На другой день к вечеру Александр привел солдата.
— Раздевайтесь, — проговорил он в прихожей, сам торопливо прошел вперед.
Его встретила Маруся. Она была одета в легкое светлоголубое платье. Лицо её было густо напудрено.
— А какой? Солдат? — топотом строго спросила она.
— Фельдфебель, Марусенька, и сверхсрочный.
— Я же тебе велела пригласить офицера.
Александр виновато пожал плечами.
— Противный! — сдвинув брови, проговорила она. Но сейчас же заулыбалась и сменила тон: в комнату входил фельдфебель.
Он был в коротком мундире, на плечах его пестрели красные погоны с широкой нашивкой из позумента. На левом рукаве тоже были нашивки из позумента, пришитые углом. На груди болталась медаль, похожая на серебряный полтинник. Фельдфебель показался мне сшитым из разноцветных красивых лоскутьев.
У него были большие, густые темнорусые усы. В них просвечивали тонкие редкие нити седины. Он громко высморкался в большой красный платок, приподняв брови, отчего на его клинообразном высоком лбу, увенчанном жестким ершиком волос, зашевелились крупные морщины.
— Милости прошу, — почтительно проговорила Маруся. — Проходите.
Фельдфебель неловко тряхнул руку Маруси, а она, склонив голову немного набок и пригибая колени, как-то присела, точно хотела сесть на пол.
— Вот это моя благоверная, — хвастливо сказал Александр. — А это, Марусенька, Федор Иванович Наймушин.
Наймушин откашлялся:
— Очень приятно… Фельдфебель третьего срока.
У Наймушина был сиплый, пропитой голос.
— А это? Уж не сынишка ли ваш? — подходя ко мне, спросил Наймушин.
— Нет, это братишка.
— У-у… Братишка? Ишь, ведь какой остроглазый!.. Ну, здорово, молодец!
Он протянул мне руку. Мне не понравилась его рука: мягкая, скользкая, торопливая. Не понравились мне и глаза его. В них было что-то хвастливое. Они вылупились из мясистых безволосых век и смотрели с рыхлого лица двумя большими стеклянными пуговицами.
На столе пофыркивал самовар. Появилась бутылка с водкой. На меня соблазняюще смотрели со стола жирные кружочки колбасы и кусок ореховой халвы. Александр, поймав мой взгляд, строго посмотрел на меня, прищурил глаза и показал кивком головы, чтобы я уходил. Но мне уходить не хотелось.
Наймушин, выпив несколько рюмок водки, стал развязней. Его усы точно стали еще больше, он часто их ласково разглаживал платком.
— …Ехали мы к вам сюда, — рассказывал он, — и думали, что едем на форменную войну. Его превосходительство, губернатор, приказал выступить с полным вооружением. Нам рассказывали, что здесь бунтари половину селения сожгли и перебили много народу.
— А бунтовщикам что сейчас будет? — спросил я.
— Что будет? Плохо им будет…
— Их пороть будут?… А кто их будет пороть?
— Кто будет пороть? — вскинув брови, переспросил Наймушин, смотря на меня удивленными глазами. Он точно испугался поставленного мной вопроса и, как-то неестественно моргая, пробормотал: — Для этого есть особые люди.
— А им много за это платят? — снова спросил я, но ответа не дождался.
Александр торопливо выдернул меня из-за стола за руку и вытолкал в кухню, говоря строго:
— Каждый сверчок — знай свой шесток… Где тебя не спрашивают — не суйся.
— Удивительно, какой выскочка, — услышал я голос Маруси. Ксения Ивановна поучительно сказала:
— Ты никогда не вмешивайся в разговор взрослых. Нехорошо это.
Мне приказали лечь спать, и я нехотя улегся. Но мне не спалось, назойливо лез в уши разговор в соседней комнате. А разговор там становился оживленней. Пришел с гитарой сосед Спиридон Грязнов — неприятный, хвастливый парень, но искусный гитарист. В руках его мягко загудела гитара басовыми струнами.
— Люблю музыку… — донесся голос Наймушина. — Бывало, в походе идешь усталый, а как заиграет музыка — сразу легко… А ну же, какой-нибудь марш! С барабанным боем.
Спиридон заиграл что-то бравурное. Наймушин ходил по комнате. Половицы под ним поскрипывали. Он командовал:
— Ать, два! Дай ногу! Ать, два! Правое плечо вперед! Прямо! Ать, два! Кру…гом!
— Вы хорошо играете, — сказала Маруся.
— Спиридон… Спиридон, а ну-ка «Ночь тиха», — попросил Александр.
— «Ночь тиха»! Ать, два!
— Верно, Шурик, «Ночь тиха».
Гитара протестующе загудела, к ней присоединился приятный баритон Александра:
Ночь тиха, лови минуты,
Да крепка тюрьмы стена,
У дверей её замкнуты
Два железные замка.
Мне вспомнился прежний Большак, его доброе, ласковое лицо. Мне кажется, что он вот только сейчас возвратился с военной службы, пришел в комнату и поет. Но его прерывает Наймушин:
— Нельзя эту песню петь.
— Почему?
— Запрещенная.
— Я же её певал в театре. Когда ставили «Из темного угла»…
— Всё равно, запрещена… Спиридон, играй что-нибудь веселое.
Гитара весело загудела, квинта выкрикивала. Наймушин, прищелкивая пальцами, плясал, напевая:
Как француз у турки в службе.
Англичанин с ними в дружбе
Покумились, знать.
Я заглядываю с постели в открытую дверь. Наймушин топчется на одном месте, лицо его самодовольно улыбается, а глаза точно стали еще больше. Они освещают его дряблое лицо. Брови его вскинуты, нижняя губа оттопырена.
Времена настали тяжки
— Два союзника в пристяжке,
А султан в корню.
Спиридон деловито пощипывает пальцами струны гитары. Он отвернулся, и его большеносая тень уродливо движется по белой, штукатуренной стене.
Говорят, что Русь погибла,
А на самом деле — рыло
У самих в крови.
Александр, покачиваясь у стола, наливает рюмки. Наймушин поднимает рюмку и продолжает петь:
Хлебом, солью Русь богата,
На приемы таровата
— Любит угостить.
— За здоровье государя императора, Ур-ра! — вдруг рявкнул Наймушин и залпом опорожнил рюмку.
Пирушка затянулась до поздней ночи. Я сквозь сон слышал гитару, какую-то возню, топанье ног и возгласы:
— Вашу ручку…
Потом был слышен жаркий спор и жалоба Александра:
— Таких законов нет, чтобы за время военной службы подати собирать. Я по уши в долг залез…
— Власть, батенька мой. Эх-хе-хе-е!.. Поставь тебя на это дело — тоже бы…
На полатях десять мух
Русского плясали,
Увидали паука
— В обморок упали.
— Эх, милый, плохо тебя терли на военной службе… Если бы ты знал, как вот я дослужился до этих нашивок. Эта медаль получена за усмирение бунта. Только не такого, что у вас. Что это! Дураки, бараны… То был рабочий бунт. И мы в них стреляли, как в неприятеля, как по туркам…
Речь Наймушина звучала на этот раз в глубокой тишине. Точно из комнаты все разбежались. Мне стало страшно. Я закутался с головой в одеяло.