Когда злые и хитрые монахи были связаны, тогда все заботы были обращены на раненого. К невыразимой радости Леопольда и его матери рана, несмотря на сильное кровотечение не только не была смертельна, но даже не могла иметь дурных последствий. Благодаря заботливости Иоанны и медицинским знаниям помилованного монаха удалось остановить кровь. Страждущего после этого перенесли на телегу, на которой он должен был ехать в Кремцов.
Сын Юмница Николас остался у Захария, чтобы устроить дела в Колбетце и составить опись монастыря и всего имущества. Рыбакам окончательно было сказано, что они скоро получат дарственное письмо на свободную рыбную ловлю.
После обеда вдова Веделя призвала к себе господина Бангуса и сказала ему, что она хочет видеть постоянно около себя любимого друга покойного Курта, поэтому управление Колбетцем и передает более молодому человеку, так как для нового хозяйства в Колбетце вполне достаточно дворецкого. Потом отправились назад в Кремцов Иоанна с Леопольдом впереди, за ними больной и остальные монахи и, наконец, позади всех ехал конвой. Когда они отъехали довольно далеко и жители деревни успокоились в хижинах после изгнания монахов, один монах, избежавший плена среди суматохи вышел из монастыря в крестьянском костюме и с тяжелым мешком за спиной Он обошел это местечко и вышел на северную дорогу к Алдальпу. Здесь он расспросил о своих сотоварищах и нашел их вскоре в одной деревушке. Утомленные неприятным путешествием, они остановились переночевать, чтобы на другой день попасть в Штеттин.
-- Брат Гиларий! -- воскликнул приор, встречая входящего. -- Так ты убежал? Один? Что это ты несешь?
-- Золотую и серебряную утварь, сосуды, чаши, кресты и кадило. Кроме того, дорогую икону с драгоценными камнями когда-то подаренную Веделями.
-- Благодарение Богородице, хоть что-то да спасено! А другие схвачены ли?
-- Схвачены! Когда вы ушли, Иоанна упала на колени перед идолом, молилась перед ним и рассказывала о нем своему сыну. Возбужденные монахи безумно бросились на нее. Молодой Ведель убил одного, и рыбаки сбежались на этот выстрел. Теперь их везут в Кремцов и за сопротивление власти засадят в башню.
Взбешенные монахи испустили крики гнева.
-- Тише, братья! Это очень хорошее известие! Это важное открытие, что вдова Веделя -- тайная язычница оно поможет нам в Штеттине особенно в глазах народа. Ешьте, пейте и ободритесь! Ты, Гиларий, изложишь письменно о всех виданных тобой ужасах. В Штеттине мы обратимся к кому следует.
Между тем Иоанна с сыном и свитой уже переезжали Мадуанское озеро. Первую половину дороги, из-за сильного волнения, мать с сыном почти не говорили, только Иоанна обращалась с вопросами к монаху, наблюдавшему за раненым. Ум и воображение Леопольда были заняты колбетскими приключениями. Он впервые в жизни увидел столько крови. Такое сильное впечатление никогда не забывается. В ушах его и теперь еще слышались громкие слова матери перед золотой женщиной. Он знал теперь не только то, что значит Ведель, но также и то что следовало ему делать как потомку Веделя, Сильная природная фантазия и запомнившиеся семейные предания вполне укрепили планы его беспокойной и далеко не счастливой жизни. Ко всему этому присоединилась еще его несчастная любовь.
-- Разве наш род, матушка -- прервал, наконец, молчание Леопольд, -- всегда носил на щите красное и черное солнце? Для чего на нем фигура?
-- Она означает золотую женщину солнце Колбетца. Глупые же заменили ее после мужчиной и сделали вместо лучей широкую шапку.
-- А что носили наши на шлеме?
-- То же самое. Пучок солнечных лучей был знаком, по которому и друг и враг узнавал Веделей. Ты также должен носить этот знак, если будешь сам повелителем и будешь защищать свой род и свой дом. Через несколько дней ты уйдешь от меня, увидишь великолепие света придворные развлечения и много нового. Не забывай при этом о старом Кремцове и твоей одинокой матери! Учись всему хорошему, особенно благородным обычаям, уважению к Богу и простой жизни!
-- Я никогда не забуду ни тебя, ни отечества, ни одного из твоих слов! Теперь мне особенно грустно расставаться с тобой! Не считаешь ли ты возможным, что монахи с Маргаритой теперь на все решатся против тебя? Я хотел, чтобы ты призвала назад к себе Буссо и сообщила все дяде Гансу.
-- Это ты, действительно, заметил очень хорошо. Я уже думала о возвращении Буссо и обо всем, что только возможно для разрушения планов проклятой жены моего брата. Я сегодня пошлю Юмница к капитану. Он сам хотел приехать на днях с Буссо, проститься с тобой и проводить тебя в Фюрстензее, где ожидает тебя Лука.
-- Что ты думаешь делать с раненым монахом и иноземцем?
-- Так как мой сын ранил его, то я буду заботиться о нем. Потом, если он захочет, может остаться жить в Кремцове. Иноземец же свободен: он может идти или остаться. Пленных же я допрошу и отправлю к герцогу, чтобы он поступил с ними по закону.
Солнце уже закатилось, когда они прибыли в Кремцов. Юмниц с Ловицем отправились в тот же вечер в Штатгарт, чтобы донести о случившемся в Колбетце и позвать капитана и Буссо. На другой день приехали ожидаемые. Начался допрос монахов. Раненый и иностранный монах добровольно рассказали все о монастырской жизни. Других же пришлось попугать, и перед их глазами явились застеночный хомут и испанские сапоги. Когда они увидали, что ничего не остается, как рассказать все, то они начали сваливать всю вину на приора и на старых монахов. Они рассказали, как их собратья старались совратить колбетцких женщин и многое другое. Вследствие этих сведений понадобились показания некоторых людей из Колбетца. Они были вызваны, и список преступлений монахов еще более увеличился. Это было очень приятно для Иоанны, но главным образом для капитана. Пленные после допроса с протоколом обвинений были отправлены в Штатгарт, а оттуда на герцогский суд в Штеттин. Кроме того, доктор Матфей Више донес протестантскому правлению о всех преступлениях монахов и о том, что обер-гофмейстерша Борк достала им герцогское позволение призывать новых собратьев. Это позволение было приложено к донесению.
После допросов и различных приготовлений наступил самый день отъезда. Вид Леопольда совершенно переменился. Вместо узких кожаных панталон и простых сапог на нем были широкие рыцарские шаровары и высокие сапоги, верхние края которых были обшиты кружевами. Стан его был покрыт длинным до колен бархатным сюртуком, который называли "немецким" сюртуком и носили при всех немецких дворах. Сбоку, на золотой перевязи висела шпага, которую носил покойный Курт, а на голове была бархатная шляпа с развевающимся султаном из золотисто-красных перьев. На плечах был наброшен серый плащ. Леопольд вид имел благородный и мог поддержать честь своего имени. Среди его вещей особенно замечательны были Библия Лютера и лютня. Для сопровождения Леопольду был дан слуга с навьюченной лошадью.
Леопольд перед отъездом был весьма спокойным, так как Буссо согласился заменить его в Кремцове, а дело Колбетца по всем данным должно было окончиться в пользу Иоанны. Сверх ожидания, прощание было очень сдержанным, рассудок Иоанны победил на это время ее чувства. Она хорошо рассудила, что оба несчастно любящие юноши вместе производили бы очень дурное впечатление на всех. Кроме того, мать сознавала, что ее любимый сын отправляется для учения в чужую страну.
Леопольд нашел уже Луку фон Бланкензее совершенно готовым, и на следующий день оба они прибыли в Кюстрин, крепость и резиденцию герцога Иоганна. Несмотря на безнадежную любовь, молодость со своим легкомыслием, любовью к жизни, желанием узнать свет очень легко переносит те страдания, которые пагубно действуют на нас в зрелом возрасте. Двор герцога Иоганна был собранием молодежи. Здесь не было ничего похожего на штеттинский двор, звенящие шпоры, развевающиеся султаны, гремящие кольчуги заменяли здесь штеттинские интриги и роскошь. Собственно говоря, Лука фон Бланкензее был не самый главный среди собравшихся гостей, а Леопольд совершенно затерялся среди массы людей. Впрочем, с одной стороны это было хорошо: никто не мог заметить его неповоротливости, и он имел возможность присмотреться к тем, которые были опытнее его и часто общались с высокими господами. В Фюрстензее они пробыли еще несколько дней, пока не собрались все приглашенные, потом в сопровождении ста рыцарей и огромного обоза отправились на брачное торжество. Герцог Иоганн, герольды с белым знаменем с бранденбургским красным орлом следовали впереди. Восемнадцатилетний юноша совершенно предался чувствам свободы и новой жизни, следуя с таким собранием северного дворянства на юг по волнующимся нивам и зеленым лугам. Он сильно желал вместо брачного торжества ехать на войну, где идет речь не о венцах, а о сокрушении стен и копий. После, когда он испытал на войне страшные страдания, объехал множество стран разных монархов, ему постоянно казалось, что нет ничего лучше старого Кремцова. Если бы кто-нибудь сказал это Леопольду теперь, то он счел бы его безумным. Природный ум юноши совершенно соответствовал всему окружавшему его и он не мог представить себе, что может быть лучше, чем объезжать свет, совершать рыцарские подвиги и изучать людей и их обычаи.
Путь их лежал по старой дороге через Берлин, Торгау и Лохайскую долину. Потом они вынуждены были переезжать широкую Эльбу, чтобы достичь старого города. Глазам их представился великолепный вид! На башне развевалось большое курфюрстское знамя с золотым щитом и мечом на пурпурном фоне Валы и ворота церкви и башни были украшены знаменами и флагами. Пушки палили в честь прибывших. Курфюрст Август сам с саксонским рыцарством выехал навстречу, чтобы торжественно ввести герцога Иоганна в Лейпциг Леопольд был совершенно ослеплен всем этим. Ему казалось, что во всем свете нельзя найти подобного блеска. Но он был не глупый мальчик, чтобы смотреть только на одну внешнюю сторону и не замечать ничего более важного. Его усердный пастор Матфей пересказал многое из жизни Мартина Лютера и Леопольд сильно желал видеть Иоганна Фридриха Филиппа Гессенского и самого могущественного Морица, но больше всех Лютера и Меланхтона. Особенно присутствие Эриста и Фолирада фон Мансфельда, друзей Лютера, произвело на Леопольда впечатление. Ему хотелось сблизиться с последним, рыцарское и умное лицо которого показывало, что он, действительно отличный предводитель для протестантов. Леопольд высказал все это Луке, но тот ничего не ответил.
Самый роскошный был прием жениха. Ведель, однако, не мог рассмотреть его, так как принца окружала большая толпа высоких монархов. Но вечером за большим столом он мог хорошо видеть всех. Сто благородных юношей из всех стран были избраны для прислуживания за столом, и Леопольд также получил назначение разливать монархам золотистое вино из серебряных кружек.
Знаменитый круг борцов за реформацию соединился вокруг брачной пары. Тут были графы: Гогштратен, Куйлебург и Горн, великий адмирал Нидерландов, ученый Губерт Ланге, друг Меланхтона и Оранского. Ряд блестящих имен Тюрингии, Саксонии, Лаузитца и Марки присоединился к первым. Некоторые из них сражались в Шмалкальденскую войну, другие приобрели славу в войнах с Францией и Италией, и даже в походе в Африку против барбаров. Но внимание Леопольда главным образом было сосредоточено на брачной паре, тем более, что прислуживание ей было возложено на него. Вильгельму Оранскому было около двадцати восьми лет, но бледное лицо его, высокий лоб, серьезность и спокойствие делали его гораздо старше. Черный бархатный сюртук и золотая цепь с сияющими камнями на его груди вполне соответствовали его величию. Этот человек был доверенным лицом и воспитанником Карла V и сопровождал его с детства во всех походах. Этот принц был бельмом на глазу Филиппа II, но в тоже время надеждой Нидерландов. Его будущая супруга, принцесса Анна, девятнадцати лет, казалась красивее всех дам, окружавших ее. На ней была темно-красная юбка, обшитая серебром, корсет из белого бархата был обшит драгоценными камнями, а белокурую голову покрывала графская корона. Они мало говорили между собой, Анна больше слушала. Принц же Вильгельм, кажется, на этот раз оставил свою обыкновенную молчаливость, он вел очень оживленный разговор с курфюрстом, своим тестем, своей матерью, урожденной графиней из дома Штолберг, и другими саксонскими и нидерландскими вельможами. Внимание Леопольда было приковано к политическим вопросам, главной теме оживленного разговора. Кроме того, юноша имел возможность познакомиться с планами принца, с которым ему пришлось встретиться позже при совершенно неожиданных обстоятельствах. Так как он стоял позади стула, то мог узнать также тайные мысли новобрачных, все свободное время они жали друг другу руки под столом. Сначала были провозглашены тосты за родителей невесты и матери жениха, потом был предложен тост и за молодую чету, причем граф Горн приветствовал ее краткой, но пламенной речью политического направления. После его речи встал чрезвычайный посланник Англии, лорд Филипп Сидней:
-- С великой радостью по ту сторону канала воспринят был этот союз двух княжеских сердец, послуживших залогом дружбы Саксонии и Нидерландов, двух великих протестантских государств на континенте. Эти чувства, светлейшая чета, высказываю я от имени Елизаветы, Королевы Англии и Британии. В знак своего сестринского расположения к вам она посылает вам символ согласия народов, который побеждает даже естественную стихию, разделяющую нас!
Он кивнул головой к главному входу. Двери растворились. Вошло четверо слуг, одетых по старым английским обычаям. На плечах у них была доска, где стояли две модели корабля, сделанные из серебра и золота и сияющие драгоценными камнями. Корабли, как на полном ходу, были оснащены и шли с распущенными парусами. Первый представлял торговый корабль, на нем развевался голландский флаг львов с Оранским знаменем. Сбоку модели находился золотой поясной портрет королевы, а под ним название корабля "Елизавета". Другой был военный корабль с восемнадцатью пушками, английским знаменем и носил название "Оранский". Слуги подошли к новобрачным, встали на колени и поднесли подарок.
-- Как этот торговый корабль с изображением и именем Елизаветы плавает под знаменем Зеландских львов, так пусть прилежание и торговля Нидерландов и Англии соединятся, чтобы сообща нести во все страны и континенты богатства, мир и цивилизацию! Как военный корабль соединяет вместе знамя Англии и имя Оранского для общих побед, так же народы Англии и Германии должны соединиться при посредстве Нидерландов против общего старого римского врага. Мы его ненавидим, как губителя счастья народов, притеснителя свободы совести и князя тьмы на земле! Никто лучше вас, светлейший принц, не поймет, что означает в такое опасное время свадебный подарок моей повелительницы. Она любит вас как сестра и доверяет как брату! Да здравствует светлейшая чета, да здравствует Саксония и Нидерланды!
Так закончил свою речь лорд Сидней. Зазвучали трубы, над собранием пронеслись возгласы радости. Поднимали постоянно тосты за Анну и Оранского, Саксонию и Нидерланды. После тостов Сидней подошел к принцу, открыл у кораблей ящики, вынул оттуда два документа и, подавая их Вильгельму, сказал:
-- Прочтите их! Они содержат в себе будущий торговый и оборонительный союз, который будет иметь силу, когда настанет минута решения! Если вы не в силах будете перенести всего, тогда вы можете рассчитывать на помощь.
Оранский поставил дорогие подарки на стол, крепко пожал руку лорда и ответил;
-- Что королева Англии предлагает мне свою дружбу в этот день, выражая это в брачном подарке, -- такое событие наполняет мое сердце надеждой и доверием, что мы найдем истину! Во Франции, Фландрии, Англии и Италии начинается борьба между светом веры и засильем суеверия! Пусть этот корабль будет спасительным ковчегом, на котором нам хотелось бы пристать к дружескому берегу. Если моей крови суждено пролиться, то она прольется за дело свободы и веры, если они будут стеснены в Англии, Германии и Нидерландах! Эти три страны в час опасности должны быть также верны друг другу, как и во время мира. Скоро придет опасность, уже раздаются первые удары во Фландрии! Пусть крики притесненных братьев за веру долетят до их друзей. Дружба, которую мы заключаем в дни радости и любви, должна освятиться мечом во дни нужды и опасности! Но из всех моих союзников я предпочитаю тебя, мать своего народа! Да здравствует Елизавета!
Эти слова подействовали, как крик чаек перед бурей, как призывные крики на поле битвы! Все вскочили! Обнажили мечи свои и, потрясая ими, закричали: "За Германию, Англию, Нидерланды! За свободу веры! За Елизавету и Оранского!"
Хотя Леопольд мало разбирался в тогдашних политических вопросах, однако эта сцена произвела неизгладимое впечатление на его пылкий ум. Он чувствовал, что наступает время борьбы, он понял, что должен вступиться за дело, которое для всех этих важных людей дороже их положения, их жизни. Он считал прекрасным присоединить и свои слабые силы для цели, воспламенившей много храбрых и гордых сердец!
Обед кончился. Курфюрст и его гости удалились. Лука фон Бланкензее отозвал Леопольда в сторону.
-- Возьми свою лютню, мальчик, и ожидай меня у выхода. Я представлю тебя господину, который хочет познакомиться с тобой. Когда тебя заставят играть, выбери хорошую песню и пой свободно. При прощании в Фюрстензее ты пел очень хорошо. Может быть, от этого зависит, быть ли тебе когда-нибудь рыцарем.
Леопольд поспешил в гостиницу, бывшую недалеко от дворца, и с лютней возвратился к указанным дверям. Княжеское общество разделилось, дамы ушли в свои комнаты, а неизвестные дворяне оставались еще тут. Здесь его встретил Лука фон Бланкензее, стоящий с графом Мансфельдом.
-- Вот он! -- сказал первый. -- Леопольд, следуй за господином графом, он был другом покойного Лютера. Я не принадлежу более к доверенному кругу, постарайся доставить честь себе и мне.
-- Постараюсь по мере моих сил, брат.
Лука снял шапку и поклонился.
-- Следуй за мной, мальчик, -- сказал Мансфельд и заметил: -- Кто имеет верное сердце, неустрашимый дух и может свои чувства излагать в песнях, тот должен петь все, что придет ему на ум, и ему будет все удаваться. Так делал Лютер, и его пение было радостью для всех.
Они пошли по длинному коридору, который вел к главному входу и где толпилось еще много господ. Граф вошел в комнату с высокими сводами, где за столом сидели князья и тихо разговаривали о делах. На столе среди кружек вина и печенья стояли оба драгоценных корабля. Общество было гораздо меньше прежнего и, кроме князей, включало в себя еще неизвестных людей, имена которых были неразрывно связаны с протестантским учением.
-- А, граф, -- обратился курфюрст к Мансфельду, -- мы вас ждали. Я уж боялся, что вы отправились спать.
-- Нет, я ждал этого мальчика, ходившего за своим инструментом.
-- Что? Это странствующий менестрель -- воскликнул Эгмонт. -- Они очень редки теперь!
-- Нет, это не менестрель, это скромный юноша который хочет учиться служить господам и благородным обычаям. Его песня не искусна он поет подобно жаворонку на ветке.
-- Хорошо, мальчик, -- Оранский поклонился Леопольду. -- Пой, что у тебя на уме и никого не стесняйся.
Леопольд встал перед курфюрстом и его зятем. В его душе накопилось много волнующих впечатлений. Он и теперь еще слышал клятвы и звон мечей.
"Что значат эти военные крики, этот далекий гул? Вперед, вперед, мое отечество, с твоими лучшими сыновьями! Стесняют свободу веры, наступают кровавые времена! Оранский призывает! Пусть все идут сражаться вместе с ним!
Хотят уничтожить немецкую свободу цепями и мечами! Снова приближаются мрачные солдаты чтобы отнять у нас свет! Пусть гибнут -- только бы существовало бы светлое учение Лютера Оранский призывает! В смерти благородно возвысится немецкая честь!
Если мой жребий -- идти на войну то я с радостью согласен на это, меня уже давно тянет на поле благо родных дел! Не должно оставаться на свете папской тирании и итальянской ереси! Оранский призывает! Мое сердце стремится к нему, оно должно быть с ним!"
-- Прекрасный юноша! -- сильно взволнованный Оранский встал и поцеловал Леопольда в лоб. Со всех сторон послышалось одобрение.
-- Клянусь честью это благородная кровь господин граф!
-- Старая померанская кровь исполина, всемилостивейший господин! Он бьет так же хорошо, как и поет. Изгнанные монахи уже пострадали от Леопольда фон Веделя.
-- Ведель, -- Оранский положил руку на плечо юноши -- откуда твой род имеет дворянство и щит?
-- Мой предок разрушил языческий храм золотой женщины-солнца в Зальцведеле. Поэтому император и Альбрехт Бранденбургский позволили ему носить на щите и шлеме солнце. С тех пор все Ведели сделались детьми солнца, и я, как дитя света, хочу исполнить мой долг.
-- Проси себе милости!
-- Я хотел бы ехать с вами слугой.
-- С этим я не согласен, милостивый принц! -- вмешался Фолирад. -- Он слишком горяч и неопытен для наступающих важных дней. Надо просветить его ум и укрепить учением. Его родные поэтому передали мне мальчика в услужение. В походах к друзьям его песня будет служить хорошим вербовщиком для меня!
-- И я так же думаю, граф! Доверься ему и учись, Леопольд! Наступающие времена нуждаются в храбрых людях, и нет ни одного правителя, которого я пожелал бы в учителя, кроме благородного графа! Повинуясь ему, ты будешь в то же время служить мне и делу Лютера. Обещаешь ли ты это мне?
-- Душой и сердцем, светлейший принц! Однако я прошу, когда я постучусь в вашу дверь, чтобы она была отперта для Веделя!
-- Как и мое сердце. Чтобы ты постоянно имел меня при себе, я за твою пламенную песню дарю тебе мой портрет на цепи. Носи его, пока не умрешь, он будет согревать твое сердце!
Все, даже курфюрст подали руки молодому человеку и сказали ему приятные слова на прощанье. Потом ему прошептал Мансфельд.
-- Ты сегодня много видел и слышал, поди домой к господину Луке. Завтра ты наденешь мою одежду, и я буду тебя считать за сына.
Леопольд положил отличное начало своей жизни в чужой стране. К сожалению, не человек создает обстоятельства, а обстоятельства подчиняют себе его. Так Леопольду пришлось испытать и жить совершенно иначе, чем он думал, ему предстояла впереди не роскошная придворная жизнь и высокие рыцарские дела, а суровая жизнь среди суровых людей того времени. Долго и незаметно бродил он по земле, пока лет его сделался очень высоким, и лучшие люди его времени смотрели на него и вспоминали белокурого мальчика, певшего в Лейпциге песню об Оранском.
Когда Леопольд на другой день явился в платье Мансфельда, с золотым портретом Оранского на серебряной цепочке, то во всяком возбуждал смех. Его привели в княжескую женскую комнату, и он должен был повторить свою песню перед невестой, ее матерью и матерью принца. Жена курфюрста велела напечатать ее, и городские музыканты исполняли ее гораздо лучше. Не прошло и одной недели, как студенты начали петь ее на своих пирушках, одним словом, "Оранский призывает" можно было слышать во всем Лейпциге. Подобно всему хорошему, кончились и лейпцигские пиршества скорее, чем желал этого Леопольд. Наш друг сделался тщеславен и несколько высокомерен. Впрочем, он вел себя безукоризненно и избегал дурного общества, так что господин его, граф, остался им очень доволен.
Наступило время отъезда. Сначала уехал из Лейпцига принц Оранский с матерью и молодой супругой. Пушки с валов провозгласили его отъезд и конец праздников, знамена, флаги и украшения были сняты с домов. Лука Бланкензее также уехал с герцогом Гансом. После всех выехал уже граф Мансфельд с Леопольдом.
-- Ты узнал, -- начал Мансфельд, когда они были уже за городом, -- жизнь правителей и высоких господ со светлой, веселой стороны, и сумел заслужить их большую благосклонность. Теперь же впереди у нас, мальчик, дорога труда и работы. Если ты теперь увидишь других людей с другими лицами, то знай, что серьезная сторона жизни пред тобой. В твоем молодом возрасте было бы странно, если бы ты не сделался тщеславным. Ты, наверное, вообразил, что это продолжится долго и все везде будет благоприятствовать тебе! Скоро ты убедишься, друг, как люди неверны, когда дело коснется серьезного. Со смерти Лютера и битвы при Мюлберге и Зиферсгаузене шмалькальденский союз распался, и господа, сражавшиеся тогда за общее дело веры, теперь сидят на печи. Всякий думает: "Делай ты, а я не могу". Если бы мы были согласны, мы были бы сильны, а теперь всякий представляет добычу для императора и папы, у которых очень острые зубы. Ты в Лейпциге хорошо слышал, что терпят наши протестантские братья во Франции и Нидерландах, скоро и до нас дойдет очередь! Поэтому я и поеду с тобой по Саксонии, Франконии и Швабии, чтобы собрать шмалькальденских братьев. Я должен убедить их вооружиться собрать войско и ждать условного знака когда придется двинуться за Рейн и на итальянцев.
-- Но если все уйдут за Рейн господин отечество останется беззащитным и император может ударить в тыл?
-- Турки в Венгрии острыми когтями впились в его шею и он не может перейти через горы. Если же мы разобьем на голову Филиппа Испанского Гизов и Медичи во Франции то император сделается ручным и будет очень ласков с нами. Потом наступит время -- и мы выметем весь папизм из Австрии, Баварии, Германии. Вот наш план, мальчик! Молчи о нем и увидишь, что будет впереди!
Трудов храброго Мансфельда было не совсем достаточно для высказанного плана, он неутомимо почти три года ездил ко всем шмакальденцам. Леопольд начал было петь при маленьких дворах свою песню "Оранский призывает", но ничто не помогало. Все правители помогали протестантскому делу только прекрасными речами. Ни один не хотел собрать войско и присоединить свое имя к делу Мансфельда. Некоторые были откровенно против всякого вооружения, другие хотели еще подождать. Большинство было согласно все сделать, но не было денег! К этому же еще присоединялось старое немецкое соперничество и самолюбие больших и малых правителей. Саксонские эрнестинцы не хотели пристать к делу, которое защищали альбертинцы. Филипп Гессенский более желал завоеваний, чем борьбы за веру. Богатые же и свободные города севера объявили прямо: "Если рыцари не хотят сражаться то что за дураки граждане, которые возьмутся за мечи!"
Леопольд узнал много несчастных людей с великими именами видел много нового драгоценного, но больше подлого, одним словом, он вынес самое дурное представление о Германии и ее маленьких государствах.
Наступила весна 1565 г. После свадьбы Оранского многое изменилось на свете, чтобы оправдать опасения, многократно высказанные на брачных торжествах. В сражении при Дрейксе гугеноты были разбиты партией Гизов, на престол Франции вступил Карл IX, сын Екатерины Медичи, а с ним вместе римское коварство опутало страну. В Германии Фердинанду I наследовал император Максимиллиан II, его все считали кротким и умным. В это время Филиппом II Медичи и Гизами во Франции и Ватиканом в Риме был составлен план об искоренении протестантской ереси во всей Европе, для чего уже начались приготовления в означенных странах. Было невероятно, чтобы новый глава Германии отказался от этой битвы и мог удержать государство в мире, когда повсюду пылали религиозные страсти и пламя их переходило уже за границы империи.
Граф Мансфельд с Леопольдом прибыли в Берлин, где граф сделал последнюю безуспешную попытку убедить Иоахима II возобновить протестантский союз и стать во главе его. Когда здесь также не посчастливилось, то он решил ехать домой, спокойно управлять своим маленьким имением и предоставить времени и судьбе произвести соединение немецких протестантов.
Не одному ему не удалось предприятие горе постигло и Губерта Ланге который отправился из Нидерландов с ученым Петром Рамусом. Цель их была призвать шмаль кальденских князей снова к прежней братской любви в Лейпциге и просить помощи немецкого войска против Филиппа II. Попытка эта также кончилась ничем Мансфельд написал друзьям, что прежде чем ехать домой, он посетит старый город Лютера чтобы посоветоваться с ним.
Леопольд писал очень редко и мало о своей жизни родным. Тогда сношение с севером было очень неудобно. Из Берлина, однако, ему удалось написать Иоанне о своих походах, при этом он умолчал о почестях оказанных ему при разных дворах, юноша сам думал рассказать матери о своих успехах. С другой стороны он дал ей понять, что, когда кончится срок службы и ученья, он желает посетить другие страны.
Роскошная зелень мая вовсе не гармонировала с осенним настроением графа и юноши. Мансфельд был сильно огорчен и озабочен он находился в положении человека, очень много трудившегося и все-таки не достигшего своей цели. Не менее основательные причины делали печальным и Леопольда. Его религиозные убеждения после знакомства с графом, очевидно, изменились и укрепились на всю жизнь, но зато рушились его прежние высокие представления о достоинстве и силе немецких князей. У Леопольда теперь снова появилось сильное желание посетить Кремцов. Он не мог освободиться от воспоминания об Анне Эйкштедт. С каждым годом его воображение рисовало ему эту милую девушку все в более ослепительных красках. Но если он возвратится в Кремцов, то мать опять возобновит попытку соединить его с Анной, и тем самым может произойти окончательный разрыв между семействами Веделя и Эйкштедта. Отвращение Анны к юноше после всего случившегося, наверное, еще больше возросло, кроме того, Леопольда огорчало еще то, что этими назойливыми предложениями он позорит честь своего дома.
Ненависть обер-гофмейстерши Борк и Сидонии к Иоанне и ее роду была очень опасна для жителей Кремцова, поскольку обе они имели силу при дворе. Главным оружием служила насмешка, и семейство Эйкштедтов, почти ежедневно сталкивающееся со двором, чувствовало на себе действие этих насмешек. Можно себе представить, как мать с дочерью рассказывали о слабости Иоанны в Штеттине, выставив ее и Леопольда в самом смешном виде. Когда Анна фон Эйкштедт считалась невестой Веделя, во многих кружках дразнили ее Леопольдом, коварно напоминая при этом о шестнадцати тысячах марок, данных Иоанной Эйкштедту. Все это ущемляло канцлера в его самых священных интересах. Если бы обер-гофмейстерша и Сидония удовлетворились бы этой местью, они достаточно быстро достигли бы разделения семейств Веделя и Эйкштедта. Новое, более тонкое оружие, направленное этими дамами против Кремцова, разрушило окончательно их первоначальный план, и кроме того, сильно повредило самой Маргарите.
Изгнанные монахи в Штеттине снова обратились к "всемогущей" госпоже Борк и подали ей жалобу Гилария. В ней Иоанна фон Ведель называлась язычницей, богохульницей и убийцей беззащитных подданных. С радостью принялась Маргарита за дело, и на тайной аудиенции передала жалобу самому герцогу. Барним был ужасно рассержен тем, что Иоанна не обратила внимания на его позволение, и яростно воскликнул, что повелительница Кремцова скоро почувствует его отеческую руку. Он призвал канцлера и строго объяснил ему все. Герцог Барним требовал, чтобы Иоанна судилась перед особенным судом, составленным из высшего духовенства страны. Кроме того, он приказал арестовать ее и пытками заставить сознаться в дурных поступках. Это известие возбудило при дворе и в городе огромный интерес. Прежние дурные речи о вдове были ничто перед ужасом этих обвинений. К сожалению, Эйкштедт не мог ничего сделать против ярости герцога и подлости Маргариты. Он действительно созвал духовенство страны и послал приказ об аресте вдовы Веделя. Это приказание пришлось исполнять ее брату, капитану Иоганну, старшему чиновнику герцога в Штатгарте. Естественно, Эйкштедт тайно известил обо всем Иоанну и капитана.
Известие об этом тяжком обвинении пришло в Кремцов во время допроса колбетцких монахов. Меж тем, пастор Матфей уже отправил донесение обо всем к высшему духовенству. Это письмо отличалось особенным лютеранским усердием и заключало в себе протест против герцогского позволения. Вот суждение об этом позволении: "Оно уничтожено и мы смотрели на него, как на попытку ввести в Померании снова папство. Это позволение колбетцкие монахи достали ложью через обер-гофмейстершу Борк у всемилостивейшего герцога. Маргарита за это получила от монахов драгоценный золотой подарок. Все преступления и дознания монахов помещены в протокол, который вскоре представит вам в Штеттин герцогский капитан Иоганн фон Борк против монахов, схваченных в Колбетце".
Эта справедливая жалоба, полная дерзости, свойственной протестантам, попала прежде всего к канцлеру фон Эйкштедту и возбудила в нем дьявольскую радость. Теперь он мог приняться за обер-гофмейстершу.
Он тотчас же сообщил свои намерения Иоганну фон Борку и приказал ему как можно скорее прислать в Штеттин протокол Допроса пленных и свидетелей. Приказание герцога относительно ареста вдовы Веделя было уже исполнено ее братом. Дело приняло вид смертельной битвы между двумя противниками, и, глядя на ведение его Эйкштедтом, нельзя было сомневаться в успешном исходе для Иоанны.
Канцлер, очевидно, сошел с прямого и законного пути, когда стал действовать против герцога Барнима. Он теперь мстил за позор, нанесенный Маргаритой и ее дочерью Сидонией ему и дочери Анне. Так как все дело клонилось к низложению обер-гофмейстерши, то он сразу решил поразить ее тем же оружием. Как только весь город узнал подробно о деле, старый герцог очутился в пикантном положении в своей стране. Маргарита считала совершенно невозможным, чтобы это дело вышло когда-нибудь на свет Божий.
Между тем Эйкштедт препроводил к самому герцогу протест, писанный к церковному собранию, признания монахов и другие важные бумаги, полученные из Кремцова. Дело приняло такой оборот, что его никак нельзя было притормозить. Потом канцлер передал протест и другие бумаги племянникам и наследникам Барнима, принцам Иоганну Фридриху и Эрнсту Людвигу. Весь двор включился в борьбу!
К сожалению, все окружение герцога уже давно делилось на две партии. Меньшая из них была могущественна и тайно ненавидима. Она состояла из самого властелина, обер-гофмейстерши фон Борк, Сидонии, их близкого окружения и тех высших чиновников, которые считали необходимым повиноваться, пока живет еще их старый господин. К ним невольно принадлежал канцлер. Другая партия состояла из остальной части двора и самой супруги Барнима, несчастной герцогини Фредерики, долго и беззащитно терпевшей от влияния Маргариты и от отношения к ней своего супруга. Племянники герцога, наследные принцы Иоганн Фридрих и Эрнст Людвиг со своими молодыми супругами примкнули к ней, оба принца были совершеннолетние и имели право на наследство, но только на отцовскую часть -- Верхнюю Померанию. Но так как они должны были получить владения от Барнима, а старик был еще совершенно здоров, то принцы послушно и терпеливо ожидали, когда ему заблагорассудится умереть. Это обстоятельство, да к тому же еще влияние обер-гофмейстерши, огорчало принцев, они готовы были воспользоваться всяким случаем, чтобы поскорее прийти к цели.
Этот случай им предоставил Эйкштедт, и они с радостью ухватились за него. С бумагами и протестом в руке принцы явились к старой герцогине, угрожая Барниму. Старик сильно перепугался и, не будь он в зависимости от Маргариты Борк, он еще мог бы легко поправить свои дела. Теперь же Барним упорствовал, не считая Маргариту способной продать себя для папских целей, и в тоже время сознавая, что часть позора падет и на его седую голову. Он утверждал, что монахи солгали относительно подарка, и если они не докажут этого -- Маргарита не будет удалена от двора! Барним приказал вести процесс против вдовы Веделя, но уже признал за ней право изгнания монахов. Однако это тяжелое обвинение и все оскорбления Иоанны фон Ведель после были предъявлены обер-гофмейстерше и самому герцогскому дому! Его упрямство ускорило катастрофу. За восемь дней до начала суда явился в Штеттин Иоганн фон Борк с пленными монахами и свидетелями. Передавая протокол герцогу, капитан объявил, что он скорее откажется от должности, чем арестует свою сестру.
Дело оборачивалось дурной стороной.
Принцы со своими советниками, хорошо изучившие кремцовский протокол, открыто объявили Барниму, что он может утратить свое влияние, если дело не выиграет на суде. Показания самих монахов доказывали нечестность Маргариты, а свидетели подтверждали злоупотребления монахов. Недоставало только одного -- corpus delicti -- самого подарка, полученного обер-гофмейстершей. Коварная Маргарита находилась в крайне тяжелом положении, она должна была пустить вход все свое красноречие и очарование, чтобы выйти сухой из воды. Через своих союзников она узнала, что с ней ничего не случится, если не найдут самого подарка, тогда она передала эту драгоценность Сидонии, а последняя запрятала ее так хорошо в замке, что никто не мог ее разыскать. Маргарита нарочно передала вещь своей дочери, для того чтобы тесно связать интересы Сидонии со своими.
Нравственными качествами обер-гофмейстерша, конечно, не блистала, но она, как любая мать, гордилась красотой дочери и другими ее достоинствами. Матери очень не нравилось, что она родила самого злого противника для себя. Но, в свою очередь, Сидония была настолько испорчена и бесчувственна, что смотрела на свою мать как на средство для достижения собственных целей. Когда она увидела, что дурным поступком может заявить о себе, она немедленно же предала мать. Сидония была хорошо знакома с придворными делами, и хотя герцогиня и принцы смотрели на нее с пренебрежением, но она льстивой преданностью добилась-таки своего. Ее презирали, но терпели!
За два дня до суда Сидония передала подарок супруге принца Иоганна Фридриха и обманула Магдалину, уверив ее, что мать ее заставила спрятать эту вещь.
-- Я не могла -- сказала Сидония, -- более скрывать такой лжи, меня мучила совесть, и я решилась вымолить верностью прощение за то, что сделалась соучастницей в преступном деле, которое, кроме того, касается религии.
Она закончила эту хитрую шутку со слезами и бросилась на колени перед принцессой. Таким образом, фрейлина Барнима приобрела защиту в лице принцев и их жен. Принцы ничего лучшего и не желали. Партия враждебная обер-гофмейстерше, поспешно собралась у герцогини для обсуждения. Показания Сидонии против матери были занесены в протокол.
С драгоценностью в руках старая герцогиня и ее племянники выпросили тайную аудиенцию у Барнима, и здесь был положен скорый конец этому позорному делу. Старый герцог остолбенел от ужаса, увидав золото и услышав показания Сидонии. Принцы уличили его в несправедливости и предложили ему на выбор два решения: одно -- обер-гофмейстершу государственным приказом заключить на всю жизнь в монастырь и через пять лет передать им в управление всю Померанию, за что уважение к нему и справедливость будут восстановлены перед подданными, а другое -- предоставить суду разобрать перед всем светом это дело, где золото послужит доказательством обвинения, а Сидония должна будет показывать против своей матери!
С тяжелым сердцем герцог решился лучше потерять управление и возлюбленную, чем быть опозоренным на всю жизнь. Был призван Эйкштедт, он составил формальное отречение герцога от правления и таким образом наконец кончилась долгая вражда между правителями. В тот же день Маргарита Борк под конвоем была отправлена в Маринский монастырь, убежище протестантских благородных дам. При этом настоятельнице было отдано строгое приказание, чтобы Маргарита никогда более не переступила через порог монастыря. Блестящая жизнь Маргариты была окончена, а вместе с ней и интрига. Тотчас же известили капитана Борка об участи его супруги и о невиновности его сестры Иоанны. Монахи же без всякого суда были выгнаны за границу, в Ольденбург, откуда они отправились в Нидерланды.
Когда суд собрался, Эйкштедт объявил ему, что преступления монахов были доказаны. Они злоупотребляли добротой и терпением герцога и милосердием своей патронши. Поэтому Барним, во избежание дальнейшего скандала, навсегда выгнал их и поручил собранию укрепить протестантскую веру в Колбетце. Если господа теологи и были лишены удовольствия судить монахов, зато они получили власть для введения протестантского вероисповедания в Померании. Они взялись за дело вполне основательно. В Колбетц были назначены, к вдове Веделя, три строгих проповедника, которые, по приказанию собрания, заколотили золотую женщину крепкими решетками, так что никто не мог видеть этого долгого искушения колбетцких жителей.
Позорное дело кончилось. Оба монаха, давшие показания, сложили орденскую одежду и поклялись никого не обращать в католичество. Им было позволено возвратиться к вдове Веделя, которая хотела о них заботиться.
К величайшему тайному удовольствию старого Барнима Сидония была сделана первой почетной дамой супруги Иоганна Фридриха. Подобный поступок коварной девушки стал причиной ее дальнейших преступлений и ускорил ее ужасный конец.
Капитан фон Борк, навсегда простившись с Маргаритой в 1555 году, составил завещание, где он после такого позора отказывался от Сидонии как незаконнорожденной. После измены дочери Маргарита была удалена от придворного блеска в уединенный благочестивый монастырь, ее сильному желанию жить в роскоши был положен конец. За это всю ненависть она обратила на дитя своего позора, отняла у него всякую надежду на богатое наследство, которое она оставила по завещанию сыну Георгу. Это завещание из монастыря послала она капитану, своему супругу, и в глубоком раскаянии просила у него прощения. Самым нежным и покорным образом просила она мужа выхлопотать ей свободу, чтобы она могла спокойно пожить с ним и своим сыном.
Эти завещания родителей оставили Сидонию совершенно бедной, она потеряла самостоятельное положение в жизни и окончательно была лишена благосклонности двора и правителей.
Между тем ярость седого герцога обрушилась на невинных: Эйкштедт с сыновьями были уволены с герцогской службы. Канцлер уже давно хотел оставить службу, но его еще удержало колбетцкое дело. Теперь же герцог был зол на него и лишил места вместо благодарности за его искусное ведение дела. Это обстоятельство очень огорчило детей Эйкштедта, и вследствие этих неприятностей Анна принуждена была думать еще с большим отвращением о Леопольде.
Наш герой также был огорчен всем этим, ибо видел, что его мать чувствовала на себе следы коварства обер-гофмейстерши. Герцог так далеко зашел в обвинениях вдовы Веделя, что должен был дать ей публичное удовлетворение. Но этого не было, в Штеттине все подобные дела скоро оканчивались, и никому не разрешалось о них судачить. Но Иоанна не обратила на это никакого внимания, ей было очень грустно видеть позор Эйкштедта, потерпевшего за ее дело. Присутствие Леопольда не могло изменить этого дела, могло даже ухудшить.
Несмотря на сильную любовь к матери, Леопольд вовсе не хотел возвратиться в Кремцов. Одной из причин его нежелания был старший брат Буссо. Из различных писем матери, пастора и Юмница Леопольд знал, как отвратительно поступила Сидония со своей матерью и что Буссо все-таки продолжает любить эту проклятую девку. Леопольду казалось, что когда он будет в Кремцове, то ему не удастся избежать неприятных разговоров с Буссо о его слепой любви, а с канцлером -- о его несчастьи. Многое невысказанным оставалось между матерью и Буссо, а с приездом Леопольда это привело бы к неприятностям. Кроме того, наш герой страстно желал увидеть свет и его чудеса. Ему не хотелось возвращаться к прежним ссорам, бесцельным желаниям и пустой надежде. Но ему теперь казалось, что нет на свете лучше людей, чем его мать.
Был полдень, когда граф с юношей въезжали в Эльстерские ворота Виттенберга. Мансфельд уже вперед отправил своего конюшего предупредить о приезде своих друзей. Графом овладели неприятные чувства, когда он снова увидел это старое и мрачное здание, где он часто сиживал с Лютером, его женой Катериной, Лукой Кранахом и Меланхтоном. Часто оживленно беседовали они тут о немецкой свободе совести, о выступлении немецкого народа против римского притеснения. С не меньшим уважением смотрел Леопольд и на места, где жил и учил великий реформатор, рассеявший мрак католичества. Их видели сверху из окон, и когда они сошли с коней и через каменные ворота вступили в мрачные со сводами сени, к ним вышел господин в темном бархатном плаще с воротником из куницы. Белая голова его торжественно покоилась на воротнике, а цепь на его груди, черные чулки и бархатные башмаки указывали на то, что он занимает важное положение в магистрате известного университетского города.
-- Да благословит вас Бог, господин граф! -- воскликнул встретивший, протягивая графу руку. -- Я желал бы, чтобы ваши известия были радостны в этом счастливом месте. Мы получили от вас очень мало хороших известий, а здесь также мало хорошего. Господин Ланге уезжает в Нидерланды. Вчера прибыл из Вены императорский посол, и никто не знает его полномочий.
-- Наверное, в них нет ничего хорошего, господин Коппе. Может быть, император думает, как бы посеять раздор среди нас, протестантов!
Они поднимались наверх, и советник обратился к графу, указывая на Леопольда:
-- А этот молодец тоже с нами?
-- Я думаю. Этот юноша -- фон Ведель, мой паж. Он был со мною при всех дворах и видел все наши дела, на него можно положиться. Леопольд, это господин бургомистр Леонард Коппе из Торгау, друг Лютера, разрушивший францисканский монастырь. Он был первый боец и освободитель госпожи Катерины, супруги Лютера и десяти других монахинь из тяжелой неволи.
Леопольд поклонился и последовал за ними. Они вошли в довольно высокую комнату, с двумя глубокими окнами. Потолок комнаты составляли резные балки. Деревянные стены были покрыты серой краской с разбросанными пестрыми цветками. В некоторых местах стены были украшены черными арабесками. Это была комната покойного Лютера, свидетельница духовной работы великого человека. При входе перед конторкой часто сиживал Лютер со своей супругой.
Мансфельд воспользовался случаем и шепнул Леопольду, где он находится, и указал на окно, где на месте Лютера сидел человек, в котором Ведель узнал Ланге, друга Оранского и Меланхтона. Кроме упомянутых, были еще доктор Вольфганг Калига, доктор Давид Китреус, священник замка доктор Мантель, два виттенбергских советника и господин фон Коттериц, торгауский дворянин. Когда графу представили всех господ и произнесли имя последнего, он отскочил назад.
-- Фон Коттериц? -- воскликнул он. -- Неужели вам еще неизвестно, что он выстрелом в спину убил курфюрста Морица при Зиферсгаузене? Какое дело подобный человек может иметь здесь?!
-- Дело, -- отвечал спокойно, с холодной улыбкой, Коттериц, -- которое Мориц опозорил двойной изменой, дело свободной веры!
-- Гораздо лучше, если бы господин Мориц жил вместо вас. Это был единственный князь, который нам мог помочь в теперешнее трудное время!
-- В этом доме не должно быть споров, -- прервал их Коппе. -- Если мы даже принадлежим к разным евангелическим обществам и исповедуем различные учения, то у нас все-таки один общий враг -- римская тирания. С милостивого дозволения курфюрста мы собрались в Виттенберге для примирения и единства, если наше дело удастся, то будет созван общий протестантский собор для полного установления братства. Вы, граф, много потрудились для этого дела, и я не могу подумать, чтобы вы рассорились с человеком, который хотя и поступил преступно, но это было вызвано жестокой казнью отца и гибелью всего семейства.
-- Хорошо, пусть совесть каждого отвечает за его поступки. Я приветствую вас так же, как и остальных, господин Коттериц. -- Мансфельд молча наклонил голову и протянул руку Ланге. -- Мы с вами не виделись с самой свадьбы Оранского.
-- И я боюсь, что мы видимся в последний раз. Я теперь очень нужен в Нидерландах. Это, кажется, наш певец Леопольд фон Ведель? Здравствуйте, молодой господин. Я и теперь с удовольствием вспоминаю ваши прекрасные слова: "Оранский зовет! Мое сердце рвется к нему! Оно навсегда должно принадлежать ему!".
Бог знает, что будет, граф, но я, во всяком случае, хочу помочь принцу восстановить свободу в моем несчастном отечестве или пасть от ярости Филиппа Испанского.
Он смущенно пожал руку Мансфельда, кивнул головой Леопольду и указал ему на место около себя. Остальные господа все уселись вокруг дубового стола. С участием рассматривал юноша последних мужей из той фаланги, которую собрал около себя Лютер своим словом о свободном вероисповедании. Несмотря на все неудачи при княжеских дворах, Леопольд с жаром, свойственным его возрасту, верил, что бескорыстию этих великих мужей удастся сделать то, чему постоянно мешали равнодушие и политическое тщеславие.
-- Позвольте мне, господа, сказать слово, -- начал Леонард Коппе, вынимая из складок своего сюртука старинную Библию. -- Я начну первый, потому что я более всех вас знал покойного доктора Лютера, его дух и поступки всегда были известны мне.
-- Вы справедливы, -- согласился граф.
-- Но я хочу первый согласиться на все, что поведет к спасительному единству.
-- Всякое спорное учение должно быть оставлено, теперь мы идем все к одной цели. Не здесь решать, кто справедлив: лютеране, филипписты или кальвинисты, мы все протестанты против римского насилия и папских притеснений! Поэтому я раскрываю Библию Лютера на первой главе Иоанна: "В начале было Слово!". На эту Библию, носящую собственноручные пометки нашего покойного друга, Мартина, Библию, бывшую первым немецким изданием Божеского Слова, на нее возложим мы руки, как братья, и поклянемся оставить всякое различие и все споры до того времени, когда будет побежден общий итальянский враг. Тогда будет время решать, что лучше удержать и что лучше отбросить в католицизме.
Все встали. Все положили руку на писание. "Да будет так!" -- единодушно прозвучали их голоса.
-- Хорошо, друзья! -- воскликнул Мансфельд. -- Мы покажем, что если князья были ленивы и равнодушны к Божеским делам, то народ восстанет за истину!
-- Мы теперь должны разобраться, -- продолжал Коппе, -- какие нам остались пути для осуществления единства, завещанного нам Лютером. Нам нужно выбрать также средство для ниспровержения папского могущества!
-- Этого мы никогда не выполним, если будем надеяться на чужую помощь. Мы должны рассчитывать только на свои собственные головы и собственные кулаки! -- пламенно воскликнул Ланге. -- Нам много неутешительного писал граф Мансфельд о том, что творится при немецких дворах. Германия много выиграет для своей свободы, когда новое умение победит в Нидерландах и во Франции и Филипп Испанский получит достойную награду за свои дела. Этим странам должны вы подать руку помощи! Уже развевается красный лев, как знамя нидерландской республики, пусть восстанет Германия и мы, в свою очередь, поспешим на помощь к вам!
-- Впрочем, есть еще другой, более короткий путь, -- прервал его Коттериц, -- кроме того, он менее насильственный. Кто теперь захочет возобновить ужасные дни Томаса Мюнстера и Карлитанда, кто возьмет ответственность за все на свою совесть? Я и друг мой Вольфганг сообщим вам новость, в высшей степени удивительную, но, тем не менее, вполне верную. Небо рассудило послать помощь совершенно с другой стороны, откуда мы и не могли ждать, от императора!
-- От императора?! От молодого Максимиллиана?! Из Гофбурга?! -- воскликнуло все удивленное собрание.
-- Выслушайте сами. Молодой император по своей воле прислал вчера сюда одного из своих доверенных советников, пригласил меня и господина Вольфганга, своих старых учителей в Вену. Он уже дозволил в Австрии свободное религиозное исповедание, издал эдикт, изгоняющий иезуитов из империи и нас приглашает для распространения протестантства в Австрии. Если глава Германии добровольно делает это, то неужели весь народ не примет с восторгом эти постановления? Неужели, наконец, князья не последуют его примеру? Иначе они потеряют все свое могущество и всякое уважение!
Ланге покачал головой и засмеялся.
-- Я что-то сомневаюсь, чтобы воля императора Максимиллиана была постоянна и верна. Новые любят быть кроткими и послушными, а позже они опять одумываются!
-- Я же вовсе не спрашиваю, -- воскликнул Коттериц, вскакивая с места, -- постоянна ли воля Максимиллиана, а спрашиваю вас, хорошо ли вы обдумали это дело? Неужели вы не знаете, что происходит в Венгрии?! Неужели вам не известно, что полумесяц все более и более занимает владения империи и император без государства ничего не может сделать с ним? Германия неохотно раскрывает свои кошельки, а князья вовсе не имеют желания идти на помощь императору. Тут скрывается очень тонкая хитрость, монарх не надолго поможет делу Лютера в Германии, и таким образом нас затащит к себе в войско!
-- Если же император серьезно обдумал начатое дело, о котором вы сейчас сообщили, господин Китреус, -- сказал Ланге уже гораздо более спокойнее, -- пусть он сначала прекратит злодеяния Филиппа Испанского в Нидерландах, и тогда мы совершенно поверим ему!
-- Ланге, -- начал доктор Вольфганг Калига, -- я слишком уже стар, чтобы дожить до такого отдаленного спасения Германии Нидерландами, -- но мои года еще позволят мне увидеть восстановление Евангелия в Австрии. Если император выступит против дона Филиппа, мусульмане успеют занять Богемию! С такими политиками, как вы, ничего не поделаешь. Как старый воспитатель его императорского величества, я объявляю, что дело, задуманное Максимиллианом, непременно будет исполнено. Вы говорите, что он нуждается в помощи государства в борьбе с турками, но мне кажется, что в Германии еще много христиан, многие князья и народы охотно встанут под имперское знамя, и для этого глава Германии вовсе не должен становиться лицемером и обманщиком своих католических и протестантских подданных! Помощь требуется, но от всех, кто верит в Христа, Бога. Дать свободу учению Лютера в Австрии, -- это еще далеко не значит победить. Вот императорские пригласительные письма мне и Китреусу, завтра мы едем! Вскоре вы услышите, что, несмотря на известные препятствия, наше дело удается: император без помощи государства распространит свободное слово. С краской на лице вы тогда сознаетесь, что в то время, когда немецкие князья были глухи и слепы, Максимиллиан II распространял мысль Лютера среди нас. Вы увидите, что человек, без которого Писсауский договор был невозможен, сделавшись императором, зажег по всей Германии свет новых, свободных идей, в то время, как старые идеи снова начали овладевать нашими сердцами!!!
Быстро и восторженно сказал это Вольфганг Калига. Остальные молча просматривали письма императора.
-- Эти письма, господин Вольфганг, говорят сами за себя, -- начал Ланге. -- Было бы несправедливо сомневаться в них, мы совершили бы преступление, если бы отвергли добро, исходящее из могущественных рук, хотя в помощи их мы и не убеждены вполне! -- Знаете ли вы, кого мы теперь представляем? Мы, подобно двенадцати апостолам, должны отвергнуть Иуду и обращать всех язычников на путь истины. Пусть всякий из нас помнит это и поступает сообразно своему предназначению. Мы обещали друг другу согласие, теперь же каждый может действовать по своей воле и делать добро по своим силам!
-- Я думаю так же, -- сказал Мансфельд.
-- Это -- самое верное, сбить общего врага на всех пунктах! Вас, Губерт, зовет Оранский. Идите и принесите ему новое известие. Вы оба, Вольфганг и Давид, идите в Австрию и проложите там широкий путь к свободе. Но не забудьте сказать императору, что если под его пурпуром действительно скрывается свободное слово, то это слово не должно залиться кровью его единоверцев в Нидерландах и во Франции. Я останусь в Германии, буду повсюду разглашать об императорском посольстве и примером Максимиллиана пристыжу шмакальденских господ! Воистину, им лучше было бы всем лечь в Лохайской долине, чем сидеть спокойно теперь, когда даже Максимиллиан гораздо великодушнее их!
-- Да будет так! Да здравствует император! Да здравствует навсегда Оранский! Лютер и Кальвин, Цвинглий и Меланхтон! Единство и свет! Свобода и мир!
Все бросились друг другу в объятия.
Они разделились на несколько групп и оживленно толковали еще о многом.
Леопольд сбежал вниз, несколько минут он хотел побыть один, чтобы привести в порядок свои мысли и чувства. Внизу в сенях стояли слуги графа и разговаривали. Боковая дверь, которую он не заметил при входе, была отворена и вела в сад, великолепно освещенный вечерней зарей.
-- У вас с собой моя лютня, любезный Маркварт?
-- Конечно, господин. Я взял ее, когда мы вошли сюда. -- Графский слуга подал инструмент Леопольду. Он вынул лютню из чехла и поспешил в сад.
Сад был весь залит светом! Красным отливом заходящих лучей были окрашены зеленые листья. Жаворонки весело распевали. Еще при входе Ведель заметил группу высоких деревьев с тонкими и острыми листьями, как иголки. Таких деревьев он еще не видел. Эти деревья образовали круглую площадку, на ней были наложены камни, а на них находились высокий стул, кафедра и скамейки. Это был храм под открытым небом! Яркие лучи едва проникали в темную чащу листьев, а вечерний ветер тихо колебал верхушки этих исполинов, как будто вся природа шептала благодарственную молитву. Леопольд воодушевился и сел на стул. Снова явилась у него в воображении колбетцкая солнечная женщина и он вспомнил, что он Ведель! Он запел.
Господа простились в комнате Лютера и разошлись в разные стороны. Граф Мансфельд сошел вниз, чтобы позвать Леопольда и сесть на лошадей. Слуги указали на сад, где раздавалось пение Леопольда. Они оба поспешно вошли туда и остановились.
-- Это мой юноша, -- прошептал Мансфельд.
-- Он сидит на стуле Меланхтона под ольхами! -- смущенно ответил ему Ланге. Леопольд воодушевился еще больше и запел снова.
-- Бог и верность! -- сказал Мансфельд.
Песня закончилось. Ведель смотрел прямо на отдаленные леса. Облака на горизонте собирались в серые эскадроны с развевающимися знаменами. Там раздавались раскаты грома, как отдаленная стрельба.
-- Император идет во главе Германии против мрака! Новые дни настанут на земле! -- воскликнул воодушевленный Леопольд, поднимая кулак. В это время на его голову и плечо положили руки. Он испугался и вздрогнул. Рядом с ним стоял Ланге, а перед ним Мансфельд.
-- Ты сидел на стуле Меланхтона! Его неукротимый дух перешел на тебя, будь языком Божьим, мальчик! Будь твоя песня всегда в жизни там, где человечество среди мучений сражается за свет, и служи примером нашей борющейся молодежи!
Леопольд с нидерландским философом сошел с платформы и пошел за господами. Они сели на лошадей.
-- Присылайте в мое поместье Мансфельд вести о себе и принце, -- сказал граф, пожимая руку Ланге. -- Я вам буду также сообщать обо всем, что здесь случится. Пример императора даст большой толчок нашему делу.
-- Я так же думаю. Но смотрите хорошенько, чтобы это вскоре не рушилось. Во всяком случае, верно, что турки очень беспокоят Венгрию. Теперь много протестантов соберется на помощь Максимиллиану, тогда можно не только требовать, но даже доказать императору как политику, насколько остры лютеранские мечи. Прощай и ты, молодой друг! Скажу принцу Оранскому, что ты остался таким же искренним юношей, каким был в Лейпциге. Если ты когда-нибудь будешь в Нидерландах, то доставь удовольствие старому Губерту посмотреть в твое открытое лицо.
-- Непременно!
Они еще раз дружески раскланялись. Ланге поехал направо, по средней улице к церкви, а граф отправился налево к гостинице. Перед ней стояла толпа людей, среди них хозяин в переднике и белых рукавах ожидал своих гостей. Леопольд взглянул на толпу и вдруг вздрогнул: перед ним стоял старый фогт Юмниц.
-- Юмниц! Вы здесь? -- воскликнул он. -- Разве там случилось несчастье?
-- Благодаря Богу, нет! Но предстоит что-то важное, я вас должен привести домой!
-- Забрав его со службы, господин? -- спросил граф, слезая с лошади. -- Срок Леопольда еще не кончился. Вас послала его мать?
-- Да, милостивая госпожа и господин Буссо, его старший брат. В стране сильное волнение, какого никогда не бывало!
С этими словами Юмниц подал письмо, которое Леопольд стал читать.
Граф поспешно обернулся.
-- Ну что, ты должен ехать, мой юноша?
-- Да, я боюсь, что должен. Будьте так милостивы, прочитайте письмо и не сердитесь, что я расстаюсь с вами.
-- Нет, этого не будет, Леопольд. Расставаться и снова встречаться -- участь человечества. Со мной рассталось так много хороших людей, что я привык уже к этому.
Он прочитал письмо и медленно сложил его.
-- Ты должен ехать, как это ни неприятно мне! Когда ты выедешь?
-- На заре!
-- Хорошо! Рано на заре, это -- главное! Что за человек -- твой седобородый?
-- Лоренц Юмниц, старый фогт. Он отлично управлял имением моего отца.
-- Значит, ты очень нужен матери, если она решила послать за тобой такого человека! Следует принять его с честью. Всегда, Леопольд, поступай по правилу: не приближай к себе того, кому ты не можешь довериться, но всегда почитай его, как единоверца, хотя бы он был беднее Иова. -- Граф ударил в ладоши и приказал вошедшему слуге подавать кушанья и пригласил к столу его конюшего и фогта Юмница.
Через несколько минут оба явились, слуга позади них нес вино и кушанья. При входе приглашенных лицо Мансфельда приняло необыкновенно серьезное выражение.
Когда слуги удалились, он сказал:
-- Подойди ко мне, Леопольд.
Ведель весь вспыхнул и подошел к графу.
-- Леопольд фон Ведель, ты как паж нес благородную службу у меня, и во всех случаях поступал очень благоразумно. Хотя срок твоей службы еще не кончился и ты не проявил себя ни в одном великом деле, но если ты не изменишь своим песням, будешь всегда помнить Оранского и события в Виттенберге -- я всегда с честью и удовольствием приму тебя. Ты теперь более не юноша, а господин, который должен управлять и заботиться о других! Наверное, господин Леопольд, вы будете честно исполнять вашу благородную обязанность. На память о Мансфельде и Виттенберге и в награду за вашу честную службу, я вам дарю эту золотую цепь! Вы можете носить зеленый крестик вместе с изображением Оранского. Это -- символ надежды, любезный Леопольд, на наше благополучие и скорое свидание. Не встретимся здесь, то, наверное, увидимся там, наверху! -- он надел на него цепь. -- Помните всегда старого Мансфельда, я же вас не забуду никогда! -- Граф поднял его и поцеловал, по щекам Леопольда текли слезы. -- Теперь будем пировать и весело простимся!
Маленькое общество уселось и оживленно разговаривало о разных вещах.
Граф много расспрашивал Юмница об императорском приказании, о семействе Леопольда, о штеттинских делах и вообще обо всем, что случилось в отсутствие юноши. Юмниц, хотя и был простой померанский фогт, сидевший первый раз за столом графа и сподвижника Лютера, но, тем не менее, он был старый петух, много повидавший после смерти своего господина, Курта Веделя. Он хорошо держал себя и не давал волю языку. Леопольда при вопросах графа бросало и в жар, и в холод, но он обрадовался и успокоился, когда увидел, что Юмниц очень осторожно обходит щекотливые вопросы. Подобно всем старикам, фогт много болтал о семействе Веделей, их родне, штеттинском дворе и других подобных вещах. Эти описания очень заняли графа, так как он совершенно ничего не знал о Гарце.
Было уже поздно, когда расстались собеседники. Мансфельд еще раз дружески взглянул на Леопольда, крепко сжал его руку, пригладил его роскошные белокурые волосы и отрывисто сказал:
-- Прощайте, Леопольд, до свидания!
Затем граф быстро повернулся и ушел в свою спальню.
Еще едва светало, когда Леопольд и Юмниц, с двумя слугами, выезжали из Эльстерских ворот. При этом они миновали старую коллегию и тот дуб, где Лютер сжег золотую буллу. Обо всех этих достопримечательностях Леопольд сообщил фогту.
Прежде чем они повернули на север, Ведель еще раз обернулся и взглянул на Виттенберг. Налево возвышалась старая коллегия, а около нее качались верхушки ольх Мелахтона. "Прощай, город света в немецкой земле! Прощай и ты, Мансфельд, мой любимый господин!"
-- Юмниц, я уеду с братом к императору, в Венгрию!
-- Великий Боже, что вы говорите, господин?!
-- Не говори никому об этом! Я не хочу сразу огорчить мать!