Послѣ позорной сцены, сдѣланной мнѣ Тугаловымъ за выданную квитанцію, я нѣсколько времени дней дулся на всѣхъ членовъ нашего кружка, впутавшихъ меня въ эту скверную исторію. Но потомъ я опять вошелъ въ прежнюю колею дружбы и согласія, совершенно примирившись какъ со своими друзьями, такъ и съ неутѣшительною будущностью, меня ожидавшею. Этому скорому примиренію содѣйствовало, вопервыхъ, то, что я на каждомъ шагу, во очію, видѣлъ безпредѣльную благодарность кассировъ, окружавшихъ меня необыкновеннымъ вниманіемъ и любовью, и высокое уваженіе всѣхъ моихъ сотоварищей, оцѣнившихъ мою жертву, а вовторыхъ и то, что мое горе сдѣлалось общимъ горемъ. Эгоистическая натура человѣка такъ уже устроена, что при видѣ общаго страданія собственныя горести дѣлаются болѣе сносными; страдалъ же не я одинъ, но и нѣкоторые изъ моихъ сослуживцевъ. Исторія описаннаго мною займа, плутовскія намѣренія Тугалова, выдача мною квитанціи заднимъ числомъ въ пику плуту не остались въ тайнѣ, а разгласились и надѣлали шуму. Огласка эта повредила нетолько мнѣ, но и обоимъ кассирамъ, и даже управляющему Ранову. Компаніонъ Тугалова, узнавъ что его кассиръ осмѣливается, вопреки приказаніямъ своего вѣрителя, выдавать капиталы на рискъ, потерялъ къ нему всякое довѣріе, и гласно объявилъ, что не можетъ быть впередъ спокойнымъ, пока касса не перейдетъ въ болѣе благонадежныя руки; Тугаловъ, признавъ своего кассира дуракомъ, неумѣющимъ служить его интересамъ, тоже собирался вытурить его со службы; Рановъ, по доносу рыжаго, былъ обвиняемъ въ потворствѣ моему безчестному, якобы, поступку и былъ объявленъ Тугаловымъ неблагонамѣреннымъ и негоднымъ къ управленію. Всѣ попавшіе въ немилость къ своимъ хозяевамъ видѣли предъ собою одинаковую грустную перспективу. Нашъ кружокъ собирался, какъ и прежде, по вечерамъ въ кабинетъ Ранова, но не для философствованія и взаимнаго обученія, а для горькаго размышленія и изысканія общимъ совѣтомъ средствъ къ жизни, послѣ потери нашихъ мѣстъ, дѣлавшейся съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе вѣроятною. Предлагаемы были разные пути къ достиженію насущнаго хлѣба; но, по зрѣломъ обсужденіи, всѣ они оказывались безплодными или неосуществимыми, или же недосягаемыми. Сверхъ того, наша братская дружба была такъ велика и искренна, что мы рѣшились не разставаться, а найти такого рода занятія или такой промыслъ, которые не заставляли-бы насъ разсѣяться въ разныя стороны, а позволили-бы жить въ одномъ и томъ же городѣ. Но сколько мы ни придумывали, такихъ занятій не представлялось.
Тѣмъ не менѣе, въ концѣ концовъ, мы напали на очень оригинальную мысль, дотолѣ неприходившую никому изъ насъ въ голову, а именно: образовавъ маленькую колонію, исходатайствовать у правительства кусокъ земли, поселиться тамъ и посвятить себѣ земледѣльческому труду. Мы знали, что смотритель нѣмецкихъ колоній Редлихеръ, подъ вѣденіемъ котораго состоятъ и немногія еврейскія земледѣльческія колоніи, человѣкъ хорошій, добрый и честный; что онъ, на первыхъ порахъ, наряжаетъ для каждой еврейской колоніи учителей-нѣмцевъ; нѣкоторые изъ насъ даже знали Редлихера лично. Съ величайшимъ энтузіазмомъ взялись мы за эту мысль, и торжественно поклялись посвятить нашу жизнь хлѣбопашеству и сельскому хозяйству, не отставать другъ отъ друга и жить братьями. Не знаю, какъ было на душѣ у другихъ, но на моей душѣ было свѣтло и празднично. Мое пылкое, услужливое воображеніе рисовало уже прелестныя картины будущей сельской жизни. Все читанное мною по идиллической части, всѣ собственныя деревенскія впечатлѣнія сгруппировались разомъ и манили меня къ себѣ. Всѣ чувства были возбуждены: я слышалъ, казалось, далекій глухой лай деревенской собаки, я видѣлъ колеблющееся мерцаніе далекаго огонька, маяка нашихъ необозримыхъ степей; я внималъ пѣснямъ деревенскихъ красавицъ, я вдыхалъ ароматъ полевыхъ цвѣтовъ и свѣжей травы. Я блаженствовалъ.
Я имѣлъ благоразуміе скрыть свое восторженное состояніе отъ моей ворчливой половины, зная по опыту, что она незамедлитъ обдать меня холодной водою. Эти вспрыскиванія не успокоивали, а раздражали меня еще больше, а потому я пріучился къ скрытности и замкнутости. Въ нравственномъ отношеніи, мы сдѣлались совершенно чужими другъ другу людьми. Когда послѣ этого рѣшенія, мы опять собрались вмѣстѣ, я имѣлъ радость убѣдиться, что ни одинъ изъ нашихъ будущихъ колонистовъ не поколебался въ своемъ намѣреніи; напротивъ, всѣ еще больше утвердились въ немъ.
Разсуждали и спорили цѣлую ночь, и на этотъ разъ планъ дѣйствій былъ установленъ окончательно. Мы должны были обратиться цѣлой массой съ прошеніемъ къ подлежащей мѣстной власти объ отводѣ удобнаго мѣста для колонизаціи на общихъ основаніяхъ, льготахъ и выгодахъ, на которыхъ въ то время колонизировались евреи. Чрезъ нѣкоторое время, должна была прибыть въ городъ очень вліятельная административная личность, командированная спеціально по предмету поселенія евреевъ, отвода имъ земель, постройки избъ и проч. Къ этой личности мы рѣшили отправить депутацію объ испрошеніи нѣкоторыхъ экстраординарныхъ милостей. По отводѣ намъ земли и по постройкѣ избъ, что, по нашему соображенію, не должно было замедлиться, мы обязаны были продать все наше наличное хозяйство и даже гардеробъ, а деньги употребить на сельскохозяйственное обзаведеніе. Между же тѣмъ, одинъ изъ нашихъ долженъ быть немедленно командированъ къ смотрителю нѣмецкихъ и еврейскихъ колоній Редлихеру съ письмами, для испрошенія у него совѣта и содѣйствія въ нашемъ предпріятіи. При чемъ обозрѣть, кстати, и большую еврейскую колонію, подъ вѣдѣніемъ Редлихера состоящую, и узнать можно-ли приступить къ хозяйству при томъ казеиномъ вспомоществованіи, которое было оказано поселенцамъ-евреямъ, и каковъ результатъ ихъ труда. Для этой командировки Рановъ выбралъ меня. Въ заключеніе было условлено, до осуществленія нашего плана, хранить его въ строгой тайнѣ, не сообщая о немъ ни знакомымъ, ни роднымъ, ни даже женамъ.
Чрезъ нѣкоторое время я былъ командированъ Тугаловымъ для подробной ревизіи той части уѣзда, гдѣ резидировалъ Редлихеръ. Снабженный рекомендательными письмами, я явился къ смотрителю нѣмецкихъ колоній и имѣлъ удовольствіе быть принятымъ имъ чрезвычайно ласково и любезно. Любезность эта простиралась до того, что, помимо моего вѣдома, онъ распорядился перенести мой тощій чемоданъ изъ нѣмецкой Wirthshaus, помѣстилъ меня у себя въ свѣтлой комфортабельной комнаткѣ и представилъ своему семейству въ весьма лестныхъ выраженіяхъ.
-- Рекомендую тебѣ, Mütterchen, представилъ онъ меня своей супругѣ, жирнѣйшей нѣмкѣ: -- рекомендую одного изъ новыхъ евреевъ, признающихъ пользу земледѣльческаго труда. Авось, перестану имѣть только единственнаго...
Я почтительно поклонился, нѣмка сдѣлала пансіонскій книксенъ и протянула мнѣ руку. Въ первый разъ встрѣтилъ я власть съ такимъ простымъ, человѣческимъ обращеніемъ. Со сколькими чиновниками мнѣ ни приходилось сталкиваться, всѣ они, болѣе или менѣе, относились ко мнѣ гордо, небрежно или покровительственно, хотя и состояли на жалованьѣ у откупа.
Прочитавъ мои рекомендательныя письма, Редлихеръ ничего не сказалъ, а только улыбнулся. Вплоть до самаго ужина онъ былъ занятъ.
Чтобы убить время, я гулялъ по нѣмецкой колоніи и любовался чистотою, порядкомъ, тишиною и спокойствіемъ, царствовавшими на улицахъ и въ дворахъ, тогда какъ сотни нѣмецкихъ рукъ работали всюду, методически, не торопясь. Лица всѣхъ встрѣченныхъ мною людей дышали здоровьемъ и невозмутимостью. Я воображалъ себѣ нашу будущую маленькую колонію, и напередъ уже гордился и восхищался ею.
Когда меня пригласили къ ужину, я, признаюсь, нѣсколько поколебался. Еще ни разу я не пробовалъ пищи, приготовленной не еврейскою, каширною кухнею. Я очень трезво смотрѣлъ на этотъ предметъ, сознавалъ всю нелѣпость подраздѣленій пищи, былъ убѣжденъ, что всякая свѣжая и питательная пища одинаково угодна Боту, но привычка сильнѣе всякихъ убѣжденій. Мнѣ казалось, что говядина, невымоченная и невысоленная по еврейскому закону {Употребленіе въ пищу крови запрещено Моисеемъ; поэтому, евреи обязаны вымачивать и тщательно высаливать говядину къ сыромъ видѣ. А евреевъ не переставали обвивать въ употребленіи въ пищу крови, да еще человѣческой!}, что цыпленокъ, зажаренный не на жирѣ, а на сливочномъ маслѣ {Моисей, желая искоренитъ всѣ языческіе обычаи, привившіеся къ евреямъ во времена египетскаго рабства, запретилъ, между прочимъ, "варить козленка въ молокѣ его матери". Подобное блюдо приносили язычники въ жертву своимъ идоламъ. Талмудисты, не зная настоящаго смысла Моисеева запрета, или не желая его знать, вывели уродливое заключеніе, что Моисей запрещаетъ вообще смѣшеніе молочнаго и мясного. На этомъ основаніи, талмудисты и раввинисты, съ присущимъ имъ незнаніемъ мѣры, запретили смѣшеніе это до того строго, что если молочное нечаянно попадетъ въ мясное, то вся смѣшанная масса пищи признается трафною и подлежитъ истребленію; также признается трафною вся кухонная и столовая посуда, прикоснувшаяся къ смѣшанной массѣ. Еврей, поѣвши мясной пищи, лишается права употребленія молочнаго впродолженіе шести часовъ, предполагаемыхъ достаточнымъ періодомъ времени для сваренія пищи въ желудкѣ. На этотъ случай написанъ цѣлый пространный уставъ съ комментаріями, подъ именемъ "Гилхесъ босеръ-и-холовъ".}, должны непремѣнно произвесть тошноту и рвоту. Тѣмъ не менѣе, я сѣлъ за столъ съ твердою рѣшимостью преодолѣть мое отвращеніе. Я сообразилъ, что необходимо же къ этому привыкнуть, тѣмъ болѣе, что въ будущей нашей колоній мы общимъ голосомъ рѣшили, между многими нововведеніями, замѣнить еврейскую кухню европейскою, какъ болѣе дешевою и, слѣдовательно, болѣе доступною! (Рѣзника {Въ смыслѣ гигіеническомъ, Монсей запретилъ употребленіе въ пищу "трафь", то-есть падаль, или животное, растерзанное хищнымъ звѣремъ. Талмудъ, на этомъ основанія, невѣдомо почему, запретилъ въ пищу мясо животнаго, убитаго не посредствомъ перерѣзанія горла. Рѣзникъ долженъ быть непремѣнно спеціалистъ, сдавшій извѣстный экзаменъ. Свойства употребляемаго имъ ножа и обряды, сопровождающіе операцію "перерѣзанія горла", установлены сотнями параграфовъ. Странное противорѣчіе! Великій обрядъ "обрѣзанія" избавленъ отъ подобной щепетильности; тутъ всякій желающій, безъ подготовки, имѣетъ право сдѣлаться операторомъ, на пагубу несчастныхъ дѣтей, нерѣдко погибающихъ отъ невѣжественной руки импровизированнаго хирурга. Такая непослѣдовательность со стороны талмудистовъ, толкователей Моисеева закона, является во многихъ отношеніяхъ. Лихвенные проценты, напримѣръ, строго запрещены Моисеемъ. Но талмудъ не только не усилилъ этого закона но своему обыкновенію, но, напротивъ, далъ средство обойти этотъ неудобный запретъ посредствомъ письменнаго условія (Гетеръ -- иске).}, раввина и кантора мы имѣть въ колоніи не намѣревались). Ужинъ кончился для меня благополучнѣе, чѣмъ я ожидалъ; я ѣлъ съ большимъ аппетитомъ и нашелъ трафную нишу вкуснѣе и на видъ привлекательнѣе каширной.
Впродолженіе всего ужина, Редлихеръ и вся семья ѣли молча, серьёзно, запивая каждое блюдо пивомъ и накладывая на мою тарелку гигантскія порціи. По окончаніи ужина, когда нѣмка, поцаловашись съ мужемъ, и дѣти, облобызавъ мозолистую руку отца, убрались спать, Редлихеръ пригласилъ меня въ свой кабинетъ.
-- Ну, теперь, я свободенъ. Садитесь, потолкуемъ. Но, прежде всего, закуримъ сигару. Торопиться не слѣдуетъ: langsam und gelassen -- всегдашній мой девизъ.
Пока я раскуривалъ копеечную сигару, нѣмецъ глубокомысленно прочелъ еще разъ мои рекомендательныя письма.
-- И такъ, junger Mann, васъ нѣсколько человѣкъ желаетъ сдѣлаться колонистами, хлѣбопашцами?
-- Да. Насъ наберется человѣкъ пятнадцать.
-- Это очень хорошо, очень хорошо. Но чѣмъ могу я быть полезенъ? Я не совсѣмъ понимаю, чего отъ меня просятъ.
-- Мы, прежде всего, желали бы состоять подъ вашимъ начальствомъ и попеченіемъ.
-- Zu dienen!
-- Мы слышали, какъ вы заботитесь о несчастныхъ еврейскихъ колонистахъ, какъ вы имъ помогаете, какъ вы ихъ учите...
Нѣмецъ недовольно покачалъ головою.
-- Nein! воскликнулъ онъ, махнувъ рѣшительно рукою:-- Diese armen sind verloren, изъ нихъ ничего не выйдетъ путнаго. Я усталъ уже съ ними возиться!
-- Развѣ они лѣнивы? полюбопытствовалъ я.
-- Нѣтъ; напротивъ, они слишкомъ дѣятельны и суетливы, слишкомъ неусидчивы и нетерпѣливы; поэтому, изъ нихъ хорошихъ земледѣльцевъ никогда не создать. Они этого дѣла не любятъ.
-- Зачѣмъ же они принялись за него?
-- Зачѣмъ? А затѣмъ, чтобы избавиться отъ рекрутской повинности, отъ подушной платы, чтобы выйдти изъ какого-то четвертаго разряда. Они желали бы только именоваться земледѣльцами; на самомъ же дѣлѣ только шляться и шахровать имъ хочется.
Редлихеръ расходился и цѣлый часъ не переставалъ разсказывать о томъ, какъ онъ сначала принялъ близко къ сердцу дѣло еврейской колонизаціи; какъ онъ въ буквальномъ смыслѣ слова обиралъ своихъ нѣмцевъ для пополненія нуждъ еврейскихъ колонистовъ; какъ онъ снабжалъ ихъ безвозмездными учителями изъ зажиточныхъ нѣмцевъ; какъ онъ имъ выстроилъ и бани и синагоги; какъ онъ ихъ кормилъ нѣмецкими общественными запасами и проч. и проч.
-- И ваши усилія увѣнчались успѣхомъ?
-- Behütte der Himmel! Все напрасно; иные разбѣжались и гдѣ-то бродяжничаютъ, а другіе -- хотя и сидятъ на мѣстѣ, но никуда не годятся. Я собралъ у моихъ болѣе богатыхъ нѣмцевъ штукъ двадцать швейцарскихъ коровъ съ тѣмъ, чтобы раздѣлить ихъ между еврейскими колонистами, наиболѣе многодѣтными. Но между этими коровами были, конечно, и лучшія и худшія. Какъ тутъ сдѣлать совершенно справедливый раздѣлъ? Вотъ я и назначилъ жребій. На рогахъ всякой коровы наклеилъ нумеръ, затѣмъ положилъ въ мою фуражку свернутые въ трубочки билетики съ такими же нумерами по числу коровъ. Всякій вынулъ изъ фуражки билетикъ, и попавшійся нумеръ указалъ ему вмѣстѣ съ тѣмъ и нумеръ коровы. Билетики были разобраны и евреи отправились за своими коровами, ожидавшими своихъ новыхъ хозяевъ въ особомъ загонѣ. Дѣло было послѣобѣденное, и я прилегъ отдохнуть. Но едва успѣлъ я вздремнуть, какъ вдругъ страшный гамъ, крикъ и споръ разбудили меня. А бросился на дворъ. Необыкновенный гвалтъ раздавался въ загонѣ. Я побѣжалъ туда. Вообразите же, что я увидѣлъ! Евреи обратили загонъ въ скотный рынокъ: одни покупаютъ коровъ, другіе -- продаютъ, громко расхваливая свой товаръ; одни мѣняютъ своихъ коровъ на худшія, получая рублевыя додачи; въ одномъ углу загона два еврея вцѣпились другъ другу въ бороды, дерутся, а жены, крича караулъ, разнимаютъ ихъ... Я человѣкъ вообще сдержанный, но тутъ не вытерпѣлъ, схватилъ палку и начать лупить кого ни попало, всѣхъ безъ разбора. Затѣмъ, я повторилъ жребій, самъ роздалъ коровъ по нумерамъ и предостерегъ, что если у кого-нибудь окажется не та корова, которая ему досталась по жребію, то я, какую найду, отниму. Недавно узнаю однакожь, что одинъ изъ колонистовъ продалъ свою корову русскому мужику. Я бѣгу къ нему: "Веди меня въ хлѣвъ, покажи твою корову", говорю я ему. Еврей прехладнокровпо приводитъ меня въ хлѣвъ. "Вотъ она!" -- "Да вѣдь это коза!" -- "Нехай коза", отвѣчаетъ равнодушно еврей.-- "Гдѣ же твоя корова?" -- "Все равно, ваше благородіе, что коза, что корова; коза только меньше лопаетъ и смирнѣе доится. Мои дѣтки любятъ больше козье молоко, чѣмъ коровье!". Я плюнулъ и ушелъ. Что съ нимъ подѣлаешь?
-- Удивляюсь евреямъ, замѣтилъ я нѣсколько сконфуженно.
-- Нечего удивляться. Иначе и быть не можетъ. Есть тутъ много причинъ, но я ихъ какъ-то объяснить не могу. Я васъ познакомлю съ моимъ любимцемъ единственнымъ. Онъ вамъ это растолкуетъ.
-- Кто же этотъ "единственный"?
-- Увидите сами.-- Но возвратимся къ дѣлу. Такъ вы хотите поселиться въ моемъ раіонѣ?
-- Да. Мы просимъ васъ покорно указать намъ мѣстечко, гдѣ-нибудь у рѣки.
-- Такихъ мѣстъ много у меня.
-- Потомъ посовѣтуйте, къ кому обратиться и какъ повести дѣло?
-- Все это нетрудно. Я вамъ все въ подробности растолкую. Все, что отъ меня зависитъ, сдѣлаю. Но... изъ вашего предпріятія... все-таки, ничего не выйдетъ.
-- Почему же? изумился я.
-- Да, ничего. Впрочемъ, отложимъ это до завтра.
Этотъ честный чиновникъ очаровалъ меня своей простотою и добротою. Тѣмъ болѣе грустно было мнѣ услышать отъ него такое роковое предсказаніе нашему предпріятію. Я, впрочемъ, не придавалъ большаго значенія этому предсказанію, относя его къ недовѣрію, питаемому всѣми къ способности евреевъ трудиться физически. Какъ мнѣ хотѣлось доказать этому нѣмцу на дѣлѣ, что расовыхъ или національныхъ недостатковъ нѣтъ; что всѣ люди одинаково созданы, только не одинаково воспитаны исторіей, ласкавшею однихъ, какъ родная мать, и отталкивавшею другихъ -- какъ жестокая мачиха.
Я поднялся съ зарею; но Редлихеръ предупредилъ меня: онъ уже цѣлый часъ работалъ въ своемъ садикѣ.
-- Ага! So! so! хлѣбопашецъ долженъ дорожить разсвѣтомъ, воскликнулъ хозяинъ, завидѣвъ меня издали.-- Я скоро кончу. Напьемся кофе и поѣдемъ посмотрѣть, что дѣлается въ полѣ.
Солнце во всей своей величественной красѣ озаряло уже утреннее, безоблачное небо, бросая цѣлые снопы жгучихъ лучей во всѣ стороны, когда Редлихеръ и я, въ нѣмецкомъ покойномъ фургонѣ, рысцой, пробирались между нивами, волновавшимися густою массою колосьевъ. Жатва была въ самомъ разгарѣ. Сотни нѣмцевъ съ покрытыми головами и съ засученными рукавами, множество нѣмокъ всякаго возраста въ широкополыхъ соломенныхъ шляпкахъ трудились какъ муравьи, не разгибая спины. Редлихеръ дружески привѣтствовалъ каждаго труженика, называя его безъ церемоніи Johan, или Jakob. Ему отвѣчали такимъ же привѣтствіемъ, не отрываясь ни на минуту отъ работы. Мы проѣзжали безостановочно. Широкое, добродушное лицо нѣмца-начальника сіяло удовольствіемъ.
-- Tüchtige Burschen, fleissige Arbeiter! выхвалялъ онъ своихъ земляковъ.
Чрезъ часъ, мы выбрались изъ нѣмецкой территоріи и спустились съ невысокаго холма. Панорама вдругъ приняла другой видъ.
Въ недалекомъ разстояніи виднѣлись двѣ шеренги грязныхъ, ошарпанныхъ избушекъ съ полуразрушенными соломенными крышами. Нѣкоторыя изъ этихъ жалкихъ лачугъ полуразвалились, нѣкоторыя пошатнулись на бокъ. Всѣ ограды были въ брешахъ. Большая часть стеколъ въ окнахъ замѣнялась грязными изодранными подушками или безцвѣтными лохмотьями. Это была еврейская колонія. Въ цѣлой колоніи ни души не видно было, а между тѣмъ изъ нѣкоторыхъ трубъ клубился дымокъ. Еслибы не эта живая струя дыма, то легко можно бы подумать, что тугъ царствуетъ цынга, холера или чума. Меня вдругъ обдало какимъ-то ощущеніемъ пустынности и разоренія. Всякая хижина, казалось, молча разсказывала свою грустную исторію, сѣтуя на кого-то, или на что-то... Я вопросительно посмотрѣлъ на Редлихера.
-- Ja wohl, утвердилъ онъ, понявъ мой сконфуженный взглядъ и насупивъ густыя брови.-- Die Elenden! прибавилъ онъ и отвернулся отъ этого грустнаго зрѣлища.
Я съ горькимъ любопытствомъ взглянулъ еще разъ на еврейскую колонію. Мой взоръ бродилъ безутѣшно отъ одного конца улицы до другаго. Только въ полверстѣ отъ колоніи открылся маленькій оазисъ въ этой пустынѣ. Небольшая, хорошенькая, избушка съ новою соломенною крышею, обнесенная низкой, ровной оградой, разныя службы среди небольшаго дворика, куполообразная зеленая крыша колодца и щегольски отдѣланная голубятня, весело выглядывали изъ-за молодыхъ акацій и тополей. Нѣсколько поодаль, на просторномъ четыреугольникѣ, обнесенномъ правильнымъ рвомъ, симметрически были разставлены нѣсколько стоговъ и скирдъ. На небольшомъ лугу, довольно далеко отъ избы, паслась маленькая отара простыхъ овецъ, нѣсколько козъ и десятка два рогатаго скота. Избушка эта стояла на небольшой возвышенности, отъ которой змѣилась тропинка внизъ, къ узкой рѣчкѣ, опушенной рѣдкимъ кустарникомъ и нѣсколькими вербами.
-- Это -- нѣмецкое? спросилъ я Редлихера.
-- Нѣтъ, это -- гнѣздышко моего единственнаго.
Я вооружился нѣмецкимъ терпѣніемъ и сдержанностью и не хотѣлъ надоѣдать разспросами о загадочной личности, называемой единственнымъ.
-- Еслибы не дымъ, замѣтилъ я: -- то я подумалъ бы, что во всей еврейской колоніи ни одной живой души нѣтъ.
-- Сегодня пятница. На шабашъ готовятъ.
Мы повернули вправо. За версту отъ колоніи, опять потянулись нивы. Но, Боже, какая разница между этими жалкими нивами и тѣми, которыя я видѣлъ за полчаса тому назадъ! Еврейскія нивы были рѣдкія, полуистоптанныя, избитыя, иногда совершенно плѣшивыя. Мѣстами валялись снопы, небрежно связанные, а между ними -- лохмотья какой-то одежды и испачканныя подушки. Ни одной души кругомъ. Только вдали, на холмикѣ, виднѣлось нѣсколько фигуръ еврейскихъ бабъ съ ребятишками на рукахъ, оглашающими окрестность раздирательнымъ ревомъ и пискомъ. На этомъ же холмикѣ красовалось множество корытъ, замѣнявшихъ колыбели.
-- Но куда же запрятались эти черти? вскрикнулъ сердито мой спутникъ, хлеснувъ бичомъ въ воздухѣ и нетерпѣливо понукая лошадей.
Въ лощинѣ, открывшейся глазамъ моимъ, представилась довольно оригинальная картина: десятка три, четыре колонистовъ-евреевъ разнаго возраста, окутанныхъ шерстяными полосатыми запятнанными покрывалами, съ заголенными лѣвыми руками, обвитыми ремнями {Во время утренней молитвы евреи надѣваютъ "тфилнъ". Это четыреугольныя, кожаныя коробочки, содержащія внутри священныя изрѣченія, писанныя на пергаментѣ. Кожа, изъ которой коробочки эти изготовляются, волокна, которыми онѣ сшиваются, ремни, которыми прикрѣпляются ко лбу и лѣвой рукѣ, пергаментъ, на которомъ пишутся нарѣченія, приготовляются особымъ образомъ, при разныхъ обрядахъ. Въ образѣ изготовленія "тфилнъ" крупный авторитетъ, "Рабейну Таамъ", не могъ сойтись во мнѣніи со своими коллегами и повелѣлъ изготовлять коробочки нѣсколько иначе. Набожные хасидимы, не желающіе разобидѣть Таама, совершаютъ половину молитвы въ тфилнѣ его противниковъ, а другую половину въ тфилнѣ Рабейну Таама. Объ этихъ хасидимахъ евреи выражаются въ шутку, что они молятся нашпицъ, то-есть цугомъ. По увѣренію талмуда, и Іегова одѣваетъ каждое утро тфилнъ, но на пергаментѣ, заключающемся въ нихъ, написаны не заповѣди, а комплиментъ избранному народу: "Кто еще такой единственный народъ на свѣтѣ, какъ мой Израиль?".}, скучились въ одну тѣсную группу, и громко, на распѣвъ молились, шатая верхнюю часть своихъ туловищъ туда и сюда. Нѣсколько поодаль одинъ здоровый молодецъ, нажимая толстымъ пальцемъ свою глотку, представлялъ собою кантора и считалъ святой обязанностью выкрикивать громче всѣхъ, и изрыгать такія дикія рулады, отъ которыхъ всѣ овражки приходили въ ужасъ. Стоило только зажмурить глаза, чтобы почувствовать себя въ самой ортодоксальной синагогѣ.
Нѣмецъ разъярился до того, что спрыгнулъ съ фургона на ходу, подбѣжалъ къ группѣ молельщиковъ и поднялъ такую ругань, какой я за нимъ не могъ подозрѣвать.
Евреи, не прерывая молитвы, переполошились однакожь, засуетились и поторопились долетѣть до конца общественной молитвы на курьерскихъ. Прытко-языкіе подпрыгивали, отплевывались {Евреи въ патетическихъ мѣстахъ молитвъ нѣсколько подпрыгиваютъ, выражая этой мимикой желаніе приблизиться въ Богу. При чтеніи регистра грѣховъ, составленнаго по алфавиту, еврей обязанъ ударять кулакомъ по своей груди, при каждомъ исчисляемомъ грѣхѣ. Въ концѣ каждой молитвы еврей отплевывается. Плевки эти адресуются язычникамъ, не признающимъ Единаго Бога.} и сбрасывали молитвенную аммуницію раньше другихъ.
-- Съ разсвѣта прошло уже болѣе трехъ часовъ, а вы, лѣнтяи, еще и за работу не принимались! упрекнулъ ихъ смотритель.
-- Нѣтъ, мы уже работали, оправдывались евреи.
-- Врете. Вы даже вчера ничего не сдѣлали. Третьяго-дня поля ваши были въ такомъ же видѣ, какъ и теперь.
Евреи молчали, посматривая другъ на друга и почесывая въ пейсахъ, усѣянныхъ пухомъ.
-- Вѣдь вы съ голоду подохнете зимою! Не думаете ли, что я васъ вѣчно буду кормить общественными запасами? Голодъ у нихъ на носу, а они распѣваютъ! добавилъ смотритель, обращаясь ко мнѣ.
-- Ваше благородіе! Мы не распѣваемъ, мы молимся! оправдалъ своихъ одинъ изъ болѣе смѣлыхъ.-- Развѣ уже и молиться запретите?
-- Мы всѣ молимся, но молитва не должна мѣшать спѣшной работѣ.
-- Э!! возразилъ импровизированный канторъ, небрежно махнувъ рукою.-- Мы -- евреи!!
-- Ну, такъ что-жь?
-- Ничего... отвѣтилъ канторъ, многозначительно пожавъ плечами.
Смотритель разогналъ ихъ по мѣстамъ, заставилъ каждаго взяться за жатвенныя орудія, и не отошелъ пока работа не закипѣла подъ его командой. У неловкихъ работниковъ онъ часто вырывалъ серпъ и толково, наглядно училъ всѣмъ пріемамъ, необходимымъ для успѣшной работы. Онъ провозился цѣлый часъ.
-- Смотрите же! наказалъ онъ имъ, взбираясь въ фургонъ.-- Работать до самаго вечера. Завтра вѣдь шабашъ: работать не будете. Солнце такъ жжетъ, что, чего добраго, весь вашъ хлѣбъ сгоритъ.
Грустное впечатлѣніе произвели на меня эти бѣдняки, взявшіеся за нелюбимое и почти невозможное для нихъ дѣло. Ни манера, ни одежда, ни привычки не соотвѣтствовали ихъ занятію, требующему силы, быстрыхъ движеній и ловкости. Я отъ души пожалѣлъ этихъ несчастныхъ, исковерканныхъ людей.
Редлихеръ повернулъ въ противоположную сторону.
-- Посмотримъ теперь, что дѣлаетъ der Mcinige, сказалъ онъ.-- О, я увѣренъ, что тамъ все обстоитъ благополучно.
Лицо нѣмца опять озарилось добродушною улыбкою, когда мы начали переѣзжать поляну, на которой хлѣбъ былъ уже убранъ и тщательно сложенъ въ разныхъ мѣстахъ.
-- Вотъ молодцы! Всего три пары рукъ, а сколько сдѣлано и какъ все сдѣлано! Но гдѣ же они?
Между двумя громадными кучами сноповъ, бросавшими широкую тѣнь, сидѣла маленькая группа. Редлихеръ соскочилъ съ фургона, и весело пригласилъ меня слѣдовать за собою.
Изъ группы отдѣлилось двое мужчинъ и медленно пошли намъ на встрѣчу.
-- Guten Morgen, alter Junge! привѣтствовалъ Редлихеръ одного изъ нихъ, старика, и сердечно пожалъ ему руку. Другаго, молодаго человѣка, онъ дружески хлопнулъ по плечу.-- Nun, wie geht's?
-- Отлично, хорошо отвѣтилъ старикъ порусски, съ той неправильностью произношенія, которыми отличаются нѣмцы, неусвоившіе себѣ русскаго языка съ дѣтства.
Редлихеръ взялъ старика и молодого человѣка подъ руки и пошелъ съ ними, сдѣлавъ мнѣ знакъ головою не отставать.
Нѣсколько поодаль, стоя на колѣнкахъ, молодая, стройная женщина, просто, но опрятно одѣтая, возилась съ кофейникомъ, тарелками и стаканами.
-- Was machst du da, Lenchen? пгриво спросилъ Редлихеръ женщину, протягивая ей руку.
-- Какъ видите. Завтракъ приготовляю.
-- А меня пригласишь?
-- Я васъ заставлю позавтракать съ нами.
-- Заставишь? какъ ты это сдѣлаешь?
-- А вотъ какъ!
Женщина однимъ скачкомъ очутилась на ногахъ и схватила Редлихера за обѣ руки.
-- Погоди, Lenchen! вотъ этотъ молодой человѣкъ желаетъ съ тобою познакомиться, представилъ меня смотритель старику.
Старикъ окинулъ меня недовѣрчивымъ взглядомъ съ головы до ногъ, и въ упоръ посмотрѣлъ мнѣ въ глаза.
-- Alter Jakob, не дичись, успокоилъ его нѣмецъ.-- Этотъ не изъ тѣхъ... прибавилъ онъ, указавъ рукою въ ту сторону, гдѣ работали евреи-колонисты.
Старикъ привѣтливо улыбнулся и дружески пожалъ мнѣ руку.
-- А вотъ -- мой сынъ Анзельмъ и моя дочь Лена, представилъ мнѣ старикъ молодыхъ особъ, кивнувшихъ мнѣ головою фамильярно и дружелюбно.
Лена беззастѣнчиво попросила меня сѣсть на снопахъ возлѣ себя. Всѣ усѣлись, смѣясь и шутя вокругъ мѣднаго кофейника, блиставшаго на солнцѣ; Лена ловко разлила кофе въ стаканы, нарѣзала большіе ломти ржанаго хлѣба и намазала ихъ толстымъ слоемъ масла....
Не сказавъ еще ни одного слова съ гостепріимными хозяевами, я чувствовалъ себя уже какъ дома; такое радушіе, простота и довольствіе были разлиты кругомъ этихъ простыхъ, добрыхъ людей.
Во время безмолвнаго завтрака, я имѣлъ время присмотрѣться къ моимъ новымъ знакомымъ. Старикъ Якобъ имѣлъ типичное, южное лицо. Изъ-за густыхъ сѣдыхъ бровей умно смотрѣла пара большихъ, еще довольно молодыхъ, черныхъ какъ смоль глазъ. Тонкій, нѣсколько горбатый и крючковатый носъ, узкій, но высокій, выпуклый лобъ, тонкія губы, впалыя щеки и рѣзкія черты лица вообще, сразу выдавали тайну его національнаго происхожденія. Я говорю тайну потому, что судя по его широкимъ плечамъ, выпуклой груди, мускулистымъ и мозолистымъ рукамъ, по отсутствію пейсиковъ, ермолки и вообще, по сельскому нѣмецкому платью, его нельзя было принять сразу за еврея. Дочь его, Лена, была вѣрная копія отца. Но, какъ всегда бываетъ съ женскими лицами, лицо дочери носило отпечатокъ чего-то болѣе мягкаго и нѣжнаго. Лена, въ строгомъ смыслѣ слова, была далеко не хороша; но за то складъ лица, глаза, рѣшительность манеръ и голоса обнаруживали силу, умъ, сознаніе независимости, пріятно поразившіе меня въ еврейской женщинѣ. Третій членъ семьи, Анзельмъ, загорѣлый, полнощекій блондинъ, ни въ какомъ отношеніи не былъ похожъ на отца и сестру, и не имѣлъ въ себѣ ничего еврейскаго по типу, покрою платья и манерамъ. Съ виду, это былъ истый, нѣсколько туповатый нѣмчикъ.
Вся семья съ большимъ трудомъ объяснялась порусски, но вполнѣ владѣла нѣмецкимъ языкомъ. Понимая нѣсколько, какъ и всякій еврей, нѣмецкій языкъ, я на ихъ отвѣты конфузливо отвѣчалъ на еврейскомъ жаргонѣ.
-- Не стѣсняйтесь, молодой человѣкъ, ободрилъ меня любезный старикъ, замѣтивъ нерѣшительность моихъ отвѣтовъ.-- Мы, живя съ этими (онъ указалъ пальцемъ на виднѣвшуюся издали еврейскую колонію), научились уже понимать ихъ странное нарѣчіе.
Редлихеръ, насытившись и закуривъ сигару, объяснилъ старику подробно, кто я, съ какой цѣлью пріѣхалъ къ нему и что именно мы затѣваемъ.
-- Alter, какъ ты думаешь, будетъ ли прокъ изъ этого, а?
Старикъ пожалъ плечами.
-- Я долженъ кое о чемъ поразспросить этого молодаго человѣка прежде, чѣмъ выражу свое мнѣніе. Теперь минуты дороги, работать спѣшимъ. Останьтесь погостить у насъ, если вы имѣете время. Мы короче познакомимся и потолкуемъ.
Я охотно согласился остаться. Редлихеръ, уѣзжая, наговорилъ кучу любезностей хозяевамъ, и дружески пожалъ имъ руки.
-- Пока мы займемся работой, что же вы станете дѣлать? спросилъ меня, улыбаясь, старикъ.
-- Ес-ти вы позволите, я попробую вамъ помогать, насколько хватитъ силъ и умѣнья.
-- Вся сила и все умѣніе заключается въ любви къ труду. Трудъ даетъ и силу, и снаровку къ работѣ.
-- Не хотите ли помогать мнѣ? спросила смѣясь Лена.-- Я, слабая женщина, сама не управлюсь, а папа и братъ и безъ помощниковъ обойдутся.
-- Охотно, если у васъ хватитъ терпѣнія не смѣяться надъ моей неловкостью.
-- Ну, за это не ручаюсь.
Однако, послѣ перваго толковаго ея наставленія, я началъ приносить маленькую пользу и заслужилъ похвалу. Отецъ и братъ Лены работали въ разныхъ пунктахъ, переговариваясь крикливо между собою. Лена о каждомъ моемъ успѣхѣ рапортовала то отцу, то брату. Въ ея обращеніи со мною было столько простоты и добродушія, что невинныя насмѣшки не только не раздражали моего самолюбія, но напротивъ какъ бы служили доказательствомъ ея вниманія. Это вниманіе подстрекло мое усердіе до того, что, проработавъ серпомъ около трехъ часовъ, я не могъ разогнуть спины отъ боли въ поясницѣ.
-- Однако, другъ мой, вы слишкомъ усердно принялись сразу за работу, замѣтилъ приблизившійся къ намъ старикъ.-- Этакъ далеко не уѣдете. Горячія лошади скоро пристаютъ. Баста, Лена, обратился онъ къ дочери.-- Солнце на зенитѣ, работать теперь уже неудобно. Поѣдемъ домой.
Анзельмъ запрягъ между тѣмъ пару вороныхъ лошадокъ въ нѣмецкій фургонъ. Мы отправились.
Дор о гой старикъ выпытывалъ у меня о томъ ощущеніи, которое я вынесъ изъ перваго моего урока, а Лена, весело смѣясь, осматривала и ощупывала мои загорѣвшія руки, слегка замозолившіяся.
Какъ ни привлекательна казалась издали наружность жилья Якоба, но она далеко уступала деревенскому изяществу внутренняго устройства. Камышевый домикъ заключалъ въ себѣ три комнаты. Одна изъ нихъ, очень просторная, свѣтлая, съ красивой печью и чугунною плитою, служила и пріемною, и столовою, и кухнею. У стѣнъ стояло дюжины двѣ сосновыхъ некрашенныхъ табуретовъ, а въ самой серединѣ комнаты такой же большой круглый столъ на солидныхъ ножкахъ. Нѣсколько рядовъ полокъ, тоже покрашенныхъ, были уставлены кухонною мѣдной и глиняной съ глазурью посудой, и дешевыми столовыми, чайными и кофейными принадлежностями. Какъ стѣны, такъ и всѣ предметы, находившіеся въ этой комнатѣ, облитые свѣтомъ палящаго солнца, блистали чистотою и опрятностью. Полъ, выложенный кирпичами, казалось, былъ совершенно новъ. Въ восточномъ углу изъ простаго полуотвореннаго шкафика выглядывало нѣсколько книгъ, опрятно переплетенныхъ. Отъ плиты раздавалось тихое шипѣніе и клокотаніе. Дѣятельный шумъ плиты покрывался звучнымъ, мѣрнымъ стукомъ маятника нѣмецкихъ дешевыхъ стѣнныхъ часовъ, красовавшихся у входной двери.
-- Вотъ мы, наконецъ, и дома, воскликнулъ, весело потирая руки, старикъ.
-- Ну-съ, молодой гость нашъ, прошу быть запросто. Особой комнаты я предложить не могу. Мы всего имѣемъ двѣ спальни. Одну занимаетъ моя дочь, а въ другой помѣщаюсь я съ сыномъ. Мой молодецъ, однакожь, до наступленія осени, спитъ на вольномъ воздухѣ. Часть его комнаты принадлежитъ вамъ.
Я поблагодарилъ хозяина, но объявилъ, что охотнѣе присосѣжусь къ его сыну, и предпочту ночную прохладу на дворѣ постели въ душной комнатѣ.
Вошла низенькая, чистенькая старушка съ добродушнымъ, морщинистымъ лицомъ, и поклонилась мнѣ. Старикъ слегка потрепалъ ее по щекѣ.
-- Ну, старушка, готовься угощать. Чувствую волчій аппетитъ; а на вечеръ -- лишнее блюдо, ради гостей.
Старушка, улыбаясь, кивнула головою.
-- Эта старушка -- нашъ ангелъ-хранитель. Она къ намъ привязана какъ родная, а мы всѣ обожаемъ ее, отрекомендовалъ мнѣ старикъ.
-- Она -- ваша родственница? еврейка? полюбопытствовалъ я.
-- Ни то, ни другое. Она живетъ въ нашемъ семействѣ уже болѣе двадцати лѣтъ, и такъ сжилась, что чувствуетъ себя родною въ нашей семьѣ. Она, кажется, забыла даже о томъ, что мы для нея иновѣрцы.
Лена принялась накрывать на столъ. Братъ ея выпрягалъ и возился съ лошадьми. Старикъ пошелъ провѣдать птичникъ и голубятню. Кухарка суетилась около плиты. Я остался одинъ.
Отъ нечего дѣлать, я началъ разсматривать книги въ шкафикѣ. Ихъ было тамъ около дюжины. Нѣкоторыя оказались нѣмецкими, остальныя -- библія и пророки на еврейскомъ языкѣ съ нѣмецкимъ переводомъ.
-- У васъ -- порядочная для деревни библіотека, польстилъ я хозяину, заставшему меня у шкафика.
-- Да. Я имѣю подъ рукою все, что люблю изъ духовнаго свойства.
-- Я у васъ не замѣчаю молитвенниковъ.
-- Наши молитвы такъ просты и коротки, что ихъ петрудно помнить и наизусть. Мы молимся по собственному сердечному внушенію.
Я съ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на него. Онъ, повидимому, понялъ мой вопросительный взглядъ, но улыбнулся и ничего не отвѣтилъ.
Мы наскоро пообѣдали. Обѣдъ состоялъ изъ двухъ самыхъ простыхъ, но очень питательныхъ блюдъ не каширнаго свойства.
-- Благодарю Тебя, Господи, за хлѣбъ, за соль, произнесъ старикъ понѣмецки, поднявшись изъ-за стола. Дѣти воскликнули: "аминь".
Старикъ Якобъ и сынъ его Анзельмъ легли отдохнуть. Лена и я остались вдвоемъ.
-- Если хотите отдохнуть, я могу вамъ уступить на время мою постель. Это награда за помощь, оказанную мнѣ сегодня, предложила мнѣ Лена.
-- Я еще не сдѣлалъ привычки спать днемъ.
-- Признаться, я очень рада этому: мнѣ не такъ скучно будетъ. Я тоже никогда днемъ не сплю. Но что же мы станемъ дѣлать! Ахъ, да! хотите помочь мнѣ?
-- Охотно, если съумѣю.
Лена выбѣжала куда-то и принесла корзинку съ крупными вишнями.
-- Вотъ вамъ булавка, обратилась она ко мнѣ весело, поставивъ корзинку на столъ.-- Этой булавкой проковыряйте каждую вишню, вотъ такъ.
-- Для чего эта операція?
-- Не разсуждайте, а дѣлайте что вамъ приказываютъ. Вотъ любопытный! добавила она, погрозивъ мнѣ кокетливо пальцемъ.
-- Сознаюсь, въ этомъ отношеніи я неисправимъ. Мнѣ даже любопытно было бы узнать еще кое о чемъ.
-- Напримѣръ?
-- Неужели вамъ не скучно тутъ безъ общества?
-- Поговоримъ о чемъ-нибудь другомъ, попросила меня Лена, глубоко вздохнувъ.
Мы оба замолчали.
-- Вы имѣете родныхъ? спросила меня Лена, потупя глаза.
-- Имѣю отца и мать.
-- И съ ними живете?
-- Нѣтъ. Я самъ зарабатываю свой хлѣбъ, похвасталъ я не безъ гордости.
-- Отчего же вы живете не съ родными?
-- Я... имѣю собственную семью.
Лена вспрыгнула съ мѣста.
-- Неужели вы уже женаты? спросила она меня, пытливо заглядывая мнѣ въ глаза.
-- Давно уже, отвѣтилъ я какъ-то нерѣшительно, опустивъ глаза и невольно вздохнувъ.
-- О чемъ же вы вздыхаете?
-- Скажу вамъ откровенно, я счелъ бы себя болѣе счастливымъ, еслибы женился не такъ рано.
-- Не напрасно мой добрый отецъ увѣрялъ меня, что бракъ -- это жребій, въ которомъ люди рѣдко выигрываютъ. Я не повѣрила ему и поплатилась счастіемъ всей моей жизни.
Лена закрыла глаза руками.
-- Неужели и вы...
Но я не кончилъ своего вопроса; старикъ въ эту минуту подошелъ къ намъ, а Лена выбѣжала куда-то.
-- Мы ѣдемъ, сказалъ онъ: -- а вы тутъ похозяйничайте съ Леной. Къ закату солнца мы вернемся.
Черезъ нѣкоторое время Лена возвратилась.
-- Мы кончили вашу работу. Теперь пойдемте со мною. Покормимъ птицъ, а потомъ пройдемъ на лугъ провѣдать нашъ скотъ и побесѣдовать съ маленькимъ Іоганомъ.
-- Это же кто такой?
-- Это внучекъ Маргариты, славный мальчуганъ. Онъ нашъ пастухъ.
-- Лена, началъ я нерѣшительно: -- вы выбѣжали изъ комнаты, когда отецъ вашъ вошелъ. Мой вопросъ остался безъ отвѣта.
-- Къ чему вамъ знать это?
-- А къ чему вамъ было знать, женатъ ли я, или нѣтъ?
-- Хорошо. Я удовлетворю ваше любопытство. Имѣйте же терпѣніе.
Мы приблизились къ стаду. Маленькій, опрятный, круглолицый и бѣлобрысый мальчикъ побѣжалъ на встрѣчу Ленѣ, но увидѣвъ чужого, остановился. Лена, погладивъ его по стриженной головѣ, успокоила на этотъ счетъ.
-- Не конфузься, дѣтка, это -- нашъ!
Мы спустились по тропинкѣ къ болотистой узенькой рѣченкѣ. Лена отыскала раскидистую вербу у самаго берега, опустилась на траву и пригласила меня сѣсть возлѣ себя.
-- И такъ, вы тоже несчастливы! обратилась она ко мнѣ.
-- Тоже? Развѣ и вы... Но гдѣ же вашъ мужъ?
-- Ахъ! ме спрашивайте. Я страдаю при одномъ воспоминаніи о немъ, отвѣтила она, вздохнувъ и поблѣднѣвъ.
-- Это грустная исторія, Лена?
-- Вы хотите ее узнать? Заслужите прежде мою откровенность.
-- Чѣмъ же? Я готовъ заслужить.
-- Будьте откровенны со мною. Вы не любите своей жены?
-- Я этого не сказалъ. Я сознаю только, что былъ бы гораздо счастливѣе, еслибъ меня, не женили такъ рано! отвѣтилъ я уклончиво.
Затѣмъ, я разсказалъ грустную исторію моей жизни и сообщилъ мои планы на будущее. Она слушала меня съ сосредоточеннымъ вниманіемъ, изрѣдка прерывая краткими замѣчаніями. Въ ея глазахъ теплилось такое глубокое сочувствіе и просвѣчивала такая искренняя доброта, что ея некрасивое лицо преобразилось въ глазахъ моихъ во что-то привлекательное и неотразимое. Вѣроятно, почуявъ женскимъ инстинктомъ мое необыкновенное настроеніе, она покраснѣла и поспѣшно отодвинулась отъ меня.
-- Какъ мнѣ жаль васъ, и какъ я сострадаю вашей бѣдной женѣ!
-- Горю помочь нечѣмъ. Приходится терпѣть.
-- И вы -- мужчина? произнесла она пронически, сдѣлавъ презрительную гримасу: -- я женщина, и не захотѣла терпѣть.
-- Я вамъ разскажу всю нашу исторію, начала она послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.-- Мы вѣдь не русскіе евреи.
-- Но вы русскіе подданные?
-- Теперь, да. Но наши предки, даже мой дѣдъ и отецъ родились и жили въ Швейцаріи. И я тамъ родилась и воспитывалась. Мы переселились въ Россію всего нѣсколько лѣтъ.
-- Что же васъ заставило оставить родину?
-- Это грустная и длинная исторія. Мой дѣдъ и отецъ должны были бѣжать отъ какого-то очень опаснаго преслѣдованія. Мы наскоро продали нашу ферму, все имущество превратили въ капиталъ и успѣли спастись бѣгствомъ въ Россію.
-- Значитъ, вы и въ Швейцаріи занимались сельскимъ хозяйствомъ?
-- Наша ферма была основана съ незапамятныхъ временъ. Она переходила въ нашемъ родѣ отъ одного поколѣнія къ другому. Въ нашемъ родѣ водились и богачи, и равины, и ученые, но всѣ они не только не гнушались земледѣліемъ, но еще гордились имъ.
-- Какъ же вы попали въ число колонистовъ, если у васъ были собственныя средства?
-- Мы прибыли въ Россію съ твердою рѣшимостью основать, новую ферму по образцу вашей швейцарской. Мой дѣдъ со всей семьей вступилъ въ русское подданство. Такъ-какъ наша семья не скрывала своего еврейскаго происхожденіи, то она натуральнымъ образомъ подпала подъ тѣ же законы и органиченія, какъ я всѣ русскіе евреи. Сколько наши ни хлопотали о дозволеніи пріобрѣсти землю, имъ это не было дозволено, не знаю почему. Между тѣмъ проходили мѣсяцы, а мы проживали наши деньги, ничего не зарабатывая. Убѣдившись въ невозможности обзавестись поземельною собственностью, наши затѣяли какую-то торговлю, которая впослѣдствіи ихъ разорила. Мы совсѣмъ обѣднѣли. Къ тому времени былъ обнародованъ указъ о колонизаціи евреевъ. Мы пристали къ прочимъ и поселились вонъ въ той еврейской колоніи, которая видна отсюда. Въ нашихъ единовѣрцахъ мы полагали найти братьевъ и друзей, но ошиблись. Мы долго и страшно страдали, пока добрались сюда. Тутъ мы достали не жилую избу, а сырую, еле держащуюся конуру. Все, что намъ дали казеннаго, готоваго, было никуда негодное, на живую нитку сдѣланное. Добрый дѣдушка захворалъ и умеръ, не добравшись сюда. И къ лучшему: онъ былъ бы въ такомъ же отчаяніи, какъ и мой бѣдный отецъ, при видѣ своей лачуги и полудохлой пары воловъ. Никогда я не забуду, какъ я и братъ мой зарыдали при видѣ нашей мрачной, жалкой лачуги съ маленькими, тусклыми окошками, къ которой мы едва добрались, утопая въ липкой грязи. Мой отецъ, однакожь, не изъ числа тѣхъ людей, которые въ несчастій опускаютъ руки и теряютъ бодрость. Погрустивъ и позлившись, онъ, при помощи послѣднихъ рублей и неимовѣрныхъ трудовъ, исправилъ жилье и устроилъ наше маленькое хозяйство. Добрый Редлихеръ помогалъ и покровительствовалъ намъ на каждомъ шагу. Богъ благословилъ наши усилія. Въ то время, какъ евреи-колонисты нищенствовали, разбѣгались и вымаливали подаянія у городскихъ единовѣрцевъ, мы работали день и ночь. Не прошло еще полныхъ три года, какъ отецъ, окончательно поссорившійся съ прочими колонистами, пріобрѣлъ уже кой-какія средства. Онъ испросилъ чрезъ Редлихера разрѣшеніе построиться на собственный счетъ отдѣльно, вдали отъ колоніи. Мало-по малу, мы устроили наше новое хозяйство и, благодаря Бога, живемъ. Какъ была бы и я счастлива, еслибъ не пошла наперекоръ отцу.
Лена замолчала, опустивъ въ глубокомъ раздумьи голову на грудь. Я счелъ нескромнымъ допрашивать ее, хотя горѣлъ нетерпѣніемъ узнать еще больше.
-- Я рѣшилась разсказать и разскажу вамъ все, начала опять. Лена.-- Отецъ мой, по любви къ единовѣрцамъ, всѣми силами старался возбудить въ товарищахъ-колонистахъ рвеніе къ труду, бранилъ ихъ за фанатизмъ, лѣнь, неряшество и бродяжничество, но его любовь не только не была оцѣнена и понята, а напротивъ возбудила еще вражду и зависть къ семейству. Кончилось тѣмъ, что мы принуждены были совсѣмъ разойтись съ населеніемъ еврейской колоніи. На насъ указывали пальцами, осыпали въ лицо бранью и насмѣшками, вредили вездѣ и въ чемъ только могли. Отецъ и братъ поочередно сторожили наше добро цѣлыя ночи напролетъ, опасаясь поджога и воровства. На отца подавали доносы. Какъ ни защищалъ насъ смотритель, онъ не могъ избавить насъ отъ неоднократныхъ наѣздовъ, обходившихся каждый разъ недешево. Кто писалъ эти доносы, мы никакъ не могли разъузнать. Однажды предъ вечеромъ, сидѣла я подъ этой самой вербою, и что-то шила. Вдругъ услышала я у себя за спиною шелестъ. Я повернула голову и увидѣла молодаго блѣднаго еврея, смиренно и застѣнчиво на меня смотрѣвшаго. "Что вамъ угодно?" спросила я его, поднимаясь съ мѣста.-- "Лена" сказалъ онъ, опустивъ глаза, "я желаю вамъ и отцу вашему добра".-- Голосъ молодаго человѣка дрожалъ. Я внимательнѣе посмотрѣла на него. Лицо его показалось мнѣ добрымъ и честнымъ. "Кто вы?" спросила я его.-- "Все равно. Вы меня не знаете. Поведите меня къ отцу. Я имѣю ему сообщить важное извѣстіе". Я его пригласила въ домъ. Онъ долго разговаривалъ съ отцомъ наединѣ, въ его комнатѣ. Когда я ихъ послѣ разговора увидѣла вмѣстѣ, то отецъ пожималъ руки незнакомца и искренно благодарилъ, называя его нашимъ спасителемъ. "Лена, сказалъ мнѣ отецъ, "этотъ молодой человѣкъ спасъ насъ отъ бѣды. Помни, что мы ему обязаны нашей свободой и честью. Онъ всегда долженъ быть нашимъ дорогимъ другомъ, гостемъ". Я пожала его руки и спросила о его имени. И дѣйствительно онъ спасъ насъ отъ страшной опасности. Враги отца, два-три негодяя изъ колонистовъ, подсунули подъ соломенную крышу нашей избы пачку какихъ-то фальшивыхъ ассигнацій и донесли въ то же время полиціи, что отецъ мой промышляетъ этимъ товаромъ, и потому такъ быстро и загадочно богатѣетъ. Но этотъ молодой еврей, общественный писарь сосѣднаго города, узнавъ какъ-то случайно объ этой интригѣ, предупредилъ отца до наѣзда полиціи. Подсунутую пачку вытащили изъ-подъ крыши и сожгли. На другой день налетѣла полиція, обшарила весь домъ и дворъ, перевернула все наше хозяйство вверхъ дномъ, но ничего, конечно, не отыскала и уѣхала ни съ чѣмъ. Недѣли двѣ я не видѣла нашего друга. Сознаюсь, онъ мнѣ очень понравился... Опять, какъ въ первый разъ, онъ неожиданно явился предо мною на этомъ же самомъ мѣстѣ. Я испугалась при его внезапномъ появленіи. "Опять несчастіе?" вскрикнула я Онъ безъ моего приглашенія опустился на траву возлѣ меня. "Да, Лена, опять несчастіе! Только не для васъ, а для меня..." "Что съ вами случилось?" встревожилась я.-- "Лена! я безъ васъ жить не могу", произнесъ онъ отчаяннымъ голосомъ. Я убѣжала отъ него и перестала приходить сюда. Между тѣмъ сердце влекло меня къ нему. Я все разсказала отцу и брату. Отецъ взялся короче поразвѣдать объ этомъ человѣкѣ. Видя, что отецъ и братъ не прочь отъ этого союза, я перестала бороться съ самой собою и вся отдалась моему счастію. Іуда пріѣзжалъ очень часто къ сестрѣ своей, жившей въ колоніи, и оставался по цѣлымъ недѣлямъ. Мы видѣлись почти каждый день. Никогда я не буду такъ счастлива, какъ въ эти дни. Съ каждымъ свиданіемъ я все болѣе и болѣе убѣждалась въ его умѣ, добротѣ и безграничной любви ко мнѣ. Онъ клялся бросить свое писарское ремесло, пристать къ намъ и посвятить себя земледѣлію. Какая счастливая будущность представлялась мнѣ, въ кругу отца, брата и горячо-любимаго мужа! Мы съ Юліаномъ (такъ называла я Іуду) въ скорости были уже женихомъ и невѣстой. Но однажды отецъ, возвратившись изъ города, гдѣ онъ прожилъ болѣе недѣли, былъ необыкновенно угрюмъ и пасмуренъ. "Что случилось съ вами, отецъ?" встревожились я и братъ.-- "Лена, сказалъ грустно отецъ, обнявъ меня:-- Лена, я люблю тебя больше жизни. Юліанъ... не можетъ быть твоимъ, Я упала бы, еслибъ братъ не поддержалъ меня. "Что это значитъ?", вскрикнулъ братъ, приводя меня въ чувство.-- "Я все узналъ... угрюмо произнесъ отецъ.-- Іуда -- кагальный писарь, скверный человѣкъ, негодяй и доносчикъ! Вотъ почему онъ до сихъ поръ не могъ жениться и остался холостымъ до двадцати-пяти лѣтъ; ни одно порядочное еврейское семейство не желаетъ вступить съ нимъ въ родство". Я возмутилась противъ оскорбительныхъ словъ отца до того, что не могла произнести ни одного слова; я только горько зарыдала. Братъ возмутился не менѣе моего: "Вы вѣрите тѣмъ... упрекнулъ онъ отца.-- Спросите ихъ мнѣніе о насъ: они насъ величаютъ трафниками, безбожниками и самыми вредными людьми. Неужели и это правда?" Цѣлыхъ два мѣсяца прошло въ борьбѣ между мною и отцомъ. Братъ былъ на моей сторонѣ. Отецъ уступилъ. Насъ обвѣнчали въ городѣ, и я осталась съ мужемъ погостить у его матери. Обстановка была противная, грязная, нищенская, но горячая любовь мужа вознаграждала меня за все. Недѣли чрезъ двѣ послѣ нашей свадьбы, Юліянъ прибѣжалъ однажды домой, сіяя отъ радости. "Леночка, крикнулъ онъ еще издали:-- какое счастіе! Ты получила богатство!" Въ самомъ дѣлѣ, я получила въ наслѣдство отъ моей тетки, умершей въ Швейцаріи, тысячи двѣ талеровъ. Наслѣдство это было выслано чрезъ консула къ губернатору для передачи мнѣ. Надобно было отправиться въ губернскій городъ, куда я вызывалась полиціей, но Юліанъ нашелъ эту поѣздку затруднительною и неудобною для меня; онъ отправилъ меня къ отцу, изготовивъ какія-то бумаги, которыя я подписала понѣмецки, не зная ихъ содержанія. Юліанъ уѣхалъ въ губернскій городъ одинъ. Мое небольшое приданое, подаренное мнѣ отцомъ, онъ тоже захватилъ съ собою, чтобы помѣстить его въ благонадежныя руки....
Лена замолчала и закрыла глаза руками.
-- Что-же? не вытерпѣлъ я.
-- Юліанъ уѣхалъ... получилъ мои деньги и.... пропалъ безъ вѣсти.
-- И вы до сихъ поръ не перестаете любить вашего Юліана?
-- О, нѣтъ. Я презираю и ненавижу его. Отецъ мой былъ правъ. Мы потомъ уже узнали, что всѣ допосы на отца писалъ онъ же самъ съ вѣдома своего шурина и сестры; что фальшивые билеты они же сами къ намъ подбросили; что они же на насъ донесли, а Юліанъ насъ спасъ собственно для того, чтобы вкрасться къ намъ въ довѣріе. Онъ узналъ о моемъ наслѣдствѣ, притворился влюбленнымъ, чтобы вѣрнѣе овладѣть моимъ состояніемъ.
-- И отецъ вашъ не преслѣдовалъ негодяя?
-- Гдѣ-же отыскивать прикажете?
-- Но вѣдь его сестра тутъ же въ колоніи живетъ?
-- Я съ отцомъ разъ отправилась къ сестрѣ его. Она, завидѣвъ насъ издали, выбѣжала къ цамъ на встрѣчу. При видѣ ея, я не могла удержаться отъ слезъ. "Плачь, плачь, безбожница! Вотъ тебѣ за то, что ты увлекла моего бѣднаго брата въ вашу проклятую семью. И ты думала, что честный еврей можетъ быть мужемъ дочеря херемника {Херемъ, или анаѳема, налагался въ прежнія времена кагаломъ или цадиками. Съ херемникомъ прекращались всякія житейскія и коммерческія отношенія. Херемъ заключалъ въ себѣ, въ одно и то же время, и родъ отлученія отъ синагоги, и лишеніе правъ состоянія. Неудивительно, что херема боялись какъ каторги... Несчастные херемники, большею частію, превращались въ нищихъ и невозвратно погибали. Русскій законъ обратилъ наконецъ вниманіе на это зло. Съ тѣхъ поръ, рѣдко прибѣгаютъ къ херему, но и то таинственнымъ и подпольнымъ образомъ.}?" Сказавъ это, она вбѣжала въ избу и хлопнула за собою дверью. Отецъ обращался и въ полицію, и къ смотрителю, но напрасно.
Въ эту минуту раздался голосъ старика Якоба, звавшаго дочь. Мы незамѣтно пробесѣдовали до заката солнца. Старикъ пытливо взглянулъ намъ глаза, когда мы вошли въ избу.
-- Держу пари, обратился онъ къ сыну, усмѣхаясь:-- держу пари, что Лена успѣла уже выболтать все нашему гостю.
-- Да, отецъ. Я все разсказала.
-- Я неопасенъ для Лены, успокоилъ я старика.-- Я не Іуда; и притомъ я.... отецъ семейства.
Старикъ тепло пожалъ мнѣ руку.
Маргарита, между тѣмъ, суетилась. Она накрыла на столъ чистую скатерть, поставила приборы, и вообще убрала столъ праздничнымъ образомъ. На столѣ появилась и бутылка вина. Всѣ члены семейства разошлись по своимъ комнатамъ. Чрезъ четверть часа они опять собрались въ столовой, умытые, причесанные, въ свѣжемъ бѣльѣ и праздничномъ платьѣ. Старикъ набожно сложилъ руки и съ чувствомъ произнесъ:
-- Господи, благодарю тебя за будипчный, здоровый трудъ и за наступающій сладкій отдыхъ святой субботы! Дай намъ, о Господи, здоровье и силъ трудиться, благослови нашъ трудъ и одари насъ разумомъ, дабы пользоваться твоими благами, и любить своихъ ближнихъ.
Всѣ весело усѣлись за столъ. Даже лицо Лены какъ-то прояснилось. Меня усадили между отцомъ и дочерью. Маргарита съ своимъ внукомъ усѣлась тоже за столъ. Я чувствовалъ, какъ въ моемъ сердцѣ шевелилось нѣчто особенно хорошее, честное, спокойное, что-то такое, что словами передать невозможно. Я мысленно проходилъ различныя, знакомыя мнѣ сферы еврейской жизни и ощущалъ свѣжесть покой, разумной среды.
-- О чемъ вы такъ глубоко задумались? спросилъ меня старикъ.
Я отпустилъ ему какой-то комплиментъ.
-- Похвалу вашу принимаю, только не на свой счетъ. Если въ нашей семьѣ есть что нибудь хорошее, то мы обязаны этимъ моему дѣду раввину и бѣдному отцу, положившему свои страдальческія кости въ Россіи. Нѣсколько десятковъ лѣтъ сряду они выбивались изъ силъ, чтобы избавить своихъ братьевъ отъ различныхъ тягостныхъ бредней, вредныхъ житейскихъ правилъ и дикихъ обычаевъ, но успѣли привить свои взгляды только собственнымъ дѣтямъ. Единовѣрцы возстали противъ нихъ. Дошло до того, что отцу моему и нашей семьѣ пришлось бѣжать изъ родины, чтобы скрыться отъ опаснаго преслѣдованія.
-- Могу ли узнать, въ чемъ именно заключались тенденціи вашихъ предковъ, такъ благодѣтельно отразившіяся на вашей семьѣ?
-- Тенденціи эти легко по пальцамъ сосчитать: "Богъ есть единый. Онъ требуетъ много дѣла и мало словъ. Что непріятно тебѣ, того не причиняй своему ближнему. Въ поступкахъ и образѣ жизни человѣка скрываются его рай и его адъ. Въ потѣ лица пріобрѣтай свой хлѣбъ". Я далеко не философъ, не теологъ и не еврейскій ученый, но мнѣ кажется, что въ этихъ немногихъ словахъ заключается весь катихизисъ истаго еврея и человѣка и вся сущность ученія Моисея и пророковъ.
-- Что-же по вашему талмудъ?
-- Талмудъ заключаетъ въ себѣ много хорошаго. Талмудъ съ своими силлогизмами, аналогіей и изворотливыми комбинаціями очень полезная экзерциція для молодаго мозга. Смотря на талмудъ съ этой точки зрѣнія, ученіе его можетъ быть признано плодотворнымъ. Къ сожалѣнію, евреи не умѣютъ трезво смотрѣть на свой талмудъ, а потому нерѣдко извращаютъ его тенденціи и съ умысломъ примѣняютъ ихъ къ безнравственнымъ цѣлямъ. Не могу я безъ горькаго смѣха вспомнить о выходкѣ однаго распутнаго юноши-еврея, нахватавшагося талмуденскихъ вершковъ. Однажды, юноша этотъ вечеромъ сорвалъ шаль съ несчастной уличной женщины. Когда знакомые начали упрекать его въ подломъ поступкѣ, онъ оправдывался тѣмъ, что талмудъ разрѣшаетъ " содрать кожу съ падали среди улицы, но не прибѣгать къ помощи своихъ ближнихъ". Талмудъ этимъ изрѣченіемъ, очевидно, имѣлъ въ виду облагородить всякій честный трудъ, какъ бы онъ ни былъ грязенъ, и опозорить всякое попрошайничество, а негодяй примѣнилъ это пзрѣченіе къ своей низкой цѣли -- завладѣть чужою собственностью явнымъ грабежомъ.
Я обрисовалъ моему хозяину ученаго шута Хайкеля съ его взглядами на талмудъ и на характеръ евреевъ, полагая нѣкоторое сходство между его взглядами и взглядами Якоба.
-- Нѣтъ, отрѣзалъ старикъ:-- вашъ философъ мнѣ не нравится. Онъ человѣкъ желчный. Насмѣшками не излечишь больнаго; для этого требуются радикальныя средства, и братскій уходъ. Сердиться на невѣдающаго или наказывать нравственно-уродливаго человѣка -- глупо и безсмысленно; даже грѣшно, если это нравственное уродство систематически привито къ нему чужимъ вліяніемъ.
-- Зачѣмъ же вы сами махнули на колонистовъ-евреевъ рукой и отдѣлились отъ нихъ вмѣсто того, чтобы излечить невѣдающихъ отъ нравственнаго недуга?
Старикъ глубоко вздохнулъ.
-- Я убѣдился, что безсиленъ, и притомъ бѣжалъ отъ видимой опасности. Я бѣжалъ отъ нихъ, но все-таки утверждаю, что они скорѣе несчастные, чѣмъ виновные.
-- Почему?
-- Можетъ ли существовать человѣкъ вообще, а земледѣлецъ въ особенности, при такихъ ложныхъ понятіяхъ объ обязанностяхъ человѣка, при тысячѣ ежесекундныхъ обрядахъ, неудобо-примѣняемыхъ къ практикѣ, къ жизни, при безконечныхъ молитвахъ, повторяемыхъ нѣсколько разъ въ день? Эти обряды и эти молитвы, обязательные для всякаго еврея, безъ различія кто онъ и чѣмъ онъ занимается, поглощаютъ все его время до того, что земледѣльцу и ремесленнику не остается достаточнаго времени для своего дѣла. Знаете ли вы, за что евреи-колонисты возненавидѣли меня и моихъ бѣдныхъ дѣтей?
-- Нѣтъ.
-- Уже за одинъ покрой нашего нееврейскаго платья мое семейство попало къ евреямъ въ немилость; но когда они еще услышали наши несложныя молитвы на языкѣ не древнееврейскомъ, то окончательно отшатнулись отъ насъ. Два случая довершили разрывъ. У меня однажды, наканунѣ субботы, сбѣжала моя единственная казенная пара воловъ. Лишиться этой рабочей силы значило лишиться хлѣба. Я въ субботу утромъ сѣлъ верхомъ на свою кляченку и цѣлый день проѣздилъ, пока нашелъ пропажу. Это первый смертный грѣхъ мой {Ѣзда въ субботу запрещена, изъ опасенія, что ѣздокъ сломить вѣтку для употребленія ея вмѣсто бича. Не только ѣзда во всѣхъ видахъ запрещена, но и образъ пѣшаго хожденія разрѣшенъ только въ двухверстной чертѣ отъ мѣста поселенія (тхумъ-шабашъ). Эту крайнюю черту еврей не имѣетъ право переступить. Продукты, привозимые въ день субботний изъ за "тхумъ-шабашъ", называются "мукце" и запрещены къ употребленію. Къ нимъ даже дотронуться нельзя до прошествія субботы. Нашелся въ талмудѣ такой умникъ, который задался слѣдующимъ вопросомъ: "если голубь былъ пойманъ охотникомъ къ день субботный, къ тотъ самый моментъ, когда первый стоялъ одной лапкой по сю сторону, а другою по ту сторону тхумъ-шабаша, то можно-ли употребллть въ пищу голубя этого въ субботу?" Умникъ забылъ, что въ субботу запрещено рѣзать, слѣдовательно голубя этого во всякомъ случаѣ въ субботу употребить въ пищу невозможно.}. Затѣмъ чрезъ нѣкоторое время, какъ разъ въ судный день (іомъ кипуръ) на краю колоніи молнія зажгла избу. Хотя изба эта и была пуста, но мнѣ жаль было отдать годный матеріалъ безъ борьбы въ добычу огня, и притомъ вѣтеръ дулъ въ такомъ направленіи, что пожаръ могъ распространиться по всей колоніи. Мы съ сыномъ бросились тушить и потушили. Это второй смертный грѣхъ {Ни для какихъ имущественныхъ интересовъ, какъ бы велики они ни были, евреи не имѣютъ права нарушить безконечный субботній уставъ. Одно спасеніе человѣческой жизни пользуется исключеніемъ въ этомъ случаѣ.}. Далѣе, евреи не могутъ намъ простить того, что у насъ не еврейская кухня. Мы не обращаемся къ еврейскому рѣзнику и вообще въ нашихъ обычаяхъ не руководствуемся поступками другихъ евреевъ. За это меня и моихъ дѣтей предали анаѳемѣ (херемъ). Скажите, что могъ я сдѣлать послѣ этого для нихъ?
-- Неужели это не измѣнится никогда?
-- Пока евреи-тузы будутъ коснѣть въ своемъ грубомъ эгоизмѣ; пока образованный классъ евреевъ не перестанетъ отчуждаться; пока не образуется раввинская коммисія для пересмотра религіозно-обряднаго кодекса, тормозящаго жизнь еврея,-- до тѣхъ поръ евреи будутъ несчастны, гонимы и презираемы.
-- Но евреи -- я подразумѣваю толпу -- врядъ ли допустятъ какія-нибудь нововведенія въ религіозно-обрядной ихъ жизни и обычаяхъ?
-- Раввинисты въ одномъ отношеніи заявили себя либералами: они разрѣшили каждому вѣку образованіе коммисіи изъ ста наличныхъ раввиновъ, для пересмотра религіозно-обряднаго кодекса, и для отмѣны того, что не соотвѣтствуетъ уже цѣли и духу времени.
-- Но, быть можетъ, время и образованіе возьмутъ свое и безъ всякаго содѣйствія?
-- Можетъ быть; но когда? Теченіе событій черезчуръ медленно. Тотъ не ботаникъ, кто не умѣетъ выростить салатъ въ зимнее время. Именно такихъ ботаниковъ въ средѣ русскихъ евреевъ и не оказывается. Вотъ въ чемъ кроется несчастіе. Однако, молодой человѣкъ, мы съ вами толчемъ воду. Леночка моя начинаетъ, кажется, уже засыпать, слушая насъ.
Мы поднялись изъ-за стола и отправилось въ садикъ, гдѣ расположились на травѣ между молодыми акаціями и тополями въ ожиданіи кофе. Вечеръ былъ восхитительный. Полная луна обливала горизонтъ серебристымъ свѣтомъ. Кругомъ стояла невозмутимая тишина. Легкій свѣжій вѣтерокъ тихо перебиралъ волнистую бороду полулежавшаго старика, и шелестилъ въ листвѣ молоденькихъ деревьевъ.
-- Леночка, попросилъ ласково Якобъ:-- принеси-ка, дитя мое, твою цитру и спой намъ одну изъ пѣсень нашей дорогой Швейцаріи.
Лена не заставила упрашивать себя. Она побѣжала, принесла цитру, ловко и быстро ее настроила и свѣжимъ контръ-альто затянула подъ аккорды своего инструмента совершенно чуждую моему слуху мелодію. Черезъ нѣсколько минутъ Анзельмъ присоединился къ сестрѣ съ своимъ баритономъ.
-- Какъ бы мнѣ хотѣлось быть вашимъ братомъ, Лена! шепнулъ я моей сосѣдкѣ, при нерпомъ удобномъ случаѣ.
Она вздохнула.
-- Бѣдненькая жена ваша! она вѣроятно очень скучаетъ.
На этотъ разъ пришлось вздохнуть и мнѣ. Какое-то мягкое, нѣжное чувство заговорило въ моей молодой груди, но испуганное словами Лены запряталось куда-то и замерло...
-- Это -- тоже одинъ изъ нашихъ смертныхъ грѣховъ, усмѣхнулся старикъ, подымаясь съ мѣста.-- Лена прослыла безбожницею еще и за то, что она по субботамъ и праздникамъ играетъ на цитрѣ и къ тому еще поетъ {Женскій голосъ и волосы считаются до того опаснымъ соблазномъ, что обнаруженіе того или другого при мужчинѣ признается въ еврейской женщинѣ верхомъ цинизма и наглости.}. Бѣдняки! ихъ увѣрили, что отдыхъ и спокойствіе заключаются въ одномъ лежаніи на боку; имъ вмѣнили въ грѣхъ даже радости искусства.
-- Они толкуютъ слово "трудъ" въ буквальномъ и тѣсномъ его смыслѣ, замѣтилъ я: -- а такъ-какъ никакое искусство не дается безъ физическаго труда, то...
-- Это-то именно и вредно. Хлѣбъ тоже не достается безъ физическаго труда, слѣдовательно и его не слѣдовало бы употреблять въ субботу? Удивляюсь, какъ мудрые стряпатели субботняго устава не наложили заирета и на пережевываніе пищи, даже на пищевареніе. Развѣ это было бы болѣе нелѣпо, чѣмъ запрещеніе носитъ по субботамъ носовой илатокъ въ карманѣ, {Вслѣдствіе этого запрещенія, евреи повязываютъ шею или ногу своимъ носовымъ платкомъ въ субботу. Кахъ будто отъ этого маневра уменьшается тяжесть носимаго платка!} чтобы заставить еврея сморкаться въ кулакъ, или въ длинную полу его единственнаго кафтана?
Лена и Анзельмъ пожелали намъ спокойной ночи и ушли. Старикъ Якобъ, попавъ однажды на свою любимую тему, не умолкалъ. Я завелъ какъ-то рѣчь о томъ, что равноправность могла бы двинуть еврейскую массу впередъ скорѣе, чѣмъ всякая реформа ихъ религіозно-фанатической жизни.
-- Это вопросъ чрезвычайно запутанный, замѣтилъ мой собесѣдникъ.-- Евреи говорятъ: дайте намъ полную равноправность, позвольте селиться, гдѣ намъ угодно и заниматься чѣмъ угодно; предоставьте намъ возможность улучшить нашу экономическую и соціальную жизнь,-- и тогда вы убѣдитесь, что намъ вовсе не присущи отъ природы тѣ недостатки, которые вы намъ приписываете, на которые вы смотрите сквозь увеличительное стекло исторической непріязни. Евреямъ отвѣчаютъ: "это смѣшно; вы добиваетесь каѳедры прежде достиженія ученой степени профессора... Заслужите равноправность, и вы ее тотчасъ получите". Кто послѣдовательнѣе, кто правѣе?
-- На этотъ вопросъ приходится воскликнуть талмудейское "тейку"! {Слово "тейку" образовалось изъ начальныхъ буквъ слѣдующей фразы: "Тишби (Илья пророкъ) разрѣшитъ вопросы и недоумѣнія". Когда талмудисты запутаются въ своей схоластикѣ, когда вопросы, разрѣшенія, силлогизмы и сопоставленія противорѣчащихъ талмудейскихъ теоремъ заузлятся до неразрѣшимой дилеммы, то этотъ гордіевъ узелъ разсѣкается словомъ "тейку", "имѣйте-де терпѣніе до прибытія Ильи пророка". Было бы очень грустно, еслибы евреямъ пришлось ждать и равноправности до тѣхъ поръ.} перебилъ я Якоба и прервалъ бесѣду.
Я не забылъ и о миссіи, возложенной на меня. Цѣлый день субботній толковалъ я съ опытнымъ, толковымъ моимъ хозяиномъ о нашемъ предпріятіи. Онъ былъ за него и пророчилъ блестящіе результаты. Онъ охотно вызвался посвятить нѣкоторое время для установленія порядковъ въ нашей будущей юной колоніи. Мое прощаніе съ милымъ семействомъ было самое дружеское. Съ меня взяли слово навѣщать ихъ, хотя изрѣдка. Лена вызвалась посѣтить меня, когда я поселюсь въ колоніи, чтобы познакомиться съ моей женою.
Полный надеждъ и блестящихъ упованій, явился я къ Редлихеру.
-- Ну, что? каково мнѣніе Якоба о вашей затѣѣ? были первыя слова смотрителя.
-- Онъ вполнѣ за нее.
-- Можетъ быть, онъ и правъ, согласился не безъ нѣкоторой ироніи Редлихеръ.-- Дай Богъ, чтобы онъ не ошибся, какъ увлекаетесь, быть можетъ, и вы сами. А каковъ мой старина Якобъ и его семья?
-- Теперь только я вполнѣ понялъ, почему вы Якоба прозвали единственнымъ.
Когда, возвратясь въ городъ, я передалъ нашему кружку о вынесенныхъ мною изъ моей поѣздки впечатлѣніяхъ, то экзальтація и радости моихъ единомышленниковъ не было границъ.
-- Вотъ живой, наглядный образецъ разумнаго земледѣльца, вотъ модель нашей милой колоніи! воскликнули наиболѣе разгоряченные.
Кружокъ нашъ строго сохранялъ тайну. Это служило самымъ надежнымъ ручательствомъ твердой и непоколебимой рѣшимости, не мало удивлявшей насъ въ нѣкоторыхъ субъектахъ, отличавшихся болтливостью, слабостью характера и полнѣйшею подвластностью своимъ женамъ. Подобное утѣшительное положеніе дѣла скоро однакожъ измѣнилось.
Не прошло и недѣли со дня моего возвращенія изъ командировки, какъ мы уже успѣли изготовить самое вычурное прошеніе, выработать подробный проектъ устава для нашей будущей еврейской колоніи и подать то и другое мѣстной власти, отъ которой, по нашему мнѣнію, зависѣло полное разрѣшеніе. Мы тѣмъ болѣе надѣялись на удовлетворительный и быстрый успѣхъ, что власть эта состояла въ экстраординарномъ откупномъ спискѣ {Постоянныя взятки въ видѣ жалованья чиновникамъ, записывались по откупнымъ книгамъ подъ рубрикой "экстраординарный расходъ". Всякій чиновникъ именовался нумеромъ и подъ своимъ нумеромъ или цифрой онъ числился въ спискахъ. Такимъ образомъ, при строгихъ слѣдствіяхъ, когда власть раскрывала откупныя книги именемъ закона, чиновники-откупщики избѣгали уликъ въ лихоимствѣ и лиходательствѣ. Я зналъ отца и сына изъ крупныхъ чиновниковъ, состоявшихъ на жалованъѣ у откупа, и вмѣстѣ съ тѣмъ находившихся подъ безграничнымъ вліяніемъ одной красивой кокетки, пользовавшейся, вслѣдствіе этого, тоже значительнымъ окладомъ жалованья изъ откупа. Этотъ достойный тріумвиратъ числился въ спискахъ дробью 1/23. Единица была она, а подъ ней, у ея ногъ, такъ сказать -- цифра 2 обозначала поклонника ея, молодаго, цифра же 3 обозначала стараго волокиту. Одинъ крупный чиновникъ, устрашавшій откунъ, даже послѣ потери своего мѣста продолжалъ получать жалованье, а оо спискамъ числился просто нулемъ. }, подъ извѣстнымъ нумеромъ, слѣдовательно не могла не покровительствовать, до нѣкоторой степени, Ранову, вручавшему ей каждое первое число объемистый запечатанный пакетецъ... Прошеніе наше начиналось подробнѣйшимъ исчисленіемъ причинъ, препятствующихъ фанатику-еврею посвятить себя земледѣлію. Далѣе, желая блеснуть своими научными познаніями, авторъ прошенія коснулся исторической судьбы евреевъ вообще, и польскихъ въ особенности, наглядно доказывая, подъ вліяніемъ какого давленія евреи изолировались отъ прочей массы враждебнаго имъ человѣчества. Средневѣковыми преслѣдованіями и частыми изгнаніями евреевъ мотивировалось отсутствіе наклонности въ евреѣ къ осѣдлой жизни и поземельной собственности. Затѣмъ прошеніе гласило, что мы-де, нижеподписавшіеся, проникнутые духомъ лучшаго, новаго времени, вполнѣ постигшіе необходимость сліянія евреевъ съ прочимъ народонаселеніемъ, рѣшились устранить тѣ вредныя причины, которыя въ настоящее гуманное время потеряли уже всякую цѣль и здравый смыслъ; что зло это должно быть устранено введеніемъ устава по проекту, при прошеніи представляемому. Напыщенное прошеніе оканчивалось патетическимъ воскликомъ: "Несчастная, гонимая, презираемая нація, въ лицѣ нашемъ, взываетъ о милосердія и спасенія. Благоволите... и проч.
Подача этой неотразимой петиціи была довѣрена депутаціи, состоявшей изъ Ранова и меня. Мы долго простояли въ оффиціальной пріемной, въ числѣ прочихъ многочисленныхъ просителей, пока крупная мѣстная власть не выплыла съ величественностью животворящаго солнца. Замѣтивъ коротко знакомаго Ранова, власть направилась прямо къ нему и милостиво приняла бумаги. Развернувъ прошеніе, заключавшее въ себѣ нѣсколько листовъ мелко исписанной бумаги, власть непріятно поморщилась и рѣзко спросила:
-- О чемъ?
Рановъ старался объяснить въ сжатыхъ выраженіяхъ суть и благую цѣль нашей просьбы. Власти, видимо, наскучило слушать, тѣмъ болѣе, что она изволила кидать многозначительные взгляды и порывалась въ сторону, гдѣ скромно, опустивъ голову, дожидалась своей очереди молоденькая и хорошенькая просительница въ черномъ платьпцѣ. Власть безцеремонно осадила Ранова среди самой краснорѣчивой фразы:
-- Словомъ, вы желаете вступить въ число колонистовъ? Просите вспомоществованіе казны?
-- Да... Только на нѣсколько другихъ основаніяхъ.
-- Хорошо-съ, разсѣянно кивнула головою власть.-- Имѣйте хожденіе, добавила она и направила собственное хожденіе туда, куда видимо притягивалъ ее магнитъ въ черномъ платьѣ.
Мы поочередно имѣли старательное хожденіе. Каждый день, за исключеніемъ воскресныхъ, праздничныхъ и табельныъ, кто-нибудь изъ насъ торчалъ въ передней извѣстной канцеляріи и возвращался ни съ чѣмъ. Мѣсяца черезъ два только намъ объявили чрезъ полицію, что прошеніе наше, въ числѣ другихъ, будетъ представлено на благоусмотрѣніе такого-то сіятельства, ожидаемаго въ скорости. Отъ этой административной личности зависѣла теперь наша судьба. Легко себѣ представить, съ какимъ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ ждали мы пріѣзда этой крупной административной звѣзды!
Нетерпѣніе наше имѣло еще и другое, немаловажное основаніе. При подачѣ нашего прошенія и при словесномъ объясненіи Ранова съ мѣстной властью, присутствовало нѣсколько евреевъ-просителей. Не понявъ ясно, въ чемъ дѣло, эти евреи, однакожъ, смекнули, что мы затѣваемъ что-то такое, что не совсѣмъ согласно съ религіознымъ духомъ рутинистовъ. Въ тотъ же день распространилась о насъ молва по городу. Молва эта, переходя изъ устъ въ уста, въ нѣсколько дней выросла до самыхъ уродливыхъ размѣровъ. Утверждали, что мы затѣваемъ какой-то расколъ, что мы выступаемъ изъ среды евреевъ, что мы создаемъ какую-то новую ересь. Еврейки, пронюхавшія объ этой плачевной затѣѣ, сочли долгомъ предупредить нашихъ женъ въ самыхъ темныхъ выраженіяхъ, совѣтуя имъ принять строгія мѣры къ обузданію мужей. Наша тайна лопнула вдругъ. Начались домашнія сцены, допросы, аресты, слезы, упреки, угрозы и ругань. Болѣе твердые изъ насъ или отмалчивались, или же, откровенно сообщивъ женамъ о твердомъ своемъ намѣреніи, предоставляли имъ свободный выборъ между мужемъ и разводомъ, но слабые наши сотоварищи поколебались и начали вилять. Нѣкоторые изъ членовъ нашего кружка даже перестали посѣщать наши сходки. Будущая наша Аркадія видимо умирала до рожденія. Тѣ, которые цѣпко держались своихъ намѣреній, не унывали однакожь.
Какъ всякому человѣческому ожиданію, наступилъ конецъ и нашему. Чрезъ нѣсколько недѣль прибыла та административная личность, отъ одного мановенія руки которой зависѣло разрѣшеніе вопроса "быть или не быть" для будущей нашей колоніи.
Никогда я не забуду того тоскливаго, сердечнаго трепета, съ которымъ мы явились въ пріемную залу крупной власти. Само собою разумѣется, что пріемная была биткомъ набита просителями и что намъ долго пришлось дожидаться своей очереди.
Сіятельство торжественно приближалось къ каждому изъ ожидавшихъ просителей, величественно принимало бумагу изъ трепетныхъ рукъ и, не развертывая, передавало ее другому лицу, подобострастно слѣдившему за нимъ на цыпочкахъ. Дошла наконецъ очередь и до насъ. Начальство приняло изъ рукъ Ранова докладную записку и, передавая ее своему секретарю, уже повернуло въ противоположную сторону, но, услышавъ нѣсколько дрожавшій басистый голосъ Ранова, остановилось.
-- Мы убѣдительно просимъ ваше сіятельство осчастливить насъ скорымъ разрѣшеніемъ нашего прошенія. Желая посвятить себя сельскому хозяйству, мы черезъ замедленіе просимаго разрѣшенія рискуемъ потерять цѣлый годъ времени.
Сіятельство окинуло насъ бѣглымъ взглядомъ.
-- Въ чемъ состоитъ просьба этихъ людей? спросило сіятельство у своего секретаря, торопливо пробѣгавшаго между тѣмъ глазами нашу докладную записку.
-- Просятъ разрѣшенія той... того... страннаго прошенія и устава, о которыхъ я вчера имѣлъ честь докладывать.
-- А!!! воскликнуло какъ-то насмѣшливо сіятельство, сдѣлавъ ловкій пируэтъ и измѣривъ насъ прищуренными глазами.-- Вы домогаетесь разрѣшенія того... дурацкаго прошенія, которое вы подали мѣстному начальству?
Отъ подобнаго лестнаго отзыва о нашемъ образцовомъ произведеніи мы онѣмѣли.
-- Вы, любезнѣйшіе, добиваетесь какихъ-то особенныхъ правъ и преимуществъ? Какая-нибудь горсть чудаковъ вздумала осчастливить Россію своего готовностью обработывать ея поля, и имѣетъ наглость...
-- Ваше сіятельство, пролепеталъ Раповъ:-- вамъ, быть можетъ, представили нашу покорнѣйшую просьбу не въ томъ свѣтѣ какъ мы...
-- Молчать! грозно прикрикнуло сіятельство, топнувъ ногой.-- Вы вздумали затѣвать расколъ, сектаторство, какую-то реформу? Знаете ли вы, чѣмъ подобныя шутки пахнутъ?
-- Мы полагали...
-- Прошу не полагать! Если вамъ угодно пойти въ колонисты, то припишитесь къ прочимъ евреямъ, на общемъ основаніи, безъ всякихъ выдумокъ и умничанья. У насъ нѣтъ ни лучшихъ, ни худшихъ; всѣ вы одинаковы: чваниться нечего.
Униженные, оплеванные, осмѣянные, въ собственныхъ глазахъ, мы выбирались изъ пріемной, понуривъ голову изъ боязни встрѣтить насмѣшливые взоры многочисленной публики, присутствовавшей при нашемъ пораженіи. До самого конторскаго дома мы плелись молча, словно тяжело раненые съ поля проиграннаго сраженія.
На встрѣчу намъ высыпали товарищи, закидавшіе насъ вопросами.
-- Неудача, все погибло, отказано, оповѣстилъ я нетерпѣливыхъ.
Такимъ мыльнымъ пузыремъ лопнуло наше намѣреніе. Въ довершеніе нашего позора смѣшная исторія нашего проекта и унизительная сцена, которой подверглась наша депутація, сдѣлались въ тотъ же день извѣстными всему еврейскому обществу. Жены, родственники и знакомые торжествовали, и при каждомъ удобномъ случаѣ запускали шпильки въ самое чувствительное мѣсто нашего самолюбія.
Но пытка наша была непродолжительна.
На еврейскій людъ къ тому времени обрушилось крупное несчастіе. Евреи забыли о насъ, пораженные собственнымъ горемъ.