В ДОМЕ С БАШЕНКОЙ
Такую любовь не видит никто. Видит разве одна только луна, которая плывет по небу и ласково, сквозь дырявую стреху, заглядывает в заброшенный сарай. А. Чехов
Только взошло солнце, а я уже был у дома с башенкой. Около эмалевой дощечки — надпись, сделанная чернилами на обрывке пожелтевшей бумаги: «Звонок не звонит, прошу стучать».
Гудки парохода с моря снова напоминали мне: пора уезжать. И я, точно оправдываясь, говорил себе: «Сейчас все выясню и сегодня же уеду из этого города».
Я постучал, но дверь мне не открыли. Снова постучал — молчание.
Посмотрел на часы: шесть. «Не слишком ли рано?» подумал я и пошел бродить по улицам.
Сразу за городом начиналась степь. Из степи, уже выгоревшей на солнце, тянулись к городу двумя рядами своих каркасов недостроенные дома. Шумел и пыхтел паровозик на узкоколейке, таща платформы, груженные песком, кирпичом, блоками.
Подъезжали грузовые машины. Подъемные краны, регулируемые машинистом, сидящим в будке, забирали прямо с платформы на верхние этажи блоки, а рабочие, весело перекликаясь с машинистом и друг с другом, выкладывали на фермах каркасов ряд за рядом полые блоки. А там, далеко в степи, поднималась к небу остроугольная буровая вышка и слышался острый, резкий, пронзительный скрип лебедки.
Над морем летали чайки.
И чтоб сократить время ожидания, я пошел на вокзал. Выйдя на перрон, я упорно стал дожидаться прихода дальнего поезда и зачем-то беспокоил проходящего, по перрону дежурного по станции: скоро ли поезд?
Вот пришел дальний поезд. На тихой станции стало шумно, беспокойно. Забегали люди, зазвенели крышки чайников. Свисток поезда. И снова все кругом опустело.
На часах было девять. Теперь пора. Пора вернуться и постучать в закрытую дверь загадочного дома.
На мой осторожный стук послышался поспешный голос: «Иду, иду!»
Дверь приоткрылась. Маленькая остроносая женщина высунула голову, повязанную белесоватым, когда-то голубым платком. Быстрые, любопытные глаза внимательно поглядели на меня.
— Ага! Вы тот самый, что ехали в вагоне, где моя Зинуша проводником? Пожалуйста, заходите! Я ее разбужу.
— Нет, нет! Я пришел к зубному врачу Надежде Александровне Булай.
— К Булай? К Надежде Александровне? Пожалуйста, проходите. Присядьте вот тут. — Она указала на одинокий стул среди высоких шкафов и кованых сундуков, заполнявших длинный коридор. — Сейчас постучу.
Подойдя к какой-то двери, она постояла, к чему-то прислушалась и вернулась обратно.
— Сколько ни живу здесь, а не возьму в толк ее жизнь. Неизвестно, когда встает, когда ложится. И сейчас не пойму: спит или не спит. Больные все больше после обеда приходят.
— Что ж, — поднялся я, — приду и я после обеда.
— Видать, вы приезжий? — сказала она.
— Приезжий.
— А откуда будете? Надолго ли сюда? Часто ли к ней ходить будете?
— Не много ли вопросов сразу?
— Ах, гражданин, — сказала женщина тихо, — не от любопытства спрашиваю, а от боязни! Боюсь! Ох, как боюсь, опасаюсь я! Всего в этом доме боюсь.
— Чего же вы боитесь?
Она еще больше понизила голос и, указывая на ту дверь, к которой раньше подходила, заговорила:
— Ее боюсь…
В эту минуту дверь отворилась.
— Вот она! Ну потом, потом все расскажу вам…
На пороге стояла женщина, высокая, седая, очень гладко причесанная, в черном старомодном платье, глухо застегнутом, с буфами. На вид ей было лет шестьдесят — шестьдесят пять.
— Надежда Александровна Булай?
— Пожалуйста! — сказала она и повела меня по темному коридору. — Заходите! — Булай раскрыла дверь кабинета.
«Странный кабинет», подумал я входя.
Комната была сплошь заставлена старинными шкафчиками со множеством ящиков и ящичков, низенькими креслами, столиками с бесконечными безделушками. На стенах без всякого порядка висели гравюры и репродукции старинных картин, изображавших радостный семейный уют. Картины были в почерневших от времени золоченых рамах с отбитыми краями. У окна стояло зубоврачебное кресло, сиденье и подголовник которого были обиты малиновым бархатом, сильно потертым.
Все носило следы старины, некоторой дряхлости, но нигде не было ни пылинки.
— Садитесь в кресло, — сказала спокойно Булай.
Она неторопливо и спокойно поправила у большого зеркала в черной резной рамке свою и без того гладкую прическу.
Подошла к умывальнику и стала мыть руки.
— Надежда Александровна, я не больной!
— Зачем же вы пришли?
— Чтобы поговорить о докторе Думчеве.
— Сергее Сергеевиче? — переспросила она спокойно и тихо и как-то особенно светло. И при этом без всякого удивления: точно все время, до самого моего прихода в эту тихую комнату, она про себя произносила его имя.
В дверь слегка постучали.
— Надежда Александровна, — послышался голос соседки, — вы не брали из кухни мою эмалированную кастрюлю, что с луженым дном?
— Нет, Авдотья Васильевна, не брала.
— Не брали? Ну и хорошо. Может, моя Зинуша припрятала. Потом ее спрошу. Спит она, сердечная, сейчас… Да, вот еще что я вам скажу. В том сундуке, что на кухне, мышь всю-то ноченьку скреблась. И теперь она, видно, там. Открыть бы, выгнать бы…
— Мышь? В моем сундуке, что с письмами?
Булай вышла из комнаты.
Авдотья Васильевна осталась в комнате и заговорила:
— Боюсь я… Того боюсь, что, верно, не в своем уме моя соседка. Зинуша моя с поездом на целые недели уезжает. Во всей квартире остаюсь я одна с Надеждой Александровной. Ходит она тихо, говорит мало, на дорогу все глядит, жениха какого-то ждет. А самой невесте саван пора шить… Зинуша говорит: «Мама, чего вы беспокоитесь?.. Человек живет тихо, дело свое исполняет. Вполне нормальная старушка». А я все сомневаюсь. Коли будете к ней ходить, присмотритесь, мнение свое составьте и мне скажите: надо ее опасаться или нет…
Послышались шаги Булай. И соседка ушла,
Я снова обратился к Булай:
— Сергей Сергеевич исчез…
— Нет, нет! Не произносите этого слова! Он просто вышел… вышел из этого дома.
— Вышел?! Давно? — вырвалось у меня.
Но сразу я почувствовал всю бестактность моего восклицания, смутился и смолк.
Булай помедлила, словно собираясь с духом, и сказала:
— Простите, как вас зовут?
Я назвал себя.
— Так что же, Григорий Александрович, привело вас сюда? Ведь доктор Думчев всеми забыт.
— Нет, — вырвалось у меня, — Думчев вовсе не забыт. Сейчас ни о чем не расспрашивайте. Одно странное событие приблизило меня к Думчеву. Возникло желание помочь. Поверьте мне: я не оставлю этого дела. Даю вам слово. Но прошу: пока не спрашивайте ни о чем.
— Хорошо, я вам верю.
— Но я не знаю ничего о Думчеве.
— Думчев, — произнесла Булай размеренно и спокойно, — был удивительный… замечательный человек. Так что если вы, Григорий Александрович, желаете действительно все узнать о нем, не задавайте вопросов. А то вы не увидите живого Думчева: останутся лишь ваши вопросы и мои ответы.
— Что же вы предлагаете?
— Отложите свое вечное перо и слушайте!.. Это было давно… — начала Булай.
За дверями послышался шум.
— Не обращайте внимания, это Гибралтар передвигает мебель и снова подметает чистый пол у моих дверей.
— Но почему Гибралтар?
— Так я окрестила соседку Авдотью Васильевну за то, что мимо ее глаз, как кораблю мимо Гибралтара, незаметно не пройти. Всякий будет досконально изучен. Она всегда всего боится.
— Итак, это было давно… — повторил я.