Сатира эта по праву пользовалась извѣстностью и пользуется еще до сихъ поръ, но не ради ея остроумія и юмора, которыхъ напрасно было-бы въ ней искать, и не ради мѣткости ея ударовъ, которые падаютъ мимо, направо и налѣво, по ради ея мощи, чувства собственнаго достоинства и неслыханной смѣлости, которыя лежали въ ея основѣ и проявились здѣсь во всей своей силѣ. Нападки критики вызвали въ Байронѣ въ первый разъ такое чувство, которому суждено было укорениться въ его характерѣ, чувство, въ которомъ онъ впервые узналъ самого себя, а именно: я одинъ противъ васъ всѣхъ! Это впечатлѣніе было для него, какъ и для другихъ великихъ историческихъ борцовъ, жизненнымъ элексиромъ: "Меня осмѣять безнаказанно! Смѣть думать меня уничтожить! Меня, который одинъ сильнѣе ихъ всѣхъ!" Вотъ что звучало у него въ ушахъ, когда онъ писалъ свою сатиру. Эдинбургцы привыкли видѣть, когда имъ удавалось одною изъ подобныхъ рецензій сбить съ ногъ какого-нибудь дюжиннаго поэтика, подобно мухѣ или жалкой подстрѣленной пташкѣ, какъ раненый грустилъ въ тиши или малодушно признавался въ своемъ ничтожномъ дарованіи, такъ что за рецензіей, во всякомъ случаѣ, наступало молчаніе. Но тутъ они натолкнулись на такого, вся сила и слабость котораго въ томъ-то именно и заключалась, что онъ никогда не приписывалъ себѣ вины въ неудачѣ, но обыкновенно усердно сваливалъ ее на другихъ. Но и на этотъ разъ за рецензіей послѣдовало полуторагодичное молчаніе. Потомъ произошло то же, что и у Виктора Гюго въ его "La caravane" (изъ "Châtiments"):
Tout it coup nu milieu de ce silence morne
Qui monte et qui s'accroît de moment en moment
S'élève un formidable et long rugissement,
C'est le lion.
И картина вѣрна. Дѣйствительно, эта ни чудная, ни граціозная, ни остроумная сатира скорѣе -- рычаніе, нежели пѣніе. Поэтъ, обладающій соловьинымъ голосомъ, приходитъ въ упоеніе, слыша впервые трели своего чуднаго голоса; гадкій утенокъ замѣчаетъ свою лебединую природу, когда попадаетъ въ свою сферу; но рычаніе молодого льва приводитъ его самого въ восторгъ и показываетъ ему, что онъ теперь выросъ и обладаетъ силой. Поэтому нечего искать въ "Англійскихъ бардахъ и шотландскихъ обозрѣвателяхъ" ударовъ меча, которыми надѣляетъ мощная и вѣрная рука; эти раны наносила не рука, это царапины, сдѣланныя лапой,-- но eх ungue leonein! Здѣсь нечего искать ни критики, ни сдержанности, ни даже здраваго смысла; развѣ раненый звѣрь знаетъ мѣру или пощаду, если пуля, которая должна была убить его на-повалъ, только ранила его? Нѣтъ, звѣрь видитъ, какъ льется его кровь передъ его глазами, и онъ хочетъ въ отмщенье также пролить кровь. Онъ ищетъ не того только, кто сдѣлалъ выстрѣлъ; если одинъ изъ толпы охотниковъ ранитъ молодого льва, тогда горе всей толпѣ! Всѣ знаменитые англійскіе поэты, наиболѣе извѣстные и наиболѣе прославленные, всѣ тѣ, которые стояли на хорошемъ счету у "Edmbourgh Renew ", всѣ писавшіе для этого журнала, третируются, какъ школьники, въ этой сатирѣ двадцатилѣтнимъ юношей, тѣмъ именно юношей, который самъ еще недавно только сошелъ со школьной скамьи. Англійскіе поэты и шотландскіе рецензенты должны были здѣсь одинъ за другимъ пройти сквозь строй. Здѣсь нерѣдко попадаютъ довольно ядовитыя словца, которыя говорятъ далеко не на вѣтеръ. Натянутая фантастичность поэмы Соути "Талиба" и чрезвычайная плодовитость этого писателя, доводы Вордсворта, доказывающаго на своихъ стихотвореніяхъ истину своего положенія, что стихи и проза -- одно и то-же, нелѣпое ребячество Кольриджа, прихотливость Мура,-- все это подвергается тутъ самымъ ядовитымъ насмѣшкамъ. Надъ "Марміономъ" Скотта, напоминавшемъ инвективы Аристофана противъ героевъ Эврипида, однимъ ударомъ произнесенъ окончательный приговоръ. Но большинство этихъ нападокъ все-таки такъ неразумны и безсмысленны, что онѣ впослѣдствіи причинили самому автору гораздо болѣе непріятностей, чѣмъ тѣмъ, противъ кого онѣ были направлены. Опекунъ Байрона, лордъ Карлейль, которому еще такъ недавно были посвящены "Часы досуга", но которой отказался ввести въ парламентъ своего питомца, люди, какъ Скоттъ, Муръ, лордъ Голландъ, которые позднѣе были лучшими друзьями Байрона, были выруганы здѣсь безпощаднымъ образомъ безъ всякаго повода съ ихъ стороны, на основаніи совершенно ложныхъ догадокъ и безъ всякаго критическаго такта. Ругань эта могла быть оправдана ими только благодаря той готовности, съ которою Байронъ, придя къ инымъ взглядамъ, извинился передъ ними и старался загладить послѣдствія своихъ прежнихъ заблужденій. Онъ нѣсколько лѣтъ сряду напрасно старался изъять изъ обращенія свою сатиру; ему удалось только уничтожить ея пятое изданіе; первыя четыре изданія этой сатиры имѣли громадный успѣхъ и принесли автору ея желанное удовлетвореніе.
Въ началѣ 1809 года Байронъ поселился въ Лондонѣ, чтобы отдать въ печать свою сатиру и занять принадлежащее ему мѣсто въ верхней палатѣ. Такъ какъ ему не къ кому было обратиться, кто бы провелъ его въ парламентъ, то онъ самъ ввелъ себя туда, вопреки всѣмъ правиламъ и обычаямъ. Вотъ какъ описываетъ эту сцену другъ Байрона Далласъ. Когда онъ вошелъ въ палату, то былъ блѣднѣе обыкновеннаго, и на лицѣ его можно было прочесть выраженіе недовольства и негодованія. Канцлеръ лордъ Эльдонъ, улыбаясь, встрѣтилъ его и любезно привѣтствовалъ. Холоднымъ поклономъ отвѣчалъ Байронъ на привѣтствіе и слегка пожалъ руку, протянутую ему Эльдономъ. Канцлеръ, замѣтивъ пренебреженіе, съ какимъ отнесся къ нему Байронъ, возвратился на свое мѣсто, а Байронъ затѣмъ небрежно разсѣлся на одной изъ незанятыхъ скамеекъ оппозиціи. Просидѣвъ здѣсь нѣсколько минутъ, онъ всталъ и удалился, желая показать этимъ, къ какой партіи онъ принадлежитъ. "Я занялъ свое мѣсто", сказалъ онъ Далласу,-- теперь я могу ѣхать заграницу." Въ іюнѣ 1809 года онъ покинулъ Англію.
Давно уже, какъ говорится въ одномъ изъ его писемъ къ матери 1808 года, онъ чувствовалъ, "что тотъ, кто видѣлъ только свое: отечество, никогда не будетъ въ состояніи судить о человѣкѣ съ независимой общей точки зрѣнія"; ибо, говоритъ онъ, познаніе пріобрѣтается изъ опыта, а не изъ книгъ; нѣтъ ничего поучительнѣе познаванія предмета чувствами".
Сначала онъ отправился въ Лиссабонъ, и описаніе Цинтры въ первой пѣснѣ "Чайльдъ Гарольда" обязано своимъ появленіемъ именно этому пребыванію. Затѣмъ, онъ поскакалъ съ своимъ товарищемъ, мистеромъ Гобгоузомъ, въ Севилью, а оттуда побывалъ въ Кадиксѣ и Гибралтарѣ. Ни одинъ изъ великолѣпныхъ и историческихъ памятниковъ Севильи не произвелъ на него особеннаго впечатлѣнья, но здѣсь, какъ и въ Кадиксѣ, всѣ его помышленія были исключительно заняты женщинами. Онъ, какъ юноша, чувствуетъ себя польщеннымъ тѣмъ вниманіемъ, которое ему оказывали красавицы-испанки, и изъ Севильи, какъ какіе-нибудь священные предметы, привозитъ съ собою косу въ три фута длиною. Гибралтаръ, само собою разумѣется, какъ англійскій городъ, является для него "проклятымъ мѣстомъ". Но насколько мало его интересуютъ историческія воспоминанія, настолько живо начинаютъ занимать теперь политическія отношенія его страны, и первое, на чемъ онъ останавливается, это отношеніе Испаніи къ Англіи. Обѣ первыя пѣсни "Чайльдъ Гарольда" показываютъ, какое горькое презрѣніе питалъ онъ ко всей тогдашней англійской политикѣ; онъ смѣется надъ такъ называемой "Мадридской побѣдой", гдѣ англичане имѣли болѣе 5,000 убитыми, не причинивъ французамъ никакого существеннаго вреда, и даже доходитъ до такой смѣлости, что называетъ Наполеона своимъ героемъ.
Изъ Испаніи онъ направляется въ Мальту и здѣсь къ воспоминаніямъ старины, которыя впослѣдствіи приводили въ такой восторгъ стараго больного В. Скотта, онъ опять остается совершенно равнодушнымъ. Историко-романтическій духъ такъ же мало былъ ему чуждъ, какъ и романическое національное чувство. Его поэтическія мысли и чувства стремились не къ зеленымъ лугамъ Англіи, не къ туманнымъ горамъ Шотландіи, но къ Женевскому озеру, съ его вѣчною прелестью красокъ, и къ греческому архипелагу. Его занимали не историческія дѣянія его народа, но война между алой и бѣлой розой, но политика настоящаго, а въ воспоминаніяхъ старины ему дороги были только преданія о великихъ войнахъ за свободу. Древнія статуи были для него простымъ камнемъ; живыя женщины ему болѣе нравились, нежели античныя богини ("горшечная работа" называетъ онъ ихъ въ "Донъ-Жуанѣ"), но онъ погрузился въ размышленія на Мараѳонскомъ полѣ и воспѣлъ его въ чудныхъ стихахъ въ своихъ двухъ героическихъ поэмахъ. Когда въ послѣдніе годы своей жизни онъ посѣтилъ Итаку, то на предложеніе проводника показать ему памятники острова онъ отвѣтилъ: "Я терпѣть но могу этого антикварнаго вздора. Неужели люди думаютъ, что у меня нѣтъ свѣтлыхъ минутъ и что я за тѣмъ пріѣхалъ въ Грецію, чтобы пачкать бумагу всякой чушью, въ которой и такъ нѣтъ недостатка?" Практическій паѳосъ передъ свободой поглотилъ въ немъ, наконецъ, даже и поэтическій жаръ. Съ Байрономъ окончилась романическая сантиментальномъ, и начался новый духъ въ поэзіи. Потому-то поэзія его вліяла но только на его родину, но и на всю Европу, потому-то онъ навсегда останется пѣвцомъ для тѣхъ, которые принадлежатъ своему времени.
На Мальтѣ Байронъ почувствовалъ себя сильно увлеченнымъ одною красивою особой, съ которой онъ познакомился тамъ, мистрисъ Спенсеръ Смитъ, которая изъ какихъ-то политическихъ причинъ находилась подъ опалой Наполеона, и между ними завязалась горячая дружба, оставившая по себѣ памятникъ въ цѣломъ рядѣ байроновскихъ стихотвореній (Чайльдъ Гарольдъ, пѣснь II, стр. 30: Къ Флорансѣ. Въ альбомъ. Во время бури. Въ амбраційскомъ заливѣ).
Изъ Мальты черезъ западную Грецію онъ отправился въ Албанію, "непокорную кормилицу дикихъ сыновъ", какъ онъ называетъ эту страну, о которой постъ:
Тамъ бродитъ волкъ, тамъ клювъ желѣзный
Остритъ проснувшійся орелъ,
Тамъ хищный звѣрь въ горахъ прошелъ
И хищный городъ сталъ надъ бездной,
Тамъ бури лѣсъ съ корнями рветъ
И громъ грохочетъ круглый годъ *).
*) Чайльд Гарольдъ (переводъ Д. Минаева), Пѣснь ІІ-и, 12 строфа.
Развѣ не характеристично для Байрона, что его первое путешествіе направлено было именно черезъ тѣ страны, которыхъ вовсе не касалась никакая цивилизація, и гдѣ индивидуальность могла развиваться, какъ ой было угодно, но взирая ни на какія стѣсняющія понятія о приличіи. Съ этими природными сценами, съ этими людьми онъ находился въ свойствѣ; будучи послѣдователемъ по прямой линіи Руссо, онъ чувствуетъ себя особенно сильно привязаннымъ ко всѣмъ людямъ, живущимъ въ естественномъ состояніи {Въ одной строфѣ "Чайльдъ Гарольда" (III-я пѣснь, 77-и строфа) Байронъ изобразилъ Руссо; строка эта могла быть отлично перенесена на него самого:
Здѣсь прахъ Руссо. Пѣвецъ страданья,
Страстямъ онъ прелесть придавилъ
И доводилъ до обожанья
Всѣ муки сердца. Онъ искалъ
Въ безумьи -- близость идеала;
Всѣ мысли черныя, дѣла
Блестящимъ свѣтомъ заливала
Его софизмовъ похвала.
Они мгновенно ослѣпляли,
Какъ блескъ отъ солнечныхъ лучей,
Такъ, что нерѣдко изъ очей
Потокомъ слезы выбѣгали,
И переполненная грудь
Въ слезахъ хотѣла отдохнуть,
(Пер. Д. Минаева).}. Албанцы и по сію пору еще такъ же дики, какъ ихъ предки пелазги; кулачное право и кровавая месть еще и теперь являются у нихъ единственнымъ правовымъ порядкомъ.
Мужчины и женщины, стоявшіе на берегу въ своихъ великолѣпныхъ одѣяніяхъ, въ поярковыхъ шляпахъ или тюрбанахъ. въ сопровожденіи чернокожихъ рабовъ, богато убранные кони, барабанная дробь призыва муэдзина съ минарета, заходящее солнце, освѣщавшее своими лучами всю эту картину, все это, казалось, было зрѣлищемъ изъ "Тысячи и одной ночи". Янина показалась гораздо болѣе красивымъ городомъ, нежели Аѳины. Туристы близъ этого города зачастую теряютъ своихъ проводниковъ въ томъ безпросвѣтномъ мракѣ, который воспѣлъ Байронъ, и тутъ, среди горъ, имѣя впереди голодную смерть, онъ произволъ на своихъ спутниковъ довольно сильное впечатлѣніе своимъ непоколебимымъ мужествомъ, которое во всѣхъ опасностяхъ составляло его главную характеристическую черту.
Въ самый день своего прибытія, Байронъ былъ представленъ Али-пашѣ, турецкому Бонапарту, которому онъ всегда дивился, не смотря на его свирѣпый и дикій характеръ. Али принялъ его стоя, былъ крайне любезенъ, просилъ передать свой поклонъ его матери и сказалъ, что особенно польстило Байрону, что по его маленькимъ ушамъ, бѣлымъ рукамъ и кудрявымъ волосамъ онъ узнаетъ его аристократическое происхожденіе. Посѣщеніе Али-паши послужило поводомъ для изображенія нѣсколькихъ прелестныхъ сценъ въ четвертой пѣснѣ "Донъ Жуана"; Ламбро и многіе другіе байроновскіе образы срисованы съ него, котораго, между прочимъ, впослѣдствіи, изобразилъ и Викторъ Гюго въ своихъ " Orientales ". Али обходился съ Байрономъ, какъ съ избалованнымъ ребенкомъ, и посылалъ ему на дню разъ двадцать то миндалю, то фруктовъ, то шербету, то еще какихъ-нибудь лакомствъ.
Снабженный пашою вооруженными проводниками на случай нападенія разбойниковъ, которые тамъ бродили цѣлыми шайками, Байронъ путешествовалъ теперь безопасно по всей Албаніи, и его дикіе спутники до того привязались къ нему, что, когда онъ черезъ нѣсколько дней захворалъ лихорадкой, грозили доктору смертью, если онъ не вылѣчитъ; вслѣдствіе этого, докторъ бѣжалъ, а Байронъ поправился самъ собою. Во время этого путешествія, Байрону пришлось переночевать въ пещерѣ на берегу Артскаго залива, гдѣ онъ случайно сдѣлался свидѣтелемъ ночной сцены,-- танца мечей подъ пѣніе албанскихъ пѣсенъ,-- сцены, доставившей матеріалъ для извѣстнаго описанія этой пляски въ "Чайльдъ Гарольдѣ" (Пѣснь II, начиная съ 67 строфы) и прекрасной пѣсни "Tamburgi, Tamburgi!" {Въ русс. переводѣ Д. Минаева "Барабаны! вашъ грохотъ сзываетъ... (Изд. Гербеля).}. Въ Аѳинахъ досада на англичанъ, разграбившихъ изъ Партонона скульптурныя произведенія, послужила поводомъ для его стихотворенія "Проклятіе Минервы", а интрижка, которую онъ завелъ тамъ же съ дочерью англійскаго консула Макри,-- для небольшой пѣсенки "Аѳинской дѣвушкѣ", героиня которой, много лѣтъ спустя, уже сдѣлавшаяся толстой матроной, была постояннымъ предметомъ любопытства для англійскихъ туристовъ. 3-го мая Байронъ совершилъ свой извѣстный подвигъ: онъ переплылъ Дарданельскій проливъ. Этимъ подвигомъ Байронъ гордился всю свою жизнь. Онъ упоминаетъ о немъ, между прочимъ, и въ "Донъ Жуанѣ". Все, что ему пришлось видѣть и переживать во время своихъ путешествій по чужимъ краямъ, все это впослѣдствіи послужило ему поэтическимъ матеріаломъ. Разъ въ Константинополѣ онъ увидалъ, какъ собаки средь бѣла дня обгладывали трупъ, и эта имъ самимъ пережитая сцена дала поводъ къ изображенію ужасовъ въ "Осадѣ Коринѳа" и затѣмъ къ изображенію въ "Донъ-Жуанѣ" тѣхъ ужасныхъ сценъ, которыми сопровождалась осада Измаила. А когда онъ возвращался чрезъ Морею въ Аѳины, то, какъ кажется, самъ испыталъ то любовное приключеніе, которое лежитъ въ основѣ его "Гяура" (письмо маркизы Слиго упоминаетъ объ этомъ). Во всякомъ случаѣ, нѣтъ никакого сомнѣнія, что онъ однажды, идя домой съ купанья въ Пиреѣ, натолкнулся на толпу турецкихъ солдатъ, которые несли зашитую въ мѣшокъ молодую дѣвушку, намѣреваясь ее утопить въ морѣ за ея любовную связь съ христіаниномъ. Съ пистолетомъ въ рукѣ Байронъ заставилъ дикую орду вернуться назадъ и частью подкупомъ, частью угрозами добился освобожденія дѣвушки.
Но вся эта пестрая скитальческая жизнь не могла дать его душѣ необходимаго для нея удовлетворенія. Въ его послѣднихъ путевыхъ письмахъ слышится глубокая грусть. Безцѣльность этихъ путешествій и, вслѣдствіе этого, пресыщеніе жизнью, повидимому, крайне тяжелымъ гнетомъ ложились на его душу. Сверхъ того, безпокойство о долгахъ, мысли о пошатнувшемся здоровья, разстроенномъ частыми лихорадками, и о неимѣніи настоящихъ друзей, не давали ему ни на минуту покоя. Дома онъ ждетъ только привѣтствій отъ кредиторовъ. Тутъ онъ получаетъ еще извѣстіе о болѣзни матери. Онъ спѣшитъ въ Ньюстедъ, чтобы увидать ее еще разъ, но пріѣзжаетъ уже на другой день послѣ ея смерти. Горничная, увидавшая, какъ онъ однажды сидѣлъ надъ трупомъ и плакалъ горькими слезами, попробовала было уговорить его но предаваться такъ горю, но Байронъ отвѣчалъ ой сквозь слезы: "Былъ у меня одинъ только другъ, и тотъ вотъ теперь умеръ". И все таки онъ, но желая выказать своего горя породъ посторонними, но въ силахъ былъ преодолѣть своей чрезмѣрной нелюдимости, и отказался проводить свою мать до могилы, а остался стоять у воротъ замка, пока похоронная процессія не скрылась изъ глазъ. Затѣмъ, онъ позвалъ своего пажа, велѣлъ принести свою фехтовальную перчатку и принялся съ судорожною яростью за свои обычныя упражненія. Но горе взяло свое: онъ бросилъ перчатку и заперся въ своей комнатѣ. Тутъ съ нимъ сдѣлался припадокъ меланхоліи, во время котораго онъ прибавилъ въ завѣщаніи, чтобы его похоронили рядомъ съ его собакой.
Едва вернулся Байронъ въ Англію, какъ другъ его Далласъ обратился къ нему съ вопросомъ, не привезъ-ли онъ съ собой изъ путешествія какихъ-нибудь стиховъ. Поэтъ, бывшій въ то же время плохимъ критикомъ, не безъ гордости указалъ на "Hints from Horace", новую сатиру въ стилѣ Попа, и, когда другъ, по справедливости, не особенно удовлетворенный послѣ прочтенія ея, спросилъ его, нѣтъ-ли у него чего-нибудь другого, Байронъ далъ ему, какъ онъ выразился, "нѣсколько небольшихъ стихотвореній и массу спенсеровскихъ стансовъ",-- это были двѣ первыя пѣсни "Чайльдъ Гарольда". По настоятельной просьбѣ друга, онѣ были впервые отданы въ начать.
Для людей нашего времени впечатлѣніе этихъ двухъ пѣсенъ легко сливается съ воспоминаніемъ о двухъ послѣднихъ пѣсняхъ, написанныхъ шесть-семь лѣтъ позднѣе тѣхъ. Однако слѣдуетъ строго различать эти два впечатлѣнія, если хотимъ вполнѣ отчетливо уяснить себѣ ходъ развитія байроновскаго творчества. Отъ первой половины "Чайльдъ Гарольда" ко второй такой-же рѣзкій переходъ, какъ отъ этой послѣдней къ "Донъ-Жуану". Стансы, которые показывалъ Байронъ Далласу, написаны очень звучнымъ стихомъ, глубоко прочувствованы и нерѣдко торжественны; здѣсь впервые раздаются пѣніе и музыка изъ тѣхъ устъ, изъ которыхъ лилось множество дивныхъ звуковъ до той норы, пока онѣ сохраняли дыханіе. Но здѣсь предъ нами еще только слабый очеркъ физіономіи того поэта, который спустя лѣтъ десять сдѣлался извѣстенъ по всей Европѣ. Многочисленныя и могучія картины природы являются здѣсь главнымъ предметомъ, лирическія мѣста въ сравненіи съ ними совсѣмъ незначительны. Поверхностному взгляду читателя пѣсни эти могутъ показаться путевыми впечатлѣніями молодого, знатнаго и утомленнаго жизнью англичанина, облагороженными лишь, благодаря строго идеальному, высоко-художественному слогу, такъ какъ "Чайльдъ Гарольдъ" столько-же идеальное произведеніе, сколько "Донъ-Жуанъ" реальное. Здѣсь мы встрѣчаемся съ настроеніемъ, которое все покрываетъ однимъ мрачнымъ колоритомъ. Но Байронъ здѣсь еще не поэтъ, переходящій отъ одного чувства къ другому, чаще всего въ противоположную крайность, чтобы всѣмъ илъ придать особую силу, и чѣмъ сильнѣе напряжены эти чувства, тѣмъ съ большею яростью разрываетъ онъ ихъ. Но если мы взглянемъ на поэта только съ одной стороны, въ профиль, и забудемъ язвительную иронію сатирика, забудемъ его то циническій, то шутливый смѣхъ,-- передъ нами здѣсь выступитъ, въ пламенномъ и торжественномъ паѳосѣ юноши, великое я поэзіи нашего вѣка. Въ этой поэмѣ господствуетъ та субъективность, которая проникаетъ собою все, преобладаетъ,-- то я, котораго не въ силахъ подавить никакое чувство, которому не чуждо ни одно изображаемое имъ лицо. Въ то время, какъ личность всякаго другого поэта могла-бы видоизмѣниться въ воздушную, подвижную или кристаллизированную форму, въ то время, какъ иная личность могла-бы или стушеваться здѣсь за другою личностью, или-же исчезнуть совершенно въ чувственныхъ впечатлѣніяхъ, охватывавшихъ ее извнѣ,-- здѣсь мы наталкиваемся на то л, которое всегда и вездѣ относится и возвращается къ самому себѣ, на то живое, страстное л, о душевныхъ волненіяхъ котораго свидѣтельствуетъ своего жизненностью даже самая незначительная строфа, подобно тому, какъ шумъ отдѣльной раковины напоминаетъ шумъ цѣлаго моря. Чайльдъ Гарольдъ (первоначально Чайльдъ Бурунъ), послѣ дико и бурно проведенной молодости, съ сердцемъ, разбитымъ сплиномъ, покидаетъ свою родину, гдѣ не оставляетъ ни друга, ни возлюбленной. Онъ испытываетъ уже томленіе жизнью, преждевременное пресыщеніе наслажденіями; онъ чувствуетъ, что физическій организмъ располагаетъ его къ меланхоліи. Въ немъ и слѣда не осталось беззавѣтной юношеской веселости, въ немъ нѣтъ уже прежней жажды ни славы, ни удовольствій, онъ думаетъ, что онъ уже покончилъ со всѣмъ этимъ, хотя ему пришлось еще очень мало испытать, и поэтъ до такой степени полно сливается съ своимъ героемъ, что никогда даже ни на одну минуту не относится къ нему иронически. Все то, что производило такое импонирующее дѣйствіе на его современниковъ, далеко не соотвѣтствуетъ вкусу новѣйшаго болѣе трезваго читателя, ибо трагическая "поза" черезчуръ рѣзко бросается въ глаза, да и время, когда разочарованность могла быть интересна, давнымъ-давно миновало. Но, съ другой стороны, всякій опытный глазъ легко замѣтитъ, что если осторожно удалить маску,-- а она здѣсь, несомнѣнно, есть,-- то изъ-за этой маски выглянетъ серьезное, мученическое лицо. Эта маска была маска отшельника; снимите ее, и вы увидите за нею истинное одиночество! Эта маска была трагическая меланхолія; сорвите ее, и вы увидите за нею неподдѣльную грусть! Паломническій плащъ Гарольда, во всякомъ случаѣ -- только маскарадное домино, но онъ скрываетъ подъ собою юношу съ пламеннымъ чувствомъ, острымъ умомъ, юношу, вынесшаго изъ жизни одни разочарованія и всею душою стремящагося къ полнѣйшей свободѣ. Въ идеальномъ и Чайльдъ Гарольда нѣтъ ничего неточнаго: за всѣ его чувства и мысли отвѣчаетъ самъ Байронъ. И если кто-нибудь, знакомый съ настоящимъ образомъ жизни Байрона, въ его послѣдующіе годы, обратитъ вниманіе на контрастъ между старческою тоскою вымышленной личности и юношескимъ пылкимъ наслажденіемъ дѣйствительной личности, то все это разногласіе объясняется единственно тѣмъ, что Байронъ, твердо державшійся еще вь поэзіи абстрактно-идеалистическаго направленія, но могъ, въ первыхъ пѣсняхъ "Чайльдъ Гарольда", выказать всего своего существа. Конечно, и это произведеніе является до нѣкоторой степени зеркаломъ его характера, но въ немъ живетъ еще совершенно иной міръ, который онъ могъ вполнѣ изобразить и воплотить только въ "Донъ Жуанѣ" и другихъ своихъ поэтическихъ произведеніяхъ. Не слѣдуетъ поэтому неполноту самоизображенія объяснять притворствомъ или аффектаціей.
Въ февралѣ 1812 года Байронъ произнесъ свою первую рѣчь въ парламентѣ въ пользу бѣдныхъ ноттингэмскихъ рабочихъ, переломавшихъ ткацкія машины, которыя оставили ихъ безъ куска хлѣба; онъ хотѣлъ отстоять тѣхъ, которыхъ намѣрены были покарать самымъ строжайшимъ образомъ. Рѣчь эта не особенно серьезна и отличается риторикою, но за то жива и тепла. Байронъ съ любовью говорилъ за голодающую, доведенную до крайности массу и весьма послѣдовательно доказывалъ своимъ согражданамъ, что десятой доли тѣхъ денегъ, которыя они такъ охотно ссудили португальцамъ для веденія войны, было-бы вполнѣ достаточно, чтобы устранить ту страшную нужду, противъ которой теперь хотятъ идти съ темницами и висѣлицами. Живая и упорная ненависть Байрона противъ войны -- это одинъ изъ тѣхъ многихъ "грановъ здраваго человѣческаго смысла", которые можно постоянно найти въ растворѣ въ его поэзіи. Она же одухотворяетъ и первыя пѣсни "Чайльдъ Гарольда". Его вторая рѣчь касается эмансипаціи католиковъ; она менѣе понравилась публикѣ, чѣмъ первая, но, на самомъ дѣлѣ, была несравненно превосходнѣе ея.
Первая рѣчь Байрона была какъ нельзя болѣе кстати, такъ какъ могла теперь одновременно служить рекламою для двухъ первыхъ пѣсенъ "Чайльдъ Гарольда", появившихся въ свѣтъ два дня спустя послѣ произнесенія ея. Успѣхъ поэмы былъ чрезвычайный: сразу Байронъ сдѣлался знаменитостью, новымъ львомъ Лондона, законнымъ владыкою города на 1812 годъ. Вся аристократія Лондона, т, е. все, что было въ немъ красиваго, знатнаго, высокообразованнаго и блестящаго, все это лежало у ногъ двадцати-трехъ-лѣтняго юноши. Если бы первыя пѣсни "Чайльдъ Гарольда" обладали достоинствами послѣднихъ, т. е. если бы онѣ отличались глубокою оригинальностью и благородною энергіею, одушевляющими обѣ послѣднія пѣсни "Чайльдъ Гарольда", то, весьма вѣроятно, онѣ не достигли-бы такой громкой извѣстности. Истинное благородство и истинная оригинальность никогда не пріобрѣтаютъ сразу расположенія массы. Но именно эта полускрытая интересность, эта неясная разочарованность въ первыхъ опытахъ геніальнаго поэта и имѣли такое сильное дѣйствіе на массу: энергія, проглядывавшая тамъ и сямъ въ поэмѣ, производила тѣмъ большее впечатлѣніе, что высказывалась нѣсколько театрально. Это была цвѣтущая пора дендизма, когда съ легкой руки извѣстнаго Бруммеля настоящая лондонская high life дошла до такой роскоши и вѣтренности, какихъ но видали со временъ Карла II. Визиты, балы, театры, игра, долги, любовныя интриги и слѣдовавшія за ними дуэли,-- вотъ что составляло содержаніе жизни тогдашней аристократіи. И Байронъ былъ героемъ дня и даже цѣлаго года. Сколько удивленія и поклоненія могъ онъ вызвать въ томъ обществѣ, которое скучало и томилось отъ собственной своей пустоты! Такъ молодъ, такъ красивъ и такъ пороченъ! Всѣ были вполнѣ убѣждены, что онъ самъ былъ такимъ именно mauvais sujet, какъ его герой.
Ко всякаго рода искушеніямъ и лести Байронъ не относился съ такимъ хладнокровіемъ и спокойствіемъ, какъ Вальтеръ-Скоттъ. Онъ плылъ вмѣстѣ съ теченіемъ, уносившимъ его. Какъ художнику, ему страстно хотѣлось пережить всѣ треволненія, и онъ ни одного но прогонялъ отъ себя прочь. Онъ легко удержалъ на должной высотѣ свою поэтическую славу, потому что въ короткій промежутокъ вслѣдъ за "Чайльдъ Гарольдомъ" послѣдовали поэтическіе разсказы: "Гяуръ" (май, 1813). "Абидосская невѣста" (декабрь, того-же года), "Корсаръ" (окончена на новый годъ 1814), который въ одинъ день разошелся въ 13,000 экземплярахъ. Полная горечи "Ода къ Наполеону", по случаю его отреченія, доказываетъ, что Байронъ за занятіями поэзіей не терялъ изъ виду и политики. Затѣмъ, въ 1815 году онъ написалъ "Паризину" и "Осаду Коринѳа". Новизна, своеобразность и безпримѣрная страстность этихъ произведеній привлекли къ нимъ вниманіе изнывавшаго отъ скуки лондонскаго общества. Онъ сталъ феноменомъ, съ котораго не сводили глазъ. Молодыя женщины трепетали отъ восторга при одной мысли, что онъ ихъ, можетъ быть, поведетъ къ столу, и не осмѣливались прикоснуться ни къ единому блюду, зная, что онъ но любитъ видѣть, когда женщины ѣдятъ. Онѣ съ благоговѣніемъ отдавались надеждѣ, что онъ напишетъ той или другой нѣсколько строкъ на память въ альбомъ. На каждую его строчку смотрѣли, какъ на сокровище. Къ нему постоянно приставали съ вопросами, сколько гречанокъ и турчанокъ уморилъ онъ своею любовью и сколькихъ супруговъ отправилъ на тотъ свѣтъ. Вся его наружность какъ будто говорила о его глубокой преступности. Онъ но употреблялъ пудры и его волосы были такъ же растрепаны, какъ и его чувства. Совершенно непохожій на обыкновенныхъ смертныхъ, онъ, подобно своему "Корсару", былъ крайне воздержанъ въ пищѣ. Какъ-то разъ, обѣдая у одного лорда, онъ пропустилъ мимо себя одиннадцать блюдъ и потребовалъ себѣ только бисквитъ и содовой воды. Какая обида для хозяйки, которая употребила столько хлопотъ на приготовленіе обѣда, и какая безтактность въ обществѣ, гдѣ хорошій аппетитъ считается національною добродѣтелью!...
Такимъ образомъ, мы видимъ, какъ Чайльдъ Гарольдъ превращается въ домъ Жуана. Одинокій скиталецъ становится теперь салоннымъ львомъ. Такое же сильное впечатлѣніе, какъ поэзія Байрона, производили въ дамскихъ кружкахъ, конечно, и его высокое положеніе, его молодость и его рѣдкая красота. Въ біографіи Вальтеръ Скотта встрѣчается слѣдующая замѣтка о наружности Байрона: "Мнѣ случалось на своемъ вѣку видѣть многихъ лучшихъ поэтовъ моей страны, и хотя у Бориса были чрезвычайно прекрасные глаза, однако никто не обладалъ въ такой степени истинно-поэтическою наружностью, какъ Байровъ. Портреты его даютъ неправильное представленіе о немъ; правда, и въ нихъ видѣнъ огонь, но огонь этотъ не горитъ. Лицо-же Байрона заключало въ себѣ нѣчто такое, о чемъ можно только мечтать". Извѣстно, что одна изъ первѣйшихъ англійскихъ красавицъ, въ первый разъ увидавши Байрона, воскликнула: "Это блѣдное лицо рѣшитъ мою судьбу!" Женщины тщательно старались проникнуть во внутреннюю жизнь Байрона, а нѣкоторые намеки въ "Чайльдъ Гарольдѣ" послужили поводомъ къ молвѣ, будто Байронъ въ Ньюстедѣ содержалъ настоящій гаремъ, хотя этотъ гаремъ на самомъ дѣлѣ, надо думать, состоялъ всего изъ единственной одалиски. О его любовныхъ приключеніяхъ во время путешествія ходила масса самыхъ нелѣпыхъ разсказовъ. Вслѣдствіе этого, женщины буквально брали его съ бою; на его столѣ ежедневно появлялось множество писемъ отъ знакомыхъ и незнакомыхъ ему дамъ. Одна даже явилась къ нему въ одеждѣ пажа, очень вѣроятно, желая походить на Каледа въ "Ларѣ". Чтобы понять должнымъ образомъ, въ какомъ водоворотѣ страстей приходилось ему жить, нужно припомнить его разсказъ Медвину о томъ, какъ онъ однажды послѣ своей свадьбы засталъ въ квартирѣ своей жены трехъ замужнихъ женщинъ, "которыя", выражаясь его собственнымъ языкомъ, "знакомы были ему всѣ, какъ одного поля ягода".
Эта жизнь, полная пустыхъ наслажденій, была торжествомъ для его тщеславія, но для Байрона она была все-таки лучше покоя, потому что покой, какъ выражается онъ въ "Чайльдъ Гарольдѣ", это -- адъ для сильныхъ душъ. Не играло ли тутъ какую-нибудь роль его сердце? Не думаю. Любовныя интриги, занимавшія въ этомъ году Байрона и получившія нѣкоторое значеніе въ его позднѣйшей судьбѣ, были," какъ намъ показываютъ его письма того времени, водоворотомъ въ водоворотѣ и, интересныя сами по себѣ, онѣ оставляли въ совершенномъ покоѣ его сердце. Лэди Каролина Лэмбъ, молодая женщина изъ высшаго аристократическаго круга, впослѣдствіи супруга извѣстнаго государственнаго человѣка, лорда Мельборна, давно имѣла весьма страстное желаніе познакомиться съ поэтомъ "Чайльдъ Гарольда". Это была взбалмошная, мечтательная, безпокойная натура, не выносившая никакихъ принужденій и слѣдовавшая, безъ всякихъ разсужденій, своимъ первымъ влеченіямъ; въ этомъ отношеніи, она была въ нѣкоторомъ духовномъ родствѣ съ поэтомъ, который былъ на три года моложе ея. Она была стройная и красивая блондинка съ весьма пріятнымъ голосомъ. Все ея существо, не смотря на аффектацію и эксцентричность, обладало довольно сильною притягательною силой. Она играла въ жизни Байрона точно такую-же роль, какъ г-жа Кальбъ въ жизни Шиллера. Ея отношенія къ поэту настолько обратили на себя вниманіе общества, что мать молодой дамы не могла быть спокойна, пока они но прекратились съ отъѣздомъ послѣдней въ Ирландію. Тогда Байронъ написалъ лэди Лэмбъ прощальное письмо, съ котораго она впослѣдствіи дала копію лэди Морганъ, письмо, которое крайне типично для слога Байрона въ ранній періодъ его поэтической дѣятельности, по въ которомъ врядъ ли психологъ отыщетъ какіе-нибудь слѣды языка любви. Оно очень походитъ на пародію гамлетовской записки къ Офеліи: "Если слезы, которыя ты видѣла и на которыя, какъ тебѣ извѣстно, я не особенно щедръ; если душевное волненіе, съ какимъ я прощался съ тобою,-- душевное волненіе, котораго ты не могла не замѣтить въ продолженіе всего этого потрясающаго нервы событія, хотя оно вполнѣ ясно обнаружилось только, когда наступила послѣдняя минута разлуки; если все, что я говорилъ и дѣлалъ, и все, что готовъ еще сказать и сдѣлать, если все это не достаточно доказало тебѣ, каковы мои дѣйствительныя чувства къ тебѣ, моя дорогая, и какими они останутся на все будущее время, то у меня нѣтъ болѣе никакихъ другихъ доказательствъ... Естьли что-нибудь такого на землѣ или на небѣ, что могло-бы меня такъ осчастливить, какъ твое согласіе на бракъ со мною? Ты вѣдь знаешь, что я съ радостью отдалъ-бы всѣ сокровища и по ту, и по сю сторону могилы, и если я еще не разъ повторю тебѣ все это, ужели и тогда я буду нспопятенъ? Для меня нисколько не важно, узнаетъ-ли кто это и какое онъ сдѣлаетъ изъ этого употребленіе; слова эти относятся къ тебѣ и къ тебѣ только одной. Я былъ твоимъ и остался имъ до сихъ поръ, никѣмъ и ничѣмъ не связанный, чтобы тебѣ угождать, почитать и любить тебя и вмѣстѣ съ тобою бѣжать, когда, куда и какъ бы ты ни захотѣла или приказала"^ Поэтому никто ни мало не удивился, когда черезъ нѣсколько мѣсяцевъ сдѣлалось извѣстно, что онъ порвалъ съ ней всякія связи. Его любовь была лишь рефлективною любовью, которая подобно зеркалу подражаетъ всѣмъ колебаніямъ пламени, но не въ силахъ произвести огонь. На одномъ балу, нѣсколько времени спустя, лэди Лэмбъ случайно встрѣтилась съ Байрономъ. Эта встрѣча такъ сильно на нее подѣйствовала, что она въ отчаяніи схватила первое попавшееся подъ руку острое орудіе,-- одни говорятъ ножницы, другіе (Galt) разбитый стаканъ отъ желе, и поранила себѣ горло. Послѣ этой неудавшейся попытки самоубійства, она (по увѣренію графини Гвиччіоли Guiccioli) сначала обратилась съ просьбою къ молодому лорду вызвать Байрона на дуэль и убить его, "дѣлая ему за это невѣроятнѣйшія обѣщанія", но вскорѣ сама явилась къ Байрону "отнюдь только не затѣмъ, чтобы перерѣзать себѣ или ему горло". Записка, которую она ему оставила у него на столѣ, не заставъ его дома, послужила поводомъ для эпиграммы Байрона "Remember theel", помѣщенной въ его сочиненіяхъ. Пылая мщеніемъ, лэди Лэмбъ взялась теперь за перо и написала романъ "'Глепарвонъ", который появился въ самое неблагопріятное для Байрона время, именно вскорѣ послѣ его размолвки съ женой, и произвелъ большое впечатлѣніе въ умахъ его противниковъ, Романъ имѣлъ въ эпиграфѣ слова изъ "Корсара":
Вѣкамъ же передалъ до поздняго конца
Онъ имя лишь одно корсара-удальца,
Въ душѣ чьей, что къ себѣ такъ много зла вмѣщала,
Одна святая страсть царила и сіяла.
Романъ этотъ рисуетъ Байрона демономъ притворства и злобы, надѣленнымъ всѣми недостатками своихъ героевъ. При всемъ томъ она, бытъ можетъ, въ свое оправданіе, не обошлась и безъ того, чтобы не сообщить его образу нѣкоторыя симпатичныя черты характера. Въ одномъ мѣстѣ говорится: "Будь его характеръ такого рода, что онъ позволялъ-бы себѣ что-нибудь, что могло-бы имѣть видъ вольности или фамиліарности, которыя такъ часто позволяютъ себѣ мужчины, то она, можетъ быть, боялась-бы или остерегалась его. Да и чего-же ей было бѣжать? Конечно, ужъ но пошлой лести или вѣтренныхъ и легкомысленныхъ клятвъ, къ которымъ скоро привыкаютъ всѣ женщины, но вниманія, отзывавшагося на ея малѣйшія прихоти, топкаго и въ то-же время не лишеннаго лести уваженія, пріятности, нѣжности, которыя такъ-же обманчивы, какъ и рѣдки. И все это соединялось съ могучей фантазіей, съ умомъ и остроуміемъ, какими не обладалъ въ его время ни единый смертный". Впослѣдствіи, во время пребыванія Байрона въ Венеціи, "Гленарвонъ" былъ переведенъ на итальянскій языкъ, и когда цензоръ обратился къ нему съ запросомъ, не имѣетъ ли онъ чего-нибудь противъ появленія книги, которую, въ тикомъ случаѣ, можно но пропустить, Байронъ, вмѣсто всякаго отвѣта, издалъ ее на свой счетъ. Мы встрѣчаемъ лэди Лэмбъ еще одинъ разъ, и при странныхъ обстоятельствахъ, въ исторіи Байрона. Когда его трупъ былъ привезенъ изъ Греціи въ Англію и когда похоронная процессія медленнымъ шагомъ двигалась изъ Лондона въ Ньюстедъ, по дорогѣ встрѣтили ее, сидя верхомъ на лошадяхъ, мужчина и дама. Дама пожелала узнать, чьи это похороны, и когда ей назвали имя покойника, она безъ чувствъ упала съ лошади. Эта дама была авторъ романа "Гленарвонъ".
Легкомысленная и безшабашная лондонская жизнь Байрона завершилась весьма роковымъ для него событіемъ -- женитьбою. Особеннаго уваженія къ женщинѣ Байронъ не питалъ но всю свою жизнь; по женщина, не смотря на его своеобразную любовь, была для него преданнымъ, самоотверженнымъ существомъ, которое онъ съ особенною любовью изображалъ въ своихъ стихотвореніяхъ. И теперь судьбѣ было угодно, чтобы онъ взялъ себѣ въ супруги особу скупую и крайне неподатливаго характера. Миссъ Анна Изабелла Мильбланкъ, единственная дочь богатаго баронета, очаровала Байрона своей простотою я скромностью, привлекла его своею красотою и соблазнила возможностью ея приданымъ привести въ нѣкоторый порядокъ ньюстедскія дѣла; но болѣе всего она заинтересовала его тѣмъ, что отклонила его первое предложеніе, а затѣмъ, но собственному побужденію, начала съ нимъ вести дружескую переписку и, наконецъ, дала ему свое согласіе въ отвѣтъ на его крайне легкомысленное письмо, въ которомъ онъ просилъ ея руки и которое онъ потому отослалъ ей, что другъ его, которому онъ прочелъ его, нашелъ, что письмо "хорошо написано". Изъ крайне гадкихъ видовъ, частью тщеславныхъ, частью филистерскихъ, вступилъ Байронъ въ бракъ, который уже, судя по началу, ничего не могъ предвѣщать добраго. Во все время передъ своей свадьбой онъ былъ въ крайне веселомъ настроеніи. "Я по уши влюбленъ", писалъ онъ одной изъ своихъ пріятельницъ, "и чувствую себя, какъ и всѣ неженатые господа въ подобномъ положеніи, какъ-то особенно глупо", и въ другомъ мѣстѣ: "Теперь и счастливѣйшій изъ смертныхъ, такъ какъ прошла еще всего недѣля, какъ я обручился. Вчера я встрѣтился съ молодымъ Ф., тоже счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, потому что и; онъ обручился". Такимъ ребячествомъ отзываются всѣ тогдашнія письма Байрона, Такъ, между прочимъ, онъ, повидимому. былъ очень озабоченъ вопросомъ о голубомъ фракѣ, въ которомъ ему, согласно обычаямъ, необходимо было вѣнчаться и котораго онъ въ то-же время видѣть не могъ. Межъ тѣмъ, чѣмъ болѣе приближался день свадьбы, тѣмъ тяжелѣе становилось у него на душѣ. Печальная судьба брака его родителей внушала ему преждевременный страхъ передъ бракомъ. Свои чувства во время вѣнчанія онъ изобразилъ въ своемъ стихотвореніи "Сонъ", а Медвину передавалъ, что онъ дрожалъ во время вѣнчанья и давалъ отвѣты совершенно не на вопросы.
"Сиропный мѣсяцъ", какъ называетъ его Байронъ, прошелъ, не омрачившись ни единымъ облачкомъ. "Я провожу свое время (въ деревнѣ родителей своей супруги), пишетъ онъ Муру, "въ страшномъ однообразіи и тишинѣ, и занимаюсь только тѣмъ, что ѣмъ компотъ, шляюсь изъ угла въ уголъ, играю въ карты, перечитываю старью альманахи и газеты, собираю по берегу раковины и наблюдаю за правильностью роста нѣкоторыхъ исковерканныхъ кустовъ крыжовника". Два дня спустя онъ пишетъ: "Я живу здѣсь съ большимъ комфортомъ и выслушиваю каждый вечеръ проклятые монологи, которые старики называютъ разговоромъ и которымъ мой тесть предается ежедневно, кромѣ тѣхъ дней, когда онъ играетъ на скрипкѣ. Впрочемъ, старики здѣсь крайне любезны и гостепріимны. Белль {Сокращено изъ Анна Изабелла (Аннабелли-Белль.).} здорова и но-прежнему мила и весела".
Пегасъ чувствовалъ себя однако не совсѣмъ хорошо подъ ярмомъ. Молодая чета отправилась, между тѣмъ, въ Лондонъ, устроилась тамъ блестящимъ образомъ, обзавелась экипажами, прислугой, принимала массу гостей и пр., до тѣхъ поръ, попа но явились кредиторы Байрона. 10.000 фунтовъ приданнаго испарились, какъ роса передъ солнцемъ. 8.000 фунтовъ, которые достались Байрону но наслѣдству, пошли но той-же дорожкѣ! Ему даже пришлось продать свои книги. Книгопродавецъ Муррей предложилъ ему 1,500 фунтовъ гонорару впередъ, чтобы удержать его отъ продажи книгъ, по поэтъ изъ ложной гордости отклонилъ это предложеніе. Затѣмъ, послѣдовала въ восьмой разъ опись имущества. Опечатана была даже брачная постель, между тѣмъ какъ остальная мебель и экипажи были ужо выведены кредиторами. Среди такихъ-то обстоятельствъ, родила лэди Байронъ свою дочь Аду.
Само собою разумѣется, молодой избалованной наслѣдницѣ и въ голову но приходило, чтобы ей предстояли когда-нибудь подобныя денежныя затрудненія. Какъ бы то ни было, жизнь ихъ вначалѣ была очень хороша. Они выѣзжали обыкновенно вмѣстѣ, и молодая супруга терпѣливо ждала въ каретѣ въ то время, какъ мужъ ея дѣлалъ визиты. Она писала за него письма, переписывала его стихотворенія и, между прочимъ; переписала "Осаду Коринѳа". Между тѣмъ, и въ мелкихъ дрязгахъ тоже но было недостатка. Молодая жена, повидимому, взяла себѣ въ привычку обращаться къ поэту съ вопросами и разговорами, мѣшавшими ему писать, что приводило его въ крайнюю раздражительность, которую она находила даже не совсѣмъ приличною. Иногда ей приходилось видѣть такую вспыльчивость и безхарактерность, о какихъ ей никогда еще раньше и не снилось. Разъ, она видѣла, какъ онъ въ ярости бросилъ свои часы въ каминъ и изломалъ ихъ щипцами; въ другой разъ, по неосторожности или въ шутку, онъ выстрѣлилъ изъ пистолета въ ея комнатѣ. Къ этому присоединилась еще ревность. Ей было извѣстно, какою славою гремѣли его любовныя интриги, да она и сама знала про его отношенія къ лэди Лэмбъ, съ которой она была въ близкомъ родствѣ. Въ довершеніе всего несчастія, Байронъ былъ выбранъ въ дирекціонный комитетъ Дрюриленскаго театра, и нетрудно понять, какими глазами смотрѣла его супруга на его постоянныя дѣловыя сношенія съ актрисами, пѣвицами и танцовщицами. Особа, служившая ему, горничная лэди Байронъ, которую онъ изобразилъ въ своемъ стихотвореніи "А sketch" ("Очеркъ"), сдѣлалась настоящимъ шпіономъ, рылась у Байрона въ ящикахъ и пересматривала его письма. Въ заключеніе, тутъ есть еще одно обстоятельство, къ которому я и возвращаюсь.
Черезъ мѣсяцъ послѣ рожденія ребенка, лэди Байронъ, по взаимному согласію, покинула безпокойное и непріятное жилище мужа, чтобы провести нѣсколько времени у своихъ родителей; но лишь только она успѣла тамъ водвориться, какъ Байрона извѣстилъ ея отецъ, что она къ нему болѣе назадъ не вернется. Не смотря на это, она написала ему письмо (теперь оно уже въ печати), которое начиналось словами: "Dear Huck" ("Милая цыпочка!") и заканчивалось не менѣе нѣжными кличками. Легко понять, какъ поразило Байрона это извѣстіе... Онъ отвѣчалъ ея отцу, что въ этомъ дѣлѣ онъ, само собою разумѣется, отцовскаго авторитета не признаетъ, а ждетъ объясненія самой жены, которое и но замедлило сейчасъ-же явиться. Въ 18307 году, лэди Байронъ открыто заявила своему мужу, что она написала ему нѣжное письмо только потому, что считала его за человѣка, страдающаго какою-нибудь душевною болѣзнью, и что она никогда-бы не покинула его, если-бы подтвердилось ея предположеніе; въ противномъ-же случаѣ, она не можетъ съ нимъ жить ни при какихъ условіяхъ.
Въ одномъ отрывкѣ изъ романа, писаннаго Байрономъ въ 1817 году, находимъ слѣдующія строки, относящіяся къ этой эпохѣ: "Нѣсколько дней спустя, она отправилась съ своимъ сыномъ въ Аррагонію на побывку къ своимъ родителямъ. Я не сопровождалъ ея, такъ какъ раньше былъ въ Аррагоніи. Съ дороги я получилъ отъ донны Іозефы очень нѣжное письмо, извѣщавшее меня о здоровья ея и моего сына. Но ея прибытіи въ замокъ, она написала мнѣ еще болѣе нѣжное письмо, въ которомъ въ очень нѣжныхъ и достаточно кокетливыхъ выраженіяхъ просила меня пріѣхать поскорѣе къ ней. Я только было собрался покинуть Севилью, какъ вдругъ получаю, на этотъ разъ отъ отца, письмо, въ которомъ онъ въ самыхъ вѣжливыхъ выраженіяхъ уговариваетъ меня порвать мои брачныя связи съ его дочерью. Я отвѣчалъ также вѣжливо, что ничего подобнаго мнѣ и въ голову не приходило. Тогда пришло четвертое письмо, въ которомъ донна Іозефа сообщала мнѣ, что письмо ея отца было написано но ея настоятельному желанію... Тогда въ ближайшемъ письмѣ я спросилъ ее о причинахъ. Она отвѣчала приблизительно такъ: "Причины тутъ ничего не могутъ подѣлать, хотя и нѣтъ особенной необходимости объяснять ихъ"... Но надо согласиться, что она превосходная и оскорбленная жена. Тогда я спросилъ, зачѣмъ-же она мнѣ написала передъ этимъ два нѣжныхъ письма, въ которыхъ уговаривала меня пріѣхать въ Аррагонію. Она отвѣчала, что это случилось потому, что она считала меня безумнымъ, и если-бы только мнѣ пришлось отправиться въ дорогу, то я прибылъ-бы безъ всякихъ затрудненій въ замокъ моего тестя и нашелъ-бы тамъ нѣжнѣйшую изъ всѣхъ супругъ и... узкую горячечную рубашку".
Лишь только супруга оставила Байрона, какъ онъ, по приговору свѣта, сразу превратился въ другого человѣка. Какъ нѣкогда, на другой день послѣ появленія "Чайльдъ Гарольда", онъ проснулся знаменитостью, такъ теперь онъ проснулся человѣкомъ обезславленнымъ и отвергнутымъ?
Какъ все это случилось? Причины всѣ были на-лицо. Норвая причина была зависть, но та зависть боговъ, на которую древніе смотрѣли, какъ на источникъ гибели великихъ людей,-- но грязная, низкая людская зависть, Онъ былъ такъ высокъ и такъ великъ, что при всѣхъ своихъ ошибкахъ никогда не могъ унизиться до уровня мѣщанской почтительности; полагаясь на свой геній и на свое счастіе, онъ не стремился пріобрѣтать себѣ друзей-покровителей и равнодушно относился ко всѣмъ врагамъ, которые становились ему поперекъ дороги. Пересчитать число всѣхъ этихъ враговъ ужо теперь не было никакой возможности. Прежде всего и болѣе всего ему завидовали его коллеги, а изъ всѣхъ родовъ зависти литературная зависть самая ядовитая. Онъ осмѣялъ ихъ и навѣки заклеймилъ именемъ писакъ, однихъ изъ нихъ лишилъ громкаго имени, а другихъ даже возможности пріобрѣсти себѣ хоть въ будущемъ какое-нибудь имя, такъ зачѣмъ-же теперь они будутъ боготворить и удивляться ему, и завивать себѣ кудри для вѣнка, который имъ но достался? Какая радость для нихъ стащить его теперь съ золотого пьедестала знаменитости, и запачкать тою грязью, въ которой они сами купаются!
Въ религіозномъ и политически-ортодоксальномъ обществѣ онъ долгое время былъ предметомъ подозрительныхъ взоровъ и тайной ненависти. Немногія строфы "Чайльдъ-Гарольда", гдѣ Байронъ въ весьма осторожныхъ выраженіяхъ позволяетъ себѣ высказать сомнѣніе въ нѣкоторыхъ преданіяхъ, были приняты за дерзкую ересь, и противъ него была написана цѣлая книга: "Анти-Байронъ". Его четыре строчки, обращенныя къ принцессѣ Шарлоттѣ съ надписью: "Плачущей принцессѣ", напечатанныя вмѣстѣ съ "Корсаромъ" и доставившія принцессѣ утѣшеніе въ печальную годину политическихъ передрягъ регентства принца, до послѣдней степени раздражили противъ него всю могучую торійскую партію. До сихъ поръ, онъ былъ хранимъ своимъ "prestige' емъ", какъ-бы какимъ невидимымъ панциремъ; но теперь, благодаря бреши, которая открылась въ его жизни, общественное мнѣніе сразу какимъ-то чудомъ возстало противъ него.
Само собою разумѣется, ладя Байронъ и ея родня шили душа въ душу съ этимъ обществомъ, и имъ не трудно было заклеймить именемъ чудовища того, кто покинулъ такую примѣрную супругу. Дошли сплетни, была высижена клевета, которая приняла опредѣленный обликъ, получила ноги и крылья и отправилась гулять по бѣлу свѣту, все увеличиваясь и увеличиваясь во время полета. Ея голосъ, какъ говорится въ знаменитой аріи Базиліо, изъ шопота превратился въ свистъ, а изъ свиста въ оглушительное завываніе, подобное завыванію бури въ горахъ.
Зависть противъ Байрона поступила на службу къ лицемѣрію и работала подъ покровительствомъ послѣдняго. Цивилизованное лицемѣріе первой четверти XIX столѣтія, въ эту эпоху религіозной реакціи, было общественною силою, авторитетъ которой только въ выборѣ своихъ средствъ, а отнюдь не въ своемъ кругѣ дѣйствій и не въ активной силѣ уступалъ авторитету, которымъ былъ облеченъ инквизиціонный трибуналъ. Происходило то, о чемъ Байронъ говоритъ въ "Чайльдъ Гарольдѣ" (пѣснь IV, строфа 93):
Могущества земного страсти
Нерѣдко гонитъ кисъ ко тьму.
Добро к зло дли иксъ случайно,
И люда многіе года
Дрожали строгаго суда
Свободной мысли, чрезвычайно
Страшились, крояся во мглѣ,
"Пугаясь свѣта на землѣ *).
*) Пеp. Д. Минаева.
"Чтобы достойнымъ образомъ воспѣть лицемѣріе, говоритъ Байронъ въ "Донъ Жуанѣ" (пѣснь X, строфа 34), потребовалось бы сорокъ англійскихъ проповѣдниковъ". Да и дѣйствительно, иначе-то и не могло быть въ то время, которое представляетъ такъ много аналогій съ эпохой, характеризующей разложеніе античнаго міровозрѣнія,-- въ то время, когда старое теологическое воззрѣніе на міръ и на жизнь, подрытое и подорванное на всѣхъ пунктахъ наукою, будучи не въ силахъ опереться на свою собственную внутреннюю мощь, принуждено было прицѣпиться къ условной морали высшаго общества, чтобы имѣть подъ собою хоть какую-нибудь опору, и когда клерикальный авторитетъ и мѣщанскій консерватизмъ походили на двухъ хромыхъ, которые поддерживали другъ друга. Если бросить взглядъ на психологическое состояніе Европы въ началѣ этого столѣтія, то покажется, что все это лицемѣріе, зародившееся впервые между французскими эмигрантами, исподоволь развивавшееся у нѣмецкихъ романтиковъ и достигшее своего высшаго напряженія во время реакціи во Франціи, какъ-бы сразу обрушилось на одного человѣка.
Благородный Маколей говоритъ но этому поводу: "Я не знаю болѣе смѣшного зрѣлища, какъ британская публика, когда она находится въ одномъ изъ своихъ моральныхъ припадковъ. Обыкновенно обольщенія, разводы, семейныя передряги идутъ себѣ своимъ путемъ, не возбуждая къ себѣ особеннаго вниманія. Обыкновенно мы поговоримъ о скандалѣ, на другой день прочтемъ о немъ въ газетахъ, а потомъ и совсѣмъ забудемъ. Но разъ въ шесть или семь лѣтъ добродѣтель наша становится на военную ногу. Мы не можемъ переносить, чтобы предписанія религіи и нравственности попирались такъ дерзко и безнаказанно. Мы должны устроить больверкъ противъ порока. Мы должны показать, что англійскій народъ умѣетъ цѣнить священныя узы семьи. Вслѣдствіе этого, тотъ или этотъ несчастный, который ничуть но безнравственнѣе сотни другихъ, къ мнѣніямъ которыхъ относятся съ большой осмотрительностью, является за всѣхъ козломъ отпущенія. Если у него есть дѣти, у него ихъ отнимаютъ; если у него положеніе въ обществѣ -- его лишаютъ этого положенія; высшіе классы не кланяются ему, а низшіе шикаютъ и свистятъ. Онъ является тѣмъ "бѣднымъ Макаромъ, на котораго всѣ шишки валятся", т. е., наказывая его, общество наказываетъ одновременно и всѣхъ преступниковъ его пошиба. Мы думаемъ тогда не безъ внутренняго удовольствія о нашей строгости и съ гордостью сравниваемъ высокую степень нравственности, на которой стоитъ Англія, съ парижскою вѣтренностью. Наконецъ, нашъ благородный гнѣвъ удовлетворенъ. Жертва наша разрушена или лежитъ мертвая и добродѣтель наша снова засыпаетъ на цѣлыя семь лѣтъ".
Чѣмъ сложнѣе были причины паденія Байрона, тѣмъ проще было употреблено средство, единственно дѣйствительное во всѣхъ подобныхъ случаяхъ: печать. Уже по случаю его стиховъ къ принцессѣ Шарлоттѣ многіе журналы осыпали его самою пошлою клеветою, а нѣкоторые изъ нихъ завели даже особую рубрику спеціально для грязныхъ нападокъ противъ великаго поэта. Теперь нападки на его частную жизнь получили полный просторъ для своей дѣятельности въ силу анонимности, которая, вопреки всей своей неестественности и непригодности, неизбѣжныхъ послѣдствій своихъ, господствовала въ англійской прессѣ. Значеніе анонимности -- только то, что всякій, жалчайшій бумагомарака, который едва умѣетъ держать перо, распространяя имъ ложь, будетъ имѣть возможность приложить къ своимъ губамъ моральную трубу общественнаго мнѣнія и трубить въ нее на тысячу ладовъ, голосомъ оскорбленной добродѣтели. И дѣло не ограничивается только тѣмъ, что является на свѣтъ божій какой-нибудь одинъ анонимъ, нѣтъ,-- онъ, при своей анонимности, можетъ сфабриковать еще сотни другихъ анонимовъ, подъ всевозможными подписями и на массѣ разнообразнѣйшихъ листковъ; и если одного пачкуна было-бы достаточно, чтобы снабдить всю прессу подлѣйшими инсинуаціями на одного человѣка, который сдѣлался бѣльмомъ въ глазахъ общественнаго мнѣнія, то какимъ-то градомъ должны были обрушиться нападки на Байрона, если число враговъ его было легіонъ! Онъ вспоминалъ впослѣдствіи о ругательныхъ словахъ, съ которыми обрушивалась на него пресса. Его называли: Нерономъ, Апиціемъ, Калигулой, Геліогабаломъ и Генрихомъ VIII, т. о. его обвиняли въ всевозможнѣйшей жестокости, въ сумасбродной свирѣпости, въ звѣрской и неестественной разнузданности -- словомъ, его описывали всѣми красками, какія только имѣются на палитрѣ пошляковъ. Но изъ всѣхъ обвиненій самое ужасное было то, которое успѣло уже проникнуть въ печать и положило позорное клеймо на существо, которое ему было дороже всѣхъ,-- обвиненіе въ томъ, что онъ живетъ въ преступной связи съ своей сестрой. И при этомъ -- никакой возможности отвѣчать на всѣ эти нападки!
Сплетни переходили изъ устъ въ уста. Когда актриса Мардэйнъ, вскорѣ послѣ размолвки Байрона, вступила на сцену Дрюрилэнскаго театра, то была освистана, на основаніи ни на чемъ неоснованныхъ слуховъ, будто эта дама, съ которой Байронъ говорилъ всего-то какихъ-нибудь три-четыре раза, находилась съ нимъ въ интимныхъ отношеніяхъ. Дошло до того, что онъ не смѣлъ выходить на улицу. На улицѣ, когда онъ направлялся въ парламентъ, его игнорировали рѣшительно всѣ, а образованная чернь даже оскорбляла.
Такъ какъ не предвидѣлось ни откуда никакой защиты, то онъ, не смотря на всю свою гордость, долженъ былъ покориться силѣ обстоятельствъ и оставить поле битвы. Онъ чувствовалъ, по его выраженію, "что онъ по годится для Англіи, если клевета, публично распространяемая, имѣетъ свои причины; если-же она лишена основанія, то Англія не годится для него". 25 апрѣля 1816 года Байронъ сѣлъ на корабль, чтобы никогда болѣе не возвращаться назадъ.-- Съ этихъ поръ, начинается истинное величіе Байрона. Впервые вызвала его къ духовной дѣятельности эдинбургская критика, а этимъ ударомъ онъ былъ посвященъ въ рыцари. Нельзя даже дѣлать никакого сравненія между тѣмъ, что онъ написалъ до этого перелома, и тѣмъ, что написалъ послѣ него; въ этомъ онъ и самъ признавался не разъ. Несчастіе, постигшее его, было ниспослано геніемъ исторіи, чтобы вырвать его изъ опьяняющаго обоготворенія и окончательно устранить отъ всякихъ сношеній съ усыпляющимъ обществомъ и духомъ этого общества, противъ которыхъ онъ болѣе, чѣмъ кто-либо другой, вооружилъ страшнѣйшую оппозицію.