Когда Байрону пришлось во второй разъ сдѣлаться безпріютнымъ и одинокимъ скитальцемъ, онъ снова принялся за путевую поэму своей юности и прибавилъ къ "Чайльдъ Гарольду" третью и четвертую пѣсни. Онъ снова исполнился настроеніями своей юности; но какую полноту пріобрѣли они въ этотъ промежутокъ! Аккордъ, раздавшійся въ первый разъ въ"Чайльдъ Гарольдѣ", превратился теперь въ тройственное созвучіе одиночества, меланхоліи и стремленія къ свободѣ. Каждый изъ его звуковъ, взятый въ отдѣльности, сдѣлался теперь несравненно чище и благозвучнѣе, чѣмъ онъ былъ въ прежнее время.
Вся первая половина произведенія проникнута чувствомъ одиночества, обусловливающимъ любовь къ природѣ; уже здѣсь во второй пѣснѣ (строфы 25 и 26) говорится: "Сидѣть на скалахъ, мечтать надъ волнами, бродить по дремучимъ лѣсамъ, спускаться къ пропастямъ, сидѣть, склонясь надъ водопадомъ,-- не есть одиночество, но внутреннее общеніе съ природой; напротивъ, лишь тотъ, по праву, можетъ называться одинокимъ, кто животъ въ шумномъ вихрѣ свѣта, ни кого не любя и самъ не любимый никѣмъ". Но эти грустныя чувства были или навѣяны ему воспоминаніями о чудно проведенномъ дѣтствѣ въ горахъ Шотландіи, или вызваны видомъ жилища пустынниковъ на Аѳонской горѣ. Существовала также у Вордсворта, на ряду съ чувствомъ одиночества, любовь къ природѣ, любовь, которая покоилась на отвращеніи къ незнакомому и чужому міру людей. Разница между чувствомъ Вордсворта и Байрона заключалась въ томъ, что Вордсвортъ къ впечатлѣніямъ природы относился какъ-то вяло и мѣшковато, какъ сельское дитя или какъ пейзажистъ, тогда какъ Байронъ относился къ нимъ съ томительною и нервною любовью городскаго жителя, и еще въ томъ, что Вордсвортъ искалъ природы обыкновенно въ спокойномъ состояніи, а Байронъ лучше всего любилъ ее созерцать разгнѣванною (пѣснь II, стр. 37). Во второй половинѣ поэмы чувство одиночества совсѣмъ иного характера. Очень большая разница между влеченіемъ къ уединенному общенію съ природой, испытываемымъ Гарольдомъ въ его юности, и тѣмъ влеченіемъ, которое онъ ощущаетъ къ зрѣлости, какъ человѣкъ, узнавшій людей и жизнь. Но ненависть къ людямъ, по отвращеніе къ нимъ, какъ результатъ пресыщенія, заставляетъ теперь поэта полюбить нѣмую природу. Все свѣтское общество, играющее главную роль въ столицѣ, которое постороннему взгляду казалось такимъ гуманнымъ, предупредительнымъ, справедливо думающимъ и рыцарски чувствующимъ, все оно обратило къ нему свою грубую сторону, и эта оборотная сторона весьма поучительна, но отнюдь не красива. Онъ испыталъ, какого рода дружбу оказываютъ тому, кто упалъ въ мнѣніи общества, и узналъ, что единственный факторъ, на котораго можетъ съ увѣренностью въ успѣхѣ разсчитывать всякій, желающій осуществить свои планы въ будущемъ, есть эгоизмъ и вытекающія изъ него послѣдствія. Такимъ образомъ, онъ во второй разъ остался наединѣ съ самимъ собою, и поэзія, которой онъ теперь отдался, писалась имъ не для общественныхъ натуръ. Но тотъ, кто хотя бы на короткое время повернулся спиною ш. людямъ, кому было знакомо стремленіе навсегда покинуть свою родину или уѣхать на время изъ своего отечества, чтобы на время не видать знакомыхъ ему лицъ и отдохнуть душою подъ чужимъ небомъ и на чужой землѣ, кто при одномъ лишь приближеніи человѣческаго существа терялъ расположеніе духа и сразу омрачался,-- въ душѣ того не могутъ не откликнуться лирическія пѣсни. Чайльдъ Гарольдъ одинъ. Онъ понялъ, что совсѣмъ неспособенъ идти нога въ ногу съ другими людьми, что онъ не въ состояніи свои мысли подчинять господству постороннихъ мыслей или умовъ, противъ которыхъ возстаетъ его собственный умъ, или допустить какое-нибудь насиліе надъ своей душой. Гдѣ высятся горы, тамъ онъ чувствуетъ себя посреди друзей; гдѣ бушуетъ море, тамъ его родина. Поэма, которую природа создаетъ солнечными лучами на зеркальной поверхности водъ, для него милѣе, чѣмъ книга на языкѣ его родной страны. Среди людей ему такъ-же тяжело, какъ тяжело вольному соколу, которому обрѣзали крылья. Но хотя онъ и бѣжитъ свѣта, по все-таки не ненавидитъ его; не изъ негодованія и не изъ гордости душа его углубляется въ свой собственный источникъ; она боится излиться въ толпѣ людей, гдѣ одинъ мигъ можетъ разрушить все наше счастье, такъ что "вся кровь наша превратится въ слезы". Развѣ не лучше, спрашиваетъ онъ, быть одному и составлять какъ-бы часть окружающаго міра, въ то время, какъ взоры твои услаждаются видомъ высокихъ горъ, тогда какъ городской шумъ для тебя хуже пытки, и въ то время, какъ горы, небо и море составляютъ часть твоей души, какъ ты ихъ душу, и когда любовь къ нимъ составляетъ для тебя величайшее счастье? Но въ этомъ одиночествѣ душа его находитъ безконечную жизнь, ту истину, съ которой онъ могъ стать выше личнаго сознанья. Гарольду свѣтъ чужой, и онъ чуждъ свѣту. Онъ гордится тѣмъ, что никогда не льстилъ его похотямъ, никогда не преклонялся предъ его кумирами, никогда не вынуждалъ себя улыбаться тому, что считалъ безчестнымъ, и никогда но былъ эхомъ тѣхъ мнѣній, которыя выкрикивались толпой. Онъ былъ среди нихъ, по былъ для нихъ постороннимъ. Теперь онъ хочетъ открытымъ врагомъ разстаться со спѣтомъ, котораго онъ не любилъ и который за эту нелюбовь заплатилъ ему съ большими процентами. Онъ полагаетъ, говорить онъ, и этому научился онъ изъ собственнаго опыта, что существуютъ на цѣломъ свѣтѣ и такія слова, которыя равнозначущи славнымъ дѣламъ, что существуетъ надежда, которая но обманываетъ, истинное состраданіе и двое-трое искреннихъ людей {Чайльдъ Гарольдъ, пѣснь III, строфы: 69, 70, 72, 75, 90, 113 и 111.}.
Такимъ образомъ, чувство одиночества переходитъ въ чувство меланхоліи. И эта струна была затронута въ первыхъ двухъ пѣсняхъ, по тамъ меланхолія была чисто юношескимъ недовольствомъ. Растраченная безъ пользы молодость лежала позади Чайльдъ Гарольда, и онъ, подобно флениттномі/ мелапхолику Гамлету, между могильщиками, стоялъ у могилы Ахиллеса и взвѣшивалъ, съ черепомъ въ рукахъ, цѣну жизни и бренной славы, между тѣмъ какъ онъ, еще не испытавшій прелести славы, теперь ни къ чему такъ страстно не стремился, какъ къ славѣ, къ этой, для виду-то и выдуманной философіей, презираемой, ничтожной славѣ. Теперь онъ ею насладился и узналъ, какая она малопитательная пища. Сердце его походитъ теперь на разбитое въ куски зеркало, которое одинъ и тотъ же образъ отражаетъ въ тысячѣ видахъ, и этотъ образъ тѣмъ труднѣе забывается, чѣмъ на большее количество кусковъ разбито зеркало. Съ страшно надломленными силами, онъ ищетъ въ природѣ того, что своимъ контрастомъ могло-бы хоть нѣсколько унять его муку,-- одъ ищетъ открытый свободный океанъ, сѣдою гривою котораго онъ забавлялся еще въ дѣтствѣ, и который знаетъ его, какъ конь своего всадника и господина; онъ любитъ море, потому что оно одно не знаетъ разрушенія, одно не покрыто морщинами старости и одно имѣетъ тотъ-же видъ, какой имѣло въ утро временъ. Но все въ природѣ напоминаетъ ему о мукѣ и борьбѣ. Отдаленный громъ, какъ грозный колокольный звонъ, будитъ въ немъ все, что въ немъ уже успокоилось. Даже маленькое озеро Неми не производитъ на него мирнаго, кроткаго впечатлѣнія: оно кажется ему "спокойнымъ, какъ затаенная ненависть" (пѣснь IV, стр. 173), Его меланхолія чисто холерическаго свойства. Если-бы онъ могъ всю свою страсть, выразить однимъ словомъ, и это слово было-бы такъ-же разрушительно и страшно, какъ молнія, онъ и тогда-бы не задумался сказать его. Все лучше покоя! Вой. его лозунгъ: покой -- адъ дли сильныхъ душъ. Душевный пылъ, разъ загорѣвшись, никогда не потухнетъ, но все растетъ и растетъ и, наконецъ, принимаетъ исполинскіе размѣры. Это -- лихорадка, не понятная для того, кого она охватываетъ. "Та лихорадка", говоритъ онъ, "возрождаетъ
Безумцевъ, бардовъ, королей;
Она на битвы призываетъ
Вокругъ разбитыхъ алтарей;
Она творитъ людей движенья,
Въ которыхъ кровь живѣй бѣжитъ;
На ихъ дѣла, на ихъ стремленья
Толпа, смѣлей, порой глядитъ.
Что-жь за причины ихъ терзанья?
О, какъ-бы были хороши
Хотя-бъ одной такой души
Для насъ открытыя признанья:
Тогда-бы всѣ мы, можетъ быть,
Не стали славу такъ любить.
Въ душѣ ихъ -- буря; жизнь -- волненье;
Хоть часто губитъ ихъ оно,
Но безъ борьбы, но безъ паденья
Имъ въ мірѣ жить не суждено.
Покой ихъ давитъ вѣчной скукой;
Имъ нужны: ненависть, вражда...
Такъ спалены борьбой и мукой
Они потухнутъ навсегда,
Какъ постепенно потухаетъ
Безъ дровъ оставленная печь *)
*) Пѣснь III, стр. 43 и 44.
Ахъ, восклицаетъ Чайльдъ Гарольдъ:
Отъ юныхъ лѣтъ мы вянемъ хило,
Бредемъ безъ цѣли цѣлый вѣкъ,
Хоть до конца -- вплоть до могилы --
Все ищетъ слабый человѣкъ
Какой-то призракъ; но проклятье
На немъ съ пеленъ еще лежитъ.
О, слава и любви объятья!
То и другое насъ мутитъ,
То и другое минетъ скоро.
Ихъ безобразна красота,
Они исчезнуть, какъ мечта,
Какъ блескъ случайный метеора;
Ихъ тушитъ вдругъ столбомъ своимъ.
Зловѣщей смерти черный дымъ *).
Жизнь наша -- вѣчный грѣхъ природы.
Насланіе небесныхъ каръ,
Клеймо судьбы, позоръ свободы;
Жизнь ноша -- то же, что Анчаръ
Съ его смертельною отравой
И ядовитою росой.
Жизнь служитъ хищною забавой
Для мукъ, недуговъ; смерть съ косой
За ней слѣдитъ. Жизнь есть страданья,
Хоть ихъ, порою, не видать:
Они съумѣютъ истерзать,
Изгрыстъ всю грудь безъ состраданья,
А въ сердцѣ боль царитъ одна,
Неукротима и сильна.
*) Пѣснь IV, стр. 124.
Но среди всего этого мрачнаго недовольства, которое тяжелымъ бременемъ ложится на душу человѣка, вмѣстѣ съ неизбѣжною мыслью о всеобщей жалкой долѣ, удачно названною у нѣмцевъ "Weltschmerz" (міровая скорбь), любовь къ свободѣ -- третій основной мотивъ поэмы, уже встрѣчавшійся въ двухъ первыхъ пѣсняхъ "Чайльдъ Гарольда", является единственною спасительною силою, единственною силою, которая указала жизни практическую задачу. Еще въ Португаліи воскликнулъ онъ:
О, дли чего въ странѣ свободной
Народъ свободный не живетъ!
А испанцамъ онъ трубитъ на ухо:
Сыны Испаніи, проситесь!
Оружье въ руки и -- впередъ!
На крикъ призывный отзовитесь:
Впередъ! Насъ рыцарство зоветъ *).
*) Пѣснь I. стр. 37.
Ужетогда онъ обратился къ угнетенному греческому народу съ увѣщаніемъ:
Рабы! Норазвѣ вы забыли
Кому свободы садокъ даръ,
Тѣ рабствау сами наносили
Въ бою рѣшительный ударъ.
Защиты-ль русскаго народа
Вы ждете? Галлъ-ли васъ спасетъ?!
Но пусть вашъ врагъ отъ нихъ падетъ,
А все-жъ желанная свобода
Не будетъ Греціи дана,
Мѣняй-же, бѣдная страна,
Своихъ владыкъ -- они могучи --
Но надъ тобой все будутъ тучи... *)
Когда возстанутъ легіоны,
Проснутся Аттики сыны
И снова греческія жены
Родятъ героевъ для страны,
Тогда лишь только край узнаетъ
Иную жизнь, уставъ страдать... **)
*) Пѣснь II, стр. 70. **) Пѣснь II, стр. 84.
Но его тогдашняя любовь къ свободѣ была чисто политическаго характера: это было негодованіе свободнаго англичанина, видѣвшаго, какъ другіе народы не въ силахъ свергнуть съ себя иго чужеземнаго владычества, иго, котораго его народъ никогда на себѣ не испытывалъ, да и не въ силахъ бы былъ выносить его. Теперь же онъ беретъ свободу въ болѣе широкомъ, полномъ, общечеловѣческомъ смыслѣ. Теперь онъ чувствуетъ, что свободная мысль есть исходной пунктъ всей духовной жизни. Да, говоритъ онъ (пѣснь IV, стр. 127. Сравни "Донъ Жуанъ", пѣснь IX, стр. 24):
Все жъ будемъ размышлять мы смѣло.
Безчестно отступать отъ правъ:
Мысль -- наше право, наше дѣло,
И я храню ея уставъ.
Хоть съ дни рожденья мысль въ насъ гнали,
Ходили къ пыткамъ и на казнь,
Терзали, жгли и оскорбляли,
Хотя завистливо боязнь
Ее во мракѣ содержали,
Чтобъ съ свѣтомъ не жилъ человѣкъ,
Но все-жъ порою надѣлъ вѣкъ,
Что мысль лучомъ споимъ сіяла --
И мы узнали, наконецъ,
Что прозрѣваетъ и слѣпецъ.
Онъ не желаетъ ограничиваться однимъ размышленіемъ, онъ хочетъ дѣйствовать. Онъ зоветъ время, этого великаго мстителя, напоминаетъ ему, что спокойно и съ гордостью сносилъ ненависть свѣта -- всякаго рода ненависть пришлось ему извѣдать {Отъ крупныхъ золъ до хитрости ничтожной,
Отъ громкаго хуленья клеветы
До шопота измѣны осторожной
Тѣхъ низкихъ душъ, которыхъ тонкій ядъ
Невидимо вредитъ своей отравой.
Чайльдъ Гарольдъ. IV. 136.} -- и заключаетъ мольбой:
Ужель свой крестъ напрасно я носилъ?
Когда онъ затѣмъ переѣзжаетъ изъ страны въ страну, то его личное горе постепенно стушевывается при видѣ огромныхъ развалинъ Рима, и онъ, подобно Сульпицію Шатобріана (Мученики), чувствуетъ все ничтожество своего рока въ сравненіи съ рокомъ, стершимъ съ лица земли города Греціи.
О Римъ родной! Друзья страданья
Пускай къ тебѣ теперь придутъ:
Ничтожно горе наше тутъ.
Что наша скорби и рыданья? *)
Здѣсь вставила
Мегара прямо предо мной,
А сзади -- новая картина --
Лежали: древняя Эгива,
Парей, Коринѳъ... Влекомъ волной,
Смотрѣлъ я, грустенъ и печаленъ,
И мнѣ казалось, что они
Стоятъ теперь, нагъ и въ тѣ дни,
Когда на груды ихъ разваливъ
И историческихъ руинъ
Глядѣлъ другъ **) Туллія одинъ. ***)
*) Чайльдъ Гарольдъ IV, 78.
**) Сервій Сульпицій, другъ Цицерона.
**) Чайльдъ Гарольдъ IV, 44.
И когда, не довольствуясь одною мыслью о свободѣ, обращаетъ онъ свои взоры на внѣшнія событія и занимается ими, то но только повторяетъ свои прежнія воззванія къ угнетеннымъ, какъ напримѣръ (IV, 18) къ Венеціи, о которой говоритъ, что она цѣлые вѣка славы потопила въ грязи рабства и что лучше было бы ей погрузиться въ море, чѣмъ переживать подобный позоръ; но возстаетъ противъ побѣдителей при Ватерлоо, и отъ обозрѣнія внѣшней стороны политической борьбы переходитъ къ разсмотрѣнію ея соціальнаго значенія. "Конечно, говоритъ онъ:
Французы памятникъ сложили
Изъ предразсудковъ долгихъ лѣтъ,
Кулисы дряхлыя сломили!--
И много лжи увидѣлъ свѣтъ.
Но вмѣстѣ съ зломъ уничтожались
Начатки прежняго добра;
Однѣ развалины остались,
Обломкомъ пыльная гора.
На нихъ опять такія-жь зданья
Росли, какъ нѣкогда, изъ тьмы...
Опять безправье, гнетъ тюрьмы
И воскрешенное преданье,
Опять цѣпей позорный звонъ,
А честолюбецъ все силенъ *).
Не будетъ длиться это долго!
Ужъ силы чувствуетъ въ себѣ
Народъ.
*) III. 33.
И хотя Франція, опьянѣвшая отъ крови, совершила цѣлый рядъ ужасныхъ преступленій (IV, 97, 98 и 137).
Но все-же ты жива, свобода!
Твой стягъ, изорванный кругомъ.
Стоить святыней у народа;
Твой голосъ, слышный словно громъ,
Теперь, усталый, грянетъ снова.
И въ сердцѣ дерева больного,
Подъ старой, ветхою корой.
Гдѣ слѣдъ оставила сѣкира.
Еще теперь кипитъ для міра
Сокъ жизни съ прежнею игрой,
И сѣмена его донынѣ
Найдемъ и въ сѣверной пустынѣ.
И скоро міру лучшій плодъ
Весна иная принесетъ.
Но я на свѣтѣ жилъ не даромъ.
Быть можетъ, умъ мой ослабѣлъ
И кровь бѣжитъ не съ прежнимъ жаромъ,
Но я за то въ борьбѣ съумѣлъ
Смирить и время, и мученья;
И даже послѣ погребенья
Останусь жить съ своей тоской
И долго надъ душой людской
Незримо буду я склоняться
И каменистую ихъ грудь
Я разбужу когда-нибудь --
И въ ней тогда зашевелятся
И угрызенья, и тоска,
Имъ неизвѣстныя пока.
Такъ, въ этой чудной поэмѣ, чувства одиночества и меланхоліи сливаются вмѣстѣ съ любовью къ свободѣ, и съ каждою пѣснью внутренній міръ поэта все болѣе и болѣе расширяется и растетъ. Вордсвортъ воплотилъ свое я въ органъ для Англіи, Скоттъ и Муръ всѣ чувства, лежавшія въ шотландскихъ и ирландскихъ сердцахъ, выразили въ своихъ пѣсняхъ. Но я Байрона имѣетъ общечеловѣческую форму, его опасенія и надежды присущи всему человѣчеству. Послѣ того какъ это я мужественно уходитъ въ самого себя и углубляется въ свое личное горе, послѣднее расширяется въ грусть о жалкой долѣ всего человѣчества, грубая, эгоистическая кора спадаетъ и глубокій энтузіазмъ къ свободѣ пролагаетъ себѣ путь, чтобы охватить и возвысить все современное поэту поколѣніе. Тогда поэтъ исполняетъ свою службу Богу, и душа его просвѣтляется благоговѣніемъ: какъ древніе персы, воздвигавшіе свои алтари на вздымавшихся къ небу скалахъ, преклоняетъ онъ голову въ великомъ храмѣ природы, созданномъ изъ воздуха и гранита.