Вечером Концов был в квартире Пустова. Они сидели в засоренном, беспорядочном кабинете.
— Вот видите, — говорил Пустов. — Все перебуровано, шторы содраны, ящики из стола на полу, в бумагах хаос, библиотека растащена, ковер украли, с дивана обивку срезали — хуже всякой буги. А зачем? Разве это путь к свободе? Разве не нужно всего этого для новой жизни, даже для той, которую вы хотите устроить? Разве нельзя, вместо того, чтоб бить, ломать, — все использовать? А ведь так поступают и с людьми. Тысячи людей брошены, как эти ящики, — их выдернули с мест, опорожнили, швырнули, смяли. Где смысл, где сознание? Идея хороша, идея прекрасна. Об этом нечего и говорить. Но — идея! Это большое прекрасное — в чьем-то грязном кулаке! Подумайте!
— Нет, это не так, этого не будет! Это только сейчас так… — Концов вскочил и зашагал по комнате. — Я тоже знаю и вижу, и не хочу так. Но сил нет, времени нет. Вот говорят — бей, ломай. И я говорю. А зачем — не знаю. И все так… Потому, должно быть, что били нас много, жали очень уж долго, ну и отпружинило. На, получай!
— Все и поломаете, а построить некому.
— Народ построит. Большевики.
— Эх, товарищ Концов! Где они, большевики? Вот у вас председатель на селе…
— Ну, Зыгало — кулак, обманом в председатели пролез, — перебил Концов.
— Вот видите! А мало ли таких Зыгало сейчас у власти! Сознательных, образованных большевиков в провинции — раз-два и обчелся. Взять хоть бы вас. Ведь вы и сотой доли не знаете того, что такое коммунист.
— И не надо. Я нутром чую, сердцем чую, горит оно, бьется, верит и хочет. Жить хочет — во как! — Он раскинул руки и тряхнул головой.
Пустов улыбнулся:
— Я понимаю вас. Жить — это значит бороться. Но вот, возьмите так, к примеру. Нужно вам построить дом. Вы едете в лес и начинаете рубить деревья. Вы их рубите осмотрительно, на выбор, а не кое-как. Если же вы будете устраивать свалку, да еще палы пустите — сгорит и лес, и вы сгорите.
— Нет, нет! — перебил Концов. — Не сгорим. Мы сгорим — другие построят. Врут! Не сгорят! Потому, из народа. Ведь лес-то — это народ. Вот из этого леса и нарубят. Во как, на отбор! Только надо этому делу помочь. Инженеров надо, учителей.
— Вот тут-то и беда, товарищ Концов! Не сроднились еще инженеры с мужиками.
Стемнело. В окна вползла липкая, сырая и холодная синь. Пустов подошел к столу и зажег лампу.
И в этот же вечер, там, в доме Зыгало, Петро плюнул в ладони, снял смазные сапоги и, навоняв портянками, подошел к кровати, на которой, забившись под одеяло, всхлипывала Зоя.
— Чего плачешь? Твоей интеленции не потревожу. Девка ты худенькая, никчемушная. Ежели тебя ладом сжать — и мокрого местечка не останется. Это я только так, тятеньке потрафляю. Он у меня будоражник. Ишь, ведь, какая! К тому же я вашего брата, девок, не уважаю. Уж очень вы непокладистые. Нюни. Вот так! — Он чихнул и залез под одеяло.
Минуту лежал молча и скалил зубы в потолок. В тишине умирали сумерки.
— Тятька говорит: «Я тебя выпорю, ежели не приластишься». А чего мне ластиться? Да еще к тебе! Вот ты какая худерящая, да в слезах. И-их, сюсюлька! Ну-ка, покажи мордашку-то. Да не плачь! Никакой обиды я тебе не сделаю. А утром, ежели спросит тятенька, скажи, что все честь-честью, как полагается.
Придвинулся боком и дрогнул. Взглянул косо и улыбнулся. А улыбнувшись, придвинулся ближе:
— Те-е-плая…
У ворот, кусая тьму, затявкала собака.
Помолчал и протянул, словно ерзая губами по словам:
— Ишь ведь, звягает собаченка-то…
И опять замолчал.
— М-мда… — Обнял Зою рукой. — М-м-да-а… — Отвернулся, кашлянул и шепнул:
— Вот те и худенькая!