Вслѣдъ за необыкновеннымъ напряженіемъ нервовъ, вызваннымъ дѣйствіемъ молока, наступилъ упадокъ силъ, тяжелая апатія, полное отсутствіе энергіи, воли, желаній... Я рапортовался больнымъ. Такъ прошло двое сутокъ. Лишь позднимъ вечеромъ на третій день ко мнѣ стало понемногу возвращаться сознаніе; первымъ явилось желаніе вздохнуть свѣжимъ ночнымъ воздухомъ. Я одѣлся и пошелъ безцѣльно бродить по темнымъ улицамъ города. Самъ не будучи въ силахъ отдать себѣ отчета, какъ и зачѣмъ я забрелъ въ такую глушь, я очутился въ узкомъ переулкѣ передъ таинственнымъ домомъ. Юго-западный вѣтеръ нагромоздилъ на небо массу облаковъ; ни одна звѣздочка не проглядывала сверху; дальше трехъ шаговъ зрѣніе было безсильно. У ногъ моихъ журчала рѣка, отражая и разбивая на тысячу фантастическихъ полосъ, узоровъ и блестокъ огни домовъ и улицъ противуположной стороны города, раскинувшейся, какъ почти и весь Тифлисъ, амфитеатромъ.
Въ калиткѣ со двора кто-то повернулъ ключъ замк а, засовъ тихо отодвинулся, калитка отворилась и изъ нея вышелъ человѣкъ съ глинянымъ кувшиномъ въ рукѣ. Въ этомъ человѣкѣ я тотчасъ же узналъ слугу Пелагеи. Очевидно, онъ шелъ за водой. Когда онъ спустился къ рѣкѣ, я, безъ малѣйшаго колебанія, моментально юркнулъ въ открытую калитку и остановился подъ темными, какъ ночь, сводами воротъ. Гдѣ-то въ глубинѣ двора колебался тусклый свѣтъ, и оттуда доносился тихій, очевидно, радостный, короткій лай двухъ собакъ. Черезъ минуту Михако вернулся, заперъ калитку на засовъ и зам о къ, но мнѣ показалось, что ключа изъ навѣснаго замка онъ не вынулъ. Я притаилъ дыханіе; онъ въ двухъ шагахъ прошелъ мимо меня. Только теперь, когда я очутился во дворѣ этого мрачнаго дома, я понялъ весь рискъ, всю опасность своего положенія: открой обитатели этого дома мое присутствіе, натурально, они не.задумались бы ни на минуту, чтобы отправить меня туда, откуда никто не приходитъ. Оставалось ждать утра. Въ виду страшной опасности, ко мнѣ сразу вернулись вся энергія и силы. Первымъ дѣломъ надо было убѣдиться въ моемъ предположеніи насчетъ ключа. Я шагнулъ къ воротамъ, ощупалъ замокъ: дѣйствительно, ключъ не взятъ. Отпереть замокъ и вынуть его изъ колецъ засова было дѣломъ нѣсколькихъ секундъ. Отступленіе обезпечено.
Тихо, ощупывая каждый шагъ, я направился къ внутренности двора. Сейчасъ же около стѣнъ оказался небольшой складъ дровъ; я засѣлъ за него.
Выглянувъ справа, я вздрогнулъ при мысли о предстоящей мнѣ новой опасности: въ полосѣ слабаго свѣта, выходившаго изъ широкихъ сосѣднихъ дверей, обрисовались внушительныя фигуры двухъ огромныхъ косматыхъ собакъ чистой ахалцыхской породы волкодавовъ; позвякивая замками на ошейникахъ, онѣ что-то лакали изъ корыта. Порою онѣ грозно ворчали, и эти звуки, обычные для меня въ другое время, производили теперь удручающее впечатлѣніе смертельной опасности; достаточно двухъ минутъ, чтобы эти два страшныхъ пса растерзали меня.
По счастью, вѣтеръ былъ съ ихъ стороны.
Изъ помѣщенія, откуда лился слабый свѣтъ, послышалось короткое мычаніе коровы и, секунду спустя, на порогѣ его показалась, освѣщенная нѣсколько сбоку и сзади, Пелагея. Я узналъ ее но странному, неестественному блеску черныхъ глазъ. Теперь на ней не было чадры. Я никогда не забуду этого лица! Его выраженіе и оригинальную 55-ти лѣтнюю красоту можно было сравнить съ выраженіемъ и красотою античной статуи, изображавшей когда-то юную богиню, въ лицѣ которой всемогущая рука времени, сгладивъ черты нѣжной страсти и всепокоряющаго очарованія ласки, оставила въ мертвой неподвижности лишь черты дикой силы и непримиримой жестокости.
Вслѣдъ за нею вышелъ Михако съ кувшиномъ молока въ одной и съ фонаремъ въ другой рукѣ. Онъ глядѣлъ все также сурово и только, когда глаза его останавливались на Пелагеѣ, въ лицѣ его пробѣгало свѣтлымъ лучемъ какое-то мягкое и, вмѣстѣ, грустное выраженіе.
-- Такъ ты полагаешь, что мы раздавили еще одно порожденіе негодяя?-- заговорила Пелагея по-грузински, смотря куда-то въ темное пространство. Голосъ ея былъ не громокъ, почти тихъ, но звучалъ металлически-холодно.
-- Это такъ же вѣрно, какъ то, что я люблю тебя!-- отвѣтилъ Михако тономъ необычайной страсти, протягивая руку съ фонаремъ впередъ, въ темное пространство, какъ бы призывая въ свидѣтели своихъ словъ и этотъ тусклый, колеблющійся свѣтъ фонаря, и то неизвѣстное будущее, которое грядетъ къ нему изъ этого темнаго пространства.
-- Аминь!-- глухо остановила она рѣчь его.-- Но помни: дѣло наше не кончено; мы должны жить до тѣхъ поръ, пока онъ живъ. Пусть онъ пьетъ по каплѣ чашу возмездія! Сегодня мы поторопились, ускорили... но мы могли опоздать: кинто мѣшалъ намъ.
-- Послѣ завтра мы услышимъ звуки похороннаго марша!-- воскликнулъ Михако съ дикою, безумною радостью во взорѣ.
Она, вмѣсто отвѣта, продолжая все смотрѣть передъ собою, протянула къ нему свою бѣлую, худую, но все еще красивую руку, и онъ, быстро перенявъ фонарь рукою, въ которой былъ кувшинъ, схватилъ ея руку и съ выраженіемъ благоговѣнія и безконечной преданности, смѣшаннымъ съ затаенною глубокою страстью, поцѣловалъ ее.
Она повернула голову, окинула его долгимъ, чарующимъ взглядомъ. Такой взглядъ я замѣчалъ у извѣстнаго укротителя звѣрей, когда онъ входилъ въ клѣтку тигровъ.
Медленно, какъ въ похоронной торжественной процессіи, Пелагея и Михако поднялись во второй этажъ. Оба страшныхъ пса покорно слѣдовали за ними.
Теперь, когда они были на балконѣ, я замѣтилЪ слабый свѣтъ въ двухъ угловыхъ окнахъ; рядомъ съ каждымъ окномъ темнѣло по двери. Въ одну изъ нихъ вошла Пелагея, въ другую -- Михако; но черезъ секунду онъ вышелъ, оставивъ дверь полуотворенною и обнаруживъ, такимъ образомъ, часть стѣны, увѣшанной ружьями, пистолетами и кинжалами. Привязавъ собакъ на цѣпь, противъ дверей, онъ вошелъ въ комнату.
Вскорѣ свѣтъ въ комнатѣ Пелагеи значительно ослабѣлъ, но въ тотъ же моментъ усилился въ комнатѣ Михако и на окнѣ вырѣзались двѣ тѣни; онѣ то склонялись, то поднимались, то исчезали совсѣмъ.
"Вотъ,-- думалъ я,-- начинается адская лабораторія!" Но подойти къ окну, прорваться сквозь сторожевую цѣпь вѣрныхъ, страшныхъ псовъ, чтобы заглянуть во внутрь комнаты Михако, нечего было и думать. Оставалось, слѣдовательно, одно: убраться теперь же, а завтра утромъ, пользуясь незапертою калиткою, нагрянуть съ городовыми для обыска и ареста. Къ утру молоко, предназначенное для Стромилова, вѣроятно, уже будетъ приготовлено.
Но что случилось сегодня утромъ? Неужели вѣрить словамъ этихъ отравителей? Но, можетъ быть, Михако, желая вызвать въ Пелагеѣ благодарность и отвѣтъ на свою всепоглощающую страсть, солгалъ? Взаимныя отношенія ихъ казались мнѣ таковыми, что ложь Михако была возможна.
Но пора!... И только что я тронулся было съ мѣста, чтобы проскользнуть подъ ворота, и еще разъ бросилъ взглядъ на окно комнаты Михако, какъ долженъ былъ моментально остановиться: неожиданное и необычайное явленіе приковало меня къ мѣсту.
Свѣтъ окна затемнилъ какой-то предметъ, сильно напоминавшій небольшую плоскую корзину для бѣлья, съ ушками изъ прутьевъ. Предметъ этотъ спускался на дворъ и когда достигъ земли, то произошло два явленія: предметъ взвился вверхъ и исчезъ въ его темнотѣ, а внизу раздался вскрикъ и затѣмъ плачъ ребенка. Псы неистово залаяли, гремя цѣпью и порываясь съ балкона внизъ. Дверь изъ комнаты Михако отворилась и на порогѣ показались Пелагея и ея слуга. Въ рукѣ первой была свѣча, а въ рукахъ послѣдняго пистолетъ и кинжалъ. Лицо Пелагеи выражало холодное любопытство, лицо Михако -- силу самоувѣренной рѣшимости; но когда слуха ихъ коснулся жалобный крикъ дитяти, когда они увидали барахтавшагося на землѣ ребенка, то выраженіе ихъ лицъ измѣнилось до неузнаваемости: ужасъ передъ чѣмъ-то близкимъ, но невѣдомымъ, выходящій за предѣлы возможнаго, рѣзкими чертами бороздилъ ихъ лица.
Поблѣднѣвшіе, искаженные, они простерли впередъ свои дрожащія руки, какъ бы отстраняя смертельный ударъ, когда надъ ними раздался глухой, мрачный голосъ: "Это дитя -- ваша послѣдняя жертва, отравители! Но да не коснется его рука ваша!"
Затѣмъ все смолкло; настала тишина, такая глубокая, въ которой, казалось мнѣ, я слышалъ біеніе своего сердца.
Ужасъ, охватившій Пелагею и Михако, невольно отозвался и на мнѣ, такъ что когда я пришелъ въ себя, то они стояли уже внизу, а у ногъ ихъ плакало дитя, протягивая къ нимъ свои пухленькія ручонки.
-- Ма ма! ма-ма!-- призывало оно, но ни Пелагея, ни Михако не спѣшили на этотъ зовъ; ошеломленные, они молча, безъ движенія, стояли и смотрѣли на плакавшаго и призывавшаго малютку. Только по страстному блеску глазъ и мимолетнымъ тѣнямъ, пробѣгавшимъ по ихъ губамъ, можно было заключить, что мысль ихъ работаетъ невыносимо больно надъ разрѣшеніемъ нежданно возставшаго предъ ними вопроса, въ образѣ этого безпомощнаго, неизвѣстно какъ и откуда очутившагося здѣсь ребенка.
Былъ моментъ, когда лица ихъ выражали одну лишь жестокость и ненависть, до того очевидную, что я готовъ былъ броситься туда, къ нимъ, чтобы собственнымъ тѣломъ защитить малютку.
Но вотъ -- и я не вѣрилъ своимъ глазамъ -- при новомъ призывѣ ребенка лицо Пелагеи словно преобразилось: сквозь завѣсу непрогляднаго мрака и злобы прорвался, казалось, лучъ любви и состраданія.
Ребенокъ, должно быть, смотрѣвшій въ эту минуту на Пелагею, вдругъ пересталъ плакать и голосомъ дѣтской, чистой радости и святаго довѣрія снова проговорилъ: "мам-ма!"
Это было послѣднимъ ударомъ преградѣ, задерживавшей въ сердцѣ Пелагеи напоръ новыхъ, свѣтлыхъ, давно забытыхъ и теперь съ силою воскресшихъ чувствъ; слабая, но умиротворяющая душу улыбка, улыбка много страдавшаго, но все и всѣхъ простившаго умирающаго, засвѣтилась въ лицѣ ея и она склонилась къ ребенку, чтобы поднять его.
-- Прочь!-- злобно вскричалъ Михако и сжалъ руки Пелагеи, готовыя уже взять малютку.
Пелагея выпрямилась, глянула въ лицо своего слуги и, можетъ быть, первый разъ въ жизни страхъ предъ этимъ человѣкомъ, до сихъ поръ преданнымъ и послушнымъ ей, какъ собака, мелькнулъ въ глазахъ ея. Но это было лишь на одно мгновеніе: она, медленно протягивая къ нему освобожденныя уже имъ руки и какъ бы удаляя его, остановила на немъ знакомый уже мнѣ всепокоряющій взглядъ укротителя звѣрей.
Михако опустилъ глаза, но мрачно проговорилъ: "Хорошо, не сегодня, такъ завтра, но я раздавлю это поганое отродье!"
-- Но кто тебѣ сказалъ, что это дитя того семейства?-- властительно-спокойно остановила его Пелагея.
-- Я знаю, я видѣлъ его тамъ, въ томъ домѣ, на рукахъ отравленной нами сегодня матери его!... И этотъ страшный голосъ сверху какого-то демона подтвердилъ уже мои слова...
Неуловимое, непередаваемое выраженіе, какое можно встрѣтить только въ женщинахъ, скользнуло по лицу Пелагеи.
-- Такъ пусть же свершится надъ нимъ наша послѣдняя месть!-- какъ-то неестественно-торжественно проговорила она и подняла ребенка.
-- И тогда, Пелагея, мы уйдемъ отсюда!? Навсегда!?-- все еще сурово, но уже не злобно, словно спрашивая, сказалъ Михако.
-- Навсегда, навсегда!-- повторила она это слово, какъ бы подчеркивая его и заключая въ него особый, ей одной только извѣстный смыслъ и значеніе.
Они ушли, унося дитя.
Что мнѣ оставалось дѣлать? Будь у меня револьверъ, я не задумался бы выскочить изъ своего убѣжища и перестрѣлять сторожевыхъ псовъ, чтобы затѣмъ освободить бѣднаго ребенка. А теперь, когда я оказался безоружнымъ, слѣдовало удалиться, утѣшая себя мыслью, что опасность для ребенка не токъ еще близка,-- удалиться, наконецъ, для того, чтобы тотчасъ же привести сюда цѣлый отрядъ городовыхъ.
Я такъ и сдѣлалъ: пробрался подъ ворота, отодвинулъ засовъ, отворилъ калитку и вышелъ.
Юго-западный вѣтеръ замѣтно усилился; вдали погромыхивалъ громъ; у края горизонта мелькала порою молнія.
Я ускорилъ шагъ, но едва вышелъ изъ переулка, какъ почувствовалъ страшную усталость, близкую къ той апатіи, изъ которой только что вышелъ нѣсколько часовъ назадъ. Едва волоча ноги, добрался я до своей квартиры, упалъ на постель и, не раздѣваясь, заснулъ мертвымъ сномъ.
На разсвѣтѣ меня разбудилъ громкій говоръ въ прихожей. Кто-то спорилъ съ моимъ слугою. Я узналъ голосъ Нико, быстро всталъ и отворилъ дверь. Меня поразилъ необычно встревоженный, растерянный видъ кинто.
-- Никаноръ Андреевичъ!... ребенокъ!...-- едва могъ онъ вымолвить.
-- Такъ это ты... ты спустилъ ребенка въ этотъ проклятый домъ?
-- Вы почему знаете? Нѣтъ... Я, Никаноръ Андреевичъ...
Кинто былъ блѣденъ, какъ полотно, и дрожалъ всѣмъ тѣломъ.
-- Я знаю, видѣлъ самъ, и если что случится съ ребенкомъ, вы не уйдете отъ отвѣтственности.
-- Послушайте, Никаноръ Андреевичъ, я все разскажу вамъ...
Мы вошли въ комнату; Нико сѣлъ на стулъ и какъ бы собирался съ мыслями.
-- Чей это ребенокъ и гдѣ ты его взялъ?
-- Правнукъ Стромилова.
-- Что могло быть общаго между тобою и Стромиловымъ? Наконецъ, какъ ты попалъ къ нему?
-- Просто случай.... (Кинто нѣсколько пріободрился). Вчера передъ вечеромъ я проходилъ мимо дома Стромилова. Изъ парадныхъ открытыхъ дверей выбѣжали два лакея и горничная. Охая и бормоча, какъ пораженные ужасомъ, они бросились въ разныя стороны улицы. Одинъ изъ лакеевъ остановилъ проѣзжавшій мимо свободный фаэтонъ и вскочилъ въ него, крича извощику: "Скорѣй! къ доктору Шароніянцу!" Это остановило меня. Я подошелъ къ дверямъ, заглянулъ на лѣстницу: никого. Въ матовомъ свѣтѣ двухъ небольшихъ стѣнныхъ лампъ зеленѣли на площадкѣ горшечныя растенія. Угадывая, что въ этомъ домѣ только что произошло какое-либо большое несчастіе, я, увлекаемый, какъ всегда, любопытствомъ, вошелъ и тихо поднялся по ковру лѣстницы. На первой же площадкѣ меня поразилъ голосъ, слышавшійся сверху; голосъ этотъ хрипѣлъ такъ, какъ будто чья-то рука сдавливала горло говорившаго. Поднимаюсь на послѣднюю площадку. Направо дверь открыта въ гостинную; прохожу ее и останавливаюсь, какъ вкопанный: въ слѣдующей комнатѣ, спальнѣ, въ глубокомъ креслѣ, съ опрокинутой нѣсколько назадъ и въ сторону головой сидитъ съ полузакрытыми, остановившимися глазами молодая женщина. Не было сомнѣнія, что женщина эта уже мертва. По одну ея сторону красивая колыбель-качалка; сквозь отдернутыя занавѣски видѣнъ спокойно спящій ребенокъ; по другую -- на кругломъ столикѣ стаканъ съ ясными остатками молока... Едва я успѣлъ все это окинуть взглядомъ, какъ изъ другихъ дверей спальни вышелъ съ какимъ-то футляромъ въ одной рукѣ и съ тетрадью въ другой самъ Стромиловъ... Я хорошо зналъ его въ лицо, но теперь его узнать было трудно: такъ онъ измѣнился. Въ глубоко впавшихъ глазахъ ужасъ и безуміе какое-то, щеки и носъ вытянулись, нижняя губа словно отвалилась. "Довольно!-- заговорилъ онъ хрипло, судорожно.-- Пелагея! Это будетъ твоя послѣдняя жертва... Ты отомстила, но будь же ты проклята, отравительница! Этотъ ребенокъ и эта рукопись будутъ существовать, чтобы отправить тебя на каторгу!" И онъ тихо и осторожно положилъ эту тетрадь въ колыбель ребенка, словно боясь разбудить его; затѣмъ онъ повернулся, и я увидѣлъ его лицо въ висѣвшемъ противъ него зеркалѣ. То было лицо приговореннаго къ смерти. Очевидно, моего отраженія въ томъ же зеркалѣ онъ не замѣчалъ. "И такъ, Стромиловъ, подло ты началъ, подло и кончишь!" -- закончилъ онъ. Это были его послѣднія слова. Въ зеркалѣ что-то сверкнуло; мнѣ показалось, бритва... Страшная мысль о возможности предстоящаго самоубійства на мгновеніе приковала меня къ полу, а въ слѣдующее мгновеніе старикъ Стромиловъ, какъ скошенный, грохнулся на коверъ спальни, обливаясь кровью и хрипя страшно... Онъ кончилъ, какъ сказалъ... Я далеко не трусъ и крѣпокъ нервами, но видъ этихъ двухъ труповъ обезумилъ меня, я бросился къ ребенку, схватилъ его, словно спасая отъ царившей тамъ смерти, и убѣжалъ съ нимъ внизъ на улицу, никѣмъ не встрѣченный... Въ одѣялѣ, схваченномъ мною вмѣстѣ съ ребенкомъ, оказалась оставленная Стромиловымъ рукопись. Въ одномъ изъ знакомыхъ мнѣ духановъ, гдѣ нашлась у хозяина-грузина колыбель, кое-какъ успокоивъ ребенка, я прочелъ эту рукопись... И, представьте, Никаноръ Андреевичъ!-- закончилъ Нако свой разсказъ,-- изъ рукописи Стромилова оказывается, что этотъ старикъ полагалъ, что семейство его преслѣдуетъ судьба, и только сегодня, когда внучка его умерла, отравившись молокомъ, онъ понялъ, въ чьемъ именно образѣ заключается эта судьба; хотя онъ давно зналъ, что Пелагея, его бывшая невѣста, занимается продажею молока, но ограничился лишь тѣмъ, что далъ себѣ слово никогда не употреблять молока...
-- И послѣ этого ты рѣшился отдать въ руки злодѣевъ ребенка, послѣдняго изъ рода Стромиловыхъ? Неужели ты вообразилъ, что они пощадятъ его?
-- Все равно бы убили... Я думалъ этимъ спасти ребенка... Думалъ, авось жалость, авось раскаяніе проснется... Да нѣтъ, у нихъ рука не поднимется на беззащитное дитя! Нѣтъ, Никаноръ Андреевичъ, они скорѣе...
Нико не договорилъ свою мысль и тихо прибавилъ:
-- А если что случилось, арестуйте меня; мнѣ жизнь не дорога.
-- Быть можетъ, еще не поздно спасти ребенка,-- проговорилъ я.-- Бѣжимъ туда, Нико...
Сіонская улица встаетъ рано; по ней сновалъ уже народъ. У таинственнаго дома необычайное движеніе; одни проходили въ переулокъ и тамъ исчезали, другіе толпою стояли стѣны дома, читая и перечитывая какое-то прибитое на ней объявленіе.
-- Что случилось?-- останавливаю я одного изъ спѣшившихъ въ переулокъ.
-- Не знаю, сударь; народъ бѣжитъ; сказываютъ, въ этомъ домѣ слышали сегодня утромъ выстрѣлъ.
Я почти бѣгомъ добрался до толпы у стѣны. Читаю по-армянски на листѣ бумаги:
"Скорѣе возьмите въ этомъ домѣ ребенка".
Дворъ, оказался уже полонъ народа; растолкавъ его, я очутился въ свободномъ кругу. На мостовой двора, подъ открытымъ голубымъ небомъ, въ плоскомъ ящикѣ отъ свѣчей, лежалъ, тщательно завернутой въ одѣяло, ребенокъ; онъ испуганно смотрѣлъ и по временамъ жалобно, но тихо плакалъ; рядомъ съ ящикомъ, съ кровавою раною на вискѣ, распростерта Пелагея; смерть лежала уже на худомъ, но спокойномъ челѣ ея; казалось, это спалъ человѣкъ, жестоко настрадавшійся и теперь успокоенный и умиротворенный.
Михако нигдѣ не нашли; только на четвертый день трупъ, похожій на него, вытащили изъ Куры, на Саганлугѣ.
Я готовъ былъ уже распорядиться перенесеніемъ тѣла Пелагеи въ ея комнату и отправленіемъ ребенка въ домъ Стромилова, какъ чья-то рука легла на мое плечо сзади, а старческій и дрожащій голосъ проговорилъ: "Возьмите, сударь мой, ваши деньги, ваши три рубля! Если я и взялъ ихъ тогда, то по невѣдѣнію моему... Пусть лучше я предстану предъ судомъ Всевышняго въ этомъ рубищѣ, вмѣсто чистой холстины, чѣмъ Іудой, продавшимъ вамъ бѣдную мою госпожу!..."
Я обернулся: передо мной, протягивая руку съ деньгами, стоялъ старикъ-нищій, разсказавшій мнѣ недѣлю тому назадъ грустную исторію сватовства Пелагеи; въ старыхъ красноватыхъ глазахъ его стояли слезы.
Ив. Борисовъ.
"Русская Мысль", No 1, 1885