Когда я, опять переодѣтый, устроился на углу Эриванской площади, то странную молочницу засталъ уже на базарѣ. Узнать ее было не трудно: при ней, поджавъ кренделемъ ноги, сидѣлъ неизмѣнный ея слуга, съ тою только разницею, что горшечки съ молокомъ были не у него, а стояли передъ ней. Слуга, въ старомъ, сильно полиняломъ бешметѣ и въ высокой черной бараньей папахѣ, смотрѣлъ угрюмо и сосредоточенно; она -- въ бѣлой, чистой чадрѣ съ головы до ногъ; лицо закрыто особымъ кускомъ полотна; оставались свободными только глаза, два черныхъ, блестящихъ уголька; странный блескъ ихъ то потухалъ какъ будто, то вспыхивалъ необыкновенно; трудно было сказать, что виднѣлось въ этихъ глазахъ: безуміе или тайная, всепоглощающая страсть? Пока можно было уловить только, что глаза эти, какъ и суровые глаза слуги, по временамъ словно кого-то или чего-то искали въ пестрой, шумной толпѣ базара.
Вотъ подошелъ къ Пелагеѣ чей-то денщикъ съ кострюлькой въ рукѣ.
Я воспользовался тѣмъ, что солдатъ временно скрылъ меня отъ взоровъ наблюдаемыхъ мною продавцевъ, и подошелъ ближе. Облокотившись плечомъ о какую-то повозку съ картофелемъ, я принялъ безпечный видъ уличнаго зѣваки.
-- Хорошее молоко?-- обратился денщикъ.
-- Надо?-- сухо, лаконически спросилъ слуга Пелагеи.
-- Кабы не надо, не спрашивалъ бы,-- сердито возразилъ денщикъ.-- Не на тебя же пришелъ смотрѣть!
-- Бери,-- абазъ.
-- Абазъ! абазъ! Только и разговору, а може воды съ крахмаломъ наболталъ! Опробовать дай!
-- Перелей и пробуй!
-- Да ты чего суешься не въ свое дѣло? Я и такъ вижу, что ты носатъ!
-- Мы -- вмѣстѣ...
Денщикъ захохоталъ.
-- Вотъ такъ торговля! По горшку на рыло! Вы бы еще вчетверомъ пришли! Потѣха!... А все же надо отпробовать: кислое, може.
-- Да что ты на нихъ смотришь, служивый? Вотъ я за тебя попробую! Навѣрное, кислое, потому довольно одного взгляда этой старухи, чтобы не только молоко, а и весь человѣкъ прокисъ!-- вмѣшался откуда-то съ боку подвернувшійся молодой человѣкъ, по лицу армянинъ, въ соломенной широкополой шляпѣ, въ черкескѣ ярко-оранжеваго цвѣта, опоясанной массивнымъ серебряннымъ поясомъ, и въ рыжеватыхъ ботинкахъ съ двумя скверно наложенными заплатами. Я его тотчасъ же узналъ: это былъ одинъ изъ извѣстнѣйшихъ полиціи и низшимъ слоямъ населенія кинто... Но, кто знаетъ, можетъ быть, эти записки попадутся въ руки человѣка, вовсе незнакомаго съ особенностями Тифлиса, и потому это слово "кинто" поставитъ его втупикъ. Типъ этотъ принадлежитъ исключительно Тифлису; въ немъ онъ родился и выросъ; въ немъ только и мыслимо его дальнѣйшее существованіе. Но какимъ общимъ словомъ перевести это "кинто" на русскій языкъ? Сказать -- воръ, мазурикъ -- не совсѣмъ вѣрно; бродяга -- тоже не будетъ удачно; хлыщъ и враль -- недостаточно; пьяница, уличный шелопай -- еще менѣе удовлетворительно; наконецъ, грабитель, убійца -- слишкомъ сильно. Но вотъ, если всѣхъ этихъ спеціалистовъ вы сложите вмѣстѣ и потомъ раздѣлите на цифру числа слагаемыхъ, то качества полученнаго вами средняго числа и дадутъ вамъ понятіе о типѣ людей, носящихъ эту уличную кличку "кинто". Тифлисскій кинто безъ особенной нужды не украдетъ; не замошенничаетъ вашего кошелька, если у него въ собственномъ звенитъ хоть два абаза; не убьетъ, не ограбитъ,-- для этого онъ слишкомъ веселъ и добродушенъ; по крайней мѣрѣ, на это онъ рѣдко идетъ; и не бродяга онъ, потому что часто имѣетъ массу родныхъ и знакомыхъ и подъ какимъ-нибудь мостомъ или заборомъ не ночуетъ, но ничего не имѣетъ и противъ случайности заночевать иногда и тамъ; онъ не пьяница по призванію, но поставить послѣдній грошъ на лихой кутежъ -- не прочь; враль онъ въ большинствѣ безкорыстный и мастеръ пустить пыль въ глаза. Кинто всѣхъ и все знаетъ. Гдѣ толпа, сборище, шумъ, драка, свадьба, похороны, тамъ непремѣнно и онъ. На улицѣ его все интересуетъ: открыто окно, онъ въ окно заглянетъ; отворена дверь, онъ и передъ дверью остановится... Кинто вообще далеко не глупъ, иногда образованъ и всегда балагуръ и циникъ. Классъ общества, гдѣ онъ вращается, любитъ его и, въ то же время, побаивается. Прокутить съ своими послѣдній пятакъ, зло и даже скверно насмѣяться надъ вами, вылить лохань помой на голову прохожаго въ узкомъ переулкѣ, или, наконецъ, пустить "краснаго пѣтуха" подъ вашъ домъ,-- для кинто безразлично... Кинто -- это почему-либо оторванный отъ дѣла, замотавшійся и ни къ чему не пристроившійся человѣкъ. Жить и ничего собственно не дѣлать -- девизъ кинто. Основная подкладка его нравственныхъ качествъ -- лѣнь, громадная, всеобъемлющая, идеальная дѣнь! Кинто -- это отставные юнкера, уволенные со службы канцеляристы, прогнанные прикащики, папенькины сынки, до безумія избалованные или съ шумомъ и безшабашно прожегшіе доставшееся имъ наслѣдство.
Къ такого сорта людямъ принадлежалъ этотъ молодой человѣкъ, такъ неожиданно вмѣшавшійся въ разговоръ, происходившій между продавцами молока и денщикомъ.
Ему давно надоѣли эти два странныхъ, угрюмыхъ человѣка. Онъ нѣсколько разъ пускалъ противъ нихъ болѣе или менѣе сильные каламбуры, но единственнымъ отвѣтомъ ему было лишь упорное и суровое молчаніе противниковъ, и онъ ретировался, каждый разъ сопровождаемый смѣхомъ и градомъ насмѣшекъ сосѣднихъ торговцевъ: "Что, Нико, съѣлъ грибъ?... Ты такъ малъ, Нико, что они тебя и не замѣчаютъ даже!... Твой языкъ, Нико, недостаточно длиненъ, чтобы достать ихъ! Поди въ кузницу моего брата: онъ тебѣ наваритъ его малость!..."
Все это било по самолюбію Нико, такъ что, въ концѣ-концовъ, онъ долженъ былъ сознаться, что никакими словами не проймешь "старую вѣдьму", "отъ одного взгляда которой молоко киснетъ", и потому онъ далъ себѣ слово въ слѣдующій разъ подѣйствовать на нее и ея спутника не словами уже, а или плюнуть въ горшокъ съ молокомъ, или же опрокинуть его. Настоящій случай показался ему самымъ подходящимъ для того, чтобы вывести своихъ противниковъ изъ ненавистнаго ему состоянія упорнаго молчанія.
Нико схватилъ горшокъ съ молокомъ, но не тотъ, который торговалъ денщикъ, а другой, стоявшій ближе къ нему.
Пелагея испустила тихій, но особенный по своему выраженію крикъ; онъ походилъ на крикъ испуга и опасности; слуга ея быстрѣе молніи всталъ на ноги, вцѣпившись въ руки Нико; онъ такъ крѣпко и внезапно сжалъ ихъ повыше кисти, что обѣ онѣ, и свободная, и держащая горшокъ, покраснѣли и вздулись синими жилами.
-- Пусти!-- прохрипѣлъ слуга.
Отъ боли, или нарочно, Нико выпустилъ изъ руки горшокъ, который разбился бы о мостовую, если бы во время не былъ подхваченъ Пелагеею.
-- Что, Нико, опробовалъ? Вкусно?!-- раздалось между сосѣдними торговцами.
Нико долженъ былъ сознаться, что и теперь потерпѣлъ пораженіе.
-- Вотъ дьяволъ!-- бормоталъ онъ, растирая руки, на которыхъ ясно остались синяки отъ пальцевъ стараго слуги Пелагеи.-- Постой! погоди еще! я тебя дойму!
-- А ну васъ къ лѣшему! Пожалуй, еще расплескаете все молоко... Давай горшокъ, старуха!... Поди, чай, господа серчаютъ: запоздалъ!-- проговорилъ денщикъ, бросая Пелагеѣ двадцать копѣекъ и подставляя кострюлю.
Старикъ-слуга взялъ горшокъ, тотъ самый, который торговалъ денщикъ, чтобы перелить молоко въ кострюлю, но Нико, очутившись въ одинъ прыжокъ съ боку, толкнулъ ногою руку старика и половина молока опрокинулась дальше и выше кострюли: на руку и на грудь денщика.
-- Ахъ! чтобъ тебя!-- вскричалъ денщикъ, выпрямляясь.
-- Подавись же ты, окаянный!-- глухо проговорилъ старикъ и весь остатокъ молока выплеснулъ прямо въ лицо Нико.
Дружный хохотъ публики сопровождалъ эту новую неудачу кинто, представлявшаго теперь дѣйствительно смѣшную фигуру.
-- Ну, наливай, старикъ, изъ другаго,-- сказалъ денщикъ, отряхиваясь.
-- Нельзя, продано,-- отвѣтилъ старикъ, возвращая деньги.
Денщикъ выругался и отошелъ прочь.
-- Что хочешь за молоко, тетка?-- подбѣжалъ мальчикъ, какъ видно, изъ ближайшаго трактира, безъ шапки и съ большою русскою деревянною чашкою.
-- Продано!-- повторилъ старикъ-слуга.
Между тѣмъ, уличная толпа и сосѣдніе торговцы продолжали подтрунивать надъ Нико. Но этотъ послѣдній, повидимому, былъ еще далекъ отъ того, чтобы уступить такъ легко поле битвы своему противнику: очищаясь отъ молока, онъ понемногу и незамѣтно отошелъ шаговъ двадцать въ сторону, не спуская, въ то же время, глазъ съ Пелагеи и ея Михако.
Старикъ этотъ, казалось, не обращалъ ни малѣйшаго вниманія на новую диверсію врага; онъ смотрѣлъ прямо передъ собою все также молча и сурово, но когда разбѣжавшійся Нико отмахнулъ лѣвую ногу въ сторону горшка, чтобы опрокинуть его, Михако подхватилъ его ногу и оттолкнулъ ее съ такою силою, что кинто не выдержалъ и всѣмъ тѣломъ шлепнулся на мостовую. Когда онъ всталъ, кровь бѣжала изъ его разбитаго носа.
Новый смѣхъ толпы.
Первымъ движеніемъ Нико было броситься на старика съ кулаками, но, встрѣтивъ на себѣ упорный и смѣлый взглядъ его и вспомнивъ тиски его рукъ, онъ остановился.
-- Хорошо! я уйду теперь! Но помните вы, старые черти, что разбитый носъ Нико не пройдетъ вамъ даромъ! Мы встрѣтимся еще!-- проговорилъ кинто, уходя въ ближайшій духанъ.
Разочарованный въ результатахъ своихъ наблюденій, я хотѣлъ было идти уже прочь, какъ вдругъ мое вниманіе было поражено слѣдующимъ новымъ обстоятельствомъ.
Къ Пелагеѣ и Михако подошелъ какой-то новый денщикъ.
-- Есть?-- спросилъ онъ, передавая принесенный имъ пустой горшокъ, совершенно похожій на тотъ, который оставался съ молокомъ у этихъ странныхъ торговцевъ.
Взгляды Пелагеи и ея слуги на мгновеніе встрѣтились; мнѣ показалось, что какая-то тайная мысль, или условленный знакъ чего-то имъ обоимъ понятнаго, жданнаго, блеснулъ въ этомъ взаимномъ взглядѣ ихъ.
Передавъ какую-то монету въ руку Михако, денщикъ отошелъ.
Михако даже,-- это я ясно увидѣлъ,-- не взглянулъ на деньги, опуская ихъ въ боковой карманъ бешмета.
Все это заставило меня инстинктивно броситься за уходящимъ денщикомъ. Я нашелъ его уже въ толпѣ базара и попросилъ перепродать мнѣ молоко, увѣряя, что оно крайне необходимо мнѣ для новорожденнаго ребенка. Денщикъ сначала и слышать не хотѣлъ объ этомъ, но когда я ему обѣщалъ за молоко рубль и показалъ его, онъ уступилъ.
Взволнованный ожиданіемъ важнаго открытія, сущность котораго я, впрочемъ, еще смутно представлялъ себѣ, я поспѣшилъ къ себѣ съ этою необычною для меня покупкою въ рукахъ.
Шаговъ черезъ двадцать я вспомнилъ о своемъ промахѣ: надо же было узнать, чей это денщикъ? Быстро повернувъ назадъ, я бросился за денщикомъ, но его уже не было въ виду: онъ, должно быть, вошелъ въ одинъ изъ ближайшихъ домовъ или затерялся отъ меня въ шумной, тысячеголовой толпѣ базара.
Первою моею мыслью было, когда я поставилъ молоко на столъ въ своей квартирѣ, это: что же я теперь предприму? Представить молоко формально, по начальству, для научнаго химическаго изслѣдованія? Но если оно окажется безвреднымъ? Вѣдь, тогда я просто стану притчей во языцѣхъ и, хитраго ничего нѣтъ, попросятъ меня убираться изъ состава полиціи: пустяками, молъ, сударь, занимаетесь, въ то время, когда позавчера у васъ подъ носомъ случилось смѣлое воровство, а вы узнали о немъ лишь сегодня, и то черезъ третьи руки!... Пойти въ ближайшую аптеку и частно попросить анализа? Такъ нѣтъ ни одного хорошо знакомаго провизора; да и вообще народъ этотъ привыкъ свое время разсчитывать на граны да скрупулы! Рѣшиться попробовать самому? А если молоко отравлено? Такой опытъ слишкомъ дорого обойдется... Впрочемъ, не думаю, чтобы оно заключало въ себѣ много яду; да иначе и быть не можетъ: слишкомъ было бы рискованно для Пелагеи продавать отравленное молоко открыто, на базарѣ; да и денщикъ, въ качествѣ сообщника, скорѣе уничтожилъ бы молоко, чѣмъ уступилъ его мнѣ... Вѣроятнѣе всего, что молоко это совершенно безвредно. Но къ чему эта условность продажи? При чемъ тогда эта таинственность жизни и обмѣнъ взглядовъ при появленіи послѣдняго денщика? Это -- съ одной стороны; а съ другой -- какая же, въ самомъ дѣлѣ, цѣль для Пелагеи отравлять молоко? Мстить? Но кому? Не бывшему же жениху ея: слишкомъ давно это было, чтобы не забыть обиды, участникомъ которой и, пожалуй, главнымъ виновникомъ былъ скорѣе отецъ, чѣмъ женихъ... А если манія помѣшательства ея -- отравленіе? Остановившись на этомъ послѣднемъ предположеніи, я рѣшился опробовать молоко глотками и послѣ каждаго такого пріема ждать дѣйствія, а въ случаѣ опасности -- или палецъ въ ротъ, или бѣжать въ аптеку за рвотнымъ.
Усѣлся я на диванъ и пропустилъ глотокъ. Ничего: вкусно и сладко, какъ всякое хорошее молоко; даже черезъ-чуръ сладко, какъ будто. Впрочемъ, послѣднее, кажется, уже продуктъ моего настроеннаго воображенія... Нарочно не закурилъ папиросы, чтобы на чистоту дѣйствовало.
Подождалъ минутъ десять,-- никакого результата. Хлебнулъ еще и жду... Но ждать скучно; взялъ первую попавшуюся подъ руку книгу.
Опять ничего, да, кажется, ничего и не будетъ! Налилъ стаканъ и выпилъ залпомъ.
Прошло минутъ десять -- не тошнитъ и голова не кружится... Даже, напротивъ, чувствую какое-то особенное оживленіе въ мысляхъ! И такъ, я снова разыгралъ изъ себя дурака. Нѣтъ, мнѣ рѣшительно не везетъ въ роли сыщика! Непризнанный Лекокъ!-- какъ меня въ шутку называетъ мое начальство. И оно право! Я съ своею страстью видѣть во всемъ таинственное и чудесное частенько попадаюсь въ просакъ и дѣлаю вещи совсѣмъ дикія, достойныя сумасшедшаго. Да и на самомъ дѣлѣ только безумный могъ рѣшиться бросить гимназію на пятомъ классѣ для того, чтобы поступить въ военную службу! Чего я ожидалъ отъ нея? Подвиговъ мужества и высокаго самоотверженія? И что же? Во все время службы ни одного намека на какой-нибудь подвигъ, ни одного случая самоотреченія, никакого повода къ геройству! Все просто, до тошноты просто и обыденно; вся жизнь напередъ разсчитана по пальцамъ. Хорошо еще, что я во-время опомнился: бросилъ военную службу и поступилъ въ полицію. Здѣсь-то, конечно, ужь должно найтись удовлетвореніе моихъ способностей.
Однако, не пропадать же моему шальному рублю: надо молоко-то допить; на этакой жарѣ въ часъ скиснетъ... Кстати, опустить сторы: какъ рѣжетъ глаза этотъ безшабашный свѣтъ... И я прямо изъ горшка кончилъ молоко до капли... Прекрасное молоко!... Ну, и что же дала мнѣ полицейская служба? Конечно, прямо въ сыскное отдѣленіе попасть трудно, да я и не заикался объ этомъ; я пробовалъ себя. Правда, одинъ разъ удачно прослѣдилъ убійство, да потомъ самъ же и расплакался на судѣ... А затѣмъ двадцать разъ принимался за сыскъ, а въ результатѣ получалась какая-нибудь глупость, или же просто -- шишъ! Да, да! одинъ единственный шишъ! А, между тѣмъ, за этотъ шишъ я... погубилъ свою родную мать! И это -- несомнѣнно, потому что виноватъ одинъ я, и только я, что она умерла такъ рано!... Не брось я гимназіи, она непремѣнно жила бы и до сего дня: во-первыхъ, сколько она, бѣдная, выстрадала за меня въ годъ минувщей войны, ожидая меня встрѣтить въ спискѣ убитыхъ или искалѣченныхъ, тогда какъ я весь тотъ годъ совершалъ тихій, скромный, но великій въ своемъ значеніи подвигъ, отъ. котораго отказались всѣ наши офицеры, это: оставаться въ тылу отряда и сушить сухари! Потомъ ее сокрушала,-- она этого не высказывала, но я увѣренъ въ этомъ,-- моя полицейская служба: кинжалы, убійство изъ-за угла тревожили ея святой, тихій сонъ!.. Жгуты на моихъ плечахъ были для нея бичомъ судьбы... Наконецъ, ея послѣдняя болѣзнь; не брось я гимназіи, я могъ бы быть врачемъ и, конечно, я не далъ бы умереть ей! Мое искусство, моя сыновняя любовь въ соединеніи съ наукой подняли бы ее на ноги, воскресили бы ее!.. Бѣдная, бѣдная мать! твой родной, единственный сынъ, надежда и опора, твоя любовь, погубилъ тебя! И, Боже! вмѣстѣ съ тобою я погубилъ тысячи живыхъ существъ, нуждавшихся въ помощи врача и не нашедшихѣ его... Этотъ, не поспѣвшій, не найденный врачъ былъ я, несчастный; я могъ бы быть имъ и -- не захотѣлъ. Именно для этой тысячи больныхъ я предназначенъ былъ врачемъ, но я не былъ имъ, и они умерли, проклиная меня! А я -- живу! Я осмѣливаюсь жить?! Какъ я смѣю думать о жизни послѣ совершенія такихъ ужасныхъ преступленій? Тѣнь моей матери и этой страдальческой тысячи изъ-за меня погибшихъ людей зовутъ меня! Они требуютъ искупленія! И они -- правы... Искупленіе должно совершиться... сегодня же, сейчасъ же!... Каждая, новая минута сопровождается новою жертвою... И не минуты, нѣтъ! а каждая секунда, каждый ударъ преступнаго пульса моего приноситъ жертву: вѣдь, по вычисленію статистики, каждую секунду кто-нибудь да умираетъ въ мірѣ... Ботъ! вотъ! еще, еще одинъ ударъ пульса моей руки! еще, еще жертва!... Еще одинъ... но... довольно! довольно! Больше не надо, больше не будетъ жертвъ... Я иду! Иду къ вамъ, страдальческія тѣни!... Не проклинайте! о! не проклинайте меня... Благословите меня.
Я схватилъ револьверъ... взвелъ курокъ...
-- Пожалуйте, ваше благородіе!-- прогремѣло надо мною.
Взглянулъ,-- въ дверяхъ стоитъ подчиненный мнѣ городовой унтеръ-офицеръ.
Я молчалъ, ничего не понимая, и опустилъ револьверъ, сжимая его въ одеревенѣлой рукѣ.
-- Драка, ваше благородіе! До крови! Протоколъ требуется!
Не знаю, какъ я высматривалъ въ ту минуту, но, надо полагать, не хорошо, потому что городовой быстро подошелъ ко мнѣ, проговорилъ: "Пожалуйте!" и съ большимъ усиліемъ высвободилъ оружіе изъ моей руки.
Я взглянулъ на него и заплакалъ, заплакалъ горько, какъ ребенокъ.
То была реакція, исходъ наболѣвшей, погруженной въ мракъ души!
Горрдовой схватилъ графинъ съ водою, налилъ стаканъ и подалъ мнѣ.
-- Освѣжитесь, ваше благородіе! Очнитесь, Богъ съ вами!
Я съ жадностью, небывалою жадностью выпилъ воду и,. минуты три спустя, понялъ, что то былъ кошмаръ, временное безуміе. Страшная мысль молніею пронеслась въ моей головѣ, и я задрожалъ... Такъ это дѣйствіе молока!? Такъ вотъ отчего жена и дочь Стромилова сошли съ ума и кончили самоубійствомъ? Значитъ, въ молокѣ ядъ, скрытый, тайный, но страшный по своимъ конечнымъ послѣдствіямъ ядъ. Онъ дѣйствуетъ на нервную систему такимъ образомъ, что принявшій его находитъ себя неудовлетвореннымъ жизнью; самая жизнь ему кажется ненужною, безполезною, даже вредною, ужасною; мало значущіе факты, даже небывалыя событія онъ окрашиваетъ въ однѣ мрачныя тѣни; создаетъ въ своемъ разстроенномъ воображеніи массу несуществующихъ преступленій, единственнымъ виновникомъ которыхъ оказывается онъ самъ! А отсюда до самоубійства -- одинъ шагъ... Ужасный ядъ! Но что же это за ядъ? Извѣстенъ ли онъ въ медицинѣ, въ наукѣ? Или это одинъ изъ тѣхъ народныхъ ядовъ, которые еще не открыты наукою? Вотъ вопросъ... Надо подвергнуть это молоко анализу. Но какой же, болѣе дѣйствительный анализъ возможенъ послѣ того, что я выстрадалъ?... А, впрочемъ, кто же повѣритъ этому? Вѣдь, для того, чтобы доказать ужасное дѣйствіе этого молока, нужно было въ самомъ дѣлѣ застрѣлиться, оставивъ записку о причинахъ самоубійства; но развѣ я могъ тогда знать эту причину? Все выдуманное мною страданіе было пережито такъ реально, что и тѣни подозрѣнія о вліяніи яда не было у меня... Нѣтъ, нервный анализъ этого отравленнаго молока никуда не годится; необходимъ научный.
Съ этою послѣднею мыслью я взглянулъ въ пустой горшокъ и вспомнилъ, что молоко я все выпилъ. Одну, двѣ капли можно было собрать, но этого слишкомъ недостаточно для разслѣдованія. И потому я порѣшилъ завтра же достать молока у старой отравительницы и затѣмъ, уже безъ всякой ошибки, арестовать ее.
Но судьба распорядилась иначе, и мнѣ не пришлось арестовать бывшую невѣсту Стромилова.