В 1592 году Карлсбад не был еще городом, как в наше время, а деревней. Хотя источник был уже обустроен, но его окружало только обширное дощатое здание, к которому непосредственно примыкало тридцать купален. Напротив источника, на площади находилась гостиница, в трех верхних этажах которой помещались комнаты для приезжающих, а в нижнем -- ряд великолепных покоев, где по вечерам или в дурную погоду собирались посетители минеральных вод.
В этом году в Карлсбад со всей Германии собралось около пятисот особ обоего пола, преимущественно иностранцев. Понятно, что Карлсбад посещался австрийцами и, в особенности, католическими священниками. В числе господ этих особенное внимание возбуждали два офицера, прибывшие прямо из Франции, в которой парижский мир и всемогущество Генриха IV положили конец страшным религиозным войнам и, как казалось, навсегда уничтожили пагубное влияние римской курии и доме Гизов. Так как господа эти прибыли прямо из Франции, то, само собой разумеется, они французы и, вероятно, не понимали по-немецки. Старший из них был небольшого роста, коренастый и несколько склонный к полноте человек, черные волосы и бородка его были с проседью. Он страдал подагрой. Его младший товарищ, прекрасный, сильный мужчина, -- имел светлые волосы и приятное лицо, ревматизм засел у него в правой ноге, кроме того, имел он рану на левой руке. Слуги их говорили по-немецки, так же, как и мавр младшего из офицеров, но вообще так мало выказывали склонности к разговору о своих господах, что с величайшим трудом добились от них сведений, что старший из иностранцев был маркиз де Крешен, а младший -- кавалер де Кандебек.
Однажды в теплый осенний день господа де Крешен и де Кандебек отправились на прогулку в сопровождении двух камердинеров своих и мавра. Оставив за собой заведение минеральных вод и подходя к одной из уединенных долин, они прервали наконец молчание, и если бы кто-нибудь подслушал их, тот не только изумился бы их свободной немецкой речи, но и их наречию, так как старший из офицеров говорил с несомненно саксонским акцентом, а младший -- с северо-германским.
-- Послушайте, рыцарь, я начинаю терять охоту разыгрывать этот проклятый французский маскарад и прикидываться монахом там, где другие находят отдых и развлечение!
-- Охотно верю, любезный полковник. Давно уже я подозреваю, что вы хотите нарушить наш уговор. Но разве причины, побудившие нас скрывать свою национальность, уже не существуют? Австрия -- это самое лютое гнездо иезуитов, и мерзавцы повсюду вынюхивают здесь. Как французов, нас, безусловно, считают католиками, но немецкие офицеры, прибывшие прямо с гугенотской войны, должны быть кальвинистами. Не успеете вы открыть рот, как тотчас же догадаются, что вы служили под начальством Христиана Ангальтского, а это могло бы очень неприятным образом положить конец вашему лечению. Что у меня есть особые причины соблюдать осторожность, это вам очень хорошо известно.
-- Да, у попов вы на дурном счету и, наверное, они не слишком-то полюбили бы вас, узнав, что при Кандебеке вы практически решили исход войны против Генриха Гиза. Но французы ли мы, немцы ли, нас все равно подозревают.
-- Так, по-вашему, лучше напрямик сказать им, что вы не маркиз де Крешен, а протестанский барон фон Крехинген, приведший Генриху Наваррскому тысячу всадников? Мрачное сборище, взбешенное падением папского дела во Франции и Нидерландах, не даст вам ни минуты покоя, узнав, что вы сторонник протестантов. Разве семейству графа Экардштейна не досаждают всевозможными способами потому только, что они протестанты?
-- Черт бы побрал и лечение, и сам Карлсбад! Что касается графини Экардштейн, старшей, с темно-русыми волосами, -- то вы правы. Она поглядывает на меня с такой меланхоличной улыбкой, точно готова капитулировать.
-- Вы уже обстреляли ее?
-- Сказать по правде, я бросил в цитадель несколько зажигательных писем.
-- Яснее, вы писали ей любовные письма, воспламенившие ее тридцатилетнюю любовь? Она вам отвечала?
-- Да, вроде этого... Не хочу я разыгрывать роль француза, хоть пусть накинутся на меня все папы! По крайней мере она узнает, что я немец. И неужели сидеть мне одиноко в замке Крехинген?
-- Следовательно, вы приняли благоразумное решение жениться на старшей графине Экардштейн?
-- Само собой разумеется! Молодая жена -- недурное средство против ломоты. Да и вы, любезный Ведель, должны бы сделать то же самое.
-- Нет, не гожусь я для брачной жизни, Крехинген, почему -- это вам хорошо известно. Сбросьте французскую маску и женитесь себе с Богом, но ради дружбы нашей не выдавайте моего имени и позвольте мне быть кавалером де Кандебек.
Крехинген протянул ему руку.
-- Да, Леопольд, блестящее дело при Кандебеке способно усладить даже самый печальный закат жизни. Но если я желаю еще житейских радостей, то для вас будущность открыта и подавно. Однако воротимся, через час солнце скроется за горами, и в долинах потянет холодком.
-- Нет, нет. Я подальше пойду в горы.
-- К Гейцингсфельзену, вашему любимому месту? Не дурачьтесь. Еще простудитесь.
-- Ничего! Итак, дайте честное слово, что вы будете молчать! Все, что угодно говорите, только не объявляйте моего имени.
-- Можете положиться на меня, друг. Достаточно вашего желания. Когда вы воротитесь?
-- Через три часа, теперь всего четыре.
Они расстались. Полковник поковылял назад, а его белокурый товарищ, в сопровождении слуги и мавра, по горной тропинке отправился к цели своей прогулки. Он шел, мрачно понурив голову, только сухие листья шуршали под его ногами. Тропинка вела через гребень горы на карлсбадскую дорогу. Отправившись по ней, кавалер де Кандебек спустился в скалистую котловину, где, пенясь, стремился Эгер, берега которого были обставлены какими-то причудливыми, похожими на человеческие фигуры, скалами, бывавшим в Карлсбаде известны эти каменные колонны.
При входе в долину, кавалер обратился к своим слугам:
-- Останьтесь здесь. Я посижу немножко на старом месте -- в последний раз. Через несколько дней мы уедем.
Он взял у мавра книгу, в которой торчал карандаш, и, поднявшись по реке до скамейки, откуда как раз видны были странные скалы, открыл альбом. В альбоме неумелой рукой был набросан образ скалистого ландшафта, который кавалер хотел докончить сегодня. Он начал рисовать, а мысли его между тем неслись назад, к полковнику, его другу.
-- Счастливый человек! Несмотря на подагру и пятьдесят три года, поздняя любовь, подобно вечерней заре, проникла в его сердце! А я? Нет уже ни Бенигны, ни племянника Буссо, я умру одинокий, следовательно, представителем знатного рода Веделей остается только Курт Каспар и его сын. Все вокруг меня пустеет, вянет и засыхает! Хоть бы на одно мгновение перенестись в Англию и взглянуть, жива ли она? Вероятно, и она тоже умерла! Порою мне кажется, что это невозможно. Она жива, она повсюду ищет меня, она возвратится в это старое, истерзанное сердце!
В то время, как наш приятель предавался воспоминаниям былого и с жестоким удовольствием растравлял раны своего сердца, слуги его стояли у входа в долину. Вдруг они услышали позади себя шум едущего экипажа и топот лошадей.
-- Кто это, Юмниц? -- спросил мавр, толкнув своего спутника и указывая на одетую по-дорожному женщину, которая в сопровождении проводника быстро спускалась в долину. Слуга хотел было поспешить к даме, но она сделала ему знак рукой и приложила палец к губам. Немец снял шляпу и поклонился. Поспешно пройдя мимо них, дама остановилась, завидев Леопольда.
-- Леопольд, Леопольд! Узнаешь ли ты меня?
-- Анна! Анна фон Эйкштедт, это ты? И неужели правда, что ты искала меня, что ты приехала ко мне?
-- И вместе с тем я привезла тебе радостную и лестную весть!
Она поспешно вынула продолговатый бархатный ящичек и с сияющим лицом сказала:
-- Посмотри! Благодарная Елизавета прислала тебе это в доказательство того, что твоя честь чиста перед всем миром и что два раза ты спас ее!
Леопольд открыл ящичек, в котором блестела голубая лента с брильянтовой пряжкой, а Анна стала на колени и с улыбкой повязала орден на ногу Леопольда, сказав:
-- Тебя, лорд Ведель, имперский рыцарь, победитель при Кандебеке, украшаю я по приказанию Елизаветы орденом этим! Заговорщики Бабингтон и Тимборн получили кровавое воздаяние!
-- Моя жена! Теперь ты моя до самой могилы! -- вскричал Леопольд, обнимая Анну.
-- Не только до могилы, но и за могилою, потому что любовь не знает смерти!
-- В таком случае, ты немедленно же исполнишь мое желание.
-- Каждое, Леопольд!
-- Мы отправимся в Кремцов, и в первом же саксонском городе, где есть лютеранская церковь, ты сделаешься моею женой. Ты согласна?
-- Да, мой милый муж!
Рука об руку они направились к экипажу, к которому уже поспешили проводники и слуги Леопольда.
-- Садись, жених мой! Я принимаю команду, и все должны повиноваться мне!
-- Скажи, Анна, каким образом ты отыскала меня? Разве покушение Бабингтона состоялось только теперь?
-- О нет! Год спустя после твоего отъезда из Лондона, Елизавета была однажды в церкви св. Павла, как вдруг Бабингтон бросился к ней с пистолетом в руке. "Это убийца Бабингтон!" -- вскричала королева. Беддингфилд стал перед нею и с простреленной головой упал на землю!
-- Благородный старец!
-- А Лестер?
-- Сильно замешанный в заговоре Бабингтона, он подвергся опале. Теперь его уже нет в живых.
-- Когда ты уехала из Англии?
-- Далеко не так скоро, как я хотела этого. Тяжкая болезнь Руфи задержала меня, я не могла оставить брата с детьми и больную, когда же Руфь выздоровела, то испанские каперы уже грабили купеческие корабли в Британском канале, и брат не хотел рисковать моей свободой и жизнью.
-- Да, да! Во Франции в то время снова началась кутерьма. Христиан Ангальтский набирал войска во всей северной Германии, я не вытерпел и отправился во Францию с сотнею всадников.
-- Именно тогда я возвратилась на материк. Мой брат Бото ничего не знал о тебе, но староста Юмниц слышал, будто ты отправился на войну во Францию.
-- Судьба всегда играла с нами в прятки. Удивляюсь, что смерть не постигла меня в этой злополучной войне и что я как-то отделался ревматизмом да раною в руку. Но Адам Шлибен и Франц Подевельс пали под Руаном.
-- Под Руаном? Я тебя искала и там.
-- Ради меня ты ездила во Францию?
-- Конечно, скверный ты человек! Да как же иначе я отыскала бы тебя? Возвратившись к Бото за советом, я узнала, что Валентин писал из Лондона, будто там снаряжается войско под командой графа Эссекса для помощи королю Генриху. В надежде на содействие Елизаветы я отправилась в Лондон, и действительно, эта замечательная женщина помогла мне, и в сопровождении Эссекса, сделавшегося ее любимцем после смерти Лестера, я отправилась во Францию.
-- Значит, Роули перестал быть ее любимцем?
-- Он попал в немилость из-за любовной связи с дочерью Уолсинхэма. Я поспешила к Руану. Твой полк стоял частью у Бовэ, частью у Аббевиля, и, не зная, куда отправиться, я решилась поехать в Париж и обратиться к помощи английского и германского послов. Там услышала я о победе при Кандебеке, которую ты одержал, окружив Генриха Гиза. Король возвратился из похода и -- так говорили при дворе -- видел тебя в Компьене.
-- Германские протестанты в последний раз представились ему там на смотре, а день спустя мы отправились на восток.
-- Поэтому-то я и не застала тебя там. Я следовала за тобой из города в город.
-- Бедняжка! В то время полки уже распустили.
-- Я еще встретила маршала фон Беренсдорфа и герцога Христиана, сказавших мне, что ты отправился в Карлсбад на воды. И вот здесь мы нашли наше первое и общее убежище!
На следующий день Леопольд и Анна оставили Карлсбад и обвенчались в первом саксонском городе.
Не по старой ли дороге едут теперь Леопольд и Анна в Кремцов, впереди их верхом Юмниц со своим сыном, а кругом -- нарядные крестьяне? Не сверкает ли перед ними то самое озеро, на берегах которого одиннадцать дет тому назад они дали обет всю жизнь принадлежать друг другу? И вот теперь только возвращаются они на родину, и каждое знакомое место будит в их сердцах столь же грустные, как и чудные воспоминания из прожитой жизни.
-- Я еще и не рассказала тебе, друг мой, что произошло в Штеттине странного и ужасного. Сидония фон Борк преуспела в своих низостях. Во время пребывания моего брата в Штеттине я слышала, что Сидония внезапно оставила двор и явилась в Вольфенбютель, где находился герцог Эрнст Людвиг. Должно быть, у них давно уже состоялось тайное соглашение, так как, несколько недель спустя, герцог прибыл в Штеттин, потребовал от своего брата признания Сидонии дочерью Барнима и открыто выразил намерение сделать Сидонию своей законной женой.
-- Недурно! Впрочем, мне рассказывали вольфенбютельскую историю Шверин, Квинцов и Эйкштедт в Брауншвейге, где я встретил их. В деле этом только участвовала еще какая-то другая женщина.
-- О ней я ничего не знаю. Братья страшно поссорились. Иоганн Фридрих отказал в признании и не согласился на женитьбу Эрнста Людвига, вследствие чего последний прервал с ним всякого рода сношения и занял относительно брата самое враждебное положение.
-- Она незаконная герцогская дочь, и сейму земских чинов едва ли понравится такая герцогиня.
-- Не только земские чины протестовали и грозили сложить с себя ленную присягу, но и Иоганн Фридрих обжаловал Эрнста перед императором, а переднюю Померанию, из-за фамильных интересов, осадил войсками.
-- Междоусобная война из-за этой женщины! Очень мило!
-- К счастью, до этого не дошло, Квинцов убедил герцога не навлекать на себя такого позора, так что Сидония осталась только его любовницей. Однако, кто это подъезжает верхом? Клянусь Богом, это мой брат, штеттинский канцлер!
Радостно и искренно было свидание. Бото отдал своего коня конюху, сел в экипаж к супругам, и при радостных восклицаниях крестьян они прибыли в Кремцов. Вечером разговор опять коснулся раздоров в герцогском семействе.
-- Знаете ли, чем кончилось все это? -- спросил канцлер фон Эйкштедт. -- Женщина эта окончательно свела с ума Эрнста Людвига. Поговаривают, будто государственные чины хотят объявить его неспособным к правлению, назначить над ним опеку, а правление Померанией поручить Иоганну Фридриху или принцу Барниму. Сидония в сообществе с какой-то колдуньей, Иреной, занимается бесовскими делами.
-- Иреной? -- спросил Леопольд. -- А я слышал, будто она занималась тем же с мавританкой Хадой дель Оедо.
-- Герцог Иоганн Фридрих поклялся, что если кто-либо из них, она или сама Сидония, попадутся ему в руки, то он накажет их по всей строгости уголовных законов.
-- Тогда будет отомщен мой брат, -- сказал Леопольд. -- Впрочем, женщина эта недостойна, чтобы о ней вспоминали честные люди.
В тот день, когда Леопольд и Анна приехали в Кремцов, в Штеттине случилось нечто необычное. Какой-то незнакомец, приехавший под вечер в замок, приказал доложить о себе гофмаршалу Курту Каспару фон Веделю, после чего его представили герцогу Иоганну Фридриху. Его светлость позвал затем капитана своих телохранителей, Промница, и поздно вечером, с глазу на глаз, отдал ему нужные приказания.
Около полуночи две женщины -- Сидония и Нина -- шли по дороге в Пландрин к тому дому, где Ирена Оеда проделывала некогда свои чудеса.
-- Ты полагаешь, что она покажется, хотя давно уже избегает меня? -- спросила Сидония.
-- Я в этом уверена, -- ответила Нина.
-- Если же она не захочет, если ее нет дома, то я готова обратиться с вопросом даже к черному зеркалу. Должна же я знать, чем помочь в этом горе и ему и самой себе.
И она сильно постучала в дверь.
Долго дверь не открывалась, наконец показался прежний грозный старик с лампой в руке.
-- Я хочу поговорить с вашей женой.
-- Ее нет дома.
Когда она возвратится?
-- Не знаю. Впрочем, она приказала передать вам, что для вас ее никогда нет дома.
-- Нет для меня дома?
И с этими словами Сидония быстро вошла в дверь.
-- Посмотрим, ответит ли она мне!
С несказанным волнением она поспешила к знакомой двери, отворила ее и вошла в комнату гадальщицы. Как обыкновенно, комната была сильно освещена.
-- Ирена! -- вскричала Сидония. -- Я в отчаянии и в горе! Подойди ко мне, выслушай меня!
-- В отчаянии и горе! -- захихикало вокруг.
-- Прочь со вздором этим! Не хочешь ли напугать меня? Мое положение ужасно! Отвечай, если ты не трусливее презреннейшей твари! Разве ты не обещала мне герцогскую корону? Лгунья, обманщица! Где корона эта? Где ребенок, в блеске которого должен исчезнуть мой позор?
Ей ответил язвительный хохот.
Сидония повернулась к занавеси.
-- Если в доме этом царствует вместо истины ложь, обман и соблазн, то говори, черное зеркало!
Завеса медленно приподнялась, показалось темное зеркало.
-- Чего ты хочешь?
-- Я хочу знать средство, которое исцелило бы любимого мною человека! -- вне себя вскричала она.
-- Освободи из кровавой могилы Буссо фон Веделя, возврати ему жизнь, молодость и непорочность -- и ты будешь иметь средство это! Женщина, повергшая в позор собственную мать, недостойна называться матерью.
-- Проклятое фиглярство, дьявольское наваждение! -- вскричала Сидония и хотела ударить по зеркалу, в котором вдруг отразился бескровный труп Буссо.
-- Бей! -- осклабился череп.
Дико вскрикнув, Сидония подалась назад и с трудом подошла к дивану. Она не слышала, что в коридоре раздавались звуки оружия, голоса и шаги людей, не видела, как зеркало закрыла занавесь.
Отворилась дверь, и в комнату вошел фон Промниц с телохранителями герцога.
-- Возьмите ее и свяжите ей руки!
-- Господи! Что вы делаете со мною? Чего вы хотите господин фон Промниц? Боже великий! Я в руках герцога Иоганна Фридриха.
-- Именно! -- захохотал фон Квинцов -- Вы обязаны этим мне и вашей милой Нине, которую я подкупил. Вас отвезут в тот самый монастырь, в котором сидела ваша мать.
Два часа спустя после того, как исполнители герцогской власти вышли из дома, позади последнего, на плотничьем дворе, показалась какая-то закутанная женская фигура среди корабельных досок, брусьев и обтесанных камней.
-- Ха, ха, ха! -- тихонько смеялась она. -- Наконец ее взяли! Пусть она мучится, пусть умирает минута за минутой! Теперь отомщены дом Веделей и Иоанна и по губленный Буссо и ты Леопольд!
Она скрылась, безмолвие царило над городом. На другой день власти опечатали опустевший дом знаменитой штеттинской Сивиллы.