"Панки".
Что и за честь, когда нечего ѣсть.
Народная поговорка.
...Лѣса и рощи исчезли, исчезли холмы и овраги. Плоская, ровная ширь раскинулась далеко во всѣ стороны. Тройка земскихъ клячъ, почувствовавъ подъ ногами гладкую, твердую, высохшую, какъ камень, дорогу, лихо несетъ тарантасъ.
-- Степь пошла!-- говоритъ ямщикъ.
Дѣло было въ началѣ іюля; стоялъ жаркій, знойный день. Я ѣхалъ изъ Самары черезъ Старый-Буянъ, имѣя въ виду посѣтить и посмотрѣть колоніи менонитовъ, которыя давно уже интересовали меня.
Дорога отъ Самары до Стараго-Буяна имѣетъ живой, веселый видъ; то и дѣло встрѣчаются рощи, деревни, лѣса, хутора и т. п. Совсѣмъ другой характеръ носитъ на себѣ мѣстность, идущая далѣе къ югу отъ Стараго-Буяна. Здѣсь степь все болѣе и болѣе вступаетъ въ свои права: все рѣже попадаются села, все пустыннѣе становится путь.
Но вотъ вдоль дороги то тамъ, то сямъ показываются какіе-то странные домики. Одиноко, сиротливо стоятъ они въ открытомъ полѣ. Не видать вокругъ нихъ ни сада, ни зеленой ветлы; нѣтъ даже плетней, нѣтъ сараевъ, безъ которыхъ немыслима никакая крестьянская хата.
Печать безпомощности лежитъ на этихъ странныхъ домикахъ; ихъ крыши изъ старой прогнившей соломы растрепаны, точно всклокоченныя мужицкія головы; трубы покривились и еле-еле держатся. Стекла во многихъ окнахъ выбиты, а двери заткнуты грязнымъ тряпьемъ... Словомъ, все говоритъ о горькой нуждѣ, о безпріютности.
-- Чьи эти хаты? Кто тутъ живетъ?-- спрашиваю ямщика.
-- Здѣсь-то?... Панки... Панки, сударь, живутъ!
Я въ первый разъ слышу это слово.
-- Какіе такіе "панки"?
-- Панки-то?... Неужто не слыхалъ?-- удивляется ямщикъ.-- Панки, стало-быть... выходитъ, вродѣ какъ дворяне... или, примѣрно скажемъ, господа... помѣщики... Все единственно!-- говоритъ ямщикъ и въ тонѣ его голоса звучитъ скрытая, сдержанная иронія.
-- Откуда же они здѣсь взялись?
-- Переселены... Изъ разныхъ мѣстъ переселены.
-- А много у нихъ земли?
-- Земли у нихъ вволю... Дивно земли!
-- Что-жь это у нихъ стройка-то шибко плоха?
Ямщикъ отвѣчаетъ не сразу; наконецъ, очевидно, обдумавъ отвѣтъ, повертывается ко мнѣ лицомъ и съ удареніемъ произноситъ:
-- Больно лѣнивы пахать -- вотъ что!... Отъ этого отъ самаго...
Это что-то новое, интересное, подумалъ я и приказалъ остановить лошадей у перваго попавшагося домика. Передо мною стояла обыкновенная крестьянская изба, но, сравнительно съ прежде видѣнными мною домиками, изба эта выглядывала "не въ примѣръ лучше"; положительно можно сказать, что она была лучше всѣхъ хатъ, видѣнныхъ мною у панковъ. Срубъ составленъ изъ крупнаго лѣса, окна были цѣлы, плотно и крѣпко сидѣла соломенная съ глиной крыша.
Изъ окна выглядывала какая-то старушка, съ смуглымъ, загорѣлымъ лицомъ. Поздоровавшись съ ней, я попросилъ позволенія войти въ домъ. Старушка вдругъ засуетилась, захлопотала.
-- Пожалуйте, пожалуйте,-- заговорила она,-- милости просимъ!... Проходите.
Я вошелъ. Самая заурядная мужицкая хата, только немного почище и поопрятнѣе: массивная русская печь, лавки вдоль стѣнъ; въ одномъ углу -- полка съ закоптѣлыми образами, въ другомъ -- грубо сколоченный, изъ неокрашенныхъ досокъ, сундукъ, съ наваленнымъ поверхъ разнымъ неопредѣленнымъ тряпьемъ, на стѣнахъ -- двѣ-три лубочныхъ картины и фотографическая карточка какой-то барыни съ неимовѣрно перетянутою таліей и въ широчайшемъ кринолинѣ,-- все это было какъ нельзя болѣе засижено мухами, которыя цѣлыми роями носились по избѣ.
Встрѣтившая меня старушка была одѣта въ старое ситцевое полинявшее платье,-- но все же въ платье, а не въ сарафанъ. По внѣшности, манерѣ и пріемамъ она какъ нельзя болѣе напоминала собой жену сельскаго дьячка или писаря.
Старушка оказалась рѣчистою, словоохотливою особой.
-- Давно ли вы живете въ этихъ мѣстахъ?-- спросилъ я ее.
-- Да вотъ ужь тридцать лѣтъ живемъ. Въ 1850 году мы были переселены сюда изъ Рязанской губерніи.
-- Изъ какого уѣзда?
-- Изъ разныхъ уѣздовъ: Скопинскаго, Ряжскаго, Рязанскаго, Зарайскаго, Пронскаго.
-- Что же заставило васъ покинуть родину?
-- Какъ что? Извѣстно, нужда, бѣдность, голодъ -- вотъ что!
На просьбу мою подробнѣе разсказать объ обстоятельствахъ, сопровождавшихъ это переселеніе, старушка передала мнѣ слѣдующее.
Въ 1847 году рязанскій предводитель дворянства, Рѣдкинъ, вошелъ съ представленіемъ о необходимости оказать какую-нибудь помощь мелкопомѣстнымъ дворянамъ Рязанской губерніи, изъ которыхъ многіе впали въ страшную нужду. Бѣдствія ихъ доходили до того, что нѣкоторые изъ дворянъ принуждены были наниматься въ услуженіе къ крестьянамъ.
-- Вы не повѣрите, какая страшная была нужда!-- разсказывала старушка.-- Дворянская дѣвушка, чтобы не умереть съ голоду, должна была идти къ мужику и просить его, чтобъ онъ взялъ ее въ себѣ въ работницы... Ужасно!
-- Чѣмъ же разрѣшилось ходатайство предводителя дворянства?
-- Государь Императоръ вошелъ въ наше положеніе и вскорѣ намъ были назначены земельные участки въ Самарской губерніи -- вотъ эти самые... Лѣтомъ намъ даны были отъ казны ссуды на переселеніе: кому 40, кому 60, а кому и 100 рублей.
-- А какъ велики ваши участки?
-- Въ шестьдесятъ десятинъ каждый участокъ.
-- А много всѣхъ участковъ?
-- Всѣхъ участковъ было восемьдесятъ четыре {По свѣдѣніямъ извѣстнаго статистика В. И. Орлова, имѣвшаго недавно случай посѣтить Самарскій уѣздъ, число участковъ, принадлежащихъ панкамъ, въ Старобуяновской волости не превышаетъ 47. По всей вѣроятности, эта цифра ближе къ дѣйствительности, чѣмъ приведенная нами со словъ панковъ, такъ какъ г. Орловъ, изслѣдуя различныя формы землевладѣнія, имѣлъ возможность пользоваться оффиціальными данными и документами, относящимися къ этому вопросу. Авт. }, теперь меньше.
-- Это -- единственный вашъ поселокъ, или же подобныя поселенія есть и въ другихъ мѣстахъ?
-- Кромѣ нашего поселка, въ Самарскомъ уѣздѣ есть еще другой поселокъ панковъ (это насъ мужики здѣсь такъ прозвали) около Раковскаго монастыря. Тамъ еще больше нашихъ, чѣмъ здѣсь.
-- Какъ же вамъ живется здѣсь?
-- Что же, ничего,-- какъ-то особенно сдержанно отвѣчала старушка.-- Живемъ пока...
-- Можетъ-быть земля у васъ плоха?
-- Нѣтъ, этого нельзя сказать. Земля -- ничего, хорошая земля.
Вообще, несмотря на очевидную, бьющую въ глаза, бѣдность и нужду, панки не любятъ признаваться въ этомъ,-- старый дворянскій гоноръ сказывается въ этой чертѣ. Когда земскіе статистики производили у нихъ подворную опись, то панки всячески старались представить свое хозяйство и благосостояніе въ возможно выгодномъ свѣтѣ.
-- Сколько у васъ коровъ?-- спрашиваетъ, напримѣръ, статистикъ у панка.
-- Двѣ!-- важно отвѣчаетъ тотъ.
Статистикъ готовъ уже отмѣтить эту цифру въ графѣ своей таблицы, какъ вдругъ присутствовавшій при описи мужикъ изъ сосѣдняго села обращается съ панку:
-- Иванъ Миколаичъ, да чаво ты брешешь-то?
-- Какъ брешешь?-- вламывается въ амбицію панокъ.-- Какъ ты смѣешь такъ говорить?-- напускается онъ на мужика.
-- Да нешто у тебя двѣ коровки-то?... Вѣдь у тебя всего на все одна,-- другая-то телка о двухъ мѣсяцахъ.
Оказалось, что дѣйствительно панокъ хотѣлъ выдать двухмѣсячную телку за корову. И подобныя сцены повторялись не разъ и не два.
Панки сильно любятъ щегольнуть своими связями съ дворянскимъ, привилегированнымъ міромъ,-- любятъ показать, что, несмотря на всю свою захудалость, они все-таки состоятъ въ родствѣ съ тѣми или другими изъ кровныхъ, именитыхъ дворянскихъ родовъ, играющихъ болѣе или менѣе видную роль въ Петербургѣ, при Дворѣ и т. п.
-- Вы изъ Петербурга?-- спрашивала меня старушка, о которой я только-что упомянулъ.
-- Да, послѣднюю зиму я провелъ въ Петербургѣ.
-- Не знавали ли вы тамъ фрейлину?-- и старушка назвала мнѣ громкую въ аристократическомъ мірѣ фамилію.
-- Нѣтъ, не знавалъ.
-- Не знавали?... Жаль, жаль... Она при Дворѣ... Софья Николаевна... Говорятъ, красавица писаная!... Она тоже рязанская... Намъ она приходится троюродной племянницей. Ея родная мать была урожденная...
И старушка, вполнѣ счастливая, что нашла, наконецъ, человѣка, который, какъ ей казалось, можетъ понять и оцѣнить ея фамильную родовитость, съ увлеченіемъ и любовью начала развивать предо мною родословную своей троюродной племянницы.
Впрочемъ, слѣдуетъ замѣтить, что разныя дворянскія традиціи свойственны, главнымъ образомъ, старому, отживающему поколѣнію панковъ. Что касается молодежи, выросшей въ самарской степи, вдали отъ всего, что могло бы такъ или иначе подогрѣвать дворянскую спѣсь, то она почти совершенно чужда всякаго сословнаго гонора.
Да и до гонора ли тутъ, когда единственная хата съ каждымъ днемъ разваливается все болѣе и болѣе, крыша течетъ, въ избѣ холодъ, гниль и смрадъ, когда хлѣба не хватаетъ и до Святой, а въ черный день никто уже не вѣритъ въ долгъ и рубля?... "Что и за честь, когда нечего ѣсть!..." Удивляться ли послѣ этого, что въ молодомъ поколѣніи панковъ нѣтъ и слѣдовъ какихъ-нибудь дворянскихъ традицій, сословныхъ предразсудковъ и т. п.?
Молодой панокъ радъ-радёшенекъ, если ему удастся жениться на дочери волостного писаря, старшины, торговца, подрядчика, лавочника или даже просто на дочери "справнаго", зажиточнаго мужика. Въ свою очередь и эти послѣдніе также не гнушаются родствомъ съ панкомъ: "тоже вѣдь лестно: что ни говори, а дворянинъ,-- хоть и лапотный, а дворянинъ!" Но главною приманкой для мужика въ родствѣ съ панкомъ является земельный участокъ послѣдняго въ шестьдесятъ десятинъ. Этотъ участокъ, съ которымъ панокъ не знаетъ что дѣлать, въ рукахъ мужика -- сущій кладъ.
-----
Земельные участки были пожалованы панкамъ подъ условіемъ владѣть ими на правахъ майората; вслѣдствіе этого земля, домъ и все имѣніе переходятъ всегда къ старшему въ родѣ. Въ настоящее время изъ 47 владѣльцевъ на майоратныхъ участкахъ живутъ 45, такъ какъ два участка остались выморочными. Изъ этихъ 45 только пятеро сполна обрабатываютъ свои участки; затѣмъ 16 владѣльцевъ обрабатываютъ лишь незначительныя части принадлежащихъ имъ надѣловъ и наконецъ всѣ остальные 24 двора совсѣмъ не ведутъ никакого хозяйства, а всю свою землю сдаютъ въ аренду сосѣднимъ крестьянамъ.
Крайняя нужда заставляетъ панковъ сдавать свою землю за безцѣнокъ на продолжительные сроки: на пять, на шесть, даже на десять и двѣнадцать лѣтъ. Еще недавно они сдавали свои участки за 50 рублей въ годъ, теперь же обыкновенно берутъ по 70--80 рублей за участокъ; но выше ста рублей за участокъ аренда никогда не доходитъ. Между тѣмъ мѣстная арендная цѣна за одну десятину колеблется обыкновенно отъ 5 до 8 рублей.
Безхозяйные панки, сдавши свою землю и получивши деньги, большею частью бросаютъ свои жалкія, полуразвалившіяся лачуги и отправляются по бѣлу свѣту искать счастья.
-- Куда же они идутъ?-- спрашивалъ я у крестьянъ.
-- А Богъ ихъ знаетъ!... Извѣстно -- шляются...
-- Чѣмъ же они живутъ, чѣмъ занимаются?
-- А кто-жь ихъ знаетъ!... Который грамотный, тотъ въ писаря нанимается, другой -- въ сидѣльцы идетъ, въ кабакъ али въ лавочку... Такъ и промышляютъ... кой-чѣмъ...
Вообще мужики, въ большинствѣ случаевъ, сильно не долюбливаютъ панковъ. Но, сколько я могъ замѣтить, эта нелюбовь не является результатомъ сословной вражды къ привилегированному классу, а вызывается ихъ отношеніями къ этому населенію.
-- За что вы не любите панковъ?-- спросилъ я однажды Амоса, знакомаго мужика изъ Стараго-Буяна.
-- Обижаютъ они насъ крѣпко -- вотъ за что! отвѣчалъ Амосъ.-- Иной разъ просто грабежъ дѣлаютъ... Разоряютъ на корень.
-- Какъ такъ?
-- Земли мы беремъ у нихъ. Сами они не охочи пахать,-- наровятъ все въ аренду сдать нашему брату-крестьянину: этимъ больше и живутъ. Вотъ тутъ-то они и нажимаютъ!... Пріѣхалъ какъ-то къ панку становой за поземельнымъ. А у того ни алтына за душой, бѣжитъ во мнѣ: "такой-сякой, сдѣлай милость, выручай!" У меня въ ту пору случились деньги, отдалъ ему 29 рублевъ, да ишо пудъ говядины далъ за землю, стало-быть, на предбудущій годъ... Ладно. По веснѣ ѣду пахать, глядь -- полосу-то ужь другой пашетъ... Я къ панку: "какъ же ты, молъ, говорю, землю мнѣ сдалъ, деньги съ меня получилъ, а за мѣсто того другому пахать отдалъ?" -- "Ну, говоритъ, видно ужь дѣлать нечего... Хоша я тебя маненичко обнадежилъ, а землю я другому сдалъ и росписку съ нимъ сдѣлалъ, документъ",-- говоритъ.-- "Ахъ ты, нехристь, говорю, вѣдь ты теперь меня безъ хлѣба оставилъ!" -- "Ты, говоритъ, не смѣй меня ругать, потому у меня документъ, а ты -- съ пустыми руками... Твои деньги, говоритъ, не пропадутъ, я тебѣ ихъ выплачу опосля".
-- Ну, и что же, уплатилъ?
-- Какъ же! Жди съ него... Долгу, говоритъ, дологъ вѣкъ.
-- Но вѣдь не всѣ же панки такъ поступаютъ?
-- Положимъ, не всѣ, это вѣрно, только есть у нихъ такіе народы -- только и думаютъ, какъ бы человѣка провести, да какъ бы сорвать съ него...
И подобные отзывы о панкахъ можно слышать отъ многихъ окрестныхъ крестьянъ.
-- Прежде у насъ и слыхомъ не слыхать, чтобы росписки на землю дѣлать,-- говорятъ мужики: -- все было по совѣсти, честью, по душѣ, по-божьему,-- а какъ завелись у насъ панки, такъ и пошли документы, пошли записи разныя. Теперь безъ росписки у панка и десятины нельзя снять: либо онъ ту же землю другому человѣку сдастъ, либо въ другой разъ новыя деньги съ тебя стребуетъ... Вѣдь вотъ какіе Ироды, прости Господи!...
Побывавши въ двухъ-трехъ избахъ панковъ, я поѣхалъ затѣмъ далѣе, на Красные-Дворы. На одномъ изъ луговъ, вблизи отъ дороги, виднѣлись двѣ человѣческія фигуры, занятыя косьбой сѣна.
-- Тоже панки,-- сказалъ мнѣ ямщикъ, указывая на косцовъ.
Высокій, нескладный мужчина широко, но неловко и неуклюже размахивалъ косою-стойкой, на немъ была бѣлая или вѣрнѣе сѣрая отъ грязи посконная рубаха, старыя штаны изъ синей полинявшей пестряди и лапти, надѣтые на онучи, поднимавшіяся почти до колѣнъ и туго подвязанныя веревками. Въ чертахъ его лица, грубаго, загорѣлаго, заросшаго щетинистою бородой, трудно было подмѣтить слѣды и признаки, которые бы говорили о работѣ мысли, за то нужда положила свою тяжелую печать на впалыя щеки, на сухія, блѣдныя губы, на лобъ, изрытый глубокими морщинами. Не вдалекѣ отъ него сгребала прежде скошенное сѣно женщина съ изнуреннымъ, болѣзненнымъ лицомъ, въ ветхомъ ситцевомъ, высоко подобранномъ, платьѣ, которое она быстро поспѣшила оправить, какъ только замѣтила наше приближеніе.
-- Ишь косой-то машетъ!-- замѣтилъ про себя ямщикъ, глядя на панка.-- Совсѣмъ зря...-- И затѣмъ, обращаясь ко мнѣ и кивая головой въ сторону панковъ, какъ-то особенно многозначительно проговорилъ:-- Въ лаптяхъ!...
-- Ну, такъ что-жь?
-- Да такъ, ничаво... Долго вишь они не хотѣли этихъ самыхъ лаптей одѣвать, все крѣпились,-- то-есть, бывало, босые ходятъ, а лаптей не одѣваютъ... Ну, одначе, какъ-никакъ, а одѣли же!... Теперь въ лаптяхъ щеголяютъ не хуже насъ грѣшныхъ.