В зале все было прибрано. Два кресла чинно стояли по обе стороны дивана. На переддиванном столе, покрытом филейной серой с красным салфеткой, горела лампа с бумажным абажуром. Маша тоже принарядилась. Она надела яркое голубое платье со множеством оборок, с уродливо стянутой вокруг ног юбкой. Лиф, очевидно, старался подражать моде и, плотно охватывая талию, стягивал ее и без того плоскую грудь. В темных волосах, зачесанных на затылке и сложенных неуклюжим узлом на самой маковке, красовался большой узорчатый гребень, а у левого уха посажен был маленький голубой бантик. Лицо Маши, с кокетливой ужимкой, умытое и даже посыпанное пудрой, казалось вдвое моложе, чем поутру, и могло быть названо красивым. В ее чуть-чуть косивших глазках бегал огонек. Ее собеседник, помощник аптекаря, Петров, неуклюже сидел на одном из кресел, конфузливо стараясь запрятать куда-нибудь свои длинные ноги и пристроить руки так, чтоб они не мешали ему. Он говорил полушепотом, но минутами в сдержанном голосе прорывались басовые нотки, и тогда Петров конфузливо умолкал, озирался кругом и долго не решался вновь заговорить.
Павел Егорович, войдя в залу и взглянув на жену с гостем, тотчас же почувствовал, как неприятное состояние духа оставляет его, уступая место обычному, весело-добродушному настроению. Он уселся в кресло и стал добродушно подсмеиваться над конфузящимся Петровым. Потом его что-то потянуло поддразнить Петрова. Он присел на диван, поближе к жене и, разговаривая и смеясь, обнял ее рукой за талию: "На, мол, смотри, небось тебе бы хотелось так посидеть, да руки коротки, а я вот могу!"
У Маши щеки раскраснелись и от улыбки заиграли ямочки на щеках. Она положила одну руку на плечо мужу, а сама продолжала посмеиваться, бросая лукавые взгляды на Петрова.
Тому стало, наконец, жутко. Он то подбирал ноги под кресло, то вытягивал их под стол, всякий раз истерически пугаясь, когда натыкался на ножку стола. Он поминутно порывался уйти, но не смел и только поглядывал на Машу, лепеча какой-то непонятный вздор. Сцене этой был положен конец помощником исправника, который зашел за Павлом Егоровичем, чтобы звать его в клуб.
-- Что вы, батенька! -- засмеялся довольный и счастливый доктор. -- Да я еще чаю не пил.
-- Ах, -- воскликнула Маша, засмеявшись, -- хороша я хозяйка, гостя держу голодного. Вы, Петр Бонифатьевич, пожалуй, по всему городу будете рассказывать, как вас докторша угощала! -- Она метнула последний, убийственный взгляд на Петрова и вышла из комнаты, поеживаясь плечами, будто от холода, и напевая какую-то арию фальшивым голоском.
Помощник исправника одобрительно посмотрел ей вслед и даже прищурил глазки и потер руки.
Появился самовар, наливка, закуски. Комнатка наполнилась сизым дымом от папирос. Лица раскраснелись, оживились. Через час мужчины тронулись в клуб, где их уже поджидал добрейший Петр Иванович и обычная пулька, прерываемая хождениями за буфет, чтоб выпить по рюмочке с проигрыша или с выигрыша.
Был час ночи, когда Павел Егорович сходил с подъезда клуба. Высоко на небе плыл яркий месяц, заливая своим серебристо-голубым светом снежную пелену пустынной улицы. Мирно спал убогий городок в эту морозную, чудную ночь.
Павел Егорович остановился среди улицы и взглянул на месяц.
-- Ишь ты! -- добродушно проговорил он и, улыбнувшись, покачал головой.
В голове у него сильно шумело, и он нетвердо держался на ногах.
Он запахнул шубу плотнее и пошел домой.
Вдруг у него неясно промелькнуло воспоминание давешнего письма. Он опять остановился и крякнул: "Эх!" Потом махнул рукой и добродушно примиряющим тоном произнес:
-- Ну, бог с ним! Пускай!
Он ускорил шаг, но во всю дорогу, вплоть до самого дома, посмеивался, укоризненно покачивая головой.
"Экий, право! Ну, чего не сидится! Растравить человека нужно. Ну, да как же! Нет, шалишь, брат! Мы также знаем кое-что. Как же!"
Дома он заснул невинным сном младенца.