Каталинза. 18-го августа 1905 г.
Мы пили дневной чай въ большомъ шатрѣ-столовой, въ пріятной тишинѣ счастливой домашней обстановки, когда къ самой палаткѣ нашей подъѣхалъ верхомъ К. и, не слѣзая съ коня, крикнулъ намъ голосомъ, въ которомъ слышалось, что все пропало и спасенья нѣтъ:
-- Миръ, миръ!
Совершенно убитый, войдя въ палатку, онъ бросилъ свою фуражку на землю.
-- Миръ!-- повторилъ онъ, опускаясь на скамейку.-- Сейчасъ я читалъ телеграмму начальнику штаба корпуса: японцы согласились на всѣ наши условія.
Всѣ приняли извѣстіе это молча, какъ будто оно касалось буровъ, но не насъ. Ясно было, что въ нашемъ обществѣ не нашлось полнаго единомышленника К., но настроеніе его было слишкомъ опредѣленное, чтобы кто-нибудь рѣшился выдать свое. Чувство удовлетворенія меня, однако, охватило настолько, что я сказалъ хозяйкѣ:
-- Слышите, японцы согласились на всѣ наши условія.
К. сдѣлалъ жесть досады.
-- Ты слишкомъ гуманенъ, слишкомъ любишь и жалѣешь насъ, потому ты и радуешься, -- сказалъ онъ мнѣ.
-- Да, я очень жалѣю каждаго изъ васъ, -- отвѣтилъ я. Но вѣстникъ мира не могъ больше держаться: схвативъ чужую фуражку, онъ убѣжалъ и разрыдался, какъ ребенокъ. Его реакція на миръ вполнѣ соотвѣтствовала его постоянныѵъ о немъ сужденіямъ, и, слушая его, я даже въ самыя малодушныя минуты мѣнялъ свое мнѣніе и говорилъ себѣ: да, мы должны продолжать войну.
Этотъ вопросъ о войнѣ и мирѣ обсуждается здѣсь горячо съ самаго мукденскаго боя, становясь все острѣе и больнѣе, и за послѣдніе три мѣсяца измоталъ, казалось, и тѣ немногія душевныя силы, какія у кого изъ васъ остались.
Тяжелое это было время, если оно дѣйствительно кончилось, -- тягучее и болѣе даже, можетъ быть, мучительное въ душевномъ смыслѣ, чѣмъ періоды боевъ. Мучились и тѣ, кто были за войну, и тѣ, кто были за миръ, мучились неизвѣстностью, неопредѣленностью и страхомъ за то, что вопросъ разрѣшится не такъ, какъ они считали это необходимымъ, -- кто въ интересахъ родины, кто -- чисто въ личныхъ.
Большинство, однако, изъ настроенныхъ воинственно, считаютъ, что мы сильнѣе, чѣмъ когда-либо, и такъ увѣрены въ побѣдѣ, что не могутъ примириться съ прекращеніемъ военныхъ дѣйствій именно теперь.
Но, спрашиваемъ мы ихъ, какая гарантія, что мы дѣйствительно сильнѣе японцевъ или не надѣлаемъ въ предполагаемомъ бою тѣхъ же ошибокъ, которыя оказались для насъ столь гибельными? Гарантіи, однако, никто не даетъ; они вѣрятъ, они чувствуютъ, -- и я самъ вѣрю и чувствую, -- но развѣ не вѣрили мы и не чувствовали того же самаго и передъ Ляояномъ, и передъ Мукденомъ?! Развѣ не желали страстно иные, чтобы японцы пошли на Ляоянъ?! Мы получили, правда, массу новыхъ войскъ, которыя шли и идутъ теперь изъ Россіи непрерывной волной; правда, это идутъ уже не полубольные пожилые бородачи, а идетъ все молодежь, добровольцы, по жребію, -- даже не запасные, а состоящіе на дѣйствительной службѣ, -- но не попадаютъ ли именно они въ особенно большомъ количествѣ въ лазареты и госпиталя, откуда такъ неохотно выписываются? Не говорятъ ли, что среди этой добровольной молодежи не мало элементовъ, пришедшихъ съ опредѣленной цѣлью растлѣвать армію и возстановлять ее противъ продолженія войны? Кто можетъ утверждать, что война стала хоть сколько-нибудь въ войскахъ популярнѣе? Во время переговоровъ въ Портсмутѣ газетѣ и телеграммы раскупались солдатами съ особой любознательностью; газета называлась хорошей, если она давала шансы на миръ, и нехорошей, если болѣе похоже было на возможность разрыва. Быть можетъ, въ сравненіи съ общей массой войскъ это было настроеніе меньшинства, но объ этомъ слышно было съ разныхъ сторонъ, а разсказовъ противоположнаго направленія не было вовсе. Намъ говорятъ, что войска хотятъ драться, -- а развѣ не доходятъ до насъ сѣтованія, что бои хотятъ дать только для того, чтобы какимъ-нибудь лишнимъ милліардомъ рублей меньше заплатить?
-- Что же, жизни-то ваши не стоятъ развѣ этого милліарда?! логично задаютъ вопросъ иные.
Ты, разумѣется, не заподозришь меня въ сочувствіи всѣмъ малодушнымъ рѣчамъ истомленныхъ душой и тѣломъ людей, -- однако, при обсужденіи вопроса, желательно или нежелательно продолженіе войны, нельзя эти печальныя явленія не принимать въ соображеніе.
Но допустимъ даже, что мы дали бой и одержали блестящую побѣду, -- будемъ ли ни дальше добивать врага, до полнаго уничтоженія его арміи, какъ онъ уничтожилъ флотъ нашъ, или мы закончимъ на этомъ споръ, чтобы только послѣднее слово было за нами? Я не говорю, конечно, что Россіи нуженъ миръ во что бы то ни стало, что она должна принять условія, которыя вздумала бы ей предписывать Японія. Избави Богъ! Если бы она не уступила вашимъ требованіямъ, то пусть знала бы вся Россія, что непріятель добивается униженія нашей родины, и тогда, надо надѣяться, она подняла бы брошенную ей перчатку и вся приняла бы участіе въ самой отчаянной, остервенѣлой борьбѣ за свою честь. Если же Японія, въ страхѣ передъ новымъ боемъ и нашей силой, пошла на все, чего мы желали, -- почему каждому гражданину земли русской не радоваться?
Но К. думаетъ иначе. Онъ задается вопросомъ, какъ мы безъ побѣды вернемся домой, и уже представляетъ себѣ, что всякій прохожій будетъ считать себя въ правѣ оскорблять насъ, корить и чуть ли не смѣяться надъ нами.
Я понимаю чувство, которое въ немъ говоритъ, и самъ все время повторялъ, что чувство требуетъ продолженія войны, тогда какъ разумъ желаетъ ея превращенія. Я понимаю и уважаю чувство неудовлетворенія, которое можетъ и должно быть въ душѣ каждаго нашего офицера и солдата, вынужденнаго положить оружіе, ни разу не ощутивъ подъ его ударами сломленной силы непріятеля. Понимаю, что и блестящій миръ, который можетъ радовать его, какъ гражданина, долженъ огорчать его, какъ воина, еще не использовавшаго всю свою силу и сознающаго всю горечь пережитой войны, ничѣмъ не нейтрализованную и не сдобренную. Каюсь, мнѣ было бы симпатичнѣе, чтобы первая реакція въ душѣ вашего солдата на извѣстіе о заключеніи мира была не крикъ "ура" или крестное знаменіе съ облегченнымъ вздохомъ: "слава Богу!" (какъ это я пока повсюду наблюдалъ), -- даже безъ всякихъ справокъ объ условіяхъ, а по крайней мѣрѣ хоть нѣкоторое состояніе досады и краткаго обалдѣнія, какъ у промахнувшагося охотника, которому собака все-таки приноситъ дичь, но подстрѣленную сосѣдомъ. Пусть послѣ этой первой минуты непосредственной реакціи онъ быстро образумится, вспомнитъ, что теперь можетъ успокоиться его многострадальная неповинная родина, что жена и дѣти его снова получатъ своего кормильца, а онъ увидитъ и обниметъ ихъ, ихъ которыхъ считалъ уже навѣки у него отнятыми, -- и порадуется; но это первое инстинктивное ощущеніе укола отъ словъ: "миръ заключенъ", означающихъ для него: "брось, ты все равно больше не можешь", -- о! я бы его уважалъ и оцѣнилъ, хотя и сознаю, что его отнюдь нельзя требовать. Думаю даже, что отсутствіе такой реакціи служитъ доказательствомъ того, что пора кончать. Въ глубинѣ души я всецѣло присоединяюсь къ заключительнымъ словамъ славнаго санитара Бараева, который дорогой между Маймакаемъ и Бамьянченомъ разспрашивалъ меня объ условіяхъ преждевременно возвѣщеннаго мира и котораго я спросилъ, доволенъ ли онъ: "Все-таки для Россіи позорецъ небольшой есть".
Я сомнѣвался, чтобы въ какой-нибудь русской душѣ не было хоть оттѣнка этого чувства. Недаромъ простыя наши бабы, которыя вообще, на мой взглядъ, послѣ искалѣченныхъ войной (убитыхъ не считаю, ибо, какъ всегда, склоненъ думать, что они -- наиболѣе счастливые), являются болѣе всего пострадавшимъ элементомъ въ нашемъ отечествѣ, говорили послѣ цусимскаго боя, что "развѣ можно съ имъ мириться, когда онъ нашъ флотъ уничтожилъ". Онѣ больше теряли родныхъ въ бояхъ сухопутныхъ, но только морскимъ побоищемъ задѣлъ японецъ ихъ національное чувство. Оно, разумѣется, задѣто у каждаго, и только дѣйствительно тяжелое переутомленіе и перенапряженіе помогаютъ быть благоразумными, желать конца и утѣшаться блестящимъ успѣхомъ мирныхъ переговоровъ, благодаря которымъ истощенная Японія, повидимому, больше проиграла отъ своей побѣдоносной войны, чѣмъ выиграла.
Но кто помогъ этому успѣху? Рузвельтъ? Европа? Я не сомнѣваюсь, что этотъ "gentleman" и эта старая "lady" были хорошими помощниками при рожденіи непропорціональнаго ребенка, оказавшагося мальчикомъ и нареченнаго "Миромъ". Несомнѣнно, эти добрые спеціалисты имѣли тоже, вопреки наукѣ и обычаю, огромное вліяніе на полъ новорожденнаго, но силы, на которыя и они разсчитывали, силы, на которыя опирался и Витте, -- все-таки ваша славная, доблестная армія, явившая чудеса стойкости и самоотверженія, показавшая и непріятелю, и всему міру, на что она способна, и послѣ каждаго, сколько бы оно ни было несчастнымъ, дѣла, какъ гидра лернейская, становившаяся все болѣе и болѣе многоголовой и грозной.
Я помню и никогда не забуду, какъ, въ началѣ мая, ко мнѣ пріѣхалъ въ Гунчжулинъ старшій врачъ одного изъ летучихъ отрядовъ, T., большой молодчина, отовсюду всегда уходившій послѣднимъ, неоднократно бывавшій въ самыхъ опасныхъ передрягахъ, но никогда объ этомъ не болтавшій направо и налѣво. Еще совсѣмъ молодой человѣкъ, онъ благодаря своей крупной фигурѣ и большой черной бородѣ, производилъ впечатлѣніе богатыря, и въ черной мягкой шляпѣ на густыхъ длинныхъ волосахъ мнѣ всегда представлялся похожимъ на Вильгельма Телля. И вдругъ этотъ Телль пріѣзжаетъ ко мнѣ и заявляетъ, что онъ больше не можетъ, что онъ долженъ уѣхать, потому что усталъ до послѣдней крайности. Если это говоритъ T., то -- я понималъ -- оставалось только помочь ему скорѣе уѣхать, хотя бы изъ одной признательности за его необыкновенную самоотверженную работу. Поэтому я не сталъ отговаривать его, только спросилъ, не рѣшаясь настаивать, какъ это онъ хочетъ уѣзжать почти наканунѣ боя, ожидавшагося числа седьмого.
-- Да никакого боя не будетъ, -- спокойно отвѣчалъ онъ.
-- Почему же вы такъ думаете, вѣдь всѣ ожидаютъ, -- возражаю я.
-- Но какъ же онъ можетъ быть?-- говорятъ Т.:-- вѣдь мы наступать еще не можемъ, а японцы не станутъ, потому что убѣдились, что они насъ побѣдить не могутъ.
Я чуть не вскочилъ съ кресла, чтобы обнять и поцѣловать этого молодца за его прекрасный объективный отвѣтъ русской души и на твердость и убѣжденность его тона.
Да, онъ совершенно правъ: несмотря на всѣ неудачи, на цѣлый рядъ ошибокъ отдѣльныхъ лицъ, на всѣ недочеты общей организаціи, на вопіющіе пробѣлы въ предшествовавшей войнѣ, -- наша армія все-таки доказала еще разъ свою непобѣдимость. Я горячо возражаю, поэтому, пессимистамъ, говорящимъ, что насъ били, насъ гнали, что имъ совѣстно будетъ вернуться въ Россію и нельзя будетъ тамъ прямо смотрѣть людямъ въ глаза. Какъ это несправедливо и обидно за тысячи ихъ товарищей, легшихъ костьми около нихъ, за десятки тысячъ самоотверженныхъ, темныхъ умомъ, но свѣтлыхъ душой, нашихъ солдатиковъ, беззавѣтно и безропотно отдавшихъ жизнь свою за доброе имя этой самой Россіи! Какъ можно допускать мысль, что она можетъ считать себя въ правѣ бросить камень въ свою армію?! Если насъ били, то мы каждый разъ били вдвое; если мы уходили, то не потому, что насъ откуда-нибудь выгоняли, а по тѣмъ или другимъ, можетъ быть, вѣрнымъ, а можетъ быть, и ошибочнымъ, теоретическимъ соображеніямъ.
Нѣтъ, съ высоко поднятой головой долженъ вернуться въ отчизну русскій воинъ, и родина должна склонить передъ нимъ голову, -- голову повинную, что покинула его на далекой чужбинѣ, что предоставила ему одному расхлебывать кашу, а сама, ворча и критикуя, принялась за стирку накопившагося дома грязнаго бѣлья. Благодарнымъ сердцемъ и благоговѣйной душой должна она полетѣть ему навстрѣчу и поскорѣе постараться залечить и успокоить раны его тѣлесныя и духовныя, насъ ради и нашего ради спасенія принятыя имъ, и съ адскимъ огнемъ, и съ миртовой вѣтвью... Я благодарю Бога, что Онъ далъ мнѣ самому убѣдиться во всемъ, что я говорю, и говорить такъ, допустивъ пережить и прочувствовать все это.
Конечно, исторія не должна быть и не будетъ пристрастна; она выдѣлить ошибки и скажетъ, кто въ нихъ виноватъ, и тогда эти ошибки послужатъ намъ на пользу. Мнѣ представляется даже очень благопріятнымъ, что мы не кончили побѣдоноснымъ бравурнымъ аккордомъ: онъ покрылъ бы всѣ фальшивыя ноты, и снова мы, самодовольные, заснули бы на лаврахъ. Теперь же, сохранивъ въ душѣ всю боль и остроту отъ нашихъ ошибокъ, мы можемъ и должны исправиться, должны и будемъ совершенствоваться, -- именно потому, что мы сохранили ее. Надо намъ работать, много и сильно работать!
Саншигоу. 26-ое августа.
Итакъ, у васъ миръ, а у насъ еще нѣтъ. Только сегодня полученъ здѣсь приказъ главнокомандующаго прочесть повсюду телеграмму Государя о томъ, что онъ принялъ предварительныя мирныя условія, но до сихъ поръ хоть струйками, но все еще лилась у насъ кровь, и каждую ночь ходили на развѣдки.
Мы давно читали телеграмму Витте, со всѣхъ сторонъ слышимъ, что миръ заключенъ, что подписано перемиріе, но до сегодняшняго вечера въ нашей глухой деревнѣ Тунъ-Кассія, резиденціи начальника отряда, князя Орбеліани, больше говорилось о войнѣ и ея продолженіи.
-- Что, будетъ миръ?-- спрашиваетъ князь одного изъ всадниковъ.
-- Нэтъ, нэ будитъ, -- отвѣчаетъ тотъ.
-- Значитъ, война будетъ?
-- Нэтъ, и война нэ будитъ.
-- Что же будетъ тогда?
-- Тэлэграммъ будитъ.
Онъ оказался глубоко правъ; телеграмма пришла, и мы-таки чувствуемъ себя на войнѣ и не видимъ мира, и вмѣстѣ тѣмъ видимъ, что война кончена, ибо подписанъ миръ. Продолжается эта мучительнѣйшая тягучка здѣсь, въ самыхъ передовыхъ частяхъ, особенно сильно и тяжело ощутимая.
Понемногу выясняются и невеселыя подробности мирнаго договора: Сыпингайскія позиція, весьма сильныя и хорошо укрѣпленныя, тѣ самыя, про которыя Линевичъ говорилъ: "Сыпингай я не отдамъ", -- Витте отдалъ. Не знаю, зачѣмъ онъ это сдѣлалъ, почему уступилъ онъ эти послѣднія, какъ нѣкоторые утверждаютъ, позиціи передъ Харбиномъ, вмѣстѣ съ линіей желѣзной дороги до Куанченцзы, вмѣстѣ съ милымъ Гуячжуляномъ, -- словомъ, хорошій кусокъ пути, еще не пройденный и не заработанный японцами? Что получили мы въ обмѣнъ? Почему не говорилъ онъ, что отдалъ только ту часть дороги, которую японцы завоевали? Конечно, "la critique est aisée", но вѣдь, въ сущности, мы все-таки еще очень мало что знаемъ объ условіяхъ мира, и обрадовались ему только какъ люди съ едва-едва заживающими ранами, боявшіеся, что вотъ-вотъ получатъ по нимъ новые удары, и заручившіеся, наконецъ, послѣ долгой, мучительной душевной волокиты, увѣренностью, что этого не будетъ; мы поступили, можетъ быть, такъ же неосновательно и преждевременно, какъ и японцы, негодовавшіе на тѣ же, неизвѣстныя имъ, условія мира. Теперь они, подсчитавъ свои выгоды, успокоились, а мы... притихли, и каждый чувствуетъ, какъ санитаръ Бараевъ: "позорецъ есть".