Вечерняя тьма покрывала обширный густолиственный Рюельский лес, простирающийся за Мон-Валерьен до самой Сены. Посреди этого леса стоит старинный замок Мальмезон, построенный в романтическом стиле. Он скрыт за раскидистыми тенистыми деревьями и напоминает собой старинный охотничий дворец; возле него находится сад с цветочными клумбами, который, как и замок, окружей высокой, поросшей мхом стеной.
Здесь, вдали от света, жила несчастная императрица Жозефина после своего развода с Наполеоном. Она редко покидала замок и умерла в нем в мае 1814 года.
Влекло ли Наполеона в Рюельский лес раскаяние после смерти его супруги? Говорят, он часто молился в маленькой церкви, где покоится прах Жозефины. После Ватерлооской битвы император поселился в этом уединенном замке, который оставил только во время приближения неприятеля.
Впоследствии Мальмезон перешел во владение испанской королевы Марии-Христины, у которой его приобрел Наполеон III, вероятно, ради воспоминаний.
Замок редко посещался императорской фамилией, потому что не был приспособлен к блеску и роскоши, а скорее располагал к самоуглублению и раскаянию.
Солнце склонялось к западу, когда придворный экипаж, запряженный парой лошадей, повернул в аллею, ведущую к стенам замка. В экипаже сидела закрытая вуалью дама.
Красные лучи заходящего солнца едва проникали сквозь ветвистые деревья леса; длинные тени ложились на узкую дорогу, по которой ехала карета.
Какой громадный контраст между шумными улицами Парижа, откуда прикатил экипаж, и этим безмолвным густым лесом с его вечерним меланхолическим освещением! Вот доехали до стены; высокие решетчатые ворота были раскрыты настежь. Карета повернула к замку, в стрельчатых окнах которого отражались последние пурпурные лучи солнца.
Прислуга, казалось, не знала об этом посещении, однако лакей и кастелян бросились к подъезду, между тем как егерь, держа в одной руке шляпу с перьями, быстро соскочил с козел и отворил дверцу кареты. Жестом он дал понять прислуге, кто так неожиданно приехал в уединенный замок Мальмезон.
Закрытая вуалью, гордая прелестная дама вошла в переднюю; прислуга, почтительно кланяясь, отступила на приличное расстояние.
Евгения сделала знак старому кастеляну.
-- В молельню, -- произнесла она коротко и едва слышно. Старик последовал за императрицей к широкой лестнице, ведущей в салоны и жилые комнаты; в руках он держал ключ, чтобы по приказанию Евгении отпереть молельню.
-- Не приезжал ли в замок Мальмезон всадник? -- спросила она кастеляна, поднимаясь по лестнице.
-- Нет, -- отвечал старик.
-- Значит, приедет! Проводите его тогда в молельню!
-- Прикажет ли государыня зажечь люстру и канделябры?
-- Нет, осветите только подъезд и лестницы, -- но что это такое?
-- Топот лошади; вероятно, приехал всадник, ожидаемый вашим величеством..
-- Ступайте! Отворите двери молельни и первого зала, а потом проводите ко мне всадника!
Старик повиновался; высокие двери отворились; Евгения вступила в зал, а затем в прилегающую к нему комнату. Это была молельня императрицы Жозефины, ее сохранили в том виде, в каком она была полвека назад. Сквозь стрельчатые окна золотые лучи солнца освещали мрачную комнату. Здесь не было блеска и роскоши; всюду, куда падал взгляд, были простота и безыскусственность.
Возле одной стены стоял большой резной аналой с простым распятием; в подсвечниках оставались полусгоревшие свечи; даже молитвенник несчастной императрицы был еще открыт, никто не смел прикоснуться к нему. На стене висела большая картина, изображающая Тайную Вечерю.
На потолке висела стеклянная лампа. Старомодные стулья с полинявшей обивкой, резной стол с книгами, ваза и камин с часами -- вот все убранство этой комнаты. Часы остановились в тот час, когда умерла Жозефина.
Евгения вздрогнула; мысль о бренности земной жизни проникла в ее душу; здесь умерла одинокая и позабытая императрица, супруга Бонапарта, как и она.
Шаги вывели ее из размышлений; старый кастелян отворил дверь и приподнял портьеру -- показалась фигура Рамиро. Известна ли была ему тайна, связывающая его с Евгенией?
Сердце Евгении замерло, когда она по выражению его лица попыталась проникнуть в его мысли; она окаменела -- до того был холоден и суров его взгляд. Рамиро Теба переступил порог и поклонился.
Кастелян опустил портьеру.
Какие чувства волновали в эту минуту безмолвия этих людей, стоявших друг против друга в молельне Мальмезона! Как различны были их мысли и ощущения!
Долго смотрела Евгения на юное прелестное, но в эту минуту бледное и мрачное лицо Рамиро, как будто хотела запомнить его навеки.
-- Вы исполнили мою просьбу, граф Теба; благодарю вас за это. Знали вы, кто писал строки, не имевшие подписи?
-- Да, я знал это, так как достойный отец мой, дон Олоцага, открыл мне тайну моего рождения, -- отвечал Рамиро твердым голосом.
-- Стало быть, вы знаете...
-- Все...
Евгения пошатнулась. Рамиро видел это, он затрепетал, сердце его готово было разорваться; им овладело страстное желание прижаться к материнской груди. Он стоял напротив той, которая родила его, и, не будучи в силах слушаться другого голоса, кроме голоса природы, он бросился в раскрытые объятия своей матери.
Рамиро рыдал, высокие чувства овладели им.
И Евгения не была уже той гордой, мраморной, честолюбивой императрицей; она была матерью, снова увидевшей своего сына.
Вдруг Рамиро вырвался из ее объятий; воспоминания и сомнения проснулись в нем; слезы застыли на его щеках, лицо покрылось смертельной бледностью.
-- Извините, -- произнес он глухим голосом, -- это место не принадлежит мне! У меня нет матери! Не старайтесь вознаградить меня за то, что я принужден считать недоступным. Я явился сюда по вашему приказанию. Я знал, что вы прислали мне записку без подписи; вы писали ее в минуту скорби, но не забыли, что в подобных письмах нельзя называть себя; не защищайтесь, вы опасались назваться моей матерью, потому что стыдились быть ею! И потому я явился сюда, чтобы навеки проститься с вами.
-- Рамиро, эти слова... эта холодность... ты отворачиваешься от меня! -- сказала Евгения с глубоким отчаянием.
-- Я настолько горд, что не стану признавать своей матерью ту, которая стыдится быть ею! Лучше думать, что ее не существует! -- Голос Рамиро задрожал от волнения. -- Приехав в Париж, я не знал, что именно разлучит нас, разлучит навеки! Между нами лежит преграда, которую никто на свете не может уничтожить.
-- Но, Рамиро, я уничтожу ее, я всемогуща... Рамиро махнул рукой и недоверчиво покачал головой.
-- Только один Бог всемогущ; мы -- простые смертные, похваляющиеся своей немощью! Отпустите меня, это место принадлежит другим.
-- Останься, не уходи, я буду твоей матерью, я сделаю все, чего ты потребуешь!
-- Мне ничего не нужно, кроме вашего благословения. Решение мое твердо, ничто не в силах поколебать его! Замок, подаренный молодому чужестранцу, не знавшему, какие чувства руководили вами, я возвращаю вам, -- вот документы.
-- Ты презираешь даже этот ничтожный знак моей любви? О, ты неслыханно горд и жестокосерд, Рамиро, -- прошептала Евгения выпрямляясь, она дышала тяжело и прерывисто, страшная бледность покрывала ее лицо. -- Ты терзаешь меня этими ледяными словами! Если бы ты знал, как невыразимо тяжела мне разлука с тобой!
-- Говорят, что и на земле есть правосудие, но свидание на небе, где нет забот и горя, самое блаженное свидание для того, кто поступал в жизни хорошо и честно! Итак, станем оба стремиться достигнуть этого свидания!
Евгения прижала руки к сердцу. Что означали эти торжественно произнесенные слова? Неужели тому, кого она родила, известны все преступления, совершенные ею в продолжение бурной жизни? Неужели он знал о тех жертвах, тени которых так часто преследовали ее? Эта мысль была ужасна, от нее замерло сердце.
-- Что значит это утешение... с условием, -- произнесла Евгения с трудом.
-- Я думал облегчить им нашу разлуку. Я счастлив был бы возможностью защитить невинных и всегда буду делать добро, насколько это возможно.
-- А замок Теба, -- быстро прервала его Евгения, чтобы переменить предмет разговора. -- Ты отвергаешь его и это последнее твое слово?
-- Если, взяв его, я сделаю вас способной совершить что-нибудь доброе, тогда пусть он будет моим, и я поблагодарю вас за это.
-- Эта холодность убивает меня... Рамиро... Рамиро, -- вскричала Евгения с отчаянием, закрывая лицо руками, -- убей меня, эти мучения хуже самой смерти!
-- Будем тверды и сильны, когда чувства и слова не существуют для нас.
-- Знай же, до чего ты доведешь меня, оставляя таким образом: ты унесешь с собой последнюю искру человечности, темная, непроницаемая ночь будет царить во мне, распространяя страх и ужас; я, подобно тебе, оттолкну от себя умоляющих, буду разрушать счастье других и наслаждаться чужим бедствием: тогда отвернись, тогда прокляни меня...
Евгения произнесла эту угрозу, не переводя дыхания; она была ужасна; гнев и ненависть исказили ее лицо.
Рамиро молча подошел к ней и протянул руку, лицо его было торжественно; сын подвел мать к маленькому алтарю молельни.
-- Опустимся здесь на колени, -- нежно и тихо проговорил он. Побежденная этой торжественностью, Евгения встала на колени и сложила руки; слезы брызнули из ее глаз; рядом с ней опустился Рамиро.
Долго молились они; глубокая, священная тишина окружала их, солнце давно уже скрылось, серебряные лучи месяца, падая на коленопреклоненных, походили на благословение свыше; ничто не нарушало торжественности этой минуты, которая навеки сохранилась в памяти Евгении.
Рамиро наклонил голову, императрица положила на нее свои трепещущие руки; она, казалось, была так потрясена, так глубоко тронута, что не могла произнести ни одного слова.
-- Прощайте, -- проговорил Рамиро после небольшой паузы, поднимаясь с пола. -- Да укрепит и направит Пресвятая Богородица ваше сердце.
Евгения сделала ему знак удалиться, она не хотела, чтобы он был свидетелем ее бессилия и беспомощности.
Рамиро Теба повиновался; он поклонился и вышел.
Потрясенная Евгения лежала у подножия алтаря; она вынесла тяжкую борьбу; тихие рыдания раздавались в комнате, озаренной серебряным светом луны.
Потом она поднялась, глаза ее снова заблестели, на лице выразилась обычная холодность; она убедилась, что Рамиро исчез для нее навеки.
-- Это последняя тяжелая и слабая минута в моей жизни, -- сказала она, и в ее словах слышались гордость и честолюбие, побежденные на минуту добрыми чувствами. -- Прочь сомнения и воспоминания, никто не может преградить мне дорогу, кто станет поперек, тот неминуемо погибнет; вы достаточно убедились в этом, Олимпио и Камерата. Было бы непростительной слабостью сворачивать с избранного пути под влиянием безумных слов неопытного юноши; он исчез, и никто более не станет удерживать и препятствовать мне.
Евгения вздрогнула; у входа в комнату послышался какой-то шум, не Рамиро ли возвратился?
-- Вы ошибаетесь, Евгения Монтихо, -- раздалось из-за портьеры, -- остался еще один человек, который стоит поперек вашей дороги!
Холод пробежал по телу императрицы; не обманывало ли ее расстроенное воображение? Кто говорил с ней? Этот голос хорошо знаком ей, но она еще не видела того, кто говорил.
Ужасная, потрясающая минута! Евгения не сводила глаз с портьеры, за которой кто-то был.
Она была одна в замке; прислуга находилась внизу; в молельне была одна только дверь. Вдруг мощная фигура выступила из-за портьеры.
Евгения вскрикнула; лунный свет упал на вошедшего, лицо которого было бледно, как у привидения.
-- Олимпио, -- прошептала она с ужасом.
-- Да, это Олимпио, Евгения Монтихо. Мертвые встают из гробов, чтобы загородить вам позорную дорогу.
Евгения зашаталась; ей показалось, что перед ней стояла тень умершего; но явившийся был живой человек, мощная фигура его выражала гордость и непоколебимость.
Широко раскрыв глаза, Евгения смотрела на страшное явление, во власти которого находилась. Олимпио бросал на императрицу презрительные взгляды; она не могла ни говорить, ни двигаться. Она хотела кричать, но голос замер; она протянула руки, как бы желая защититься, и окаменела перед Олимпио, на груди которого висел бриллиантовый крест, хранившийся в Тюильри. В кресте осталось не более третьей части бриллиантов, пустые места производили неприятное впечатление -- они походили на пустые глазницы.
Императрица обессилела перед этим явлением; опустясь на ступени аналоя, она шептала молитву, чтобы отогнать страшное видение.
Но видение не двигалось с места.
-- Вы видите крест, Евгения Монтихо, символический крест с потухшими камнями? -- спросил Олимпио повелительным голосом. -- Отняв его у меня, вы думали устранить меня навеки. Вы радовались, что вам некого опасаться после того, как вы отправили узника в Консьержери.
-- Прочь!.. Я умираю... Пресвятая Богородица, сжалься!..
-- Не призывайте святых, Евгения Монтихо, они вас не услышат. Утешение доступно только добродетельным, а не вам, погрязшей в преступлениях. Перед вами стоит не привидение, но ваша воплощенная совесть! Олимпио жив и будет жить, хотя бы вы его проткнули бесчисленными мечами! Вам не удастся погубить его; он живет, чтобы пугать, напоминать, наказывать и унижать вас!
-- О! Ужас! Помогите!..
-- Успокойтесь, Евгения Монтихо, никто не услышит вас. Радоваться этому следует вам, а не мне, потому что только вы одни услышите то, о чем я вас спрошу. Отвечайте! Где Софья Говард, графиня Борегар? Где принц Камерата, отец...
-- Ужасный! Я страшусь вас... вы не человек... вы дьявол...
-- Называйте меня своим злым духом, Евгения Монтихо, но выслушайте! Я приказываю вам освободить немедленно маркиза Монтолона и сеньору Долорес Кортино.
-- Нет, никогда! Вы даете мне власть над собой, и я воспользуюсь ею, -- вскричала Евгения, вставая.
-- Слыхали ли вы о тюрьме Тампль, Евгения Монтихо? Евгения вздрогнула и, как безумная, посмотрела на Олимпио, который напомнил ей место, где томилась королева.
-- Сеньора и маркиз уже свободны!
-- Свободны, -- глухо повторила Евгения.
-- Я хотел сохранить вам вид могущества, прося об этом приказе...
Евгения видела, что она бессильна против Олимпио, что он подчиняет все своей власти. И теперь он спасся от верной смерти и снова овладел крестом. Она не могла этого объяснить, ее мысли путались.
-- Отдадите ли вы этот приказ? -- спросил Олимпио.
-- Да, отдам.
-- Не вздумайте завтра же изменить вашему слову и убить меня; клянитесь, что вы не будете более преследовать меня, маркиза и сеньору; вы бессильны, однако клянитесь, Евгения Монтихо.
-- Клянусь, -- прошептала Евгения, как будто пробудясь от страшного сна.
-- Позаботьтесь, чтобы я и маркиз могли появиться при вашем дворе!
Евгении казалось, что земля колеблется под ее ногами.
-- Высказывая это желание, я хлопочу о вашем благе и спасении, а не о своем личном счастье. Клянитесь же, Евгения Монтихо.
-- Клянусь, -- прошептала императрица, едва не падая в обморок.
-- Вы сдержите клятвы, не ради набожности и религии, которую вы осмеиваете, но из боязни, которая одна имеет над вами власть. Бойтесь же меня, Евгения; вы хорошо знаете меня и потому можете угадать, что ожидает вас, если, понадеясь на свою безопасность в Тюильри, вы нарушите клятву! Я уничтожу вас, но гораздо лучше и искуснее, чем вы старались погубить меня: помните Тампльскую тюрьму и гильотину.
Евгения лишилась чувств; без памяти лежала она на ступенях аналоя, у которого некогда молилась несчастная Жозефина.
Дрожащие лучи месяца освещали ее; Олимпио вышел из комнаты. Внизу, у выхода, он приказал кастеляну помочь императрице. Потом оставил замок Мальмезон. За решетчатой стеной его ожидал Валентино с лошадьми.
Пока собирались со свечами в молельню, чтобы привести в чувство императрицу, оба всадника уже скакали через лес к дороге в Париж, по которой за час перед тем, грустно опустив поводья, проехал граф Рамиро.