Темный и мрачный домъ уже давно стоитъ съ наглухо заколоченными окнами во всѣхъ трехъ этажахъ. На стѣнахъ его изъ тесанаго плитняка и булыжника зеленовато-сѣрая сырость проступила странными арабесками и причудливыми пятнами. Первый, полуподвальный этажъ поднимается прямо изъ мутныхъ, глубокихъ въ этомъ мѣстѣ, водъ Куры; подводныя береговыя скалы служатъ ему нерукотворнымъ фундаментомъ.
Уже много лѣтъ никто уже и не проникалъ въ угрюмый, одиноко стоящій домъ.
Но домъ былъ несомнѣнно обитаемъ; каждое утро, тридцать лѣтъ подрядъ стучитъ тяжелый засовъ въ калиткѣ воротъ и оттуда неизмѣнно, какъ само время, выходятъ два человѣка: высокій, коренастый мужчина съ двумя узкогорлыми молочными горшками и худенькая, маленькая женщина, до самыхъ глазъ закутанная въ бѣлую, какъ снѣгъ, чадру. Постоянное населеніе квартала было полно невѣроятныхъ, чуждыхъ всякаго правдоподобія сказаній объ этомъ темномъ, угрюмомъ домѣ и его обитателяхъ. Такъ, молодое поколѣніе квартала увѣряло, что эти два человѣка, выходящіе по утрамъ изъ таинственнаго дома, въ сущности, вовсе не живутъ тамъ, а проходятъ черезъ домъ со стороны, изъ тайнаго подземелья, идущаго съ Авлабара подъ Курою; что торговля молокомъ лишь одинъ отводъ глазъ и что въ домѣ обитаютъ вѣдьмы въ образѣ коровъ, страшное, глухое мычаніе которыхъ доносится иногда извнутри двора.
Старики, напротивъ, утверждали, что мужчина съ молочными горшечками и женщина подъ чадрою настоящіе жильцы этого дома, люди громаднаго богатства, но что оба они сумасшедшіе; молоко же, продаваемое ими на Солдаускомъ базарѣ города, обладаетъ такими ужасными свойствами, что отъ него пожилые люди сходятъ съ ума, а дѣти умираютъ... И, однако, когда я, встревоженный этими опасными слухами въ моемъ кварталѣ, потребовалъ формальныхъ свидѣтельскихъ показаній, каждый изъ этого люда рѣшительно отказался отъ своихъ словъ, ссылаясь другъ на друга.
Только одинъ изъ мѣстныхъ старожиловъ, шестидесятилѣтній грузинъ, теперь доживающій свой вѣкъ "Христа ради", хорошо знаетъ, что за люди живутъ въ мрачномъ, покинутомъ всѣми домѣ.
Когда странные обитатели его проходятъ мимо него,-- женщина подъ чадрою впереди, а мужчина съ горшками позади,-- на подслѣповатыхъ уже глазахъ стараго нищаго навертываются слезы, и онъ спѣшитъ низко и почтительно поклониться женщинѣ, снимая съ своей сѣдой головы старую, какъ онъ самъ, баранью папаху.
-- И не могу, сударь ты мой, не поклониться ей. Нѣтъ, не могу!... Богъ накажетъ меня за этотъ грѣхъ... Вѣдьма? Сумасшедшая она? Не вѣрь ты этому! Нынѣшнимъ-то людямъ, сударь, не понять ее, мою бѣдную госпожу... Да, сударь, я служилъ въ этомъ домѣ, когда онъ былъ полонъ людей, смѣха и радости. Это было давно, такъ давно, что изъ всѣхъ, кто жилъ въ немъ тогда, остались: она, вотъ этотъ старикъ-слуга да я.
Такъ началъ свой безъискусственный разсказъ старикъ-грузинъ, послѣ долгихъ колебаній отвѣчать на мою просьбу.
-- Не будь того несчастнаго вечера сорокъ лѣтъ назадъ, я, сударь, имѣлъ бы свой уголъ въ этомъ домѣ, откуда теперь, должно быть, и крысы повыбѣжали,-- грустно продолжалъ старикъ.
Въ это мгновеніе до насъ донесся обычный свистокъ паровоза съ вокзала желѣзной дороги, и старый нищій,-- рѣчь котораго я передаю почти съ точностью подстрочнаго перевода,-- вдругъ преобразился. Въ потухшихъ, кроткихъ глазахъ его затеплился давно оставившій ихъ огонекъ энергіи; мелкія морщины лица его какъ бы сгладились и вся согбенная старостью и нищетою фигура его словно вырасла.
-- Вотъ онъ, убившій трудъ человѣка и животнаго!-- воскликнулъ онъ.-- Но тогда этого желѣзнаго убійцы не было! Караванъ верблюдовъ шелъ отъ моря до моря... Человѣкъ могъ трудиться и жить, благословляя жизнь... Нищаго тогда не гнали. Можно было заснуть на дворѣ или подъ навѣсомъ любаго дома, не боясь, что тебя вытолкаютъ, затравятъ собаками, или возьмутъ въ полицію!... Да, сударь, не люблю я этихъ вашихъ новыхъ, прямыхъ улицъ, можетъ быть, и красивыхъ, но пустыхъ и холодныхъ, какъ сердце скупца. Ваши дома веселятъ глазъ, но леденятъ и убиваютъ душу: бѣдный челювѣкъ напрасно будетъ искать въ нихъ мѣста для совѣсти, правды, успокоенія... Ни въ одномъ богатомъ домѣ я не нашелъ для себя куска хлѣба. Имя Христа имъ недоступно, сударь!... Гдѣ золото гремитъ, тамъ молчитъ милосердіе; любовь, настоящая любовь бѣжитъ оттуда... Такъ случилось, сударь, и въ тотъ вечеръ, сорокъ лѣтъ назадъ. Все было готово. Она, которую теперь считаютъ вѣдьмою, тогда чудная и счастливая, какъ Божій ангелъ, одѣтая къ вѣнцу, оправляла передъ зеркаломъ непокорный вьющійся локонъ... Я видѣлъ ее такою изъ сосѣдней комнаты, гдѣ я, по приказанію отца ея, разставлялъ въ красивомъ порядкѣ богатое приданое, состоявшее изъ громадныхъ персидскихъ ковровъ, женскихъ куньихъ и собольихъ шубокъ, золотыхъ украшеній и серебряной, и золотой домашней посуды... Все это было новое и мною никогда не виданное въ домѣ. Тогда я полагалъ, что оно хранилось въ тѣхъ кладовыхъ, куда доступъ имѣлъ одинъ только хозяинъ, отецъ ея... Тутъ же стояла мѣдью окованная красивая шкатулка, въ которой, говорили тогда, хранилось приданое невѣсты -- пятьдесятъ тысячъ ассигнаціями... Хозяинъ нашъ могъ дать и больше: съ двухъ нижнихъ этажей, отданныхъ въ наемъ, онъ собиралъ хорошій доходъ, двѣ скотобойни имѣлъ да мукомольную мельницу на Курѣ. Приданаго за женою грузинкою, покойною матерью нашей красавицы Пелагеи, тоже получилъ не мало, говорятъ. А скупъ былъ, какъ надо быть армянину. И жену-то грузинку, сказывали, за приданое взялъ. Деньги, сударь, любилъ онъ больше всего на свѣтѣ и за деньги же погубилъ онъ и себя, и весь свой родъ... Я такъ думаю, сударь, что отъ золота сердце человѣческое каменѣетъ...
На этомъ мѣстѣ разскащикъ опять остановился, словно разрѣшая роковой вопросъ о вліяніи золота на судьбы міра людскаго.
-- А, вѣдь, оно могло бы и не такъ быть... Только какъ -- одинъ Господь вѣдаетъ, а мы, люди, этого пути не знаемъ, должно,-- прибавилъ онъ вдумчиво и затѣмъ продолжалъ: -- Свадьба, сударь, была назначена въ Сіонскомъ соборѣ. Настала условленная минута; поѣхали. Я съ ними на козлахъ выпросился. Входимъ -- жениха, который долженъ быть тутъ раньше, нѣтъ. Крѣпко, надо полагать, она, бѣдная, любила его: личико затуманилось и такъ грустно смотрѣло на всѣхъ... Женихъ онъ ничего, видный съ себя, молодой, русскій офицеръ; его, сказывали, тогда только что назначили адъютантомъ къ какому-то генералу... Ждемъ четверть часа, полчаса,-- нѣтъ его. Публика перешептывается. Невѣстины шафера и подружки то и дѣло бѣгаютъ къ дверямъ, заглядываютъ: ее подъѣхалъ ли? Никого!... Тяжелая дума набѣжала на лицо невѣсты; изъ-подъ длинныхъ темныхъ рѣсницъ скатились, какъ два зернышка жемчуга, двѣ слезинки... а его все нѣтъ!... Глядь: входитъ какимъ-то неровнымъ, не своимъ шагомъ самъ отецъ; красный такой съ лица, а изъ-подъ густыхъ бровей глаза блестятъ не то злббно, не то радостно, непонятно какъ-то. Публика зашумѣла, задвигалась. Священникъ, думая, что такъ долго ожидаемый женихъ пріѣхалъ, отворилъ царскія двери и вышелъ съ крестомъ въ рукахъ къ аналою...
"-- Батюшка,-- остановилъ его отецъ такимъ голосомъ, отъ котораго все въ храмѣ замолчало,-- я прошу васъ отложить вѣнчаніе: женихъ пишетъ, что заболѣлъ и не можетъ выѣхать сегодня!"
"-- Что съ нимъ, отецъ?" -- едва проговорила Пелагея и зашаталась.
Я стоялъ недалеко, не спускалъ съ нея глазъ и успѣлъ поддержать ее, бѣдную.
"-- Пойдемъ, Пелагея!-- обратился отецъ, взялъ ее подъ руку и быстро вывелъ изъ храма.
"-- Хозяинъ!-- шепнулъ я ему, идя вслѣдъ за ними,-- я побѣгу къ жениху узнать..." Но онъ, вмѣсто отвѣта, такъ взглянулъ на меня, что я въ страхѣ отскочилъ отъ него. Первый разъ въ жизни видѣлъ я такой взглядъ: это не глаза были, сударь, а два сверкнувшихъ кинжала.
Я, какъ потерянный, взобрался на козлы, но успѣлъ услышать, какъ кто-то изъ публики проговорилъ по-армянски вслѣдъ нашей каретѣ: "Что, облопался, старый чортъ? Выдалъ дочку?" Голосъ этотъ показался мнѣ знакомымъ и потомъ, когда все такъ ужасно кончилось, я припомнилъ его.
"-- Дайте мнѣ письмо его... Я хочу знать, что съ нимъ!" -- говорила Пелагея, быстро всходя по лѣстницѣ.
Отецъ отсталъ. Я шелъ позади ея и едва успѣвалъ за нею.
"-- Письмо! письмо мнѣ!" -- продолжала она, остановившись въ первой комнатѣ, именно въ той, гдѣ было разложено богатое приданое.
Я и подруги ея, успѣвшія догнать насъ, да человѣкъ тридцать родныхъ и знакомыхъ, остававшихся здѣсь, молча, съ жаднымъ нетерпѣніемъ ждали хозяина, тяжело поднимавшагося по лѣстницѣ.
"-- Письмо!" -- повторила она, подходя къ отцу, какъ только онъ переступилъ порогъ..
Хоръ военныхъ музыкантовъ заигралъ маршъ, привѣтствуя новобрачныхъ.
"-- Прогони ихъ!" -- крикнулъ мнѣ грозно хозяинъ.
Я бросился исполнять приказаніе, а когда музыка умолкла и я вернулся, то засталъ хозяина за началомъ чтенія письма жениха. Пелагея, какъ схватилась дрожашею рукою за спинку кресла, такъ и застыла въ этомъ положеніи. Тишина была въ комнатѣ, какъ въ могилѣ. Вотъ это письмо; оно отъ слова до слова гвоздемъ врѣзалось въ мою память:
"Милостивый государь,
"Исаакъ Давыдовичъ.
"Вы нагло обманули меня: отъ людей, вашихъ близкихъ знакомыхъ, которые ручаются головой за достовѣрность переданнаго мнѣ, я-узналъ, что богатаго приданаго, которое я выговорилъ у васъ, я не получу. Утварь и вещи вы взяли на прокатъ, а пятьдесятъ тысячъ въ вашей шкатулкѣ -- лишь пачки газетной бумаги не больше! Это тѣмъ болѣе подло съ вашей стороны, что вы дѣйствительно богатый человѣкъ и потому могли дать за вашею дочерью на самомъ дѣлѣ, безъ обмана, вдвое больше, чѣмъ обѣщали. Я знаю, что вамъ скорѣе хотѣлось бы видѣть вашу дочь женою не русскаго офицера, а какого-нибудь торгаша вродѣ васъ самихъ, и потому вы рѣшились одурачить меня. Жалѣю, что повѣрилъ вамъ на-слово, а не заключилъ формальнаго договора. Но меня во-время предупредили и теперь мы только квиты: я рѣшительно и ужь ни за какія дѣйствительныя сокровища ваши не желаю быть мужемъ вашей дочери.
"Покорный слуга, подпоручикъ Стромиловъ".
Кончилъ хозяинъ письмо, скомкалъ его, бросилъ подъ ноги дочери и захохоталъ. Схватившись за сердце рукою, покинутая невѣста упала, какъ скошенная былинка. Я успѣлъ подхватить ее. Смотрю -- блѣдна и холодна, какъ сама смерть. "Умерла! убили!-- кричалъ я,-- доктора, хозяинъ, доктора!..." Но отецъ не хотѣлъ ничего ни слышать, ни видѣть; онъ кричалъ, прерывая слова хохотомъ безумнаго человѣка.
"-- Видишь ли теперь, несчастная, какъ любилъ тебя этотъ мерзавецъ?! Не тебя, а приданое твое желалъ онъ!... Но онъ перехитрилъ меня: какой-то домашній негодяй выдалъ меня!... Но все равно!... Да, да! это на прокатъ все!... И вотъ, что онъ получилъ бы вмѣсто пятидесяти тысячъ!" -- кончилъ старикъ, схватывая шкатулку и выбрасывая оттуда пачки дѣйствительно газетной бумаги, сверху которыхъ были положены и перевязаны кредитные билеты разнаго достоинства, смотря по величинѣ пачекъ.
Немного помолчавъ, нищій продолжалъ:
-- Такъ и погибло все, сударь... Съ того времени, какъ прибылъ докторъ и бѣдную Пелагею перенесли въ ея комнату, я не видѣлъ ее ни разу. Она заперлась тамъ и никого, даже отца, не впускала къ себѣ -- только одинъ молодой хозяйскій прикащикъ, собственно по управленію домомъ, давно тайно ее любившій, какъ мы замѣчали, былъ вхожъ къ ней, и то для приноса ей пищи. Съ нимъ она и до сихъ поръ... Вы видѣли его, сударь: старъ ужь и онъ, но еще крѣпокъ и силенъ... Отецъ ея, десять лѣтъ спустя, кончилъ по заслугамъ: на собственной же скотобойнѣ сорвавшійся съ веревки черкасскій быкъ на смерть запоролъ его... Тогда она распустила всю прислугу, перевела на деньги обѣ скотобойни и мельницу, очистила домъ отъ жильцовъ и заколотила всѣ окна... Черезъ годъ завела двухъ коровъ и быка и продаетъ молоко... Я такъ полагаю, сударь, по безумію это... Въ народѣ говорятъ, что она подмѣшиваетъ въ молоко ядъ, да вы не вѣрьте этому, сударь: никто еще не умеръ отъ того молока; я самъ раза два покупалъ его для своего дальняго родственника и пробовалъ... Грѣхъ, сударь, такая молва! И не намъ, людямъ, ее погубившимъ, судить ее...
-- А что сталось съ бывшимъ ея женихомъ?-- не утерпѣлъ я спросить.
-- Богъ справедливъ, сударь!-- закончилъ старикъ.-- Сначала оно какъ будто и хорошо было. Вскорѣ послѣ того онъ женился на дѣвушкѣ съ богатымъ приданымъ, на дочери того купца, что послалъ намъ тогда вслѣдъ нашей кареты такую брань. Пелагея ему обязана своимъ несчастіемъ... Чрезъ этого зятя тесть нажилъ потомъ милліонъ по подряду съ казною... Стромиловъ теперь, сударь, генералъ, да не въ прокъ пошло все это ему: жену и дочь похоронилъ онъ; сказывали: одна зарѣзалась, а другая изъ окна выбросилась на мостовую, обѣ въ припадкѣ сумасшествія... Внучку года три какъ выдалъ замужъ; правнука балуетъ... Всѣ и живутъ вмѣстѣ... Встрѣтилъ я позавчера его,-- провожалъ, должно, зятя на желѣзную дорогу,-- старъ ужь и сѣдой весь, ну, а счастія не видно на немъ...
Выслушавъ разсказъ нищаго, я далъ ему три рубля, сказавъ на прощанье, что, въ случаѣ нужды, онъ смѣло можетъ разсчитывать на мою помощь; сообщилъ даже мой адресъ, умолчавъ, конечно, о моемъ служебномъ положеніи. Далъ я ему эти три рубля и тотчасъ же раскаялся въ этой неосторожной щедрости: бѣдный старикъ, должно быть, всю свою жизнь не видалъ въ своемъ распоряженіи такого богатства.
-- За что же сударь?-- пробормоталъ онъ въ очевидномъ смущеніи.
-- Ни за что! Просто на твою бѣдность; авось пригодится на черный день!-- отвѣчалъ я, застигнутый врасплохъ, забывая, что для этого бѣдняка другихъ дней, кромѣ черныхъ, и не могло уже быть въ жизни.
Мое маленькое замѣшательство, должно быть, не ускользнуло отъ его взгляда: онъ подозрительно и прямо посмотрѣлъ на меня.,-- Не продаю ли я за эти деньги свою госпожу? Такъ я не Іуда, сударь!... Возьмите ихъ: старый нищій и безъ нихъ можетъ умереть,-- воскликнулъ онъ, протягивая ко мнѣ дрожащую руку съ деньгами.
-- Что ты! Господь съ тобою, старичокъ! Какъ это ты могъ подумать только? Я -- не полицейскій,-- рѣшился я солгать.-- Мнѣ просто жаль твою старость да безпомощность, а я -- человѣкъ не бѣдный!... (Если бы онъ зналъ, что данные ему три рубля были послѣдніе изъ моего наличнаго въ то время капитала!). Да, наконецъ, твоя "госпожа" не виновата въ томъ, что ее такъ жестоко обидѣли люди! Она можетъ жить какъ ей угодно, и никому до этого нѣтъ никакого дѣла... Дурные слухи о ней -- чистѣйшій вздоръ, уличная болтовня!
Старикъ еще разъ взглянулъ на меня, качнулъ раза два головою изъ стороны въ сторону, спряталъ деньги въ одну изъ множества заплатъ своего бешмета и грустно проговорилъ:
-- Спасибо вамъ, сударь! Въ послѣдній день я предстану предъ Нимъ не въ этомъ... рубищѣ... (и онъ внезапно со слезами благодарности на глазахъ поцѣловалъ меня въ плечо). Но... только если что худое случится съ ней, Богъ вамъ судья, сударь!...
И онъ тихо, въ раздумья, отошелъ отъ меня.
И такъ, все объясняется очень просто и само собою: обитатели преслѣдуемаго мною таинственнаго дома просто одержимы тихимъ, никому неопаснымъ безуміемъ и -- только. А, вѣдь, чуть ли не завтра хотѣлъ я доложить своему начальству о возбужденіи мною интересныхъ розысковъ. Хорошъ былъ бы!
Мнѣ, однако, не давали покоя заключительныя слова разсказа стараго нищаго о томъ, какая страшная судьба постигла жену и дочь бывшаго жениха Пелагеи. Нѣтъ, надо покороче узнать ближайшія причины сумасшествія этихъ двухъ женщинъ въ томъ предположеніи, что, можетъ быть, между ихъ безуміемъ и Пелагеею есть что-нибудь общее... Мщеніе? Но какъ? Какими тайными путями оно проводится? Вотъ вопросъ, на который, казалось, никогда не найти отвѣта.
Добрыхъ полчаса вертѣлъ я и переворачивалъ эту мысль, подыскивалъ всевозможныя комбинаціи, подтасовывалъ факты и не пришелъ ровно ни къ какому результату. Только къ вечеру, вернувшись съ доклада по начальству о благополучіи, я рѣшилъ завтра же утромъ побывать на базарѣ и поближе присмотрѣться къ торговлѣ молокомъ обитателей таинственнаго дома.