В течение дня Леопольд поправился совершенно. Нервное возбуждение прекратилось, и его молодость быстро стряхнула с себя все следы лихорадки. Этому особенно способствовал уход Десдихады и также то, что она велела приставить к его двери караульного, не допускавшего к нему товарищей, которые в своей буйной радости и гордясь тем, что имели "рыцаря"-прапорщика, хотели выразить ему свое уважение. Леопольд ждал вечера, объяснения насчет его спутницы, которая чем дальше, тем более казалась ему загадочной. Он сел у открытого окна, выходившего в сад, и стал глядеть на золотистую зелень и на чистое безоблачное небо. Им овладели мысли о родине; Юмниц, после успокоительного питья, заснул и едва чувствовал пожатие руки хозяина, который нагнулся к нему и посмотрел на его бледное лицо, прежде чем предаться вновь своим мечтаниям у открытого окна. Вдруг шорох заставил его встрепенуться. Еврейка Сара, скрестив руки, стояла перед ним. Он поднялся с места с возгласом удивления. Она указала на спящего Юмница, потом села у окна, как раз против него, так что красные лучи вечернего солнца падали прямо на нее.
Она не была богато одета, как в доме Эбенецера, на ней было худое платье Десдихады. Только плащ, пончо и тюрбан были отброшены. Шелковая рубашка желтого цвета с затканным воротом и вытканным турецким бордюром охватывала ее стан, а черные, как смоль, волосы, заплетенные в косы, были обмотаны вокруг головы.
-- Я это чувствовал, -- прошептал он и схватил ее руку в непонятном волнении.
-- Да, господин. Я вместе Сара и Десдихада! Извините эту двуликость. Не тщеславие ее вызвало, но вам надо было видеть меня такой, какой я всегда бываю, чтобы правильно понять то, что я хочу рассказать вам.
-- Так вы на самом деле дочь Эбенецера?
-- Между ним и мною нет ничего общего, кроме веры и старинной привычки нашего народа -- приобретения, Будьте так добры выслушать меня спокойно и воспринимать, что я скажу, без неудовольствия, как подобает христианину. Потом жалейте меня или, если хотите, презирайте меня, но позвольте мне только одно: под защитою безобразия, старости и вашей чести разделять с вами вашу судьбу во время войны.
Леопольд с жаром схватил ее руку.
-- Неужели вы еще сомневаетесь?
Краснея, высвободила она свою руку, потом, взглянув на него своими большими, пылающими глазами, она произнесла:
-- Вам не следовало бы прикасаться к той, которая грабит покойников!
Леопольд вздрогнул и опустил голову.
-- Ну, так говорите!
-- Меня зовут Сарой или, правильнее, Сарой Иоханаан из Сарагоссы. Отца моего звали Манассия, мать так же, как и меня. Мы принадлежали не только к древнейшим и самым богатым еврейским фамилиям Испании, но считались самыми гордыми, важными и строгими последователями нашего закона, потому что отец мой вел свое происхождение от великого раввина Иоханаана из Тивериады, в земле наших отцов, который написал там, в давнишние времена, Гемару, священнейшую часть нашей книги закона, так называемый иерусалимский Талмуд. Народ наш, господин, поносим и обижаем, но всякий грабеж и насилие, все оскорбления и преследования, какие начинают против нас ваши единоверцы, ничто в сравнении с жаждой возмездия, которое живет в наших сердцах! В моем семействе особенно сильно было это чувство, мне его с детских лет привили, уважение же, которым пользовался мой отец, и могущество его золота позволяли ему отвечать на все нападения, даже людей сильных, презрением или хитростью. Но ему суждено было найти гибель как раз там, где он менее всего ожидал. -- Сара тяжело вздохнула. -- У родителей моих, -- продолжала она затем глухо, -- был сын. Он был двенадцатью годами старше меня, то был Ефраим.
-- Как? Кто?
-- Обуздайте себя! Ефраимом звали его, но из него не вышел ни честный купец, ни ревностный иудей, менее всего добрый человек! Правда, гордость и ум моих родителей наследовал он, но не наследовал ни верности их, ни веры. Он имел все пороки нашего замученного народа, но ни одной из его добродетелей.
Грубо и необузданно держался он на стороне христиан, забывал свои обязанности, отрекался от своего происхождения и своей веры. Занимался такими делами, потворствовал таким склонностям, которые обесчестили бы самого последнего человека в каждом народе! Что сказать вам о горе моих родителей и о домашних сценах, пока наконец гордость моего отца не пересилила его сердце! В присутствии старейшин нашего общества лишил он Ефраима наследства и проклял его. С этого дня брат мой никогда больше не переступал наш порог. Мне было шестнадцать лет, когда случилось это грустное событие и был изгнан сын, рождение которого мои родные приветствовали с воздетыми руками! Он сделался теперь злейшим врагом своих родителей! Лишение наследства взбесило его, потому что ни один иудей не был так жаден к деньгам, как он, и это только для того, чтобы промотать их постыднейшим образом хуже всякого христианского расточителя. Он принял крещение и вместе с ним новое имя! Затем сам обвинил перед инквизицией бедных родителей в тех преступлениях, которые суеверия христиан и их страсть к преследованию прилепили к нашим пасхальным обрядам! Шесть лет тому назад костер положил конец жизни Манассии и его жены! -- всхлипывания и стоны заставили Сару остановиться. -- Моя же несчастная жизнь, -- продолжала она, -- была спасена только потому, что я гостила у сестры моей матери в то время, когда напали на несчастных, чтобы взять их под суд. Когда дошло до нас известие об их осуждении на смерть, я тайно оставила свое убежище и день и ночь с опухшими, окровавленными ногами бежала в Сарагоссу. Я пришла слишком поздно и уже не застала их в живых! Я видела только их обугленные тела, привязанные к столбу!!
-- Несчастная девушка! Что же затем сталось с тобой?
-- Со мной? Я сделалась фурией сражений, мстительницей за мой народ, грабительницей трупов! С того лишь дня поняла я, что такое жажда мести! Нет человеческой груди, в которой ненависть ко всему, что носит имя христианина, была бы сильнее моей ненависти ко всем христианам, исключая вас, господин, вас одного! "Око за око, зуб за зуб", -- эти слова сделались правилом моей дальнейшей жизни! Я была уже не Сара, застенчивое еврейское дитя, но Десдихада, что значит -- гибель! Где ни ступала моя нога, она везде оставляла лишь кровь да слезы! Дух проклятия, дух умерщвленных покойников внушил мне, чтобы не быть узнанной, изменить свою наружность, сделать себя старою, страшною и таким образом следить за преступными путями брата! Ха-ха-ха! Кровавые деньги за жизнь моих родителей не пошли ему впрок! Прежние, бесчестные товарищи стал избегать его, как только у него ничего не осталось и он вынужден был поступить простым наемником в войско Филиппа II. Я в обозе следовала за ним во всех его походах в Италию, в отдаленные западные земли (за океаном), в Африку и Германию. Он стал вскоре известен как безжалостный грабитель и обманщик, а я, между тем, обирала на дымящемся поле битвы трупы христиан и, отнимая у них вещи и деньги, разбогатела! Сколько полков ни менял дон Оедо, в скольких странах ни служил он -- везде, где он был, видели и Десдихаду. Я была его подруга и поверенная и все-таки -- он меня не узнал!
-- Оедо -- брат ваш!!
-- Он был моим братом! Вчера я исполнила свою клятву! Не осуждайте меня за это слишком строго! Как истинно и свято храню я в сердце своем веру в отцов так же истинно и то, что нрав мой был некогда мягок. Нужны были те ужасные преступления, чтобы превратить меня в такое чудовище! Не жадность добычи заставила меня пересилить естественное отвращение, которое чувствовала я, прикасаясь к телам тех, которым Господь судил кровавую смерть -- надо же было найти средство устрашить диких солдат! Надо было бросаться первою в опасность, чтобы принудить их терпеть меня в своей среде, непротягивая ко мне рук! Я должна была представляться отвратительною и страшною, чтобы избежать позора и не быть узнанною братом! Но из всех сокровищ, которые я отнимала у покойников прежде чем другие их не ограбили, я себе ничего не оставила. Все эти громадные суммы перешли в руки моего замученного народа и усладили положение несчастных, притесняемых и преследуемых, так что, если я проклята христианами -- зато, куда я не приду, в какую бы то ни было землю -- везде иудеи, мои страждущие собратья, уважают Сару Иоханаан из Сарагоссы и молятся за нее! Так пришла я сюда вместе с Оедо. Брат мой пал уже так низко, что не мог быть принят ни в какой полк, состоявший из честных людей, его место было лишь между изгоями войска! Как меня, бедную девушку, месть и презрение к жизни заставили ничего не страшиться, так и его побудили к тому же корысть и неспокойная совесть, поэтому и поставили его над Федерганзенами. Я видела, какими исполинскими шагами он шел к концу и делался жертвой Кешеня. Час его наступал! Мною часто овладевало сожаление о нем, раз десять, находясь около него, мне было бы достаточно одного взмаха кинжалом -- и казненные в Сарагоссе были бы отомщены! Но я, его родная сестра, не захотела его умертвить. Проклятие его сатанинских желаний, собственная его злая воля, Божия десница должны были погубить его -- вот чего я хотела!
-- Разве он умер без вашего соучастия?
-- Как вам сказать? Да -- и все-таки нет! Я столь же виновна в его кончине, как ядовитое растение, дающее преступнику возможность совершить убийство, так же виновна, как блестящий кубок, на дне которого поджидает смерть, как приманка, скрывающая яд, или западня, устроенная для хищного зверя! Но он, в своей жадности, протянул руку к ядовитому растению, он же глотнул из благовонного кубка и, гоняясь за добычей, попал в западню! Однако, несмотря на все, он, может быть, жил бы еще, может быть, то же сестрино сердце, несмотря на ненависть, щадившее его тысячу раз, пощадило бы его и теперь, но тут Бог привел одного человека, который сделался орудием его смерти, то были вы!!
-- Я?.. Я?! Женщина, что ты говоришь?!
-- Вы были причиной. Несмотря на мои бедствия и на привычку, сделавшую меня равнодушной к человеческому горю, сердце мое не затвердело и я не лишена до конца человеческой жалости. Да, господин, только сильная, пламенная любовь могла возбудить во мне такую сверхчеловеческую ненависть! Я молода и часто испытывала сильные чувства, ощущала святое пламя, которое Господь зажег в нас, чтобы мы могли осчастливить других и себя! По ночам плакала я, невольно вынужденная нести на себе тяжесть проклятия, которое, со времени рокового сарагосского дня, держало меня в своей сатанинской власти; я превратилась в бродячую волчицу, которую запах крови манил постоянно. Тут вы явились. Я видела вас скачущего по степи, подобно веселому, беззаботному ребенку, увидела вас, господин, и -- полюбила!
Она остановилась как бы в изнеможении, сделав, однако, Леопольду знак, чтобы он молчал.
-- Не судите обо мне ложно, я хотела только сказать вам правду -- больше ничего. Еврейка может вас любить так горячо, как только возможно женщине, но быть вашею, женою рыцаря фон Веделя -- никогда! Как меня отделяют от вас позор моего народа, мое бесчестие и презрение, которое я чувствую к самой себе -- так точно разлучают вас со мной -- ваша религия, старинная дворянская кровь, блестящая будущность и пылкое сердце, все еще привязанное к дочери канцлера, Анне фон Эйкштедт.
-- Тебе известно, что я ее любил?
-- Да, но я не гаданием узнала это, -- сказала Сара, тихо улыбнувшись. -- Сильная лихорадка развязала вам язык в прошедшую ночь, так что я узнала все, что случилось с вами до сих пор. Но дайте мне закончить. При виде вас в сердце мое, подобно молнии, запало какое-то непреодолимое, томящее желание, смешанное со сладкой, щемящей радостью. Увидев вас в степи -- вы промчались только в десяти шагах от кустарника, за которым я стояла возле шести трупов солдат, -- я поклялась, что вы будете непременно спасены и никто не посмеет вас обидеть. Именем Неисповедимого поклялась я, что если брат мой введет вас в беду, то его постигнет смерть, давно уже ему назначенная! Как все случилось, вам известно, и это я вас спасла. Никогда до того вечера, не понимала я так ясно, что такое любовь! Гнев и негодование, которые я почувствовала при мысли, что вы -- этот благородный простодушный человек, мною любимый, должны терпеть обиды и поношения от этого изверга, заставили меня произнести необдуманно проклятие: пусть Оедо кончит свою жизнь, как наши родители!
-- Так ты открылась!!
-- По этим словам он должен был или узнать меня -- и тогда верная гибель меня ожидала! -- или же он мог принять меня за женщину, занимавшуюся колдовством и знавшую все тайны. Как колдунью, он мог выдать меня на сожжение. Но поляк Царник угадал, что я не старая и не черная, на самом деле не та, за которую себя выдаю. Он застал меня врасплох, когда я думала быть одною, и видел, как я себя обезображивала. Поэтому я была вынуждена бежать с вами и оставаться у вас, только таким образом была я в безопасности и могла быть полезной вам, беспомощному. К счастью, Царник молчал и оставался мне верен, потому что, застав меня врасплох, он нашел, что я довольно хороша. Но меня привело в ярость его жалкое сладострастие! Я говорю по-арабски так же свободно, как и по-испански и по-немецки, я выучилась этому языку у морисков, на своей родине. По, наружности я весьма походила на язычницу и принесла мусульманам, расположенным в Дотисе, много известий об императорской армии, чтобы завоевать их доверие. Богатство Аль-Мулюка было мне известно так же, как и его фанатизм. Он поклялся скорее вывесить голубого цвета смертный флаг Аллаха и взорвать себя со всем гарнизоном, чем сдать Дотис этим собакам, т. е. христианам. Я, через Царника, обнадежила брата, что возвращусь к нему и возбудила в нем жадность овладеть сокровищами паши, он первый взошел на брешь, в сопровождении известных вам негодяев: Кати, Флорина и Царника. Они погибли. Убийца своих родителей умер такою же смертью, как они! Вчера я достигла страшной цели. Не знаю, куда я пойду, коль скоро война закончится. Я вечно останусь Десдихадой! -- она закрыла лицо и замолчала.
Леопольд был глубоко потрясен. Он не думал о том, что перед ним создание, красивое, открывшее ему свою горячую любовь, он забыл ее происхождение и веру, равно как и страшное ее занятие на поле сражения. Он видел в ней лишь беззащитную, глубоко несчастную женщину, которой был многим обязан. Он нежно поднял ее голову и прижал к своей груди.
-- Разве ты не хотела бы найти местечко на земле, -- сказал он, -- где бы ты могла жить мирно, никем не обижаемая?
-- Ах, если бы был такой уголок, где бы я могла спрятаться!
-- У меня, Сара, на родине много поместий и я пользуюсь там большим уважением. Так же верно, как Бог надо мною и солнце, символ жизни и света, изображено на моем гербе, говорю тебе, приходи, когда хочешь, и постучись в мою дверь. Я устрою для тебя собственный очаг, где ты сможешь жить по закону твоего народа и умереть с честью.
-- Это достойно Веделя, господин! -- раздался голос Николаса.
Юмниц, который проснулся и слышал последнюю часть их разговора, а может быть и больше, сказал:
-- Я приложу все свое старание, чтобы никто не обижал бедную, но всякий почитал бы в ней спасительницу моего господина!
-- Бог будет свидетелем в верности моих слов! -- сказал Леопольд. Он поцеловал еврейку в лоб, потом они вместе подошли к постели больного, который вскоре опять заснул. Затем и они легли.
О дальнейшем ходе Турецкой войны можно сказать мало утешительного, взятие Дотиса было единственным славным подвигом императорского войска. Вальдердормский полк вместе с прочими войсками вступил в Комор, где они два месяца оставались в совершенном бездействии.
Дружеские отношения Леопольда и Сары нисколько не изменились, она была для него как старый добрый друг, которому охотно все сообщаешь. Еврейка во время его горячки узнала многое из его жизни, он не имел никакой надобности скрывать от нее что бы то ни было из своего прошлого. Таким образом прожили они время войны. Австрия всегда была без денег. Турецкое войско держалось в крепостях, снабженных провиантом и утомляло неприятеля внезапными набегами, но после дела при До-тисе уже не решалось действовать в открытом поле. Измена маршала де Роббер спасла турок от поражения при Вейсенбурге. Маршала уволили со службы, но случай уже был упущен безвозвратно.
По окончании похода армию распустили, не позаботясь заплатить офицерам и солдатам заслуженное ими жалование. Ведель очутился в затруднении, у него не было средств вернуться на родину.
Он предчувствовал, что его приятельница воспользуется первым случаем, чтобы предложить ему свою помощь, хотя она и не объявляла этого.
При коротком знакомстве с нею Леопольд знал, что еврейка располагала большими средствами. Стесненное положение рыцаря дошло до того, что он с трудом мог достать под расписку две клячи с седлами и немного денег взаймы.
Последнюю ночь злополучные товарищи Юмниц и Леопольд провели в бедной деревушке, переполненной шумною толпою военных. Юмниц, давно уже выздоровевший, спал с новыми клячами и Гарапоном, лошадью Сары, в конюшне, чтобы их не украли. Сара и Леопольд остались такими образом одни, чего до сих пор не случалось.
Прежде чем оба легли отдохнуть, Сара, взяв робко руку Леопольда, произнесла:
-- Господин рыцарь!
-- Не называй меня рыцарем, девушка, -- возразил он с досадой. -- Это рыцарство я охотно продал бы тебе сейчас же за нищенское жалование, которое начальник остался мне должен!
-- Я понимаю, господин фон Ведель, вашу горечь. Но разве вы не можете занять у меня столько денег, сколько...
-- Нет, Сара, нет! Благодарю тебя, но сделать этого я не могу. Ты была бы несправедлива, если бы думала, что я не ценю это новое доказательство твоей дружбы. Я не хочу тебя обидеть, но не могу...
-- Вы не желаете принять деньги покойников -- я понимаю!
-- От этих-то денег я отказываюсь! Суеверие ли это или другое чувство, не дозволяющее мне прикоснуться к этому металлу, я не знаю. Знаю только, что не могу и не смею этого сделать. Деньги эти, если пойдут впрок кому-нибудь, то только тебе и твоим единоверцам. К тому же я теперь и не очень нуждаюсь, у меня есть лошади и довольно денег на дорогу.
Сара опустила голову, чтобы скрыть свое волнение.
-- Я говорю тебе откровенно и серьёзно, девушка, поверь мне, твое участие мне очень дорого. Всякую другую услугу принял бы я от тебя с удовольствием, но деньги от покойников я принять не могу. Ты мне не веришь?
Она грустно покачала головой. Леопольд вынул из кармана бумагу.
-- Я обещал тебе убежище, коль скоро ты захочешь приехать ко мне. Вот охранительное письмо, которое будет тебе пропуском в Померании. Приедешь ли ты днем, или ночью, теперь или через несколько лет, это письмо всегда обеспечит тебе хороший прием в моей земле.
Говоря это, он подал ей бумагу.
-- Так вы не забыли об этом? -- воскликнула она, обрадованная, потом развернула грамоту и прочла:
"Я, Леопольд фон Ведель, владетель Кремцова, Колбетца и Реплина, выдаю эту охранную грамоту испанке Саре Иоханаан из Сарагоссы в том, чтобы везде в моих владениях принимали ее как дорогую гостью и оказывали ей всяческие почести, а в случае, если она захочет, позволили ей поселиться в любом из этих поместий.
Всех родственников, друзей и дворян Померании, моих соотечественников, прошу оказывать означенной Саре доброту и терпимость, ибо она это вполне заслужила, выказав себя истинным другом в нужде и спасши меня от смерти, подвергая опасности собственную жизнь.
Написал собственноручно в Венгрии двадцатого ноября 1565 г. Леопольд фон Ведель из Кремцова, имперский рыцарь".
Она хотела поцеловать его руку, но он не позволил и, заключив ее в свои объятия, поцеловал нежно в уста.
-- Расстанемся же перед Богом, который так чудесно свел нас. Где ни будешь ты, пусть утешит тебя мысль, что ты имеешь во мне признательного друга и что есть на земле место, где ты, когда захочешь, можешь поселиться, стараясь забыть тяжелые испытания судьбы. Прощай, Сара.
-- Прощайте, -- прошептала она, бледнея, и тихо отошла к своему ложу. Она очень хорошо поняла его. Сегодняшнее прощание должно было показать ей, что с завтрашнего дня он не желает иметь возле себя ее и хочет возвратиться на родину один. С его стороны это было понятно. Сара не хотела своим присутствием поставить его в неловкое положение, но ей было больно, что он сам дал ей это понять. Через несколько минут Леопольд уже спал крепким сном. Около полуночи поднялась Сара с постели. Она не сомкнула глаз ни на минуту. Тихо собралась она в путь, придав себе теми же средствами свой обычный вид отвратительной старухи. Затем, скрыв на себе свои пожитки, Сара опустилась на колени перед постелью Леопольда и помолилась о счастии единственного человека, которого она любила и который принял участие в ее жалкой судьбе. Кончив молитву, она поднялась как тень и тихонько поцеловала его. Леопольд улыбнулся во сне.
-- Ему снится родина! Любимая девушка! -- прошептала Сара, и слеза скатилась с ее глаз. Неслышными шагами вышла она из комнаты и пробралась в конюшню, где спал Юмниц. Пошептавшись с Гарапоном, она отвязала его и вышла. Лошадь последовала за ней. Пройдя несколько дворов, она села на нее, свистнула вполголоса, и лошадь унесла ее вдаль.
Леопольд и Юмниц очень удивились, не увидев утром еврейки.
Первый, однако, почувствовал облегчение, что она избрала этот путь, освобождавший обоих от вторичного, тягостного прощания.
Мысли Леопольда стремились к родине, он старался забыть известный эпизод, который мог причинить беспокойство владельцу Кремцова, поэтому он взял с Юмница слово, что он дома никогда не будет рассказывать о Федерганзенах и Десдихаде до тех пор, пока не приедет Сара или он сам не расскажет о своей жизни в Венгрии то, что найдет нужным. Леопольд взял с Юмница подобное обещание, будучи уверен, что еврейка вследствие своего беспокойного характера и привычки вести бродячую жизнь не скоро воспользуется его охранной грамотой и приедет к нему разве под старость или в случае, коли совсем обеднеет.
Возвращение на родину нашего героя и его слуги сопровождалось такими трудностями, что Леопольд не раз был близок к раскаянию, что отказался от помощи, которую Сара предлагала ему. Клячи были прескверные, и они подвигались очень тихо, так что когда достигли Нижней Силезии, все деньги их были истрачены.
Во Франкфурте-на-Одере, не имея чем оплатить трактирный счет, они вынуждены были оставить в залог латы, а из кюстринской гостиницы они убежали ночью без платежа. Таким образом, когда Леопольд двадцать четвертого декабря увидел, наконец, фронтон кремцовского замка, он с удивлением обнаружил некоторое сходство его с Федерганзенами.