Иван Макарович проснулся, потер свои лиловатые веки и рыжую бородку, потом громко зевнул, как зевают только старые холостяки. Сонно потягиваясь, он вдруг наткнулся на чье-то мягкое, гладкое плечо. Он быстро поднял голову, достал с ночного столика пенсне и уселся на постели, искоса глядя на спящую рядом с ним женщину.
В комнате полумрак осеннего утра.
Как эту женщину зовут? Маня? Кажется, Маня. Нет, Маней была та, другая... А эта?
-- Лина! -- внезапно сообразил он и даже вспомнил, как вчера ночью в ресторанчике на Литейном она сказала:
-- Меня зовут Лина. Хочешь -- Лина, хочешь -- Эвелина.
Откуда они знают такие красивые имена? Верно, от студентов.
Иван Макарович напряженно разглядывает в полутьме ее лицо. Кажется, она даже не нарумянена. Может быть, краска стерлась за ночь. А может быть, они и не все румянятся... Кто их знает...
Номера называются "Новая Палерма". Это он помнит хорошо.
Он с любопытством осматривает комнату.
Салфеточки чистенькие... Ишь ты... на комоде... на кресле... Веера на стенах развешаны... Фотографии в рамочках... На абажуре бумажные цветы... С уютом живут... Вот оно, значит...
А она вчера с первого взгляда понравилась Ивану Макаровичу. Молоденькая, видно, из начинающих. И не навязчивая. Иная так пристанет, что и глядеть на нее противно, а эта даже не затронула. Только посмотрела и медленно пошла рядом с ним. Сама в темном пальтишке, а в ушах простенькие, маленькие сережки, как у барышень.
Спящая вздохнула с легким хрипом, повернулась набок и открыла глаза. Она проснулась совсем как обыкновенная, простая, спокойная женщина. Ивану Макаровичу почему-то казалось, что эти должны просыпаться как-то иначе.
Она оглядела свою комнатку, с видимым удовольствием остановила на минутку глаза на туалетном столике, покрытом розовой кисеей с бантами, на маленькой вазочке из голубого матового стекла на комоде и улыбнулась. Потом взглянула на Ивана Макаровича, скользнула глазами по его плоскому носу, пушистым русым волосам, впалым щекам и рыжей бородке и вдруг засуетилась.
-- Виновата, заспалась я. Вы тихонько так проснулись, я и не заметила.
Ивану Макаровичу понравилось, что она говорит ему "вы".
Он спустил с кровати худые ноги, покашлял и сказал:
-- Я всегда рано просыпаюсь. У меня будильник на восемь часов поставлен, а я ему никогда звонить не даю. Только он соберется трещать, а я уж его прихлопнул.
Ему было странно, что рядом с ним одевается женщина.
Она шуршала бельем, очень чистым и опрятным, поспешно заплетала черную смоляную косу, и волосы у нее были хорошие, густые, молодые. Он заметил еще, что сорочка у нее простая, без всяких кружев и лент, какая-то скромная, домашняя, и это ему было приятно.
-- Волосы щипцами завиваете? -- неловко спросил он и улыбнулся неожиданной улыбкой редко смеющихся людей.
-- Завиваю, -- с готовностью ответила она, проворно застегивая лифчик. -- У нас иначе нельзя.
В общем у нее было милое лицо. Узенькие, калмыцкие глаза с удивленно приподнятыми бровями и слегка вздернутый нос; кожа смуглая, желтоватый румянец.
-- А, говорят, волос от завивки сечется и падает, -- участливо взглянул на нее Иван Макарович. -- Жалко...
Лина невесело усмехнулась и подошла к умывальнику.
-- На наш век хватит.
В комнате незаметно светлело. Унылый северный денек располагался кое-как на стенах и мебели: отразился в мраморе умывальника, в стеклах рамок на стенах, в чистом медном шарике на спинке постели и лег на старом потертом коврике с изображением средневекового охотника, скачущего на белом коне.
-- Тепло у вас тут, -- заметил, одеваясь, Иван Макарович. -- У меня в комнате по утрам только что вода не замерзает. Страшно с постели вставать. Сейчас кашлять начинаю.
-- У нас топят хорошо, -- с невинной гордостью сказала Лина, растирая лицо полотенцем. -- Пожалуйте умыться. Я сейчас вам таз сполосну. А вот полотенце чистенькое.
Она выплеснула воду в ведро и быстро вымыла таз. Затем отодвинулась в сторонку и спросила:
-- Вы чиновники будете?
-- Чиновник, -- помолчав, сказал Иван Макарович. Ему почему-то не понравилось, что она его расспрашивает. Впрочем, сейчас же стало жалко.
-- В казначействе служу.
-- Значит, по воскресному делу и чайку можно бы для двоих велеть подать. Позволите?
-- Отчего ж.
Когда коридорный, расторопный грязноватый малый, расстилал на столе подозрительно серую скатерть, Иван Макарович, уже совсем одетый, поднялся с дивана и отошел к комоду: присутствие мужчины почему-то стесняло его. Коридорный выскочил на минуту из комнаты, внес тихо клокочущий самовар, опять выскочил и вернулся с большим горячим чайником, стаканами, сахарницей и булкой на подносе.
Лина сейчас же подошла к столу. В лице у нее снова мелькнуло то же выражение покорной и ласковой готовности, которое уже один раз заметил Иван Макарович. Она быстро передвинула самовар к самому краю стола, переставила поднос и тарелку с булкой, и все стало каким-то уютным и привлекательным.
Иван Макарович увидел на комоде между голубой вазочкой и пожелтевшей мраморной пепельницей толстый альбом в красном бархате с золотым обрезом.
Лина весело улыбнулась.
-- Вам покрепче?
-- Нет, мне крепкого нельзя, -- сказал Иван Макарович.
-- Два кусочка?
-- Один... Можно альбом ваш посмотреть?
-- Он для того и лежит, чтобы в него смотрели, -- рассмеялась Лина.
На первой странице альбома красовалась фотография какого-то молодого человека на велосипеде в полосатом трико, с голыми руками и ногами; дальше девица с плоским сонным лицом, большой брошкой на шее и цветком в волосах; рядом изображение веселой, довольно полной женщины в офицерской шапке и шинели внакидку, а на другом листе большой портрет студента с размашистой надписью в углу: "Быстры, как волны, дни нашей жизни". "На память о шестнадцатом июня. К. М.".
Иван Макарович очень любит рассматривать альбомы с фотографиями. Все какие-то неизвестные люди, но не совсем чужие: ведь все это знакомые его знакомых. Потому-то и хочется долго разглядывать эти непонятные лица. А если расспросить, непременно узнаешь про них что-нибудь интересное и почти всегда печальное. И потом так уютно в комнате, где есть альбом.
"Быстры, как волны"... Что это такое?.. Песня или стих? И почему написано на карточке? Может, что-нибудь особенное значит.
-- Хорошая нынче булка! -- Девушка трогает хрустящий хлеб кончиком пальца. -- Прямо из печи.
У нее корявые маленькие пальцы, как у подростка. И эти пальчики проворно шевелятся, ловко подымают большой чайник, разливают густой чай.
Самовар напевает и бормочет. В дверь стучат. Слышен сиплый женский голос:
-- Ты свободна, Лина, или с гостем?
-- С гостем, -- кричит Лина и вопросительно смотрит на Ивана Макаровича.
-- Ничего, если вчерашняя подруга зайдет?
-- Отчего же, пожалуйста, -- торопливо отвечает Иван Макарович.
-- Входи, входи! Ничего.
В дверях появляется маленькая горбоносая особа с некрасивым синевато-красным лицом. Это та самая девушка, которую Лина позвала вчера ужинать вместе на Литейном. Только вчера она казалась лучше, не такой пожилой. За ней входит в комнату какая-то толстая женщина в ярко-красных туфлях. Это первое, что бросается в глаза. Ее черные волосы кое-как подняты кверху, а на висках закручены в большие "испанские" завитушки; глаза ее еще красны от сна, а рыхлое тело грузно колышется от каждого шага.
-- Маню вы знаете, -- улыбается Лина, -- а это вот Кармен... подруга.
-- А что, кавалер, угостишь пивом? -- быстро оборачивается Маня к Ивану Макаровичу. -- У меня после вчерашнего в голове туманно.
Она говорит слегка хриплым голосом.
-- Пожалуйста, пожалуйста, -- поспешно отвечает Иван Макарович. -- Вам какого?
-- А я сама распоряжусь. Вот сейчас видно хорошего мужчину.
Она идет к звонку и бросает на ходу:
-- Ну, показывай свой шелк.
Кармен уселась и, сопя, разворачивает на коленях небольшой пакетик. Она достает из него и протягивает Лине отрез материи светло-абрикосового цвета.
-- Руб с четвертаком. В Гостином купила. Дорого?
Она сама знает, что не дорого, а дешево, но хочет насладиться произведенным впечатлением.
-- Где, где купила? В каком магазине? -- набрасывается на материю Маня. -- Ведь это просто даром отдали! Я тоже куплю... Две бутылки светлого, -- кричит она коридорному, просунувшему голову в дверь.
-- Я сделаю из нее блузку, -- сонно тянет Кармен. -- Это будет мне вместо моей синей, той, что армянин клюквенным морсом облил.
-- А ты, мымра, так и не взяла с него за кофту! -- накидывается на нее Маня. -- Ведь это что же такое? Сегодня кофту облил, завтра юбку обольет. Не наготовишься.
-- Отдаст, -- вяло отмахивается толстуха.
-- Отдаст! Держи карман! Сразу не взяла, так уж не возьмешь. И какая теперь стерва пошла! Так и норовит, так и норовит!
-- Нравится тебе? -- добродушно спрашивает Ивана Макаровича Кармен и протягивает ему материю.
В сущности говоря, он ничего не понимает в нарядах и даже скверно различает цвета. Но это цвет приятный.
Садясь рядом с толстухой, он отвечает смущенно, но с убеждением:
-- Очень красиво. Только марко.
Маня ворчит:
-- Ничего, что марко. Как испачкается, ты ей новую купишь.
А Лина смотрит на нее исподлобья.
-- Ишь какая ты скорая, -- говорит она, улыбаясь узкими татарскими глазками. -- Ничего он тебе не купит, потому что он не твой знакомый, а мой. Поняла?
С приходом подруг она стала развязнее и веселей. Через несколько минут она даже обнимает Ивана Макаровича.
-- Хотите еще чаю, миленький?
Впрочем, и эта развязность, и эта ласка при других у нее не противны. Видно, что для нее самой все это еще не совсем привычно. И странно: ему приятно, что Лина назвала его своим знакомым и даже, что она обнимает его. Выходит так, что, с одной стороны, Лина вместе с ним, а с другой -- те двое.