Когда вы войдете въ музей Торвальдсена въ Копенгагенѣ, то первымъ скульптурнымъ произведеніемъ, которое по правую руку бросится въ глаза, будетъ мраморный бюстъ красиваго молодого человѣка съ тонкими, благородными чертами лица, съ чудными кудрями, бюстъ лорда Байрона. Такой же бюстъ, но только гипсовый, вы увидите и въ залѣ No XII; бюстъ этотъ по смерти Байрона послужилъ моделью для его статуи, которую вамъ нетрудно будетъ отыскать въ залѣ No XIII. Если вы остановитесь передъ гипсовымъ бюстомъ, который внѣ всякаго сравненія отличается наибольшею выразительностью, то прежде всего вы будете поражены изяществомъ и осмысленностью его красоты, а затѣмъ жизнью, которая запечатлѣна въ немъ, и въ особенности тревожными думами, расположившимися на его челѣ, подобно тучамъ, вотъ-вотъ готовымъ разразиться страшною грозою, и, наконецъ, мощною, подавляющею силою взгляда. Чело это носитъ на себѣ печать непоколебимой энергіи.
Если подумать о разницѣ въ характерахъ Байрона и Торвальдсена и припомнить при этомъ, что послѣдній, по всему вѣроятію, во всю жизнь не прочелъ ни единой строки англійскаго поэта, и Байронъ представлялся Торвальдсену далеко не въ выгодномъ свѣтѣ, то нельзя не подивиться результату встрѣчи этихъ двухъ великихъ людей. Правда, бюстъ передаетъ слабо и недостаточно, но за то правдиво и прекрасно, одну изъ преобладающихъ чертъ байроновскаго характера, которая такъ далека была отъ торвальдсеновской: область, въ которой Торвальдсенъ былъ дѣйствительно великъ,-- идиллія; когда онъ изображаетъ въѣздъ Александра въ Вавилонъ, то пастухи, овцы, рыбакъ, дѣти и женщины, вся обстановка торжественной процессіи удаются ему несравненно лучше, нежели самъ герой; героическое не всегда по плечу Торвальдсену; но его дѣло и изображеніе проявленій мятежнаго духа въ той сложной, новѣйшей формѣ, которую назвали демонической. И все таки онъ прекрасно понялъ духъ Байрона. Своимъ бюстомъ онъ воздвигъ поэту памятникъ, который, правда, не пришелся по вкусу ни графинѣ Гвитчіоли (Guiccioli), ни Томасу Луру, тѣмъ не менѣе вполнѣ достоинъ и поэта, и художника. Знай послѣдній Байрона лично, произведеніе его, навѣрное, больше выиграло-бы и лучше передавало-бы тотъ открытый, пріятный характеръ, который такъ очаровывалъ всѣхъ, кто былъ знакомъ съ поэтомъ. Но этого-то и нѣтъ въ бюстѣ. Какъ-бы то ни было, датскому художнику вполнѣ удалось подъ мрачнымъ выраженіемъ, которое онъ придалъ бюсту, по его признанію, совершенно случайно, воспроизвести реальное, глубоко-своеобразное выраженіе скорби, тревоги, геніальной мысли, благородной и страшной силы.
Несомнѣнно, что это тотъ самый Байронъ, какимъ его знали по музею и съ которымъ выросло прежнее поколѣніе; но, не смотря на это, относительно бюста упорно держался анекдотъ о посѣщеніи поэтомъ мастерской Торвальдсена и восклицаніи его, что онъ хотѣлъ-бы казаться, менѣе несчастнымъ {Thiele: Thorwaldsen in Rom. Bd. I, 312.}, и всѣ невольно дивились, что такой великій человѣкъ но могъ быть вполнѣ естественнымъ. Такимъ образомъ, уже съ самаго начала мы стали къ Байрону въ неестественныя, ложныя отношенія. Въ подобныя странныя отношенія стало къ нему и новое поколѣніе въ теченіе послѣдняго пятидесятилѣтія, протекшаго со смерти поэта. Онъ слишкомъ далекъ отъ того, чтобы быть героемъ нашихъ дней. Все, что такъ интересовало въ немъ нашихъ дѣдушекъ и бабушекъ, и интересовало ихъ даже болѣе, чѣмъ его поэтическій геній, все это отвергнуто нынѣшнимъ поколѣніемъ. Нынѣшнее поколѣніе уже не интересуется ни легендами о немъ, ни многочисленными преданіями, которыя связаны съ исторіей его жизни и мѣшаютъ безпристрастно взглянуть на нее; для него поэтъ уже не театральный герой, галстукъ котораго служилъ моделью для всѣхъ франтовъ, не романическій горой, никогда не разстававшійся съ своими пистолетами, герой, любовныя похожденія котораго были не менѣе извѣстны, чѣмъ его произведенія, не тотъ, наконецъ, аристократъ, громкій титулъ котораго былъ такъ дорогъ ему, но увы! уже но производилъ импонирующаго дѣйствія на его демократическое потомство. Нашъ практическій положительный вѣкъ невысоко ставитъ человѣка, считавшаго за честь быть Байрономъ, въ житейскихъ же дѣлахъ бывшаго диллетантомъ. Для него было дѣломъ чести заниматься своимъ искусствомъ только въ качествѣ любителя и диллетанта. Въ предисловіи къ своимъ первымъ стихотвореніямъ, молодой поэтъ замѣчаетъ, что его положенія и стремленія становятся крайне неправдоподобными, и что онъ никогда болѣе но возьмется за перо. Въ апрѣлѣ 1814 года, находясь ужо на вершинѣ славы, которую создали ему его первыя поэтическія произведенія, онъ рѣшается болѣе не писать и написанное имъ раньше уничтожить. Спустя мѣсяцъ, онъ пишетъ "Лару", и когда Джефри замѣчаетъ, что характеръ героя обработанъ очень старательно, онъ (въ одномъ изъ писемъ 1822 года) говоритъ: "Что подразумѣваютъ рецензенты подъ выраженіемъ: "старательно обработанъ"? Лару писалъ я, раздѣваясь по возвращеніи съ карнаваловъ и маскарадовъ 1814 года, на которые я такъ любилъ ходить." Отсюда легко видѣть, что онъ особенно подчеркивалъ небрежность, своего творчества и отсутствіе плана -- неизбѣжное послѣдствіе этой небрежности: прежде всего, ему хотѣлось быть свѣтскимъ человѣкомъ и не поэтомъ по профессіи, а диллетантомъ въ поэзіи, чего не дозволялъ ему его геній. Стараясь всѣми силами казаться диллетантомъ въ своей области, гдѣ онъ никогда не могъ имъ быть, и не отдавая, къ великому нашему сожалѣнію, должнаго своему таланту, онъ, напротивъ, былъ чистѣйшимъ диллетантомъ на томъ поприщѣ, гдѣ ему этого отнюдь не хотѣлось, а именно -- въ политикѣ. Сколько ни выказывалъ онъ практическаго смысла, выступая на политическое поприще, политикою его, собственно говоря, руководила только жажда приключеній, безразлично: принималъ ли онъ участіе въ заговорѣ карбонаріевъ въ Равеннѣ, или стоялъ во главѣ суліотовъ въ Миссолунги. Такъ, едва порѣшивъ ѣхать въ Грецію, онъ, прежде всего, позаботился о томъ, чтобы заказать для себя и своихъ товарищей золоченые шлемы съ аристократическими девизами. Политикъ нашего времени -- это человѣкъ, который имѣетъ опредѣленный планъ дѣйствій, твердо придерживается его, годъ изъ году развиваетъ и, наконецъ, выполняетъ съ твердостью и энергіей поистинѣ геройскими, отнюдь но прибѣгая при этомъ къ какимъ-нибудь внѣшнимъ аттрибутамъ. Наконецъ, цѣлый рой байроновскихъ поклонниковъ и подражателей сталъ между нимъ и нами, и образъ великаго человѣка помрачился, и впечатлѣніе отъ него потускнѣло. Ему приписывали ихъ качества и ставили въ вину ихъ ошибки. Съ наступленіемъ въ литературѣ реакціи противъ тѣхъ, которые вполовину или совсѣмъ ложно понимали его, противъ людей, разбитыхъ жизнью, разочарованныхъ и интересничавшихъ, имя великаго поэта, вмѣстѣ съ именами его подражателей, звѣзда которыхъ уже угасла, было отодвинуто на задній планъ, хотя и заслуживало лучшей участи.
Джорджъ Гордонъ Байронъ родился 22 января 1788 года отъ страстной и несчастной матери, которая не задолго передъ тѣмъ разошлась съ своимъ грубымъ, безпутнымъ мужемъ, капитаномъ Байрономъ, долгое время служившимъ въ Америкѣ, гвардейскимъ офицеромъ; за свою безшабашную, разгульную жизнь въ молодости этотъ капитанъ былъ всюду извѣстенъ подъ именемъ "сумасброднаго Джэка Байрона". За увозъ жены маркиза Кармартена (Carmarthen) капитанъ былъ привлеченъ къ суду; дѣло кончилось разводомъ, и онъ женился на маркизѣ. Промотавъ состояніе жены, онъ обращался съ ною такъ грубо, что та вскорѣ умерла отъ горя. Затѣмъ, вмѣстѣ съ своей маленькой дочерью, онъ отправился въ Англію и, единственно изъ денежныхъ расчетовъ, женился на богатой шотландской наслѣдницѣ, миссъ Катаринѣ Гордонъ, впослѣдствіи матери того ребенка, слава котораго гремитъ теперь по всему миру. Почти тотчасъ-же послѣ женитьбы, капитанъ Байронъ началъ точно такъ-же распоряжаться состояніемъ своей второй жены, какъ первой, и черезъ годъ, отъ ея 24,000 фунтовъ стерлинговъ оставалось всего 3,000. Она покинула его во Франціи и родила въ Лондонѣ свое первое и единственное дитя. При рожденіи нога дитяти выла вывихнута или Повреждена.
Черезъ два года, мать съ ребенкомъ перебрались въ Шотландію, въ Эбординъ, куда повременамъ, отдыхая отъ своихъ кутежей, заглядывалъ и капитанъ Байронъ, въ надеждѣ выманить у жены послѣдніе гроши. Мистриссъ Байронъ зачастую принимала его очень радушно; посѣщенія становились все чаще и чаще; наконецъ, чтобы избѣгнуть преслѣдованій докучныхъ кредиторовъ, онъ вынужденъ былъ бѣжать во Францію, гдѣ вскорѣ и умеръ. Когда извѣстіе о его смерти дошло до жены, которая никогда но переставала его любить, она до того огорчилась, что рыданія ея огласили всю улицу. У обоихъ родителей Байрона мы встрѣчаемъ одну общую характерную черту, которая выразилась у нихъ только не въ одинаковой степени и формѣ,-- необыкновенную страстность, соединенную съ значительнымъ недостаткомъ самообладанія.
Обращаясь къ восходящимъ линіямъ, мы найдемъ у предковъ обоихъ семействъ одни и тѣ-же черты: у родственниковъ матери -- попытки самоубійства и отравленія, у родственниковъ отца -- геройскую храбрость и какую-то дикость въ образѣ жизни. Дѣдъ Байрона съ отцовской стороны, адмиралъ Джонъ Байронъ, извѣстный вездѣ подъ именемъ смѣлаго Байрона, "hardy Byron", принималъ участіе въ морской войнѣ съ испанцами и французами, плавалъ по Тихому океану съ цѣлью открытій, объѣхалъ вокругъ земного шара, испыталъ массу опасностей, приключеній и кораблекрушеній. Такъ какъ у него ни одно путешествіе не обходилось безъ страшныхъ бурь, то матросы дали ему кличку "foul-weather-Taek". Байронъ сравниваетъ свою судьбу съ судьбой этого родственника. У брата послѣдняго, дѣда Вилліама, характерныя родовыя черты тоже ясно выступаютъ наружу. Это былъ развращенный забіяка, убившій ни съ того, ни съ сего, на дуэли безъ секундантовъ, своего сосѣда Чэворта (Chaworth.) Только благодаря своему англійскому пэрству, удалось ему избѣгнуть должной кары за намѣренное убійство; онъ поселился теперь въ своемъ Ньюсгедскомъ аббатствѣ и жилъ тамъ, избѣгаемый всѣми, какъ прокаженный. Домашніе ненавидѣли его; супруга покинула; суевѣрные деревенскіе жители разсказывали самыя отвратительныя исторіи о совершенныхъ имъ будто-бы убійствахъ.
Безпокойная кровь текла въ жилахъ поэта, но кровь эта за то была старинною, аристократическою кровью. Съ материнской стороны онъ находился въ родствѣ съ Стюартами и могъ довести свой родъ до короля Іакова II. Съ отцовской стороны происходилъ онъ (все-же единственный незаконный сынъ въ родовомъ деревѣ -- обстоятельство, о которомъ самъ Байронъ никогда не упоминаетъ) отъ древняго норманнскаго дворянскаго рода, одинъ изъ предковъ котораго, извѣстный Радульфъ де-Бурунъ, принималъ участіе въ завоеваніи Англіи норманнами. Такъ какъ упомянутый дѣдушка лишился своего единственнаго сына, а затѣмъ, въ 1794 году, и своего единственнаго внука, то представлялась возможность, что его ньюстедское имѣніе, а вмѣстѣ съ нимъ и пэрскія права и титулъ, должны будутъ перейти къ ребенку, котораго онъ въ глаза но видалъ и котораго обыкновенно называлъ "мальчикомъ, живущимъ въ Эбердинѣ".
Хромой малютка росъ, такимъ образомъ, съ блестящею перспективою впереди. Гордъ и упрямъ былъ онъ отъ природы. Когда его еще совсѣмъ миленькаго побранили за то, что онъ запачкалъ свое новое платье, онъ, не говоря ни слова, блѣдный, какъ смерть, вцѣпился себѣ въ грудь обѣими руками и въ припадкѣ ярости (впослѣдствіи нерѣдкомъ) разорвалъ на себѣ платье сверху до ниву. Воспитаніе, данное ему матерью, носило такой характеръ, что она то осыпала ребенка всевозможной бранью, то расточала всевозможныя ласки, то обвиняла его въ несправедливостяхъ, которыя причинялъ ей отецъ, то попрекала уродствомъ. Она больше всѣхъ виновата въ томъ, (что это уродство съ самыхъ юныхъ лѣтъ набросило мрачную тѣнь на душу ребенка. Не разъ мать въ глаза называла его уродомъ. Отъ ортопедическихъ машинъ и бинтованій дѣло нисколько не улучшалось; нога болѣла, и мальчику нужно было много усилій, чтобы скрыть боль и хромоту. Подчасъ онъ рѣшительно не выносилъ ни малѣйшихъ намековъ на свой недостатокъ, подчасъ же съ горькимъ юморомъ самъ подсмѣивался надъ своей "косой лапой".
Не отличаясь большимъ прилежаніемъ въ школѣ, ребенокъ едва научился читать, какъ съ жаромъ принялся за историческія сочиненія и въ особенности за путешествія. Такимъ образомъ, его страстному стремленію на востокъ было положено начало еще въ самомъ раннемъ дѣтствѣ. Онъ самъ говоритъ, что но имѣя еще и 10 лѣтъ отъ роду, онъ прочелъ болѣе десятка большихъ книгъ о Турціи, кромѣ того, нѣсколько путешествій и арабскія сказки. Излюбленнымъ романомъ мальчика былъ "Зелуко", Джона Мура, герой котораго, вслѣдствіе дурного воспитанія, полученнаго отъ матери, и послѣ смерти отца, предается всевозможнѣйшимъ прихотямъ своей фантазіи, а характеръ ого, въ концѣ концовъ, становится "такъ-же легко воспламенимъ, какъ ружейный порохъ". Ребенокъ видѣлъ себя, какъ въ зеркалѣ, въ этомъ героѣ романа, напоминающемъ Вилльяма Лоуэлля. Между особенностями, игравшими впослѣдствіи рѣшающую роль въ жизни поэта, страстное влеченіе къ женщинамъ уже началось съ самаго ранняго дѣтства. Всего еще пяти лѣтъ отъ роду, онъ до такой степени влюбился въ маленькую дѣвочку Марію Дёфъ, что былъ какъ громомъ пораженъ, когда однажды, одиннадцать лѣтъ спустя, услыхалъ объ ея замужествѣ.
Къ гордости, страстности, меланхоліи и фантастической жаждѣ путешествій присоединилась еще очень важная характеристическая черта -- пламенная любовь къ истинѣ, наивная правдивость, сказавшаяся еще въ дѣтствѣ того, кому выпало на долю бороться съ общественнымъ лицемѣріемъ въ Европѣ. Его склонность противорѣчить была только одною изъ формъ его любви къ истинѣ. Слѣдующій анекдотъ изъ его дѣтства доказываетъ, какъ горячо онъ любилъ правду. Разъ нянька взяла его въ театръ на "Укрощеніе строптивой" Шекспира, и когда актеры дошли до той сцены, гдѣ Катарина говоритъ: "Это мѣсяцъ", а Петручіо, чтобы укротить ее, возражаетъ: "Э! Да какъ же ты завираешься, это -- солнышко красное", мальчикъ, возмущенный неправдою, вскочилъ съ мѣста и крикнулъ актеру: "А я говорю вамъ, милостивый государь, что это -- мѣсяцъ".
Когда Джорджу минуло десять лѣтъ, умеръ его дѣдъ. Первымъ движеніемъ мальчика было бѣжать къ матери и спросить ее, не замѣтила-ли она въ немъ какой нибудь перемѣны, такъ какъ онъ теперь сталъ лордомъ. Когда на другой день въ школѣ перекликали учениковъ и къ его имени, къ общему удовольствію товарищей, былъ прибавленъ титулъ dominus, онъ до того былъ растроганъ, что залился слезами и не могъ произнести обычнаго adsum.
Осенью 1798 года миссисъ Байронъ отправилась съ своимъ маленькимъ сыномъ въ Ньюстедъ. Когда они подъѣхали къ шоссейной заставѣ Ньюстеда, миссисъ Байронъ, дѣлая видъ, будто не знаетъ мѣстности, спросила женщину, подымавшую шлагбаумъ, кому принадлежатъ паркъ и замокъ. Женщина сказала, что послѣдній владѣлецъ аббатства умеръ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ,-- "А кто же его наслѣдникъ?" спросила она внѣ себя отъ радости.-- "Да, должно быть, тотъ мальчуганъ, который животъ въ Эбердинѣ".
Тогда нянька, у которой сидѣлъ на колѣняхъ маленькій Байронъ, не могла сдержать себя отъ радости и торжественно воскликнула: "Вотъ онъ, вотъ онъ, и да благословитъ его Господь Богъ"!
Въ 1801 году, мальчика отдали въ школу въ Гарроу (Harrou), одну изъ англійскихъ національныхъ школъ, которыя такъ жаловала высшая аристократія. Преподаваніе греческаго и латинскаго яз. отличалось и сухостью, и педантизмомъ и не имѣло особеннаго дѣйствія на Байрона, который обыкновенно находился въ крайне натянутыхъ отношеніяхъ съ своими учителями, заводя самую романическую дружбу съ своими товарищами: "Моя школьная дружба", говоритъ онъ въ своемъ дневникѣ 1821 года, "была формальной страстью, ибо я всегда былъ очень неспокоенъ". Онъ всегда былъ великодушнымъ другомъ и защитникомъ слабыхъ. Когда однажды на Пиля, впослѣдствіи министра, напалъ одинъ изъ взрослыхъ товарищей и началъ его немилосердно колотить, Байронъ прорвалъ расходившагося бойца просьбою удѣлить ему половину ударовъ, назначенныхъ его товарищу. Когда одинъ изъ младшихъ учителей обжогъ раскаленнымъ желѣзомъ руку маленькому лорду Горту за то, что тотъ плохо поджарилъ ему хлѣбъ, и мальчикъ, когда дѣло дошло до разбирательства, наотрѣзъ отказался назвать имя виновнаго, то Байронъ пригласилъ его жить вмѣстѣ съ собою въ одной комнатѣ, обѣщая, что впредь ему некого будетъ бояться. "Я сталъ подъ его защиту", говоритъ лордъ Гортъ (см. Мемуары графини Гвитчіоли (Guiccioli), и былъ крайне счастливъ, что пріобрѣлъ такого добраго и великодушнаго начальника, который постоянно дарилъ мнѣ пирожки и всякія лакомства и снисходительно переносилъ всѣ мои ошибки..." Въ своихъ "Часахъ Досуга" Байронъ вспоминаетъ о школьной жизни въ прекрасныхъ стихахъ, обращенныхъ къ своему любимому товарищу, герцогу Дорсету.
Когда Байронъ пріѣзжалъ на праздники домой, мать накидывалась на него со всею своею раздражительностью, но знавшею никакихъ предѣловъ; но вмѣсто того, чтобы трепетать отъ страха, онъ частенько не могъ удержаться отъ смѣху, видя эту слабость маленькой толстой женщины. Мало того, что она въ припадкѣ бѣшенства колотила всякую посуду, она иногда обращала своего сына въ бѣгство, преслѣдуя его со щипцами или ножемъ въ рукахъ {Д'Израэли, нынѣшній премьеръ-министръ, весьма живо и правдоподобно изобразилъ въ своемъ романѣ "Венеція" эти отношенія между матерью и сыномъ.}.
Вообразите себѣ, послѣ одной изъ подобныхъ сценъ, появленіе молодой бѣлокурой дѣвушки, однимъ взглядомъ усмирявшей упрямаго мальчика, и вамъ представится живая картина, вѣроятно, не разъ происходившая въ замкѣ Аннеслей, въ семействѣ Чэвортсъ (предокъ этой семьи былъ убитъ на дуэли дѣдушкой Байрона Вилльямомъ), когда мать и сынъ гостили въ немъ, а юная миссъ Мэри Анна Чэвортсъ хоть на мгновенье останавливала свои глаза на Джорджѣ. Ей было семнадцать лѣтъ, ему пятнадцать. Онъ страстно любилъ ее и ревновалъ. На балахъ, гдѣ она блистала, ему, по принимавшему участія въ танцахъ, вслѣдствіе своей хромоты, приходилось съ болью въ сердцѣ смотрѣть, какъ ея станъ обвивали чужія руки. Наконецъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, ему удалось услыхать, какъ, разговаривая съ горничной, намекнувшей ей о Байронѣ и его видахъ на нее, она отвѣтила: "Неужели ты думаешь, что меня интересуетъ этотъ хромой мальчишка?" Онъ проглотилъ обиду и ретировался. Тридцать лѣтъ спустя, обливаясь слезами, написалъ онъ въ виллѣ Діодати, на Женевскомъ озерѣ; свое стихотвореніе "Сонъ", которое говорить объ этой любви и служитъ доказательствомъ, какъ близко къ сердцу принялъ онъ это юношеское разочарованіе {Крайне интересно, какъ мать, дни года послѣ того, какъ Байронъ уже оставилъ всякую надежду, сообщила ему о томъ, что миссъ Чэвортсъ выходитъ замужъ. Они получила извѣстіе какъ разъ къ то время, когда у нея были гости. "Байронъ! сказала они сыну: у меня есть для тебя новость!" -- Что такое?-- "Достань себѣ платокъ, онъ тебѣ понадобится".-- Байронъ сдѣлалъ, что было ему приказано. Когда затѣмъ мать сообщила ему, что миссъ Чэвортсъ вышла замужъ, онъ быстро сунулъ платокъ въ карманъ и съ искуснымъ равнодушіемъ и холодностью сказалъ: "Только-то?" въ то время, какъ лицо его страшно поблѣднѣло. На замѣчаніе матери, что это извѣстіе, какъ они полагала, причинитъ ему страшное горе, онъ ничего не отвѣчалъ и заговорилъ совсѣмъ о другомъ. Чѣмъ меньше находилъ онъ въ своей матери друга, съ которымъ могъ бы отвести душу, тѣмъ большую испытывалъ онъ необходимость повѣрять свои чувства и заботы бумагѣ.}.
Отношенія между матерью и сыномъ становились тѣмъ болѣе неестественными, чѣмъ съ большимъ спокойствіемъ и насмѣшкою относился Байронъ къ припадкамъ бѣшенства своей матери. Дѣло дошло до того, что однажды вечеромъ они оба отправились въ аптеку съ просьбой отпустить безвредной микстуры, если кто-нибудь изъ нихъ спроситъ себѣ яду. Угрожали-ли они другъ другу самоубійствомъ? Съ горькимъ юморомъ говорить молодой Байронъ въ своихъ письмахъ о прогулкахъ, благодаря которымъ онъ нерѣдко избѣгалъ домашнихъ сценъ и о которыхъ онъ ни слова не говорилъ изъ страха, по его выраженію, "передъ обычными материнскими буйными завываніями".
Въ 1805 году Байронъ поступилъ въ Кэмбриджскій университетъ, гдѣ проводилъ свое время не столько въ занятіяхъ университетскими науками, сколько въ тѣлесныхъ упражненіяхъ, которымъ онъ еще съ дѣтскихъ лѣтъ отдался съ особеннымъ жаромъ, чтобы какъ нибудь загладить свой физическій недостатокъ, ѣзда верхомъ, плаванье, нырянье, стрѣльба, боксъ, игра въ крокетъ и попойки -- вотъ искусства, которыя онъ считалъ своимъ священнымъ долгомъ изучить во всей полнотѣ. Въ немъ уже началъ немного проглядывать денди. Изъ одного мальчишескаго хвастовства ходилъ онъ обыкновенно гулять въ сопровожденіи хорошенькой дѣвушки, которую одѣвалъ пажемъ и выдавалъ за своего младшаго брата {Гордона.}; разъ даже онъ дошелъ до того, что подъ этимъ именемъ представилъ ее одной незнакомой дамѣ на водахъ въ Брайтонѣ.
Ньюстедское аббатство отдавалось въ наймы; лишь только наемщикъ оставилъ его, Байронъ не замедлилъ переселиться туда. Это -- старинное готическое аббатство съ трапезною и кельями, заложенное еще въ 1170 году, обнесенное кругомъ стѣною, съ паркомъ, озеромъ и готическимъ колодцомъ на дворѣ. Здѣсь, вмѣстѣ со своими товарищами, наперекоръ всѣмъ правиламъ, онъ велъ самую безшабашную жизнь, отличавшуюся тѣмъ же характеромъ и оригинальностью, которые такъ часто встрѣчаются у геніальныхъ юношей, еще не вполнѣ совпавшихъ задачи и цѣли своего существованія. Вставали обыкновенно въ замкѣ часа въ два по-полудни, затѣмъ фехтовали, играли въ воланъ, стрѣляли изъ пистолетовъ, а послѣ обѣда къ великому ужасу богобоязненныхъ сосѣдей, пили круговую изъ черепа, наполненнаго бургонскимъ виномъ. Черенъ этотъ, случайно вырытый садовникомъ и, вѣроятно, принадлежавшій какому-нибудь монаху, по нелѣпой прихоти Байрона, былъ оправленъ въ серебро и служилъ поэту и его товарищамъ вмѣсто чаши, когда они, изъ чистаго ребячества, одѣвались въ монашескія рясы и обвѣшивались четками и крестами {Теперешній владѣлецъ Ньюстеда изъ религіозныхъ побужденій велѣлъ похоронить этотъ черепъ.}. Не слѣдуетъ, однако, смотрѣть на эту продѣлку съ черепомъ, какъ на юношескій цинизмъ, нерѣдко обнаруживаемый, напримѣръ, молодыми медиками. Характеръ, подобный Байроновскому, по всему вѣроятію, чувствовалъ мучительное наслажденіе, имѣя во время пирушки передъ глазами такое своеобразное memento mori. Въ стихахъ, которые Байронъ написалъ на кубкѣ говорится, что прикосновеніе губъ человѣческихъ для мертвеца, во всякомъ случаѣ, менѣе противно, чѣмъ прикосновеніе червя. Однако, его странныя выходки отнюдь не вытекали изъ одного необузданнаго высокомѣрія. Имъ овладѣвала не только та грусть, которая такъ часто встрѣчается у выдающихся натуръ въ ихъ первой молодости, вслѣдствіе сознанія, что имъ, надѣленнымъ еще неиспытанными способностями и силами, предстоитъ стать лицомъ къ лицу съ труднѣйшими вопросами жизни,-- ему присуща была еще меланхолія, вслѣдствіе его склада характера, воспитанія и его бурныхъ страстей. Изъ этого періода его жизни разсказываютъ два анекдота, отъ которыхъ біографы его обыкновенно приходятъ въ восторгъ. Первый касается его собаки.
Въ 1808 году, на могилѣ своей любимой собаки онъ сдѣлалъ въ высшей степени мизантропическую надпись, въ которой превозносилъ собаку на счетъ всего человѣчества и въ то-же время сдѣлалъ завѣщаніе (.впослѣдствіи уничтоженное), въ которомъ высказывалъ желаніе быть похороненнымъ рядомъ съ этой собакой, своимъ единственнымъ другомъ. Другое свидѣтельство одиночества, испытаннаго имъ, относится къ тому, какимъ образомъ онъ отпраздновалъ день своего рожденія въ 1809 году. Въ этотъ день ему исполнился 21 годъ, и по англійскимъ законамъ онъ сдѣлался совершеннолѣтнимъ. День этотъ въ Англіи считается величайшимъ торжествомъ; аристократія празднуетъ его танцами, иллюминаціей, фейерверкомъ и угощеніемъ всѣхъ фермеровъ. Байронъ былъ такъ бѣденъ, что только за лихвенные проценты могъ раздобыть денегъ, чтобы зажарить, по обычаю, цѣлаго быка и сдѣлать своимъ людямъ балъ. Ни ряда экипажей съ именитыми поздравителями не было видно у воротъ его замка 22-го января 1809 года, ни мать, ни сестра, ни опекунъ, ни кто-либо изъ родственниковъ не явились къ нему съ визитомъ, и онъ провелъ этотъ день въ одной изъ лондонскихъ гостинницъ. Въ одномъ изъ его писемъ за 1822 годъ говорится: "Развѣ я не разсказывалъ вамъ, какъ я въ день своего совершеннолѣтія ѣлъ за обѣдомъ яичницу съ вядчиной и запивалъ ее бутылочкой эля? Это мое любимое кушанье и мой любимый напитокъ. Но такъ какъ мой желудокъ но выноситъ ни того, ни другого, то я позволяю себѣ эту роскошь только разъ въ четыре или пять лѣтъ, да и то по большимъ праздникамъ". Понятное дѣло, пріятнѣе быть богатымъ, чѣмъ бѣднымъ, и болѣе льститъ самолюбію, если приходится принимать всякія родственныя и неродственныя поздравленія, чѣмъ если чувствуешь себя въ полнѣйшемъ одиночествѣ, но въ сравненіи съ тѣми трудностями, лишеніями и униженіемъ, съ которыми приходится бороться каждому современному молодому плебею въ началѣ своего жизненнаго, поприща, горе этого юнаго патриція едва-ли можетъ быть принято во вниманіе. Оно имѣетъ свое значеніе только въ томъ отношеніи, что заблаговременно указало Байрону, который, какъ аристократъ, могъ бы очень легко занестись въ своихъ сословныхъ чувствахъ, какъ нерѣдко единичная, изолированная личность нуждается въ посторонней помощи.
Ни одно изъ величайшихъ политическихъ событій того періода, ни общій энтузіазмъ, ни общее негодованіе противъ историческихъ катастрофъ, которыми такъ богато было то время, не могли оторвать Байрона отъ его безпорядочной, безтактной жизни въ Ньюстедѣ. Событія, какъ смерть Фокса или какъ позорное для Англіи бомбардированіе Копенгагена, не заинтересовали юношу, котораго, какъ человѣка, должно было бы волновать всякое политическое событіе, будь оно хорошо или преступно. Только благодаря личной литературной неудачѣ, произошелъ переворотъ въ его жизни. Во время своего пребыванія съ лѣта 1806 до лѣта 1807 года въ маленькомъ городкѣ Соутвелѣ, Байронъ написалъ свои первые поэтическіе опыты, которые были встрѣчены весьма сочувственно младшими членами семейства Пиго (Pigot), которое жило но сосѣдству съ нимъ. Въ мартѣ 1807 года появился сборникъ его стихотвореній, подъ заглавіемъ "Hours of idleness" ("Часы досуга"). Между этими стихотвореніями рѣдкое обладаетъ какими-либо достоинствами; тѣ изъ нихъ, которыя проникнуты живою энергіей или неподдѣльнымъ чувствомъ, теряются въ массѣ ученическихъ попытокъ, частью переводовъ и подражаній прочитаннымъ въ школѣ классическимъ поэтамъ и Оссіану, частью сентиментальныхъ, слабыхъ въ стилистическомъ отношеніи стихотвореній, воспѣвающихъ дружбу и любовь. Впрочемъ, нѣкоторыя стихотворенія ясно указываютъ намъ будущаго Байрона, какъ по своему характеру, такъ и по слогу. Такъ, въ стихотвореніи "То а lady" ("Къ дамѣ"), посвященномъ Мэри Чэвортсъ, встрѣчаются истинно байроновскія строфы.
Въ дѣйствительности-же, стихотворенія эти прошли почти неаамѣченными, а такъ какъ они къ тому-же сопровождались ребяческими и безтолковыми примѣчаніями, предисловіемъ съ большими претензіями и сверхъ всего къ имени автора, красовавшемуся на заглавномъ листѣ, было прибавлено "несовершеннолѣтній", то этотъ сборникъ послужилъ богатымъ матеріаломъ для насмѣшки и сатиры. Въ январѣ 1808 г., въ "Edinburgh Review", одномъ изъ лучшихъ критическихъ органовъ того времени, былъ помѣщенъ крайне ѣдкій разборъ этихъ стихотвореній, сдѣланный, по всему вѣроятію, лордомъ Вруномъ (Brougham). "НесовершеннолѣтІе, говорится тамъ, можно видѣть и на заглавномъ листѣ, и даже на переплетѣ... Если-бы кому-нибудь пришло въ голову посѣтовать на лорда Байрона за изданную имъ массу стиховъ, то этотъ судья, на вѣрное, ужъ не признаетъ ихъ за истинную поэзію... Онъ могъ-бы это объяснить несовершеннолѣтіемъ поэта, но такъ такъ товаръ предлагается добровольно"... и т. д. Затѣмъ, рецензентъ снова продолжаетъ: "Очень возможно, что авторъ желаетъ сказать: смотрите, какъ мальчикъ можетъ писать! И вправду, вотъ стихотвореніе 18-ти лѣтняго молодого человѣка, а вотъ и 16-ти лѣтняго. Будучи далеки отъ мысли, что эти жалкіе стишонки написаны въ промежуточное время между гимназіей и университетомъ, мы, напротивъ, склонны думать, что изъ десяти англійскихъ гимназистовъ девять въ состояніи написать точно также, а десятый напишетъ даже лучше самого лорда Байрона... Мы считаемъ своимъ долгомъ ему замѣтить, что удачная риѳма и правильный размѣръ,-- и это, впрочемъ, но всегда у него удается -- далеко еще не составляютъ всего того, что требуется отъ поэта. Для поэта нужна еще нѣкоторая фантазія и т. д." Затѣмъ,-- рецензентъ совѣтуетъ Байрону распроститься навсегда съ поэзіей и воспользоваться своими способностями и преимуществами своего положенія для чего-нибудь иного, болѣе полезнаго. Рецензія эта, направленная противъ одного изъ величайшихъ поэтовъ нашего вѣка человѣкомъ, задавшимся мыслью критически разбирать и цѣнить произведенія человѣческаго ума, не смотря на нѣкоторую долю правды, была, надо сознаться, весьма и весьма неловкою шуткой. Но она наиболѣе всего послужила Байрону на пользу. Она раздразнила его, какъ дерзкій вызовъ; она смертельно ранила его тщеславіе и пробудила въ немъ гордость, которой суждено было пережить это тщеславіе. Пріятель, посѣтившій его тотчасъ послѣ того, какъ статья эта побывала уже въ рукахъ у Байрона, увѣряетъ, что глаза поэта свѣтились такимъ чуднымъ выраженіемъ злобы и гордости, что художникъ, который пожелалъ-бы изобразить оскорбленное божество, врядъ-ли-бы отыскалъ лучшій образецъ для изображенія страшной красоты. Отъ своей среды онъ скрылъ, какъ глубоко онъ былъ оскорбленъ; въ одномъ изъ писемъ того времени онъ сожалѣетъ, что на его мать эта рецензія подѣйствовала такъ сильно. Онъ говоритъ, что ему эта статья не испортила ни сна, ни аппетита, и прибавляетъ, что эти бумажныя пули только научили его твердо стоять подъ выстрѣлами. Лѣтъ десять съ небольшимъ спустя, онъ пишетъ: "Я еще очень живо помню, какое впечатлѣніе произвела на меня Эдинбургская критика: это была чистѣйшая ярость, рѣшимость дать отпоръ и отомстить за себя, но отнюдь не малодушіе или отчаяніе. Безжалостная критика -- это ядъ для начинающаго писателя; она сбила меня съ ногъ, но я поднялся снова... и рѣшился, во что-бы то ни стало, заставить умолкнуть это воронье карканье и вскорѣ снова заговорить о себѣ". Такимъ образомъ, толчекъ, данный извнѣ, заставилъ страстную и разбитую душу молодого человѣка сосредоточиться на одномъ чувствѣ, на одной идеѣ. Съ твердою рѣшимостью и упорною настойчивостью началъ онъ работать, спалъ днемъ, вставалъ послѣ солнечнаго заката, чтобы имѣть больше покоя, и писалъ въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ цѣлыя ночи напролетъ, вплоть до разсвѣта, свою знаменитую сатиру "Англійскіе барды и шотландскіе обозрѣватели".