Когда говорят о культурных задачах, то несомненно, подразумевают некоторую жизненную целесообразность: культура зачем-то необходима, и притом не безразлично какая, а именно определенная, по своим формам и по своему содержанию. Значит, прежде всего надо ясно понять эту целесообразность или, другими словами, точно установить, для чего служит культура, какова ее реальная, практическая роль в общественной жизни людей.
Всего легче мы можем это сделать, если мысленно вернемся к самому началу всякой культуры вообще, — к ее первичному зарождению среди человечества. Как ни мало мы знаем о тех доисторических временах, но имеются научные данные и выводы, вполне достоверные, и вместе с тем вполне достаточные для нашей цели. Так, вне всякого спора находится тот факт, что древнейшим и первоначальным элементом культуры — дело идет у нас, конечно, о «духовной» культуре, была речь.
Слово было той основной ячейкой, из каких затем строился мало-помалу весь идеологический мир. Разумеется, слово, взятое в его живой конкретности, вместе с его значением: голое сочетание членораздельных звуков еще вовсе не было бы словом. Я не стану говорить здесь о том, каким образом само слово произошло из коллективно-трудового акта: это предмет сам по себе очень интересный, и относительно него существует вполне надежная научная теория, — но он отвлек бы нас от нашей темы[1]. Для нас важнее то, что слово — орудие общения людей — было родоначальником познания, т. е. коллективного собирания и обработки человеческого опыта в понятиях, а затем из слов и понятий строились все более важные культурные образования — нормы, доктрины и т. д.
Происхождение понятия из слова, «мышления» из речи мы берем здесь прямо, как принятое научное воззрение. Понятие это и есть слово, только в ослабленном, неполном виде, лишенное своей оболочки звука; мышление — внутренняя речь. Тожество речи и мышления обнаруживает всецело социальный характер духовной культуры, которая не может существовать без ее внешнего выражения в человеческом коллективе, и которая поэтому справедливо называется общественным сознанием людей.[2]
Итак, что включали в себя, что выражали те слова-понятия, которые впервые образовались в незапамятные эпохи и послужили зародышем идеологического мира? Они были обозначением коллективно-трудовых действий.
Это были простые, устойчивые сочетания звуков («слова-корни»), которыми привычно сопровождались разные акты совместной работы людей, — трудовые крики, нечто вроде трудовых песен позднейшего времени. Каждый такой крик являлся естественным и для всех членов первобытного коллектива понятным символом того действия, с которым был связан. Он служил работникам прежде всего для того, чтобы ободрять друг друга в процессе труда (как, положим, «Дубинушка» наших приволжских крестьян), затем — чтобы поддерживать ритмическое соответствие индивидуальных действий (подобно тому, как звук «у-ух» в «Дубинушке» представляет сигнал для мгновенного объединения усилий); в дальнейшем те же звуки стали употребляться и в качестве призыва к работам, в роде повелительного наклонения наших глаголов. Все эти основные функции, как видим, сводятся к одному: первобытная речь служит способом организовать совместный труд членов первобытного коллектива, идеология в своем зарождении выступает как организующая форма социально-трудовой жизни.
Сохраняется или изменяется это практическое значение идеологии, этот ее жизненный смысл, в ее дальнейшем развитии?