Альфредъ де-Мюссе дожилъ до сорока семи лѣтъ, но, за исключеніемъ трехъ прелестныхъ маленькихъ драмъ и нѣсколькихъ стихотвореній, вся его авторская производительность относится къ тому времена, когда онъ еще не началъ приходить въ зрѣлый возрастъ. Въ шесть лѣтъ послѣ разрыва съ Жоржъ Зандъ, пока ему не минуло тридцати лѣтъ, онъ пишетъ и издаетъ цѣлый рядъ своихъ удивительныхъ твореній.
Обманутый Жоржъ Зандъ, онъ болѣе и болѣе теряетъ охоту говорить объ обманѣ, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, постепенно исчезаетъ и его напускная безчувственность. Въ его сочиненіяхъ, даже въ самомъ свойствѣ выбираемыхъ имъ сюжетовъ проглядываютъ личныя усилія поэта скинуть порочную маску и даже освободиться отъ притягательной силы порока. Первое крупное произведеніе, выполненное имъ по возвращеніи изъ Италіи и внушенное ему пребываніемъ въ Италіи, это драма Лорензаччіо. Отъ одного рода ведутъ свое происхожденіе Лоренцо Медичи и его кузенъ, звѣрски-жестокій и сладострастный герцогъ Флоренціи, Александръ. Лоренцо, по своимъ врожденнымъ свойствамъ, чистая и энергическая натура. Въ немъ рано возникаетъ рѣшеніе, по примѣру Брута, освободить міръ отъ тирана. Чтобы достичь своей цѣли, онъ принимаетъ видъ безсердечнаго развратника, дѣлается товарищемъ Александра, его орудіемъ, его совѣтникомъ относительно удовольствій и сводникомъ. Какъ Гамлетъ представлялся безумнымъ, такъ онъ взялъ на себя роль малодушнаго, жалкаго сластолюбца, чтобы обезпечить себѣ жертву и овладѣть ею. Но фальшивое одѣяніе, въ которое онъ облекаетъ свой истинный характеръ, пристало къ нему какъ Нессова рубашка; мало-по-малу онъ сдѣлался въ дѣйствительности почти совершенно такимъ, какимъ хотѣлъ только казаться; противъ воли онъ всосалъ испорченность, которую самъ помогалъ распространять въ придворной и городской атмосферѣ, онъ чувствуетъ отвращеніе къ самому себѣ, созерцая свою жизнь. Но все же онъ остается непонятымъ, ибо при всей своей низости и притворномъ безсильномъ малодушіи онъ неизмѣнно преслѣдуетъ свой планъ: въ удобный моментъ умертвить Александра и учредить республику.
Его снѣдаетъ презрѣніе къ людямъ: онъ презираетъ герцога за его развращенность и кровожадность; народъ -- за то, что онъ позволяетъ такому государю управлять собой и разрѣшаетъ ему самому, слугѣ государя, ходить по улицамъ Флоренціи въ полной неприкосновенности и безнаказанности; наконецъ, республиканцевъ -- за то, что у нихъ нѣтъ ни энергіи, ни политической проницательности. Лоренцо, наконецъ, сбрасываетъ свою личину, судитъ и караетъ, какъ ангелъ мести.
Политическій пессимизмъ Мюссе обнаруживается въ томъ, что слѣдуетъ за этимъ: единственною наградой за подвигъ Лорензаччіо является то, что онъ падаетъ отъ руки убійцы, желающаго повысить цѣпу, назначенную за его голову; республиканскіе вожди Флоренціи слишкомъ тупы и непрактичны, само населеніе слишкомъ глубоко пало, оно спокойно подчиняется первому тирану, нападающему на него врасплохъ. Просвѣчивающее здѣсь презрѣніе къ республиканцамъ, конечно, можно отчасти приписать впечатлѣніямъ 1830 г. Мюссе самъ былъ однажды свидѣтелемъ революціи, которая, направляясь къ республикѣ, вошла въ монархическое русло. Однако же, въ его пьесѣ республиканцы освѣщены менѣе благопріятно, нежели они того заслуживаютъ. Въ несправедливости Мюссе относительно этого пункта сказывается личное настроеніе, не находящее себѣ объясненія въ самой пьесѣ. Но для него важнѣе всего было представить характеръ Лоренцо съ благороднымъ обликомъ подъ отталкивающею маской безчувственности. Лоренцо хранитъ въ душѣ идеальный элементъ, котораго онъ не стыдится; онъ стремится къ возвышеннымъ цѣлямъ, онъ вѣритъ въ примирительную силу подвига. То, что очищаетъ его передъ смертью, не случайность, подобно чистому поцѣлую Ролла, а поступокъ, носившійся передъ нимъ въ теченіе всей его юности.
Въ Le chandelier мы снова находимся въ очень испорченномъ обществѣ, но на этомъ фонѣ выдѣляется въ качествѣ главнаго дѣйствующаго лица молодой писецъ Фортуніо, съ его глубокою, безграничною любовью къ Жакелинѣ. Она и ея любовникъ пользуются имъ для свопъ низкихъ цѣлей; онъ долженъ служить щитомъ и ширмой ихъ грязныхъ любовнымъ отношеніямъ; онъ понимаетъ ихъ игру и любитъ; тѣмъ не менѣе, онъ даже вполнѣ готовъ отправиться на вѣрную смерть, чтобъ прикрыть отвратительный союзъ своей возлюбленной съ другимъ. Этотъ пажъ обладаетъ рѣшимостью и мужествомъ героя, и чистота его натуры производитъ такое сильное дѣйствіе, что трогаетъ и подкупаетъ Жакелину и даже побуждаетъ ее отвернуться отъ Клавароша и обратитъ взоры на него. Онъ идеалъ юнаго любовника.
Октавъ въ Les caprices de Marianne легкомысленный и во многихъ отношеніяхъ испорченный юноша, неспособный къ серьезной любви, полагающій, что для того, чтобы завоевать сердце женщины, не отбитъ употребить даже столько времени, сколько ему нужно, чтобъ распечатать бутылку южнаго вина; но у него есть чувство, въ которомъ онъ является отрочески наивнымъ и вѣрующимъ, и это чувство -- дружба; онъ такъ безусловно любитъ своего друга, юнаго Деліо, что готовъ умереть за него или отомстить за его смерть, итакъ ему преданъ, что съ презрѣніемъ отвергаетъ благоволеніе дамы, которой тщетно поклоняется Деліо. Относясь къ женщинамъ скептически, Октавъ безраздѣльно отдается дружбѣ: онъ идеалъ друга. Контрастъ ему представляетъ Деліо,; въ которомъ Мюссе, раздвоившій въ этой драмѣ свою собственную личность, изображаетъ другую сторону своего характера. Деліо -- молодой любовникъ, любовь котораго вся благоговѣйное томленіе, желаніе, настолько тоскливое при всей своей пламенности, что, не находя, ему удовлетворенія, онъ какъ бы призываетъ смерть. Ореолъ шекспировскаго романтизма окружаетъ его голову; его рѣчь -- музыка, его мечты -- поэзія. Онъ изображаетъ себя въ слѣдующихъ словахъ: е У меня нѣтъ душевнаго спокойствія и тихой безпечности, дѣлающихъ жизнь зеркаломъ, въ которомъ всѣ предметы показываются лишь на одинъ мигъ и снова исчезаютъ. Долги тяготятъ мою совѣсть. Любовь, изъ которой другіе дѣлаютъ себѣ забаву, приводитъ въ смятеніе все мое существо".
По этимъ мужскимъ образамъ можно видѣть, насколько Мюссе созрѣлъ, какъ поэтъ. Онъ не стремится болѣе къ исключительному изображенію кипучихъ влеченій молодости или дикой игры страстей со всѣми ихъ послѣдствіями -- ложью, обманомъ и насиліемъ; онъ долго, съ особеннымъ предпочтеніемъ останавливается на невинномъ, глубокомъ чувствѣ, грѣховномъ лишь вслѣдствіе внѣшнихъ обстоятельствъ,-- на любви, истой въ ея сущности и преступной лишь по причинѣ разрыва съ общественнымъ порядкомъ, на дружбѣ, внутренняя суть которой есть героическое самопожертвованіе, даже въ томъ случаѣ, когда она выступаетъ въ гнусной формѣ сводническаго краснорѣчія,-- словомъ, на дружбѣ и любви во всей ихъ чистотѣ, на жизненныхъ силахъ, обыкновенно называемыхъ идеальными. И но мѣрѣ того, какъ у Мюссе все болѣе и болѣе очищается мужской типъ, то же самое постепенно происходитъ и съ женскимъ типомъ. Сначала его женскіе образы колебались между Дадилой и Евой. Но возрастающее въ немъ влеченіе іъ изображенію духовной красоты и нравственной чистоты приводитъ его къ болѣе и болѣе выдающейся идеализаціи и женскихъ типовъ. Знаменательно уже то, что женскій образъ, выведенный имъ непосредственно послѣ окончательнаго разрыва съ Жоржъ Зандъ (1835 г.),-- образъ, которому она отчасти послужила моделью, Madame Pierson въ Confessions d'un enfant du sièce, представляетъ чрезвычайно идеализированную передачу характера оригинала. Его повѣсти, изъ которыхъ, по крайней мѣрѣ, три: Emmeline, Frédéric et Benerette и Le füs du Titien принадлежатъ къ лучшимъ, если онѣ не самыя лучшія, которыя можетъ предъявить наше столѣтіе, выдаютъ все явственнѣе стремленіе поэта къ идеализаціи и прославленію любви, а черезъ нее и женскихъ характеровъ. Онъ беретъ, напр., физіономію той или другой знакомой ему маленькой гризетки, добродушнаго, легкомысленнаго, даже вѣтренаго веселаго созданія; онъ надѣляетъ этотъ образъ дѣвственною прелестью, давно имъ утраченною, и воспроизводитъ изъ него Madame Pinson, или же создаетъ молодую женщину, преисполненную такой душевной глубины, такой наивности во всѣхъ ея ошибкахъ и проступкахъ, выражающуюся такъ правдиво и съ такою нѣжностью чувства, умирающую такъ просто, какъ та Беперетта, послѣднее письмо которой мало кто читалъ безъ слезъ. Для него, какъ для эротика, любовь такая неограниченная сила, что онъ подчиняетъ ей даже искусство. Любить и быть любимымъ подъ конецъ получаетъ въ его глазахъ настолько большее значеніе, чѣмъ быть художникомъ, что, по его представленію идеала, искусство, въ сущности, должно бы быть посвящено и исключительно предназначено одному единственному лицу: единой возлюбленной. Въ повѣсти Сынъ Тиціана герой, даровитая художественная натура, встрѣчаетъ преграду на пути распутства въ любви къ великодушной женщинѣ; онъ доказываетъ свою благодарность тѣмъ, что хочетъ нарисовать одну единственную картину, для которой собираетъ всѣ свои силы и которая одна должна перенести его имя въ потомство,-- портретъ возлюбленной. Въ честь ея онъ пишетъ сонетъ, въ которомъ превозноситъ красоту и чистоту души своей избранницы, высказываетъ, почему онъ никогда не прославитъ другой женщины своею кистью, и объявляетъ, что какъ ни прекрасно ея изображеніе, все же оно не можетъ сравниться съ однимъ единственнымъ поцѣлуемъ оригинала. Но изъ всѣхъ повѣстей Мюссе, конечно Emmeline, самая изящная. Это маленькій разсказъ, основой которому послужили первыя, болѣе благородныя, хотя кратковременныя любовныя отношенія, пережитыя Мюссе послѣ разрыва съ Жоржъ Зандъ и сходныя во всемъ существенномъ съ отношеніями въ повѣсти: молодой человѣкъ страстно влюбляется въ молодую замужнюю даму, привлекательный характеръ которой нарисованъ самыми нѣжными красками, на основаніи самаго тщательнаго наблюденія природы; только самые благоуханные женскіе образы Тургенева даютъ въ новѣйшей литературѣ понятіе о подобномъ дарованіи, но они болѣе духовны, не такъ реальны, художникъ смотритъ на нихъ болѣе влюбленнымъ взоромъ и изображаетъ съ меньшею художественною смѣлостью. Онъ долго слѣдитъ за нею, безъ надежды пробудить въ ней участіе къ себѣ, но, наконецъ, пріобрѣтаетъ ея взаимность, и она ему отдается. Внезапно они разстаются навѣки, потому что она слишкомъ правдива, чтобъ обманывать своего мужа, а онъ слишкомъ деликатенъ, чтобы не удалиться при подобныхъ обстоятельствахъ. Въ этой повѣсти встрѣчается стихотвореніе, которое молодой любовникъ даетъ прочесть своей дамѣ и которое мнѣ кажется лучшимъ цвѣткомъ въ эротикѣ Мюссе изъ втораго періода его стихотворной дѣятельности. Оно говоритъ языкомъ идеальнаго чувства. Это -- знаменитое стихотвореніе Si je vous disais, pourtant, que je vous aime. Альфредъ де-Мюссе едва ли напісалъ болѣе прочувствованную строфу, нежели слѣдующая: J'aime, et je sais répondre avec indifférence;
J'aime, et rien ne le dit, j'aime, et seul je le sais;
Et mon secret m'est cher et chère ma souffrance;
Et j'ai fait le serment d'aimer sans espérance,
Mais non pas sans bonheur -- je vous vois, c'est assez.
Одновременно съ этими прелестными повѣстями, написанными какъ бы на цвѣточныхъ лепесткахъ, Мюссе издаетъ нѣсколько маленькихъ драмъ; въ однѣхъ онъ представляетъ любовь суровою, ужасною силой, съ которой невозможно шутить, огнемъ, съ которымъ непозволительно играть, электрическою искрой, которая убиваетъ; въ другихъ же его остроуміе и свѣтскій тонъ блестятъ въ ткани стиля, полной глубокаго, искренняго чувства {Его путешествіе въ Италію съ Жоржъ Зандъ продолжалось съ осени 1833 г. до апрѣля 1834 г. Онъ написалъ въ этомъ году: On ne badine pas avec l'amour и Lorenzaccio; 1635 г. Barberine (почти самая незначительная его драма), Chandelier, Confessions d'un enfant du siècle и La nuit de; 1836 r. Emmeline и Il ne faut jurer de rien; 1837 г. Un caprice,Les deux maîtresses и Frédéric et Be nerette; 1888 r. Le fils du Titien. Il faut qu'une porte soit ouverte ou fermée написана въ 1845 г., Bettine въ 1851 г., Carmosine въ 1852 г.}. Изъ этихъ драмъ Un caprice самая законченная и отличающаяся наиболѣе кипучимъ діалогомъ. Ни въ одной комедіи, ни въ одномъ провербѣ Мюссе не проявилъ такого совершенства внѣшней и внутренней формы, и названіе caprice находится по праву между заглавіями произведеній, вырѣзанныхъ на его надгробномъ памятникѣ на кладбищѣ Père Lachaise. Въ этой пьесѣ непостоянная эротическая прихоть, влюбленность минуты преклоняется передъ властью брака. Мужчина здѣсь легкомысленъ и не внушаетъ довѣрія; у обѣихъ женщинъ, преданныхъ другъ другу, горячее сердце и одна изъ нихъ обладаетъ, кромѣ того, очаровательною, аристократическою силой ума. Madame de Léry парижанка. Никто не рисовалъ этого типа съ такою оригинальностью, какъ Мюссе; здѣсь онъ былъ на высотѣ своего таланта. Вполнѣ свѣтская дама, но, въ то же время, вполнѣ женщина. Этотъ образъ прекрасенъ тѣмъ, что изъ-за высшей утонченности салонной жизни въ немъ проглядываетъ неподдѣльная, свѣжая, правдивая естественность,-- естественность, вопреки всему блистающему и сверкающему остроумію и слишкомъ раннему и отчасти пресыщенному жизнью опыту,-- естественность даже въ притворствѣ, естественность даже въ маленькой комедіи; Madame de Léry, какъ женщина, въ достаточной степени актриса, чтобъ играть роль. "Ахъ,-- говоритъ Гёте въ одномъ изъ своихъ писемъ,-- какъ вѣрно то, что нѣтъ ничего столь замѣчательнаго, какъ естественное, ничего столь великаго, какъ естественное, ничего столь прекраснаго, какъ естественное, и ничего и т. д., и т. д., и т. д., какъ естественное!" Парижанка Мюссе сохранила естественность среди искусственности самоувѣреннаго и заносчиваго общественнаго тона. Un caprice имѣетъ нравственную идею. Но, между тѣмъ какъ многіе поэты изображаютъ любовь чѣмъ-то твердымъ, какъ камень, крѣпкимъ и прочнымъ, чѣмъ-то такимъ, что можно схватить, положить на многіе годы и во всякое время найти въ прежнемъ состояніи, для Мюссе, даже когда онъ является наиболѣе нравственнымъ, она всегда лишь самая тонкая и самая сильная, но вслѣдствіе этого и самая неуловимая эссенція жизни. Она можетъ умертвить, пока сохраняетъ всю свою мощь, но она можетъ и испариться.
Въ своихъ послѣднихъ драмахъ Мюссе преимущественно прославлялъ преданность и чистоту характера женщины,-- добродѣтели, въ которыя онъ вѣрилъ, хотя самъ не могъ ихъ найти. Уже въ Barberine онъ по древнему сказанію, нарисовалъ идеалъ вѣрной супруги въ стилѣ шекспировской Имогены, но пьеса была неинтересна. Онъ закончилъ свою драматическую дѣятельность двумя превосходными, чудесными женскими образами. Въ маленькомъ шедеврѣ Bettine онъ, какъ бы играя, легко и въ совершенствѣ разрѣшилъ одну изъ труднѣйшихъ задачъ характеристики. Беттина появляется, и едва она произнесла три или четыре фразы, какъ мы уже чувствуемъ, что передъ нами сильная, смѣлая женская натура съ глубокими чувствами и высокими мыслями, и даже болѣе того: геній, художница, тріумфаторша, привыкшая сознавать свое умственное превосходство надъ окружающими и не обращать вниманія на мелочныя приличія. Это день ея свадьбы. Она съ пѣніемъ выступаетъ на сцену, комнату, гдѣ ждетъ нотаріусъ, идетъ прямо къ нему и, къ его изумленію, обращается къ нему на "ты": "Ахъ, ты здѣсь, нотаріусъ? Милый нотаріусъ, милый другъ, твои бумаги съ тобой?" Его оффиціальное достоинство такъ мало для нея значитъ, что она, не задумываясь, выказываетъ передъ нимъ свои радостныя ощущенія, внушаемыя ей мыслью о свадьбѣ. Веселость и добродушіе ея натуры льются черезъ край при самомъ ничтожномъ поводѣ. Она не остроумна, какъ свѣтская дама, но непринужденна, великодушна, искренна, какъ истинная художница, и неподдѣльная человѣчность ея природы еще прекраснѣе выдѣляется на фонѣ нравственной распущенности, представляемой ея холоднымъ, притязательнымъ женихомъ. Прекрасная маленькая драма Кармозина, въ основу которой положена одна изъ новеллъ Бокаччіо, доказываетъ, что самая сильная и пламенная любовь и обожаніе, разлученныя отъ своего предмета внѣшними обстоятельствами, могутъ быть исцѣлены великодушною добротой и заботливостью. Кармозина -- простая мѣщанка, любящая короля Педро Аррагонскаго безнадежною, пожирающею страстью; ради этого чувства она отказывается отдать руку своему преданному, огорченному поклоннику Педрилло; она рѣшается молчать и умереть. Но товарищъ ея дѣтскихъ игръ, пѣвецъ Минуччіо, изъ состраданія къ ней, выдаетъ королю я королевѣ ея любовь; и, ничуть не разгнѣванная, королева идетъ къ ней и, стараясь быть неузнанной, постепенно утоляетъ мученія КарМ08ины сестринскими и царственными словами, объясняя ей, что такая глубокая и великая любовь слишкомъ прекрасна, чтобы вырвать ее изъ сердца. Королева сама приметъ ее въ число своихъ статсъ-дамъ и тѣмъ предоставитъ ей случай видѣть короля ежедневно, ибо любовь, возносящая душу къ возвышенному, очищаетъ васъ. "Я сама научу тебя, Кармозина,-- говоритъ она,-- что можно любить, не страдая, если любишь, не краснѣя; только стыдъ и угрызенія совѣсти причиняютъ огорченіе; печаль удѣлъ виновныхъ, а твои мысли, конечно, не преступны". Затѣмъ приходитъ король подъ предлогомъ навѣстить ея отца и говоритъ ей въ присутствіи королевы:
-- Такъ это вы, прелестная донна, какъ мы слышали, больны и въ опасности? По вашему лицу этого нельзя подумать... Вы дрожите, какъ мнѣ кажется, вы боитесь меня?
-- Нѣтъ, государь.
-- Такъ дайте мнѣ вашу руку. Что значитъ это, мое прекрасное дитя? Вы, юная, созданная для того, чтобъ радовать сердца другихъ, вы такъ поддаетесь страданіямъ? Мы просимъ васъ изъ любви къ намъ ободриться и постараться поскорѣе выздоровѣть.
-- Государь, силы мои слишкомъ ничтожны, чтобы вынести чрезмѣрную муку, и въ этомъ причина моихъ страданій. Такъ какъ вы могли пожалѣть меня, то, быть можетъ, Богъ избавитъ меня отъ нихъ.
-- Прекрасная Кармозина, я буду говорить съ вами какъ король и какъ вашъ другъ. Великая любовь, которую вы къ намъ питаете, необычайно возвысила васъ въ нашихъ глазахъ, и почесть, которую мы хотѣли оказать вамъ въ награду за нее, состоитъ въ томъ, что мы сами представимъ вамъ супруга, нами избраннаго для васъ, и будемъ просить васъ принять его. И потому мы назначаемъ себя вашимъ рыцаремъ, на нашихъ турнирахъ будемъ носить вашъ девизъ и ваши цвѣта, и за это попросимъ у васъ лишь одного поцѣлуя.
Королева къ Кармозинѣ:
-- Согласись, дитя мое, я не ревнива.
-- Государь, королева отвѣтила за меня.
Въ какомъ мірѣ это происходитъ? Въ какомъ мірѣ воздухъ, которымъ дышешь, отличается такою чистотой? Гдѣ процвѣтаетъ такая честность, гдѣ любовь обладаетъ такимъ смиреніемъ при всей пылкости и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такимъ величіемъ, и гдѣ встрѣчается она съ такою рыцарскою преданностью, гдѣ она такъ свободна отъ ревности при такой безконечной добротѣ? Гдѣ можно найти такого короля, гдѣ такую королеву? Мы должны отвѣтить безъ колебанія: въ странѣ идеала, нигдѣ какъ тамъ. Въ ея берегамъ присталъ, наконецъ, задорный, цинический Мюссе, какъ поэтъ, но, какъ человѣкъ, онъ,[напротивъ того, очутился вдали отъ нихъ. Онъ погибъ, стремясь къ самозабвенію. Необузданность, безпорядочность всего существа его были причиной его несчастія. Между тѣмъ какъ въ своей поэтической дѣятельности онъ становился все духовнѣе и нравственнѣе, какъ человѣкъ, онъ все глубже погрязалъ въ низменномъ развратѣ. Онъ рано утратилъ власть надъ, самимъ собой; нѣкоторое время поэзія возносила его надъ его жизненнымъ паденіемъ; подъ конецъ и эти крылья не могли уже поднять его.
Онъ многаго ожидалъ отъ іюльской монархіи; онъ надѣялся увидѣть при ней дворъ, покровительствующій искусству, либеральную политику, возрожденіе національной славы и разцвѣтъ изящной литературы. Можно представить себѣ, какъ горько былъ онъ разочарованъ. Нѣтъ ничего невозможнаго въ томъ, что дворъ, который обладалъ бы живою любовью къ поэзіи и изящнымъ искусствамъ и привлекъ бы въ свой кругъ Альфреда де-Мюссе, что такой дворъ оказалъ бы на него благотворное вліяніе, принудилъ бы его соблюдать приличіе и облагородилъ бы его наслажденіи, даже самый его развратъ. Но Людовикъ-Филиппъ, этотъ въ общемъ столь утонченный и образованный монархъ мира, имѣлъ очень мало склонности къ поэзіи и мало понималъ ея сущность. Онъ не съумѣлъ расположить къ себѣ ни Виктора Гюго, ни Альфреда де-Мюссе. Мюссе, бывшій товарищемъ по школѣ его сына, Фердинанда Орлеанскаго, написалъ въ 1836 г. сонетъ по поводу покушенія Менье на жизнь короля. Этотъ сонетъ не былъ напечатанъ, но герцогъ Орлеанскій, случайно его увидавшій, нашелъ его превосходныхъ и непремѣнно хотѣлъ его прочесть его величеству. Король не узналъ даже имени автора, потому что, прежде чѣмъ прочли ему стихотвореніе до конца, онъ такъ обидѣлся на то, что поэтъ осмѣлился говорить ему "ты", что не хотѣлъ больше слышать ни одного слова. Чтобы сгладить оскорбленіе, герцогъ выхлопоталъ Альфреду де-Мюссе приглашеніе на тюльерійскіе балы. Въ день его представленія ко двору Людовикъ-Филиппъ, къ его удивленію, подошелъ прямо къ нему и сказалъ съ улыбкой и выраженіемъ лица, пріятно его поразившимъ: "Вы только что изъ Жуанвиля, я радъ васъ видѣть". Альфредъ де-Мюссе былъ слишкомъ свѣтскій человѣкъ, чтобы выказать изумленіе. Онъ почтительно поклонился, раздумывая о томъ, что могли бы значить слова короля. Тогда онъ вспомнилъ, что у семьи Мюссе былъ въ Жуанвилѣ дальній родственникъ, инспекторъ лѣснаго округа въ казенныхъ имѣніяхъ. Король, не утруждавшій свою память литературными именами, зналъ въ точности имена всѣхъ служащихъ въ его помѣстьяхъ. Одиннадцать лѣтъ сряду онъ каждую зиму съ тою же радостью встрѣчалъ своего мнимаго инспектора лѣснаго округа, продолжалъ расточатъ ему улыбки и кивки, заставлявшіе блѣднѣть отъ зависти не одного придворнаго и считавшіеся почестью, воздаваемой имъ изящной литературѣ; но, сколько извѣстно, Людовикъ-Филиппъ никогда не подозрѣвалъ, что въ его царствованіе жилъ великій поэтъ, носившій одно имя съ инспекторомъ лѣснаго округа.
Крайне безцвѣтное правленіе Людовика-Филиппа должно было внушать Мюссе только отвращеніе. Его воинственный отвѣтъ на Rheinlied Бекера, проникнутый гордою и дикою насмѣшкой, указываетъ на бывшіе въ немъ лирическіе задатки, которые могли бы развиться при иныхъ политическихъ условіяхъ. Теперь же онъ чувствовалъ необходимость ограничить свою дѣятельность и воспѣвать лишь юность и любовь; и когда юность исчезла, то у него уже не было средствъ къ самообновленію. Его погубили не только пороки, но и добродѣтели его: гордый и надменный, онъ не имѣлъ и слѣда того честолюбія, которое ведетъ за собой духовное равновѣсіе, того стремленія къ пріобрѣтенію, которое приневоливаетъ къ трудолюбію, ни тѣни того властнаго эгоизма, благодаря которому писатель ставитъ свое "я" выше всего на свѣтѣ. Онъ бурно несся по жизненному пути, съ такою жадностью и поспѣшностью, что въ сорокъ лѣтъ былъ утомленъ, какъ семидесятилѣтній старикъ, не сдѣлавшись отъ этого ни спокойнѣе, ни разумнѣе. Его преждевременное физическое истощеніе повело за собой и нравственное. Въ немъ также не было и слѣда того идеальнаго эгоизма, который заставляетъ писателя жить исключительно для своего искусства, ни искры соціальнаго или политическаго смысла, налагающаго на творческій духъ обязанности къ другимъ; онъ былъ до такой степени неспособенъ владѣть собою, что минутное искушеніе было для него непреодолимо; безусловно лишенный тенденціи, какъ, поэтъ, онъ и какъ человѣкъ остался совершенно безъ цѣля въ жизни; у него не было ничего, что онъ желалъ бы подвинуть или привести въ исполненіе, ничего, что онъ хотѣлъ бы высказать во что бы то ни стало; и онъ былъ слишкомъ неподатливою, слишкомъ мало созерцательною натурой, чтобы саморазвитіе въ гётевскомъ смыслѣ могло быть для него цѣлью, замѣняющей всякія тенденціи. Когда онъ умеръ въ 1857 г., то онъ на нѣсколько лѣтъ уже пережилъ свою музу.
"Русская Мысль", кн. VII, 1886