Личность Петра Великого. -- Его сотрудники. -- Семейные дела. -- Престолонаследие
Внешность Петра Великого, его высокая, могучая фигура с крупными чертами лица, с орлиным взором производила сильное впечатление на современников. Над всякой толпой, как бы велика она ни была, царь заметно выдавался, будучи без малого в сажень ростом. Когда на светлый праздник он христосовался, а этот обычай он строго соблюдал, у него заболевала обыкновенно спина, потому что к каждому, кто к нему подходил, он должен был непременно нагибаться. Когда он шел пешком, обыкновенно размахивая при этом руками, он делал такие крупные шаги, что спутнику, его сопровождавшему, приходилось бежать рядом с ним рысью. Царь отличался огромной физической силой, был богатырь в буквальном смысле слова: выковывал без труда железную полосу в несколько пудов весом и легко мог разогнуть подкову. Когда он хотел кого-нибудь похвалить и дружески потрепать по плечу, то удостоившийся этой царской милости не рад был и похвале, потому что ему приходилось чуть не кричать от боли. Те же крупные черты и в его нравственном складе. Его нравственная природа способна была к широким размахам в ту и другую сторону, в положительную и в отрицательную. Петр способен был на благородный подвиг самопожертвования. Он и погиб от такого подвига. Глубокой осенью 1724 года он без раздумья бросился в ледяную воду, чтобы спасать лодку с тонувшими матросами, причем жестоко простудился и заплатил жизнью за спасение матросов. Он не мог вынести производимого придворным доктором Арескиным опыта над ласточкой, посаженной под колокол воздушного насоса. Когда воздух из-под колокола был вытянут настолько, что птичка зашаталась и затрепетала крыльями, царь сказал Арескину: "Полно, не отнимай жизни утвари безвредной, она не разбойник", и выпустил птицу. В то же время он мог совершенно спокойно смотреть на самые жестокие пытки и казни, которым подвергались те, кого он считал врагами своего дела. Расправляясь с взбунтовавшимися стрельцами, он собственноручно отрубил головы нескольким из них. Он был способен трудиться без устали, но также и предаваться веселью без всякой сдержки. В особенности бывал он весел на празднествах по случаю спуска новых кораблей. Развлечением для Петра служило учрежденное им потешное общество под названием "Всешутейший и всепьянейший собор". Председателем собора был князь-папа, бывший учитель Петра, Никита Моисеевич Зотов. Сам Петр был неистощим в изобретательности, сочиняя различные процессии и торжества для собора. То князя-папу должны нести на троне 12 плешивых кардиналов, а папа, снабженный особым молотком во время движения процессии стукал этих кардиналов по головам; то князь-папа должен переправляться через Неву в просторном чану, наполненном пивом, плавая по пиву на небольшом плотике, причем Петр, в конце концов, все-таки не удержится и столкнет князя-папу в пиво.
Петр привлекал к себе сердца своей правдивостью и любовью к правде. За правдивое признание он готов был простить всякий проступок. Неплюев, один из молодых людей, которые были отправлены для обучения за границу, вернувшись и сдавши экзамен, назначен был работать вместе с царем на верфи. Раз, пропировав накануне в гостях, он опоздал на работу, пришел уже после государя и до такой степени испугался, что хотел уже бежать и сказаться больным, но потом решил говорить всю правду. "А я, мой друг, уж здесь", -- сказал ему Петр. "Виноват, государь, -- отвечал Неплюев, -- вчера был в гостях и долго засиделся и оттого опоздал". -- "Спасибо, малый, -- сказал ему Петр, -- что говоришь, правду; Бог простит, кто Богу не грешен, кто бабе не внук?!" Царь не терпел неправды. Раз в его присутствии один иноземный офицер разоврался о сражениях, в которых он бывал, и о подвигах, которые совершил. Петр слушал, слушал его, потом плюнул ему в лицо и отошел в сторону.
Сломив силу Швеции, Петр сделался одним из самых могущественных государей Европы и оказывал сильное воздействие на ход международных дел. Внешним выражением этого могущества был императорский титул, поднесенный ему Сенатом после заключения Ништадтского мира. Но при всем том он умел сохранить простоту в образе жизни. Он был очень бережлив в государственных средствах и расчетлив в своих и впервые внес строгое различие между теми и другими. Расходы на содержание двора убавились при нем вчетверо сравнительно с прежними их размерами. Он обыкновенно ходил в поношенном кафтане, сшитом из русского сукна, в стоптанных башмаках и чулках, заштопанных царицей Екатериной. Ездил, по свидетельству очевидцев-иностранцев, на таких плохих лошадях, на которых согласился бы ехать не всякий столичный обыватель, обыкновенно в одноколке, один или в сопровождении денщика. Царь не выносил просторных зал. Когда он был в Париже в 1717 году, ему отвели помещение во дворце, но его комнаты оказались для него так высоки, что он приказал натянуть на них потолок из парусины. В Петербурге он построил себе два дворца: летний и зимний, настолько маленькие, что в них не могли вмещаться приглашенные гости, и более важные торжества происходили в здании Сената и в обширном дворце князя Меншикова, а летом собрания при дворе происходили на открытом воздухе в Летнем саду.
По простоте, с которой царь себя держал, он вовсе не походил на своих предшественников. Те были окружены церковной обстановкой. Народ видал их редко, во время торжественных выходов, когда царя в золотой одежде церковного покроя вели под руки под звон кремлевских колоколов в один из соборов. Теперь носитель верховной власти стал появляться перед народом в странном виде, в голландской матросской куртке на корабельной мачте, с трубкою в зубах. Для него не было ничего стеснительнее придворного этикета (придворные обряды). Осенью 1723 года надо было дать прием персидскому послу. С Персией только что был заключен мир, и вообще посла восточной державы нельзя было принять запросто. В ожидании посла император, одетый в парадный красный кафтан, вышитый серебром и опушенный собольим мехом, ходил большими шагами по комнате, прилегающей к тронной зале, страшно волновался и приводил в смущение императрицу. Заслышав шаги посла, он перешел в тронную залу и занял место на троне в торжественной позе, держа под мышкой треугольную шляпу. Он сильно потел и от волнения часто нюхал табак, когда посол произносил длинную высокопарную речь и когда он затем по восточному обычаю пополз по ступеням трона, чтобы поцеловать руку императора. С большим облегчением он вздохнул и выбежал из тронной залы, как только эта утомившая его церемония кончилась. На разных торжествах Петр занимал первое попавшееся место, обыкновенно в конце стола, причем наиболее любимыми его собеседниками были иностранные мастера и купцы.
Царь Петр был неутомимым работником. Пробелы прерванного образования он восполнял потом в течение всей жизни. Он и под старость сохранил ту же жажду к знанию, ту же неутомимую любознательность, с какою засыпал вопросами Никиту Зотова в детской комнате Кремлевского дворца. На своей печати, которой он запечатывал отправляемые им из-за границы письма, Петр вырезал девиз: "Аз есмь в чину учимых и учащих мя требую". Этому девизу царь и остался верен до конца своих дней. С необыкновенной легкостью Петр постигал и усваивал каждое мастерство, и везде, где он ни бывал, а изъездил он вдоль и поперек всю Россию, он оставил предметы, им самим сработанные. Он гордился мозолями на руках. "Видишь, братец, я и царь, -- говорил Петр Неплюеву, -- да у меня на руках мозоли, а все оттого: показать вам пример и хотя бы под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству". Любовь к работе обнаруживалась в нем, в какой бы обстановке он ни находился. Раз на одной великосветской свадьбе, когда гостям показалось, что в зале, назначенной для танцев, слишком жарко, стали открывать окна. Но оказалось, что окна заколочены снаружи. Царь потребовал топор и сам стал отбивать раму, но окна оказались заколоченными так крепко, что ему пришлось проработать более получасу. Он не раз выбегал на улицу, чтобы осмотреть окна снаружи, и, наконец, добился своего -- открыл окна, вернулся к гостям и принял участие в танцах, до которых был большой охотник. Он мог трудиться неутомимо, притом на самых разнообразных поприщах: то с топором плотника, то с пером историка в руках. Это разнообразие его труда дало поэту повод сказать о нем: "То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник, он всеобъемлющей душой на троне вечный был работник" (Пушкин).
Петр Великий отличался уменьем подбирать себе талантливых исполнителей и сотрудников. При выборе их он обращал внимание только на способности и заслуги и нисколько не ценил знатность породы. Поэтому в числе близких к нему деятелей были, наряду с представителями старой московской знати, люди совершенно незнатного происхождения. Охотно принимал Петр на службу также способных иностранцев. С учреждением коллегий виднейшие из сотрудников Петра поставлены были во главе их. Так, президентом иностранной коллегии был сделан канцлер, граф Таврило Иванович Головкин, а вице-президентом были сначала Петр Павлович Шафиров, а после него Андрей Иванович Остерман. Шафиров, по происхождению из крещеных евреев, проявил дипломатические способности при заключении Прутского мира. Немец Остерман начал службу в Посольском приказе, участвовал в заключении Ништадтского мира со Швецией и мира с Персией. За дипломатические заслуги он был пожалован титулом барона. Видным дипломатом при Петре был также князь Борис Иванович Куракин, занимавший пост посла при разных европейских дворах. Он составил интересный труд под заглавием "Гистория о царе Петре Алексеевиче", не доведенный, впрочем, до конца. Президентом военной коллегии был назначен князь Александр Данилович Меншиков. Меншиков, сын придворного конюха или коновала, начал свою карьеру службой в потешных полках, затем ездил с царем за границу и работал с ним на голландских верфях. По смерти Лефорта он стал ближайшим другом царя. Во время Северной войны он обнаружил блестящие военные дарования. Но он отличался также большою корыстью и не упускал случая поживиться на счет казны. За это Петр под конец царствования охладел к нему. Выдающимся полководцем в Северной войне кроме Меншикова был еще фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметев. Президентом морской коллегии был назначен с чином генерал-адмирала родственник Петра, граф Федор Матвеевич Апраксин (на сестре его был женат вторым браком царь Федор Алексеевич). Место президента важнейшей из финансовых коллегий -- камер-коллегии -- занял князь Дмитрий Михайлович Голицын, один из самых просвещенных русских людей первой половины XVIII века. Ранее он занимал пост киевского губернатора и оказывал покровительство Киевской академии. В своей подмосковной вотчине, селе Архангельском, он собрал громадную по тому времени библиотеку в 6000 томов иностранных и русских книг и рукописей. Голицын ценил западное просвещение, но стоял за сохранение тех русских обычаев, которые не противоречили просвещению. Поэтому он не одобрял многих нововведений Петра, направленных к уничтожению старинных русских обычаев. Петр знал о несочувствии Голицына, однако поручал ему важнейшие должности, ценя его административные таланты. Президентом коммерц-коллегии был граф Петр Андреевич Толстой. Толстой в 1689 году держал сторону царевны Софьи, но Петр простил его и приблизил к себе за выдающийся ум. Он ездил за границу с поручением разыскать и привезти царевича Алексея. Президентом юстиц-коллегии сделан был граф Андрей Артамонович Матвеев, сын знаменитого Артамона Сергеевича. Еще в отцовском доме он получил хорошее образование, а затем долгое время провел за границей, исполняя дипломатические поручения. Во главе берг- и мануфактур-коллегий был поставлен сведущий иностранец Яков Брюс, занимавший также должность главного начальника всей русской артиллерии (фельдцейхмейстера). Генерал-прокурором был молодой и даровитый Павел Иванович Ягужинский, сделавшийся любимцем Петра Великого в конце царствования. Для вознаграждения за государственные заслуги Петр ввел в России, по примеру европейских стран, пожалование княжеским, графским и баронским титулами. В 1699 году был учрежден первый русский орден св. Андрея Первозванного.
Петр Великий был женат два раза. В первый раз на Евдокии Лопухиной, от которой у него был сын Алексей. Царь развелся с ней тотчас же по возвращении из первого заграничного путешествия. Во второй раз Петр женился на простой лифляндской крестьянке Марте Скавронской. Малолетней сиротою Марта была взята на воспитание мариенбургским пастором Глюком. В его доме с нею познакомился шведский драгун, принадлежавший к составу мариенбургского гарнизона, прельстился ее красотою и с благословения пастора женился на ней, но тотчас после свадьбы должен был отправиться в поход, где и пропал без вести. В 1702 году Мариенбург был взят войсками фельдмаршала Шереметева, и пастор Глюк попался в плен со своим семейством. Шереметев отправил его в Москву, где он основал впоследствии одно из первых частных учебных заведений, а пленницу, прельстившись ее красотой, оставил у себя. У Шереметева увидел ее и отнял Меншиков, а у Меншикова увидел ее и отнял Петр.
Ее знакомство с Петром относится к 1703 году. В продолжение 22-летней совместной жизни с ним она принесла ему 11 человек детей, в числе которых были три Петра и два Павла и из которых все умирали в младенческом возрасте, кроме двух дочерей: Анны и Елизаветы. До 1711 года она занимала открытое, хотя и довольно неопределенное положение "метрессы" (любовницы) государя, как тогда говорили. Обращаясь к Екатерине в письмах, он называл ее: "матка", или по-голландски "мудер", или просто хозяйкой, за что и сам получал в ответ название хозяина. По свидетельству в высшей степени добросовестного датского посла Юста Юля, на которое мы можем вполне положиться, Петр объявил ее царицей в 1711 году. "21 марта я ездил в Измайлово, -- пишет этот посол, -- двор в трех верстах от Москвы, где живет царица, вдова царя Ивана Алексеевича со своими тремя дочерьми царевнами. При этом случае царевна рассказала мне следующее: вечером, незадолго перед своим отъездом, царь позвал их, царицу и свою сестру Наталью Алексеевну в Преображенскую слободу. Там он взял за руку и поставил перед ними свою любовницу Екатерину Алексеевну". "На будущее время, -- сказал царь, -- они должны считать ее его законной женой и русской царицей. Так как сейчас, ввиду безотлагательной необходимости ехать в армию, он обвенчаться с ней не может, то увозит ее с собой, чтобы совершить это при случае в более свободное время. При этом царь дал понять, что если он умрет прежде, чем успеет на ней жениться, то все же после его смерти они должны будут смотреть на нее, как на его законную супругу. После этого все поздравляли Екатерину Алексеевну и целовали у нее руку". Как ловкий дипломат, Юль, заручившись известием, полученным от царевен, поспешил титуловать Екатерину, которую он сопровождал из Прутского похода, "величеством". "Впрочем, -- замечает он, -- от подобного возвеличения новое величество вовсе не стало высокомернее. Когда я передавал ей в царском шатре свои поздравления, она была так же любезна и болтлива, как и всегда, а за царским столом, следуя русскому обычаю, собственноручно подносила мне и другим лицам вино в стакане на тарелке".
Случайно сделавшись невольною подругою Петра, привыкшего менять свои привязанности, она сумела привязать его к себе. Не получив никакого образования, но будучи неглупой по природе, она обладала удивительною способностью войти в жизнь мужа, жить его интересами, радоваться его радостями и печалиться его горем, словом, стать его лучшим необходимым другом. Вот почему и он так доверчиво делится с ней всеми своими впечатлениями, нередко посвящая ее в свои дела, зная, что всегда встретит отклик, и слова: "Катеринушка, друг мой сердешненькой", -- какими он начинал свои письма к ней, скрывали под собою настоящее чувство. Она обладала и другой способностью, которую так в ней ценили подданные и за которую кланялись ей головами, благодаря этой способности не отрубленными на плахе. Она была единственным человеком, умевшим укрощать жестокий нрав мужа в минуты находившего на него необузданного гнева, и в тонкости изучила прием, оказывавший на него гипнотизирующее действие. "У него бывали иногда, -- пишет голштинский министр Бассевич, -- припадки тоски, когда им овладевала мрачная мысль. Самые приближенные к нему люди должны были тогда трепетать его гнева. Появление этих припадков узнавали по известным судорожным движениям рта. Императрицу о том немедленно извещали; она начинала говорить с ним, и звук ее голоса тотчас же успокаивал его; потом сажала его, брала, лаская, за голову. Это производило на него магическое действие, и он засыпал в несколько минут. Чтобы не нарушать его сна, она держала его голову на своей груди, сидя неподвижно в продолжение 2 -- 3 часов. После того он просыпался свежим и бодрым".
Человек подчас бессердечный, жестокий с первой женой и сыном, Петр вносил много нежности в отношения со второю. Этим, часто неловко и неуклюже выраженным чувством, проникнута переписка, в изобилии сохранившаяся и изданная. Супруги нередко обменивались подарками. Екатерина посылала мужу за границу пива и свежепросольных огурцов или бутылку-другую какого-то отечественного "крепыша", от которого ему, однако, приходилось воздерживаться при пользовании минеральными водами, а он ее отдаривал брюссельскими кружевами и другими предметами дамского туалета. Иногда и самые подарки отражали нежные чувства их посылавших, доходящие до нежности. Так, при одном из писем Петр послал пучок своих остриженных волос, при другом в 1719 году из Ревеля цветок и букет мяты, посаженной Екатериной в бытность ее в Ревеле; в ответ получил послание, в котором она писала, что "мне это не дорого, что сама садила; то мне приятно, что из твоих ручек", -- письмо совершенно в стиле чувствительных песенок, которые стали появляться в XVIII веке.
В сыне от первого брака царевиче Алексее Петр встретил упорное сопротивление своим начинаниям и делам; столкновение между отцом и сыном кончилось тяжелой драмой.
Царевич Алексей родился, когда его отцу исполнилось только что 17 лет, когда, следовательно, еще сам отец нуждался в воспитании, когда он занимался постройкой игрушечных кораблей на Переяславском озере и играл в потешные войска. Царевич получил то же первоначальное воспитание, какое получали и все русские царевичи, под наблюдением матери, типичной представительницы русского терема XVII века. Отцу некогда было следить за мальчиком. "К отцу моему непослушания, -- писал сам царевич в своем признании накануне смерти, -- и что не хотел того делать, что ему угодно, причина та, что с младенчества несколько жил с мамою и с девками, где ничему иному не обучился, кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я от натуры склонен". Когда царевичу исполнилось шесть лет, к нему был приставлен воспитатель Никифор Вяземский, которого он впоследствии, подросши, совсем не уважал, не раз бивал и драл за волосы. Воспитатель, пройдя с ним "литеры" и слоги, по обычаю азбуки, приступил к изучению часослова. Окончательный разрыв с женою после поездки за границу заставил Петра обратить внимание на девятилетнего сына. Только что испытав на себе действие заграничного путешествия, Петр задумал отправить сына за границу, но этой мысли помешала начавшаяся тогда Северная война. Тогда, не будучи в состоянии отправить его в Дрезден, царь пригласил к нему из-за границы воспитателя, прослушавшего лекции в разных немецких университетах и послужившего при разных немецких дворах, барона Гюйсена. Этот повел воспитание по новому методу. Церковная книжность и теремные забавы были брошены. Началась другая немецкая наука: иностранные языки, история, география, политика по руководству Пуффендорфа, а затем фортификация, артиллерия, военная архитектура и навигация. Царевич упражнялся в "танцовании, штурмовании и в верховой езде". В свободные часы немец предполагал занимать его какими-то немецкими играми "в друктафель и в балгауз". Царевич сильно невзлюбил немца и его науку. "А потом, когда меня от мамы взяли, -- говорит он в своем признании, -- отец мой, имея о мне попечение, чтобы я обучался тем делам, которые пристойны к царскому сыну, также велел мне учиться немецкого языку и другим наукам, что мне было зело противно, и чинил то с великою леностью, только чтобы время в том проходило, а охоты к тому не имел"; он признается, что в нем все более развивалась охота "конверсацию иметь с попами и чернецами". Легко себе представить, как он был поражен, когда в 1709 году получил от отца письмо следующего содержания: "Зоон, -- писал Петр, -- объявляем вам, что по прибытии к вам господина Меншикова ехать в Дрезден, который вас туда отправит. Между тем приказываем вам, чтобы вы, будучи там, честно жили и прилежали больше к учению, а именно языкам, которые уже учишь, немецкий и французский, геометрии и фортификации, также отчасти и политических дел. А когда геометрию и фортификацию кончишь, отпиши к нам. Засим, управи Бог путь ваш". За границей царевич получил не менее строгое приказание жениться на принцессе Шарлотте Вольфенбюттельской, которую выбрал ему отец и которая ему сильно не понравилась, когда он с ней познакомился. Алексей просил позволения посмотреть и других невест. Петр издавал потом указы, запрещавшие духовенству венчать насильно принуждаемых к браку, но к сыну он не был справедлив. Царевич женился на нелюбимой особе. Впоследствии он говорил: "Вот навязали мне на шею жену чертовку, как к ней ни приду, все сердитует, не хочет со мной говорить". Царевич не любил отца. Легко понять, какие речи об отце, танцевавшем по целым ночам с немками в Немецкой слободе, пришлось ему выслушивать в тереме матери. "Не токмо дела воинские, -- пишет царевич в той же автобиографии, -- и прочие отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела". Разлука с матерью была одним из тех тяжелых впечатлений детства, которые потом никогда не забываются, а появление около отца особы, которую сам Петр много лет называл "хозяйкой", а царевич должен был называть "мадам" и потом "матушкой государыней" при жизни его родной матушки, не могли уменьшить его нерасположения к отцу. Не любя отца, он сильно его боялся, зная его тяжелую руку. Для него бывало хуже каторги, говорил он, когда его позовут к государю по какому-нибудь торжественному случаю. Когда царевич вернулся из-за границы уже женатым человеком, Петр, желая сделать ему экзамен, какой он производил всем молодым людям, посылавшимся для обучения, приказал ему принести и показать чертежи. Опасаясь, чтобы отец не заставил его чертить, царевич выстрелил себе в руку из пистолета и опалил ее порохом.
Отношения отца к сыну особенно обострились ко времени кончины кронпринцессы Шарлотты. Несочувствие Алексея делу реформы было ясно для Петра и наводило его на тревожные мысли во время сильной продолжительной болезни, которою он занемог в 1715 году. Дело, которое, как ему казалось, он начал, которому он отдался весь, должно было погибнуть с его смертью. Петр решил объясниться с сыном откровенно и прямо. В день погребения кронпринцессы он лично вручил ему письмо, озаглавленное: "Объявление сыну моему". Обозрев успехи, достигнутые его собственным и "прочих истинных сынов российских" трудами в войне со шведами, которые для русских "разумным очам добрый завернули завес и со всем светом коммуникацию пресекли", царь продолжал: "Егда же сию Богом данную нашему отечеству радость рассмотряя, обозрюсь на линию наследства, едва не равная радости горесть меня снедает, видя тебя весьма на правление дел государственных непотребного (ибо Бог не есть виновен, ибо разума тебя не лишил, иже крепость телесную весьма отнял, ибо хотя не весьма крепкой природы обаче и не весьма слабой)... Я есмь человек и смерти подлежу, то кому вышеписанное с помощью Вышнего насаждение и уже некоторое возращенное оставлю? Тому, иже уподобился ленивому рабу евангельскому, вкопавшему талант свой в землю. Еще же и сие вспомяну, какого злого нрава и упрямого ты исполнен. Ибо сколько много за сие тебя бранивал, и не точию бранивал, но и бивал, к тому же сколько лет почитай не говорю с тобой; но ничто сие не успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону и ничего делать не хочешь, только бы дома жить и веселиться... Что все я с горестью размышляя и видя, что ничем тебя склонить не могу к добру, за благо изобрел сей последний тестамент тебе написать и еще мало пождать, аще нелицемерно обратишься, ежели же ни, то известен будь, что я тебя весьма наследства лишу, яко уд гангренный, а не мни себе, что один ты у меня сын, и что я сие только в устрастку пишу. Воистину (Богу извольшу) исполню, ибо я за мое отечество и люди живота своего не жалел и не жалею, та како могу тебя непотребного пожалеть? Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный".
Царевич выразил в своем ответе полную готовность дать письменное отречение от престола. "Давай писем хоть тысячу, -- говорил ему один из советников его, кн. В.В. Долгорукий, -- еще когда что будет: старая пословица: улита едет, когда-то будет". Через несколько времени, вновь перенеся болезнь, настолько тяжелую, что опасались за его жизнь, царь обратился к сыну с другим письмом, которое он озаглавил так: "Последнее напоминание еще". -- "Чем воздаешь рождение отцу своему? -- писал в нем царь. -- Помогаешь ли в таких моих несносных печалях и трудах, достигши такого совершенного возраста? Ей, николи, что всем известно есть, но паче ненавидишь дел моих, которые я для людей народа своего, не жалея здоровья своего, делаю, и, конечно, по мне разорителем оных будешь. Того ради, так остаться, как желаешь быть, ни рыбою, ни мясом, невозможно, но или отмени свой нрав и нелицемерно удостой себя наследником, или будь монах: ибо без сего дух мой спокоен быть не может, а особливо, что ныне мало здоров стал".
Алексей смиренно заявил отцу, что желает монашеского чина. "Ведь клобук не гвоздем к голове прибит", -- шептал ему другой близкий ему друг и советник. Петр дал ему время подумать и уехал за границу. Но когда оттуда он потребовал от сына решительного ответа, царевич в сопровождении нескольких слуг и "матресы", как тогда называли некую девицу Евфросинью, бежал в Вену к цесарю, женатому на его свояченице, который укрывал его некоторое время в уединенном Тирольском замке, а затем в Неаполе; после долгих поисков и больших хлопот при переговорах с венским двором, Петр, грозя войною Австрии, вытребовал сына. 3 февраля 1718 года царевич в Москве на торжественном собрании Сената и духовных лиц подписал отречение от престола. Отец обещал ему прощение, если чистосердечно во всем признается. Вскоре, однако, обнаружилось, что показания царевича не были полны. Евфросинья на допросе в застенке Петропавловской крепости выдала его затаенные думы и планы: "Вот видишь, -- говорил царевич, читая известие о болезни своего младшего брата, -- видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое". Открылось, что царевич ожидал бунта в войске против Петра и высказывал готовность примкнуть к бунту. Перед Евфросиньей он не стеснялся распространяться о своих намерениях относительно будущего и развивать свою политическую программу. Он собирался, когда сделается царем, "перевести" всех старых и избрать новых советников по своему вкусу, собирался жить в Москве, а Петербург покинуть, кораблей больше не держать и отказаться от территориальных приобретений отца. Легко понять, с какими чувствами выслушал эти показания Петр; царевич подтвердил их, и участь его была решена; Петр объявил данный в Москве "пардон не в пардон". Царевич был предан суду особого, составленного из духовных и светских чинов трибунала, который приговорил его к смерти. Царевич скончался, не дождавшись исполнения приговора, в одном из казематов Петропавловской крепости.
Дело царевича Алексея было причиной издания Петром закона о престолонаследии. В древней Руси не было закона, определявшего престолонаследия. Сначала престол передавался по завещанию; по прекращении старой династии установилось престолонаследие по избранию Земским собором; обыкновенно и по завещанию, и по избранию престол переходил к старшему сыну царствовавшего государя. Отступление от этой обычной практики в 1682 году, когда был избран младший сын и обойден старший, подало повод к народным волнениям. Этот обычный порядок был отменен Петром Великим, и 5 февраля 1722 года был издан закон, определявший преемство престола. "Понеже всем ведомо есть, -- писал Петр во введении к этому закону, -- какою авессаломскою злостию надмен был сын наш Алексей... а сие не для чего иного у него возросло, токмо от обычая старого, что большому сыну наследство давали, к тому ж один он тогда мужска полу нашей фамилии был и для того ни на какое отеческое наказание смотреть не хотел. Сей недобрый обычай не знаю чего для так был затвержден". Далее приводятся три основания в пользу того взгляда, что государь может распоряжаться престолом по своей воле. Во-первых, пример из священного Писания: указывается, как Исаакова жена меньшему сыну наследство исходатайствовала, "и что еще удивительнее, что и Божие благословение тому следовало". Далее, пример из истории России: великий князь Иван III, который "не по первенству, но по воле сие чинил и дважды отменял, усматривая достойного наследника, который бы собранное и утвержденное наше отечество паки в расточение не упустил, перва мимо сыновей отдал внуку, а потом отставил внука уже венчанного и отдал сыну наследство". Наконец, царь находит основание в гражданском праве: именно в указе 1714 года, предоставляющем на волю родительскую отдавать имение тому сыну, которого родитель сочтет достойным, "хотя и меньшему мимо больших, признавая удобного, который бы не расточил наследства". "Кольми же паче, -- заключает отсюда царь, -- должны мы иметь попечение о целости всего нашего государства". Исходя из этих оснований, Петр устанавливает новый порядок престолонаследия, по которому, во-первых, царствующий государь, "кому хочет, тому и определит наследство", и, во-вторых, имеет право, видя какое-нибудь "непотребство" в наследнике, лишить его наследства и назначить другого наследника, "дабы дети и потомки не впали в такую злость, как выше писано, имя сию узду на себе".
Установив закон о престолонаследии, царь, однако, не успел назначить себе наследника и скончался в ночь с 27 на 28 января 1725 года, не указав, кто должен был занять престол после его смерти.
Впервые опубликовано: Богословский М.М. Петр Великий и его реформа. М.: Кооперативное издательство, 1920.