Посѣтивши Ватерлооское поле сраженія, Байронъ отправился вверхъ по Рейну въ Швейцарію, гдѣ и поселился на Женевскомъ озерѣ. Въ одномъ изъ тамошнихъ пансіоновъ онъ встрѣтился съ Шелли, который былъ четырьмя годами моложе его. Шелли, въ свое время, какъ-то послалъ ему "Королеву Мабъ", но письмо, сопровождавшее посылку, до Байрона не дошло, и такимъ образомъ, между ними не возникло никакой переписки. Онъ прибылъ туда двумя недѣлями раньше Шелли вмѣстѣ съ Мэри Годвинъ и ея сводной сестрой, миссъ Джэнъ Клермонъ, которая еще въ Лондонѣ была страстною поклонницею Байрона. Побочная дочь Байрона была плодомъ его непродолжительной связи съ этою молодою дѣвушкой.
Жизнь вмѣстѣ съ Шелли имѣла на умъ Байрона одно изъ сильнѣйшихъ и глубочайшихъ вліяній, къ которымъ онъ былъ такъ воспріимчивъ. Наибольшее впечатлѣніе на Байрона произвели личность и міровоззрѣніе Шелли. Первый разъ въ своей жизни Байронъ стоялъ лицомъ къ лицу съ умомъ, для него совершенно незнакомымъ и свободнымъ отъ всякихъ предразсудковъ. При всей своей геніальной способности усваивай, все то, что согласовалось съ его натурою, ему только на половину удалось овладѣть и литературнымъ образованіемъ, и философіей, и онъ въ большинствѣ случаевъ руководился болѣе симпатіями, нежели убѣжденіями. Шелли предсталъ предъ нимъ теперь, какъ истый жрецъ гуманизма, пламенѣвшій одушевленіемъ и не терзавшійся никакими сомнѣніями. Разсѣянная жизнь въ лондонскихъ салонахъ и сокрушающій гнетъ тяжелой доли Байрона тревожили его душевный покой и но давали ему много размышлять надъ метафизическими вопросами и о преобразованіи человѣчества; онъ былъ слишкомъ занятъ самимъ собою. Теперь же, въ тотъ именно періодъ своего поэтическаго развитія, когда въ немъ стало утихать его собственное я, онъ встрѣтился съ умомъ, который крестилъ его огнемъ. Душа его всецѣло отдалась новому вліянію; это вліяніе легко можно прослѣдить въ цѣломъ рядѣ стихотвореній, написанныхъ имъ за это время. Многія пантеистическія идеи, высказанныя имъ въ III-ей пѣснѣ "Чайльдъ Гарольда", несомнѣнно, болѣе чѣмъ на половину обязаны своимъ появленіемъ разговорамъ съ Шелли, въ особенности то чудное мѣсто (III, 100 etc.) о всемогущей любви, какъ духѣ природы, что у Шелли выражается въ ученіи о любви и красотѣ, какъ мистическихъ силахъ, разлитыхъ по всему міру. Въ одной изъ своихъ тогдашнихъ замѣтокъ въ записной книжкѣ онъ даже до того далеко заходитъ въ своемъ шелліевскомъ пантеизмѣ, что чувство, которое охватываетъ Кларенсъ и Мельори (сцена изъ "Новой Элоизы" Руссо), называетъ чувствомъ высшаго порядка, какъ симпатію съ единою страстью; "это", говоритъ онъ,-- "чувство о существованіи любой въ самомъ высокомъ и самомъ широкомъ значеніи этого слова и о нашемъ собственномъ участіи въ ея благодати и славѣ; это -- великій принципъ вселенной, который воплощенъ здѣсь въ болѣе поэтическомъ образѣ, чѣмъ гдѣ бы то ни было, и въ которомъ мы безсознательно принимаемъ участіе и теряемъ свою индивидуальность, проявляя себя въ красотѣ цѣлаго". Внѣшнее вліяніе Шелли легко усмотрѣть въ сценѣ духовъ въ "Манфредѣ" и особенно въ третьемъ актѣ этой драмы, переработанномъ но его совѣту. Наконецъ, "Каинъ" никогда бы не носилъ въ себѣ той печати, которая лежитъ теперь на этомъ произведеніи, если бы Шелли не принялъ прямаго участія въ этой мистеріи, или если бы Шелли совершенно вычеркнуть изъ жизни Байрона.
Оба поэта побывали вмѣстѣ въ Шильонѣ и его окрестностяхъ, и тутъ Байронъ встрѣтилъ второе сильное впечатлѣніе, впослѣдствіи весьма плодотворно подѣйствовавшее на него,-- впечатлѣніе, произведенное на него альпійскимъ хребтомъ. Для него, еще такъ недавно дышавшаго удушливою атмосферою лондонскихъ гостинныхъ, было чрезвычайнымъ удовольствіемъ спокойно наслаждаться созерцаніемъ вѣчныхъ снѣговъ, любоваться горами, гордо поднимающими свои головы надъ людской суетой. Его предшественникъ, Шатобріанъ, ненавидѣлъ Альпы: ихъ величіе дѣйствовало подавляющимъ образомъ на его тщеславіе; Байронъ же, наоборотъ, среди нихъ чувствовалъ себя, какъ дома. "Манфредъ", поэтическое достоинство котораго именно и слѣдуетъ искать въ томъ, что драма эта есть собственно альпійскій ландшафтъ, и притомъ, ландшафтъ безподобный, возникъ непосредственно изъ этихъ картинъ природы. Тэнъ крайне рѣзко отозвался, сказавъ, что альпійскіе духи въ "Манфредѣ" только театральныя божества; но Тэнъ, когда писалъ это, еще не зналъ Швейцаріи. Нигдѣ природа такъ не напрашивается на олицетвореніе, какъ здѣсь. Даже обыкновенный туристъ чувствуетъ къ этому нѣкоторое поползновеніе. Я помню, какъ однажды вечеромъ, я, стоя на Риги-Кульмъ, любовался на прекрасныя озера у подошвы горы и на небольшія облачка, тянувшіяся вдали внизу надъ ихъ зеркальною поверхностью. Вдругъ, съ самой окраины небосклона, скатился небольшой бѣлый облачный шаръ. Минуту спустя, когда онъ достигъ Пилата, онъ превратился въ огромный слой тумана. Съ неимовѣрною быстротою распространился онъ по небу и края его облачнаго плаща раскинулись на нѣсколько миль по обѣ стороны. Туманъ этотъ спустился затѣмъ на поверхность озеръ, окутали" своей пеленою зубцы скалъ, горные хребты, проникъ въ глубокія пропасти, затѣмъ еще развернулъ свои края, поднялся клубами, подобно дыму къ небу, свинцомъ упалъ на города, поглотилъ всѣ краски и разлился всюду сѣрымъ мрачнымъ свѣтомъ. Бѣлизна снѣга, зелень деревьевъ, тысячи разнообразныхъ цвѣтовъ и тѣней,-- все это въ одинъ мигъ исчезло, слилось въ однообразную массу. Взоръ, который только что еще свободно парилъ надъ неизмѣримою поверхностью, теперь оказывается неотступно прикованъ къ безобразной массѣ, которая съ быстротою и силою міроваго тѣла въ его первобытномъ состояніи летѣла на зрителя. Казалось, небесное воинство, сотни тысячъ воздушныхъ всадниковъ въ сомкнутыхъ колоннахъ, на крылатыхъ, безмолвныхъ коняхъ, вихремъ несутся, безпрепятственно и безслѣдно истребляя все на своемъ пути, подобно азіятскимъ ордамъ или гуннамъ Аттилы. Житель сѣвера, при видѣ подобной картины, невольно вспоминалъ о нашествіи варваровъ. Въ ту минуту, когда облако достигало края Кульма, стоявшіе внѣ его теряли други" друга изъ виду и одинъ за другимъ исчезали въ этомъ облакѣ, которое плотно охватывало каждаго своею густою влагою, замыкая уста и тяжело ложась на грудь.-- Картины природы такого рода послужили Байрону матеріаломъ для сценъ, въ которыхъ духи являются Манфреду. Наброски изъ дневниковъ поэта, одинъ за другимъ, перешли въ его поэму, и нерѣдко выраженія въ ихъ первой, бѣглой редакціи гораздо пластичнѣе, чѣмъ въ поэмѣ, куда они впослѣдствіи переходили.
Но какъ ни плодотворны были прогулки Байрона вмѣстѣ съ Шелли, ихъ все-таки съумѣли до нѣкоторой степени отравить. Туристы, ихъ земляки, но давали имъ нигдѣ покою своимъ любопытствомъ и съ невѣроятнымъ нахальствомъ проникали въ домъ къ Байрону. Если ихъ почему либо но принимали, то вооружившись длинными подзорными трубами, они располагались для своихъ рекогносцировокъ гдѣ нибудь на берегу озера или на дорогахъ, взбирались на заборы, подкупали прислугу, гондольеровъ, чтобы вывѣдать отъ нихъ какой-нибудь скандальчикъ. Байронъ и Шелли живутъ-де съ двумя сестрами,-- вотъ первая сплетня, пущенная въ ходъ, и чѣмъ больше народная молва превращала обоихъ поэтовъ въ воплощенныхъ дьяволовъ, тѣмъ сплетни эти становились гнуснѣе и гнуснѣе. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что, когда Байронъ однажды вошелъ въ гостинную г-жи Сталь, жившей въ Коппэ, одна благочестивая старушка, мистрисъ Гервей, писательница англійскихъ романовъ, при видѣ его, упала въ обморокъ, "словно увидала она, говоритъ Байронъ,-- самого сатану".
Если мы хотимъ понять настоящую причину теперь уже для насъ смѣшного ужаса, который внушала личность Байрона, то намъ придется обратиться къ распространившейся въ Англіи о немъ клеветѣ, о которой онъ узналъ впервые только здѣсь, на берегу Женевскаго озера. Это была клевета, которую преподнесла свѣту г-жа Бичеръ-Стоу якобы со словъ лэди Байронъ, "въ то время какъ небесное сіяніе покоилось на воздушномъ челѣ этой дамы",-- исторія о преступной связи Байрона съ его сестрой, мистрисъ Лэй. Исторія эта, въ точеніе года, превратилась у лэди Байронъ въ idée fixe, такъ что она, какъ свидѣтельствуетъ объ этомъ появившаяся въ 1869 году книга "Медора Лэй", не постыдилась дочери, Августы Лэй, обратившейся къ ней за помощью по причинѣ стѣсненныхъ обстоятельствъ, и объявила ей, что она дочь не полковника Лэй, а лорда Байрона и его сестры. При этомъ г-жа Байронъ сказала, что она будетъ постоянно заботиться о ной, а впослѣдствіи, разумѣется, оставила ту на произволъ судьбы. Объ этомъ обвиненіи Байронъ, покидая Англію, или зналъ очень мало, или совсѣмъ ничего но зналъ. Онъ съ трудомъ читалъ всѣ статьи, направленныя противъ него. Самъ онъ говоритъ: "Только спустя довольно долгое время послѣ моего отъѣзда, извѣстили меня объ отношеніяхъ ко мнѣ и сплетняхъ моихъ враговъ. Мои друзья должны мнѣ многое сказать, о чемъ скрывали отъ меня". Только въ Швейцаріи узналъ онъ все отъ одного изъ своихъ друзей. Этимъ объясняется истинный смыслъ стиховъ, съ которыми поетъ изъ Швейцаріи обращается къ Августѣ (Чайльдъ Гарольдъ, Ш, 55):
Да, онъ любилъ одно созданье,
И связь, сильнѣй законныхъ узъ,
Связала ихъ: ей нѣтъ названьи.
Былъ чистъ и крѣпокъ ихъ союзъ.
Во всемъ далеки лицемѣрья,
Они не видѣли бѣды
Въ нападкахъ моднаго повѣрья
И не боялися вражды;
Ничто любви не угрожало,
И ей-то съ чуждыхъ береговъ
Мотивы тихихъ, нѣжныхъ строфъ
Гарольду Муза напѣвала,
И повторяетъ онъ за ней
Слова мелодія своей.
Стансы, написанные Байрономъ къ Августѣ, свидѣтельствуютъ, что и она также знала объ этихъ гнусныхъ сплетняхъ.
Этотъ ударъ невольно заставилъ Байрона сразу перемѣнить взглядъ свой на жену. Въ первое время послѣ размолвки, онъ говорилъ: "Я не могу себѣ представить, чтобы можно было найти такое веселое, доброе, милое и ласковое существо, какъ она"; всю вину поэтъ приписывалъ своей вспыльчивости и легкомыслію,-- теперь онъ видитъ только темныя стороны ея характера и подъ этимъ впечатлѣніемъ объявляетъ безпощадную войну женщинѣ и недостойнымъ образомъ выводитъ ее, въ лицѣ Инесы, въ первой пѣснѣ "Донъ-Жуана". Вѣское доказательство, поистинѣ уничтожающее всѣ обвиненія противъ лэди Байронъ, появилось въ октябрѣ 1869 года въ "Quarterly Review". Тамъ были перепечатаны семь писемъ, которыя лэди Байронъ писала къ мистрисъ Лэй, и которыя были полны равными нѣжностями и увѣреніями въ любви. Такъ, между прочимъ, она говоритъ: Было-бы "великимъ утѣшеніемъ" узнать, что мистрисъ Лэй находится при своемъ мужѣ; она теперь имѣетъ полное право называть ее "своею дорогою сестрою", и надѣется, что это не повредитъ тому доброму расположенію, которое питала къ ней всегда мистрисъ Лэй. "Въ этомъ отношеніи, по крайней мѣрѣ", Пишетъ она, "я -- сама истина, когда говорю, что, каково-бы ни было мое положеніе, никто не будетъ мнѣ дороже и милѣе тебя. Чувства эти не измѣнятся ни при какихъ перемѣнахъ. Если даже ты меня осудишь, я все-таки не буду тебя менѣе любить". Такъ писала лэди Байронъ къ той, которая нѣсколько лѣтъ спустя обвиняла ее въ томъ, что та было прогнала изъ дома ея супруга. Но этого мало. Дружеская переписка между лэди Байронъ и мистрисъ Лэй продолжалась до самой смерти Байрона. Еще послѣднее неоконченное письмо Байрона начинается словами: "Моя дорогая Августа, нѣсколько дней тому назадъ я получилъ отъ тебя и отъ лэди Байронъ извѣстіе о состояніи здоровья Ады". И послѣ этого они хотятъ увѣрить, что лэди Байронъ всю свою жизнь видѣла въ Августѣ, которая была постоянною посредницею между супругами, гнусную преступницу, которая оказалась виновницею всего ея несчастія. Какой хаосъ лжи и безумія.
"Безуміе здѣсь -- самое умѣстное слово; ибо, говоритъ "Quarterly Review", какъ лэди Байронъ съ самаго начала объясняла всѣ поступки своего мужа однимъ сумасшествіемъ, такъ и мы теперь не можемъ иначе объяснить ея поведенія, какъ только душевною болѣзнью. Но замѣчательна разница между болѣзнью Байрона и болѣзнью его жены. Онъ помѣшанъ былъ на томъ, чтобы прослыть невозможнымъ грѣшникомъ, а она -- чтобы сдѣлаться невозможною святошей. Въ припадкѣ безумія онъ придумывалъ всевозможное, чтобы очернить свою славу, а она принимала его самообвиненія, которыя зачастую были плохою остротою или мистификаціею, за чистую монету. Ея галлюцинаціи, напротивъ, проистекали изъ ея желанія -- причинить вредъ тѣмъ людямъ, которые стояли къ ней ближе всего и, повидимому, должны были быть ей дороже всѣхъ. Какоо-жъ помѣшательство тутъ было опаснѣе и гнуснѣе -- рѣшить не трудно!" {"Quarterly Review", Октябрь 1839. Сравн. превосходи, сочиненіе о Байронѣ Карла Эмза.}.
Такимъ образомъ, послѣднимъ впечатлѣніемъ, вынесеннымъ Байрономъ въ Швейцаріи, была ужасная клевета, подъ гнетомъ которой ему приходилось жить. Его мысли, конечно, но переставали возвращаться къ ней и, какъ художникъ, онъ отдается творчеству. Какъ бы по ея внушенію, Жоржъ-Зандъ однажды въ письмѣ къ Сентъ-Бёву нѣсколькими смѣлыми штрихами изобразила свою натуру и поэтическую натуру вообще. Она говоритъ о философѣ Жуффруа {Французскій философъ и публицистъ (1703--1812), одинъ изъ основателей журнала "Le globe", профессоръ Collège de France.}, который желалъ представиться ой, по передъ которымъ она, какъ предъ черезчуръ строгимъ и нѣсколько тяжеловѣснымъ моралистомъ, испытывала нѣкоторую робость: "Жуффруа, пишетъ она, очевидно, такой человѣкъ, который, если бы зашла рѣчь о людоѣдствѣ, непремѣнно воскликнулъ бы: "Истинному человѣку никогда но приходило въ голову ѣсть человѣческое мясо!" Вы, обладая болѣе широкимъ взглядомъ на вещи, вы, напротивъ, сказали бы: "Люди, которые дѣйствительно ѣдятъ человѣческое мясо, непремѣнно существуютъ!" А я, вѣроятно, подумала бы: "Каково-то на вкусъ человѣческое мясо?" -- Глубокія слова, прекрасно опредѣляющія поэта, въ противоположность созерцателю и моралисту. Наклонность давать полную свободу своему воображенію и своей мысли производить всякіе эксперименты и останавливаться мечтать надо всѣмъ, чего вообще гнушаются люди или боятся, была въ высшей степени присуща Байрону. Извѣстный анекдотъ, возбудившій, въ свое время, такой ужасъ, о томъ, что онъ однажды съ ножемъ въ рукѣ воскликнулъ: "Мнѣ очень хотѣлось бы узнать, что чувствуетъ самоубійца передъ смертью!" -- не имѣетъ другого объясненія. Его увлекала идея преступной любви, какъ увлокала идея самоубійства. Его прежніе герои, Гяуръ и Лара, совершили таинственное убійство, а, какъ извѣстно, преступленіе его героевъ, безъ всякихъ разсужденій, приписывалось Байрону. Даже самъ старикъ Гёте до того былъ обманутъ людскою молвою, что дѣтскіе "нянюшкины росказни" назвалъ "весьма вѣроятными", будто бы Байронъ имѣлъ во Флоренціи (гдѣ онъ всего-то пробылъ одно утро) любовную связь съ одной молодой женщиной, которая была убита изъ ревности мужемъ, а Байронъ, въ свою очередь, изъ мести убилъ этого мужа. Какъ раньше старались видѣть въ трагическомъ выраженіи лица Лары доказательство его преступленій, такъ точно и въ каши дни въ отчаяніи Манфреда и женитьбѣ Каина на своей сестрѣ хотѣли видѣть доказательства его преступной связи. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что Байронъ и Муръ вздумали однажды написать фантастическую біографію лорда Байрона, въ которой хотѣлъ вывести такъ много лицъ мужескаго пола, убитыхъ имъ. и такъ много лицъ женскаго пола, соблазненныхъ имъ. что можно было надѣяться, что эта біографія зажметъ ротъ всѣмъ остальнымъ собирателямъ анекдотовъ. Они отказались отъ этого плана только изъ опасенія, что публика въ своей наивности приметъ шутку за серьезное.
Весьма вѣроятно, что у Шелли и Байрона, вслѣдствіе легко объяснимыхъ причинъ, заходилъ иногда разговоръ о любви между братомъ и сестрой, тѣмъ болѣе, что подобный же безплодный вопросъ занималъ и Шелли. Байрона раздражало особенно то обстоятельство, что болѣе всего строго относились къ этому преступленію лицемѣры, въ то-же самое время утверждавшіе, что человѣчество, происходя отъ одной пары, размножилось именно путемъ браковъ между братьями съ сестрами. Поэтому Байронъ особенно подчеркиваетъ въ "Каннѣ", что Каннъ и Ада были родные братъ и сестра, и заставляетъ Люцифера говорить послѣдней, что ея любовь къ брату не заключаетъ въ себѣ никакого грѣха, но что такъ и любовь будетъ считаться грѣхомъ въ грядущемъ потомствѣ, на что Ада очень логично замѣчаетъ:
Что-жъ за грѣхъ такой,
Въ которомъ нѣтъ грѣха?
Ужель добро и зло отъ обстоятельствъ лишь зависитъ?
Продуктомъ всѣхъ истолкованныхъ здѣсь психологическихъ элементовъ были "Манфредъ" и "Каинъ". Первое изъ этихъ произведеній менѣе значительно, чѣмъ второе, и, конечно, вовсе не выдерживаетъ сравненія съ гётевскимъ "Фаустомъ", съ которымъ у него немило общаго и съ которымъ его такъ часто сопоставляютъ. Самъ Гёте замѣчаетъ, что объ этомъ можно было-бы прочесть хорошую лекцію, что и дѣлалось не разъ, только никому но удавалось провести этой параллели такъ оригинально и такъ талантливо, какъ Тэну. Только въ одномъ мѣстѣ "Манфредъ" возвышается надъ "Фаустомъ". Для критиковъ лучшимъ анатомическимъ мѣриломъ, при оцѣнкѣ различныхъ частей произведенія, служитъ именно то, что удержится въ памяти критика отъ всего произведенія по прошествіи нѣсколькихъ лѣтъ; я, по крайней мѣрѣ, твердо помню, что единственная сцена, сохранившаяся въ моей памяти изъ "Манфреда", послѣ того какъ я десять лѣтъ не читалъ ого, это сцена, гдѣ Манфредъ, передъ своею смертью, произноситъ строгій надъ собою приговоръ и, оттолкнувъ отъ себя аббата съ его утѣшеніями, гордо и съ глубокимъ презрѣніемъ прогоняетъ отъ себя злыхъ духовъ, съ которыми не имѣетъ ничего общаго и которымъ никогда не позволялъ взять надъ собою ни малѣйшей власти. Контрастъ съ Фаустомъ, который продаетъ себя Мефистофелю и надаетъ на колѣни предъ духомъ земли, выходитъ здѣсь поразительный. Предъ глазами англійскаго поэта стоялъ идеалъ самостоятельнаго мужества, до котораго нѣмецъ не возвысился, и герой его является столько-же типомъ мужа, сколько герой Гёте -- типомъ человѣка. Умирая, кокъ и при жизни, онъ не имѣетъ дѣла ни съ адомъ, ни съ небомъ. Онъ самъ обвиняетъ и самъ судить себя. Здѣсь заключается вся мужественная мораль Байрона. На уединенныхъ высотахъ, по ту сторону снѣговой линіи, гдѣ нѣтъ мѣста дли произрастанія человѣческой немощи и изнѣженности, душа его впервые вздыхаетъ свободно, и альпійскій ландшафтъ воплощается въ личности. родственной этому ландшафту по своей суровой дикости. Но въ "Манфредѣ" обнаруживается, главнымъ образомъ, субъективная сторона байроновской поэтической души. Его глубокая общечеловѣческая симпатія впервые вполнѣ высказалась въ "Каннѣ", этой дополнительной драмѣ къ "Манфреду". "Каинъ" -- это исповѣдь Байрона, т. е. признаніе во всѣхъ своихъ сомнѣніяхъ и критическихъ взглядахъ. Если вспомнить, что онъ не успѣлъ путемъ упорной работы мысли завоевать себѣ, подобно Шелли и великимъ германскимъ поэтамъ, свободнаго созерцанія міра, и, но обладалъ, подобно современнымъ нѣмецкимъ поэтамъ, ни научными знаніями въ области природы, ни научной критикой памятниковъ, для должнаго уразумѣнія прошедшаго и настоящаго, то нельзя но подивиться той смѣлости и основательности, съ какими онъ разрѣшаетъ тутъ всѣ высшіе вопросы жизни.
Какъ частное лицо, Байронъ, конечно, былъ совершенно одинаковымъ дилетантомъ какъ по части свободомыслія, такъ и въ сферѣ своихъ политическихъ убѣжденій. Его ясный умъ возмущался всякаго рода суевѣріемъ; но онъ былъ, подобно большинству великихъ людей начала нынѣшняго столѣтія, т. е. до развитія религіозныхъ знаній и естественныхъ наукъ, въ одно и то-же время, и скептикомъ, и суевѣрнымъ. Еще въ дѣтствѣ онъ получилъ отвращеніе къ клерикализму. Мать постоянно водила его съ собою въ кирку, а онъ мстилъ ей тѣмъ, что кололъ ее булавками, если ему тамъ становилось черезчуръ скучно. Юношей онъ однажды до того былъ раздраженъ ученіемъ англиканъ съ ихъ 39-ю параграфами, что записалъ себѣ въ памятную книжку (Memorandum), что запрещать изслѣдовать ученіе умомъ такъ-же безполезно, какъ говорить сторожу: "Не бодрствуй, усни!" Однако, при всѣхъ своихъ ѣдки-остроумныхъ нападкахъ на клерикаловъ, онъ чувствовалъ себя не вполнѣ убѣжденнымъ. Онъ не осмѣливается согласиться съ результатами, къ которымъ привело его міровоззрѣніе Шелли, и воспитываетъ свою незаконную дочь въ монастырѣ, чтобы на ребенка не повліяли разговоры свободомыслящихъ Шелли и его супруги. Прекрасное и характеристичное письмо Шелли есть лучшее свидѣтельство байроновской шаткости въ убѣжденіяхъ. Вотъ что пишетъ Шелли: "Одно или два письма Мура, въ которыхъ послѣдній дружески отзывается обо мнѣ, доставили мнѣ истинное удовольствіе, ибо я не могу не считать лестнымъ для себя одобреніе изъ устъ такого человѣка, превосходство котораго надъ собой признаю съ гордостью. Но Муръ, повидимому, боится моего вліянія на Байрона въ религіозномъ отношеніи, и тонъ, которымъ написанъ "Каинъ", онъ приписываетъ мнѣ. Прошу васъ, убѣдите Мура, что я въ этомъ отношеніи не имѣю ни малѣйшаго вліянія на лорда Байрона. Еслибъ представился такой случай, я, конечно, воспользовался-бы ямъ и съ корнемъ вырвалъ изъ его души всѣ призрачные элементы легковѣрія, которое, не смотря на его ясный разумъ, повидимому, возвращается къ нему и лежитъ про запасъ на часы болѣзни и несчастья. "Каинъ" былъ много лѣтъ раньше задуманъ и начатъ, чѣмъ я встрѣтился съ Байрономъ въ Равеннѣ. Какъ былъ-бы я счастливъ, если-бы я могъ приписать себѣ хоть косвенное участіе въ этомъ безсмертномъ произведеніи!"
Такимъ образомъ, мы видимъ, что Байронъ отнюдь не выработалъ твердаго принципа въ своемъ міросозерцаніи. Тѣмъ замѣчательнѣе, какъ геній Байрона, въ области его поэтическаго творчества, возвышаетъ и дѣлаетъ его побѣдоноснымъ въ своихъ доводахъ и съ безподобною увѣренностью побуждаетъ его касаться самыхъ затруднительныхъ вопросовъ. И какой переворотъ послѣдовалъ въ европейской поэзіи, до 1821 года, глубоко погрязшей въ квіетистическомъ обскурантизмѣ! Впечатлѣніе, произведенное имъ, можно уподобить впечатлѣнію, которое произвело въ научномъ мірѣ, 40 лѣтъ позднѣе, извѣстное сочиненіе Штрауса.
"Каинъ" написанъ не съ лихорадочною поспѣшностью вдохновеніи; произведеніе это не мечетъ ни громомъ, ни молніей. Байронъ понялъ здѣсь, что ему нужно сдѣлать то, что для бурныхъ натуръ является труднѣйшею задачею и квнтъ-ссенціею всякой морали: такъ сказать. канализировать, т. е. дать ей плодотворное направленіе. Произведеніе это -- работа мыслителя, это -- трудъ медленно разъѣдающей рефлексіи, анализирующаго остроумія и разрушающей всѣ доводы мыслительной силы. Нигдѣ такъ кстати не подходятъ слова Гёте къ Байрону, какъ тамъ, гдѣ онъ заставляетъ его говорить во второй части "Фауста", въ образѣ Эвфоріона:
Добычей вздорной
Я не прельщусь:
Къ борьбѣ упорной
Я лишь стремлюсь *).
*) См. Соч. Гёте. Изд. Гербеля. Т. 8. Фаустъ. перев. Н. А. Холодковскаго, стр. 331.
Но вся это дробящая, разрушительная сила ума, столь видимо господствующая здѣсь и дѣйствующая съ такой увѣренностью, приводится въ движеніе могучей и пламенной фантазіей, и въ самой глубинѣ этой силы таится душа поэта. Вѣра Байрона была ему такъ же кстати, какъ и его скептицизмъ. Съ истинно поэтическою наивностью соглашается онъ съ древнееврейскими сказаніями въ томъ видѣ, въ какомъ они есть: Въ ихъ образахъ онъ видитъ не символы, а дѣйствительность, и поступаетъ искренно, приступая такимъ образомъ къ дѣлу. Это удается ему безъ труда, потому что скептицизмъ его постоянно, даже въ самой поэзіи, оперируетъ на почвѣ традиціи и имѣетъ ее своею основой. Притомъ же и направленіе его ума, и его душевная жизнь были ветхозавѣтнаго характера. Изъ груди его вырывались жалобы, подобныя жалобамъ Іова, когда его утѣшали и увѣщевали друзья; подобно Давиду, онъ день и ночь взывалъ о мщеніи, "Еврейскія мелодіи" служатъ прекраснымъ свидѣтельствомъ того, какъ іудейскій образъ мыслей соотвѣтствовалъ его чувствамъ.
Между тѣмъ какъ Байронъ, не мудрствуя лукаво, соглашается съ традиціей, предварительно подчинивъ свой разумъ ея авторитету, въ его произведеніяхъ человѣческій разумъ старается освободиться отъ этого авторитета, снова зажить самостоятельной жизнью, видимъ, какъ онъ страдаетъ подъ гнетомъ этого авторитета и какъ онъ сокрушаетъ его. И это зрѣлище дѣлается тѣмъ привлекательнѣе, что этотъ разумъ еще молодъ и такъ недавно еще родился на свѣтъ Божій. На истиннаго поэта такъ сильно дѣйствуетъ восходъ солнца, какъ будто онъ- видитъ его въ первый день творенья. Всѣ сомнѣнія и вопросы Байрона дышатъ такою свѣжестью, что ихъ можно вложить въ уста первому человѣку, когда его начали впервые мучить вопросы и сомнѣнія. Чтобы воплотить въ форму эти сомнѣнія и жалобы, потребовался длинный рядъ человѣческихъ поколѣній, терзавшихся и стонавшихъ подъ суровымъ игомъ жизни. Но влагая здѣсь въ уста перваго возмутившагося существа все накопившееся вѣками страданіе, всѣ вѣковыя муки, вынесенныя свободнымъ человѣческимъ разумомъ подъ гнётомъ преслѣдованій, онъ высказываетъ все это такимъ первобытнымъ и наивнымъ образомъ, какъ будто вся работа мысли милліоновъ людей уже завершена была этою первою мыслящею головою. Это могучее противорѣчіе, прежде всего, поражаетъ васъ въ поэмѣ.
Само собою разумѣется, Байронъ не имѣлъ въ виду написать что-нибудь богохульное, да и было-бы безуміемъ подвергать критикѣ Высшее, Всеобъемлющее Существо. Въ "Каинѣ" онъ борется только за ту идею, что порядокъ, существующій въ природѣ, отличается этическимъ характеромъ, но что добро, вмѣсто того, чтобы быть цѣлью человѣческой жизни, стало лишь ея сродствомъ. Съ болью въ сердцѣ говоритъ онъ о безконечной горечи человѣческаго бытіи. Въ основѣ этого произведенія лежитъ не пессимизмъ, какъ назвали это чувство пустымъ и ничего не выражающимъ словомъ, но глубокое чувство роковыхъ человѣческихъ страданій. Въ душѣ Байрона нѣтъ озлобленія противъ міровой силы, которая творитъ только затѣмъ, чтобы разрушать; въ ней е корѣ, и животъ глубокое безграничное состраданіе ко всеобщему горю, которому нельзя помочь и отъ котораго но куда бѣжать. Въ мистеріи "Каинъ" лежитъ глубоко трагическая основа, что человѣкъ родится, страдаетъ, грѣшитъ и умираетъ. Байронъ мотивируетъ здѣсь библейское сказаніе. Адамъ и Ева наказаны должнымъ образомъ, Авель послушный и тихій мальчикъ. Каинъ молодое человѣчество, которое мыслитъ, анализируетъ, жаждетъ и требуетъ. Онъ долженъ принять участіе въ благодарственной молитвѣ. За что прославлять и молиться? За жизнь? Но развѣ я не долженъ умереть? За жизнь? Да развѣ я желалъ жить. За жизнь? Да развѣ я еще не въ раю?-- Почему я страдаю? За грѣхъ Адама? Да я то тутъ при чемъ? Для чего онъ пошелъ на это гибельное искушеніе? Ну, хорошо! Такъ я, по крайней мѣрѣ, не буду притворяться довольнымъ въ своемъ ничтожествѣ, не буду показывать, что я радъ своимъ страданіямъ. Война противъ всѣхъ и всего, смерть всѣмъ, болѣзнь для большинства, мученіе и скорбь,-- вотъ плоды запрещеннаго дерева. Такъ развѣ жребій человѣка но жалокъ? Только одно добро получили мы отъ рокового яблока: разумъ. Но кто станетъ гордиться разумомъ, который тѣлесными узами прикованъ къ жалкой массѣ и жалкимъ потребностямъ существа, для котораго нѣтъ выше наслажденія, какъ самоуниженіе и погоня за какими-то обманчивыми призраками. А тутъ еще тебя тревожитъ мысль, что всѣ эти бѣдствія будутъ расти все больше и больше и передаваться по наслѣдству. Видѣть первыя слезы и знать, какое море слезъ должно еще пролиться!
Таково душевное настроеніе Каина передъ тѣмъ, какъ ему нужно приносить жертву; оно поддерживается и развивается въ немъ еще болѣе рѣчами Люцифера. Люциферъ этотъ -- не дьяволъ. Онъ самъ говоритъ о себѣ: "Но кто-же станетъ искать зла ради самого зла? Никто! ничто! Оно -- закваска всякаго бытія и небытія". Онъ и не Мефистофель. Кромѣ случайной легкой шутки, онъ постоянно серьезенъ. Нѣтъ, этотъ Люциферъ, дѣйствительно,-- денница, геній знанія, гордый и непоколебимый духъ критики. Онъ -- духъ свободы, по довольно своеобразный. Онъ не прямо и открыто борется за свободу, но, подобно заговорщикамъ и конспираторамъ, борется за нее тайно, во мракѣ, осторожно идя по заповѣднымъ путямъ.
Черезъ Люцифера "Каинъ" сталъ драмою духовъ. Люциферъ ведетъ своего ученика чрезъ безпредѣльныя пространства вселенной, показываетъ ему всѣ міры съ ихъ обитателями, царство смерти и въ туманѣ грядущаго покоящіяся, еще не родившіяся поколѣнія. Отъ Каина онъ но требуетъ ни слѣпой вѣры, ни слѣпой покорности. Онъ не говоритъ: "Сомнѣвайся во мнѣ, и ты будешь низвергнутъ, вѣрь -- и будешь возвышенъ!" Онъ не ставитъ вѣры въ себя условіемъ для спасенія Каина и не требуетъ ни колѣнопреклоненія, ни благодарности. Онъ открываетъ лишь глаза Каину.
Затѣмъ, Каинъ возвращается назадъ на землю, и первый возмутитель оставляетъ перваго убійцу наединѣ съ самимъ собой жертвою пожирающаго сомнѣнія. Нужно принести жертву, и онъ долженъ избрать жертвенникъ. Но что для него всѣ жертвенники? Одни лишь камни, да трава. Онъ, содрогающійся при видѣ страданій, не хочетъ заклать повинныхъ животныхъ, онъ кладетъ плоды на свой жертвенникъ {Здѣсь замѣчается вліяніе Шелли.}. Молится Авель. Нужно молиться и Канну. Что онъ будетъ говорить?
Если жертвы
Тебѣ нужны, чтобъ сталъ ты благосклонныхъ,
Прійми ты эту жертву! Здѣсь два смертныхъ
Алтарь тебѣ воздвигли. Можетъ быть,
Ты любишь кровь? Пастухъ кровь эту пролилъ
На алтарѣ...
Вотъ мой алтарь -- и я, его воздвигшій,
Прошу о томъ, что можно получить
Безъ всякаго колѣнопреклоненья.
Тутъ молнія внезапно зажигаетъ жертву Авеля, и огонь небесный съ жадностью упивается кровью этого алтаря, межъ тѣмъ, какъ вихрь вѣтра какъ-бы съ презрѣніемъ низвергаетъ алтарь Каина. Отъ гнѣва въ Каинѣ кровь закипаетъ, онъ хочетъ опрокинуть жертвенникъ Авеля, но послѣдній удерживаетъ его отъ этого. "Прочь съ дороги!" кричитъ ему Каинъ.-- И обезумѣвъ отъ гнѣва, онъ совершаетъ первое убійство, не сознавая того, что значитъ убійство, и вноситъ, такимъ образомъ, въ человѣческій міръ смерть, одно имя которой, предсказанное человѣчеству, повергло его въ ужасъ. Каинъ уже раскаялся, прежде чѣмъ преступленіе было совершено, такъ какъ Каинъ, любя всѣхъ людей, сердечно любитъ и Авеля. Затѣмъ слѣдуютъ проклятіе, кара, изгнаніе и каиново клеймо...
Каиново клеймо это -- печать муки и безсмертія. Драма рисуетъ борьбу страдающаго человѣчества противъ роковой силы.
"Каинъ" былъ посвященъ В. Скотту, который нашелъ, что муза Байрона никогда еще не совершала такого высокаго полета, и потому на будущее время взялъ поэта подъ свою защиту отъ всѣхъ нападокъ. Но на появленіе "Каина" въ Англіи смотрѣли, какъ на истинное народное несчастіе. Когда Муррей получилъ рукопись для изданія, то настойчиво просилъ Байрона сдѣлать нѣкоторыя измѣненія; Байронъ рѣшительно отвѣчалъ ему: "Ни то, ни другое мѣсто измѣнены быть не могутъ". Тотчасъ по выходѣ книги, явилось другое чье-то изданіе ея, и Муррей обратился къ лорду Элдону съ просьбой о немедленномъ огражденіи своего права собственности; но ему было отказано на томъ основаніи, что книга, изданная имъ, не принадлежитъ къ числу тѣхъ, за самовольную перепечатку которыхъ издатель преслѣдуется судомъ. Такимъ образомъ, "Каинъ", подобно "Wat Tyler" Соути, былъ отнесенъ къ числу произведеній, по отношенію къ которымъ дало право собственности теряетъ свою силу.
Между тѣмъ, Муръ писалъ Байрону: "Каинъ удивителенъ, страшенъ, онъ никогда не забудется. Если я не ошибаюсь, онъ глубоко западетъ въ людскія сердца". Исторія оправдала этотъ приговоръ.