Когда наплывъ англійскихъ туристовъ въ Швецарію къ осени 1816 года началъ все болѣе и болѣе увеличиваться, Байронъ, будучи не въ силахъ долѣе оставаться тамъ, вмѣстѣ съ спутникомъ своей юности. Гобгоуэомъ, отправился въ Италію. Въ Миланѣ онъ сошелся съ однимъ изъ остроумнѣйшихъ публицистовъ своего времени, Анри Бейлемъ, на котораго личность Байрона произвела такое сильное впечатлѣніе, что молодой человѣкъ невольно подчинился ему, хотя постоянно былъ на сторожѣ, чтобъ но увлечься преждевременно энтузіазмомъ Байрона" и сразу открылъ въ немъ нѣкоторую неестественность. "Я встрѣтилъ Байрона въ театрѣ la Scala, въ ложѣ министра Брома", говоритъ онъ; "я былъ его глазами въ тотъ моментъ, когда онъ слушалъ секстетъ изъ оперы Мейербера "Елена". Во всю свою жизнь не видалъ я такихъ прекрасныхъ, такихъ выразительныхъ главъ. Еще сегодня мнѣ представляется эта чудная голова, когда я подумаю, какое выраженіе придалъ-бы великій художникъ генію. Нѣкоторое время я былъ, какъ въ чаду... Никогда не забуду божественнаго выраженія лица его, на которомъ ясно отпечатывалось сознаніе своей силы и геніальности".
Изъ Милана Байронъ отправился въ Венецію, самый любимый городъ, который онъ прославилъ въ четвертой пѣснѣ "Чайльдъ Гарольда", въ "Марино Фаліеро", въ "Двухъ Фоскари", въ "Одѣ Венеціи" и наконецъ въ "Беппо". Никогда у него на душѣ не было такъ тяжело, какъ теперь, и никогда онъ болѣе не нуждался въ забвеніи. Восхитительный климатъ и очаровательный воздухъ Италіи въ первый разъ привѣтливо встрѣтили его. Ему было тогда 29 лѣтъ. Венеція, съ ея красивыми женщинами, съ ея легкими нравами, вполнѣ южною жизнью, манила къ себѣ забыться и отдохнуть въ чаду страстей отъ всѣхъ жизненныхъ треволненій. Пламенное влеченье къ счастью и наслажденію было въ характерѣ Байрона, а его необузданный темпераментъ еще болѣе обострялъ это влеченіе. Его считали способнымъ на всякій развратъ. И онъ, дѣйствительно, давалъ массу поводовъ англійскимъ туристамъ для сплетенъ, отъ которыхъ старые ханжи падали въ обморокъ, но забывая все-таки писать о немъ всякія гадости.
Первымъ своимъ долгомъ въ Венеціи Байронъ счелъ обзавестись гондолой, гондольеромъ, ложей въ театрѣ и любовницей. Послѣдняя легко отыскалась. Онъ водворился на жительство у одного купца, двадцати-двухъ-лѣтняя жена котораго, Маріана Сегати, была, какъ говорили, настоящая газель съ большими черными глазами. Они влюбились другъ въ друга, такъ что Гобгоузу, спутнику Байрона, пришлось ѣхать въ Римъ одному. "Я хотѣлъ ѣхать вмѣстѣ", пишетъ Байронъ, "по влюбился, и нужно подождать, пока это пройдетъ". Молодая женщина водила его съ собою на всѣ карнавальныя развлеченія. Онъ жилъ совсѣмъ по-венеціански, проводилъ безъ сна ночи напролетъ, соблюдалъ (изъ страха, чтобъ не потолстѣть) свою обычную діэту, ѣлъ растительную пищу и истреблялъ значительное количество рому съ водой для подкрѣпленія силъ и воображенія. Въ это время онъ оканчивалъ "Манфреда". Печальную картину представляетъ его тогдашняя безпорядочная жизнь: чтобы создать какой-нибудь противовѣсъ своимъ развлеченіямъ и дать какую-нибудь точку опоры своимъ порывамъ, онъ каждый день по нѣскольку часовъ проводилъ въ монастырѣ Санъ-Ладзаро, занимаясь у монаховъ армянскимъ языкомъ. Онъ выписалъ себѣ въ Венецію свою скаковую лошадь, утро обыкновенно посвящалъ изученію армянскаго языка, а вечеръ верховой ѣздѣ. Для катанья верхомъ онъ обыкновенно съ Шелли и другими пріятелями отправлялся въ Лидо. Шелли въ своемъ произведеніи "Юліанъ и Маддало" сравниваетъ жизнь эту съ жизнью въ домѣ сумасшедшихъ. Вслѣдствіе нездороваго венеціанскаго климата, Байронъ заболѣлъ горячкой; съ трудомъ разстался онъ съ Маріаной Сегати, но какъ вернулся въ Венецію изъ Феррары и Рима, гдѣ пробылъ очень не долго, страсть къ ней совершенно исчезла, въ особенности, когда онъ узналъ, что Маріана распродала всѣ его подарки и вообще старалось какъ можно больше извлечь выгоды изъ своей связи съ нимъ. За время своего перваго пребыванія въ Венеціи, Байронъ преимущественно посѣщалъ аристократическое общество, которое большою частью собиралось въ салонѣ литературно-образованной графини Альбритци (Albrizzi); теперь онъ совсѣмъ отстранился отъ свѣтскаго общества. Онъ нанялъ для себя и для своего звѣринца палаццо на Большомъ Каналѣ. Палаццо этотъ быстро превратился въ гаремъ, а любимою султаншею этого гарема сдѣлалась простая женщина, жена булочника, Маргарита Коньи. Это была въ полномъ смыслѣ венеціанская красавица, и хотя ея фигура была нѣсколько велика, тѣмъ не менѣе она была чрезвычайно стройна и къ ней какъ нельзя болѣе шелъ національный костюмъ. Наивная и веселая, какъ простой ребенокъ, она но умѣла ни читать, ни писать, и поэтому не могла надоѣдать Байрону своими письмами. Ревнивая до крайности, она нерѣдко срывала маски съ знаменитыхъ дамъ, когда замѣчала ихъ въ обществѣ Байрона, входила къ нему, когда ей вздумается, не стѣсняясь ни временемъ, ни мѣстомъ, ни обществомъ. Въ одномъ письмѣ Байронъ говоритъ о ней: "Когда я познакомился съ нею, у меня была связь съ одной знатной дамой, которая имѣла глупость сдѣлать ей какія-то угрозы. Маргарита, выведенная изъ себя, сорвала съ ея головы платокъ и давай ее отчитывать на всѣ стороны на своемъ безхитростномъ венеціанскомъ нарѣчіи. "Вы-де не его жена, и я не его жена. Вы его донна, и я его донна. Вашъ мужъ простофиля, и мой простофиля. Какъ-же вы смѣете ругать меня? Да развѣ я виновата, что онъ мнѣ отдаетъ предпочтеніе передъ вами"? Наконецъ, она формально водворилась въ домѣ Байрона, какъ Donna di governo (въ качествѣ "хозяйки"), строгимъ порядкомъ на половину уменьшила его расходы, важно расхаживала по палаццо въ длинномъ платьѣ со шлейфомъ и въ шляпѣ съ перомъ -- предметы роскоши были замѣтною мечтою ея вожделѣній -- била дѣвушекъ, старалась сама выучить азбуку, чтобы узнавать при случаѣ какъ-нибудь по почерку дамскія письма. Но, по смотря на все это, она страстно любила его. Ея радость, когда она увидала его однажды благополучно вернувшимся изъ опасной морской поѣздки, походила на радость тигрицы, которой возвращаютъ ея дѣтеныша". Когда Байронъ, вслѣдствіе ея все болѣе и болѣе усиливавшейся назойливости, былъ вынужденъ, наконецъ, удалить ее, она сначала пригрозила ему ножомъ, а потомъ отъ ярости и отчаянія бросилась ночью въ каналъ. Ее вытащили во время и отправили домой, а Байронъ со всѣми подробностями описалъ эту исторію Муррею; онъ зналъ, что его письма къ издателю будутъ, подобно печатнымъ произведеніямъ или оффиціальнымъ актамъ, переходить изъ рукъ въ руки и послужатъ богатымъ источникомъ для сплетень въ Англіи.
Письмо это показываетъ, что онъ не погибъ въ этой разнузданной венеціанской жизни, а, напротивъ, воспользовался ею, какъ богатою пищею для своего юмора. Въ исторіи его умственнаго и поэтическаго развитія она также заняла подобающее мѣсто: въ то время, какъ друзья его въ Англіи безутѣшно горевали, что онъ легкомысленно играетъ своимъ достоинствомъ ли общественнымъ положеніемъ, изъ-за безшабашной, веселой карнавальной жизни, среди простыхъ женщинъ, подъ улыбающимся солнцемъ Италіи,-- въ его поэзіи возникло новое, реальное направленіе. Въ своихъ юношескихъ произведеніяхъ онъ съ грустью и болью въ сердцѣ рисовалъ лишь "отливы" жизни, въ "Беппо" вдругъ поднялся "приливъ" ея. Это былъ реализмъ юмора, жизненная дѣйствительность, вылившаяся въ смѣхѣ и шуткѣ. Въ его прежнемъ паѳосѣ замѣчалась нѣкоторая монотонность и манерность. Здѣсь его геній какъ-бы сбросилъ съ себя старую кожу, монотонность исчезла отъ массы разнообразнѣйшихъ безпрерывно мѣняющихся темъ и красокъ, и всякая манерность какъ-бы слетѣла прочь подъ задушевнымъ смѣхомъ. Въ его прежнихъ сатирахъ была весьма достаточная доза язвительности, но замѣчался большой недостатокъ въ граціи и юморѣ. Теперь, когда его собственная жизнь приняла на нѣкоторое время характеръ карнавальнаго празднества, грація и юморъ сами собою проявились въ его произведеніяхъ. "Беппо",-- это самъ венеціанскій карнавалъ,-- та старая тема, на которую Байронъ, подобно Паганини, натолкнулся на своемъ жизненномъ пути, поднялъ концомъ своего божественнаго смычка, украсилъ массой смѣлыхъ и геніальныхъ варіацій и въ изобиліи осыпалъ перлами и золотыми арабесками. Онъ какъ разъ въ это время изучалъ англійскую комическую поэму о королѣ Артурѣ и рыцаряхъ круглаго стола, авторъ которой, дипломатъ Джонъ Фриръ, подражалъ здѣсь обработкѣ итальянца Берни боярдовскаго "Неистоваго Роланда", поэмы, впервые написанной октавами. Это произведеніе пробудило въ Байронѣ желаніе попробовать свои силы на чемъ-нибудь подобномъ; такимъ образомъ явилась въ свѣтъ эта художественная шутка, полная оригинальность которой окончательно заставляетъ забывать о ея первообразѣ. Здѣсь онъ нашелъ наиболѣе удобную для себя форму, оружіе, которымъ хорошо владѣлъ. О чемъ-же трактуетъ поэма? Да о тѣхъ-же пустячкахъ, о которыхъ говоритъ Альфредъ де-Мюссе въ своей "Намунѣ" или Палюданъ-Мюллеръ въ "Танцовщицѣ". Сюжетъ самый простой. Одинъ венеціанецъ уѣзжаетъ на чужбину отъ своей жены и такъ долго остается тамъ, что жена успѣла, считая его умершимъ, обзавестись дружкомъ, какъ вдругъ онъ, проданный въ рабство туркамъ, является домой въ платьѣ турецкаго раба и встрѣчаетъ свою супругу въ маскарадѣ подъ руку съ нежданнымъ соперникомъ. По окончаніи бала, онъ становится у дверей своего дома и дожидается возвращенія парочки изъ гондолы. Послѣ того какъ всѣ трое оправились отъ нѣкотораго смущенія, они велятъ принести себѣ кофе, и между ними завязывается слѣдующій разговоръ. Лаура говоритъ:
Ахъ, Беппо! безъ сомнѣнья,
Ты не язычникъ? Тотъ-же, намъ всегда?
Ахъ! Господи, какая борода!
Гдѣ-жъ ты скитался долго? Почему-то
Я столько лѣтъ не слышала о мужѣ?
Но туркомъ-ли вернулся ты назадъ?
Не взялъ-ли ты себѣ жену моложе?
Ахъ? Правда-ль, будто турки всѣ ѣдятъ
Не вилками, а пальцами?... Мой Боже!
Такую шаль видалъ-ли кто наврядъ:
Не мнѣ-ль ее привезъ ты изъ чужбины?
Ахъ! Да скажи мнѣ, правда-ль, что свинины
Не разрѣшаетъ туркамъ Магометъ?...
Вотъ и все объясненіе, которое получаетъ мужъ на всѣ разспросы. Но имѣя возможности выходить въ своемъ костюмѣ, онъ одѣвается въ платье cavaliиre servente Лауры, и исторія кончается всеобщимъ примиреніемъ. Поэма эта сама по себѣ не имѣетъ особеннаго значенія; но она была хорошей подготовительной школой для его художественнаго произведенія "Донъ Жуанъ", единственнаго изъ байроновскихъ произведеній, которое захватываетъ весь великій океанъ жизни съ его бурями и свѣтлыми днями, съ его приливами и отливами.
Друзья Байрона дѣлали съ своей стороны всевозможныя усилія, чтобы оторвать его отъ безпорядочной жизни и вернуть въ Англію. Всѣ увѣщанія не повели ни къ чему: вмѣсто возвращенія домой, онъ продалъ свое ньюстедское аббатство, съ которымъ въ юности никогда не хотѣлъ разставаться, и этимъ показалъ, что не намѣренъ вовсе возвращаться на родину; онъ даже ужасался при одной мысли, что трупъ его когда-нибудь будетъ покоиться въ Англіи. Онъ пишетъ: "Я думаю, что никто не подумаетъ консервировать или бальзамировать меня. Мои кости не нашли-бы покоя въ англійской могилѣ и мой прахъ не смѣшается съ прахомъ этой земли. Одна мысль о томъ, что кто-нибудь изъ друзей будетъ ко мнѣ такъ немилосердъ, что перенесетъ меня въ вашу страну, могла-бы привести меня въ неистовство даже на смертномъ одрѣ. Но желаю я служить добычею вашихъ червей". Но тутъ произошелъ случай, который непредвидѣннымъ образомъ положилъ конецъ полигаміи Байрона, въ которой онъ жилъ въ Венеціи, и имѣлъ рѣшающее значеніе на его дальнѣйшую судьбу. Въ апрѣлѣ 1819 г. Байронъ былъ представленъ, въ домѣ графини Вентцони, молодой шестнадцати-лѣтней графинѣ Терезѣ Гвитчіоли (Guiccioli), урожденной графинѣ Гамби, бывшей замужемъ за 60-ти-лѣтнимъ графомъ Гвитчіоли, который уже два раза былъ вдовцомъ.
Представленіе произошло вопреки желанію обоихъ; молодая графиня была утомлена и желала идти поскорѣе домой; Байронъ не имѣлъ ни малѣйшаго желанія заводить новыя знакомства; оба уступили только изъ уваженія къ хозяйкѣ. Но съ первой минуты, послѣ непродолжительнаго разговора, въ сердца обоихъ заронилась искра, которая съ того времени никогда уже не погасала. Графиня говоритъ: "Его прекрасныя, благородныя черты лица, его мелодичный голосъ, все его существо и необыкновенная, чарующая прелесть, окружавшая ого, дѣлали изъ него чудное обаятельное созданіе, какого мнѣ не приходилось еще видѣть во всю мою жизнь. Съ этого дня мы видѣлись съ нимъ каждый вечеръ во время моего пребыванія въ Венеціи". Черезъ нѣсколько недѣль, Терезѣ нужно было ѣхать съ своимъ супругомъ домой въ Равенну. Эта разлука до того потрясла ее, что она первый день лежала въ обморокѣ и до того расхворалась, что ее еле живую привезли домой. Въ это же время она лишилась матери. У графа было много помѣстій и замковъ между Венеціей и Равенной, и съ каждой изъ этихъ станцій Тереза посылала Байрону самыя страстныя письма, въ которыхъ выражала свое отчаяніе по поводу разлуки и заклинала его прибыть въ Равенну Она съ большимъ чувствомъ изображаетъ ту рѣшительную перемѣну, которая произошла въ ея чувствахъ. Въ то время, какъ прежде она мечтала только о праздникахъ и балахъ, теперь любовь къ Байрону до того перемѣнила все ея существо, что она, согласно желанію Байрона, избѣгала всякаго общества и въ глубокомъ уединеніи продавалась чтенію, музыкѣ, верховой ѣздѣ и домашнему хозяйству. Отъ тоски и тревоги она опасно захворала, ею овладѣла изнурительная лихорадка и даже появились симптомы чахотки. Тогда Байронъ отправился къ ней въ Равенну. Онъ засталъ графиню въ положеніи близкомъ къ смерти: она кашляла и харкала кровью. Онъ пишетъ. "Я очень боюсь, не больна-ли она грудью. Такъ бываетъ съ каждымъ предметомъ, съ каждымъ человѣкомъ, къ которому я испытываю истинную привязанность. Но если съ ней случится какое-нибудь несчастіе, оно не минуетъ и моего сердца, это -- моя послѣдняя любовь. Та разнузданная жизнь, которой я предавался раньше и которою пресытился до-нельзя, имѣла въ себѣ, по крайней мѣрѣ, ту хорошую сторону, что я могу теперь чувствовать любовь въ благороднѣйшемъ значеніи этого слова". Отношеніями графа къ молодому иностранцу всѣ были но мало удивлены; онъ отличался утонченной вѣжливостью, давалъ Байрону ежедневно для прогулокъ экипажъ, запряженный шестеркой лошадей и, по словамъ Байрона, носился съ нимъ "какъ Виттингтонъ съ своею кошкой". Байронъ чувствовалъ себя вблизи любимой женщины совершенно счастливымъ. Превосходное стихотвореніе "Къ По", которое проникнуто такимъ глубокимъ рыцарскимъ чувствомъ и которое оканчивается желаніемъ умереть въ молодости, было первымъ плодомъ его новой страсти. Отъ всей души и отъ всего сердца любилъ онъ, и любилъ какъ юноша, нисколько не пытаясь скрывать своего чувства или побѣдить его. Когда графиня, въ августѣ, должна была на нѣкоторое время отлучиться, чтобъ сопровождать своего супруга въ его поѣздкѣ по имѣніямъ, Байронъ ежедневно бывалъ въ домѣ своей возлюбленной, входилъ въ ея комнату, читалъ тамъ ея любимѣйшія книги и дѣлалъ даже нѣкоторыя замѣтки на поляхъ. Въ одномъ экземплярѣ "Коринны" нашли слѣдующія строки: "Моя милая Тереза -- я читалъ эту книгу въ твоемъ саду -- дорогая моя, когда тебя не было, да иначе я-бы читать и не могъ. Это твоя любимая книга, и авторъ {Г-жи Сталь.} ея былъ мнѣ хорошимъ другомъ. Ты не поймешь этихъ англійскихъ словъ и другіе не поймутъ, потому-то я и нацарапалъ ихъ не по-италіански. Однако, ты узнаешь почеркъ того, кто тебя страстно любилъ, и догадаешься, что сидя надъ книжкой, которая принадлежитъ тебѣ, я могъ... думать только о любви. Въ этомъ словѣ, которое прекрасно на всѣхъ языкахъ, но прекраснѣй всего звучитъ на твоемъ -- amor mio -- заключается и настоящее, и будущее моей жизни... Думай порою обо мнѣ, если океанъ и Альпы раздѣлятъ насъ; но этого никогда но будетъ, если ты захочешь". Нѣтъ нужды сравнивать это письмо съ письмомъ къ лэди Лэмбъ, чтобы увидѣть тутъ языкъ неподдѣльной, искренней любви.-- Когда графъ въ сентябрѣ былъ отозванъ дѣлами въ Равенну, онъ позволилъ Байрону безъ всякихъ стѣсненій быть вмѣстѣ съ графиней въ Болоньѣ, а затѣмъ вдвоемъ съ нею ѣхать въ Венецію, гдѣ они жили подъ одной кровлей, такъ какъ графиня поселилась на виллѣ Байрона La Mira. Послѣ смерти Байрона, она въ письмѣ къ Муру слѣдующимъ образомъ говоритъ о тѣхъ дняхъ: "Я не могу забыть объ этомъ счастіи,-- такъ поразителенъ контрастъ съ настоящимъ. Если бы ангелъ изъ обители полнаго небеснаго блаженства былъ посланъ на землю, чтобы испить тутъ всю чашу земныхъ горестей, страданіе его не было-бы больше того, какое пришлось мнѣ испытывать съ того самаго момента, когда до моего слуха дошло страшное извѣстіе и когда я навсегда потеряла надежду увидѣть снова того, взглядъ котораго для меня былъ дороже всякаго земного счастья".
Молодая женщина, которой свѣтъ обязанъ тѣмъ, что Байронъ не погибъ окончательно въ водоворотѣ безпорядочной жизни, съ той минуты, когда водворилась въ его виллѣ, но всегда скомпрометировала себя въ глазахъ своихъ соотечественниковъ. Итальянскій кодексъ нравственности (превосходно описанный въ итальянскихъ разсказахъ Стендаля), позволялъ молодой женщинѣ имѣть атісо, даже смотрѣлъ на него, какъ на ея настоящаго супруга, но только подъ однимъ условіемъ, чтобы было соблюдено внѣшнее приличіе; этого-то условія она и не приняла во вниманіе. Выставляя себя на судъ и порицаніе общественнаго мнѣнія, она отнюдь не дѣйствовала по легкомыслію; напротивъ, она смотрѣла на свои отношенія къ Байрону въ нѣкотораго рода поэтическомъ освѣщеніи. Она видѣла въ нихъ задачу своей жизни, своею любовью хотѣла вырвать благороднаго и высокоодареннаго поэта изъ омута всякихъ пороковъ и возвратить ему вѣру въ чистую любовь. Она надѣялась быть его музой. Въ ней кипѣла молодая кровь, и она была необыкновенно красива. Свѣтлорусая съ темными глазами, небольшого роста, она обладала превосходнымъ бюстомъ. Американскій художникъ Уэстъ, рисовавшій портретъ Байрона въ Villa Rosa, неподалеку отъ Низы, описываетъ ее слѣдующимъ образомъ: "Когда я рисовалъ его портретъ, окно, освѣщавшее нашу комнату, вдругъ потемнѣло, и я услыхалъ какой-то голосъ, произнесшій: E troppo bello {Слишкомъ хорошъ.}. Я обернулся и увидѣлъ красивую молодую женщину, которая стояла у окна, нѣсколько облокотившись на него, чтобъ заглянуть изъ сада въ комнату. Длинные золотистые волосы густыми прядями падали ей на лицо и на плечи; фигура ея была верхомъ совершенства; ея улыбка придавала лицу какую-то особенную прелесть, нѣчто романическое, не виданное мною, въ особенности, когда ее обливали свѣтомъ своимъ яркіе солнечные лучи". Чѣмъ больше желала графиня выдѣлиться изъ сонма всѣхъ остальныхъ возлюбленныхъ Байрона, тѣмъ больше стремилась она поднять его творчество въ тѣ высшія чистыя сферы, въ которыя такъ рѣдко проникалъ онъ до того времени.
Однажды вечеромъ, когда Байронъ перелистывалъ рукопись своего "Донъ Жуана", двѣ пѣсни котораго начаты были имъ еще до знакомства съ графинею, послѣдняя остановилась за его стуломъ и указавъ на мѣсто, гдѣ онъ читалъ, спросила, что тамъ написано. Это была 187 строфа первой пѣсни, и Байронъ отвѣчалъ по-италіански: "Вашъ мужъ идетъ!" -- "О Боже! онъ идетъ!" воскликнула графиня и въ ужасѣ отскочила въ сторону. Ей показалось, что онъ говоритъ объ ея собственномъ мужѣ. Но этотъ случай возбудилъ въ ней желаніе познакомиться съ "Донъ-Жуаномъ", и когда Байронъ прочелъ ой двѣ первыя пѣсни во французскомъ переводѣ, она заклинала его, какъ женщина, возмущенная цинизмомъ содержанія, но продолжать произведенія. Онъ тотчасъ-же обѣщалъ своей "диктаторшѣ" все, что ей угодно. Это было первое непосредственное вліяніе, которое пріобрѣла графиня Гвитчіоли въ области поэтическаго творчества Байрона,-- въ послѣднемъ случаѣ, впрочемъ, далеко но удачное; она скоро, впрочемъ, взяла свой запретъ назадъ, но подъ условіемъ, чтобы впредь въ произведеніяхъ поэта ничего но было скабрезнаго, и связь съ нею имѣла своимъ послѣдствіемъ цѣлый рядъ чудныхъ, не умирающихъ памятниковъ во всѣхъ произведеніяхъ, которыя явились съ того времени изъ-подъ пера Байрона. Способъ, при содѣйствіи котораго въ "Донъ Жуанѣ" срывается покровъ со всякой иллюзіи, безпощадное издѣвательство надъ всѣмъ сентиментальнымъ, оскорбили графиню, какъ женщину, потому что женщины, по самой натурѣ своей, но любятъ, чтобы лишали послѣдняго покрова тѣ обманчивые призраки, которыми красна наша жизнь. Но стараясь отклонить Байрона отъ подобнаго рода творчества, которое разрушаетъ вѣру въ людей и цѣнность человѣческой жизни, графиня, подъ влеченіемъ своей романтической натуры ко всему возвышенному, какъ страстная итальянская патріотка, побуждала любимаго человѣка избирать такіе сюжеты, которые возвышали-бы духъ ея соотечественниковъ и воодушевляли ихъ на освобожденіе отечества отъ чужеземнаго ига. По ея желанію, Байронъ написалъ (Пророчество Данте" и перевелъ извѣстные стихи Данте о любви Франчески, а подъ ея вліяніемъ написалъ венеціанскія драмы: "Марино Фаліеро" и "Двое Фоскари", которыя, хотя и написаны по-англійски, по и слогу и сюжету, скорѣе соотвѣтствуютъ романской, нежели англійской литературѣ, равно какъ фактически принадлежатъ не англійской, а итальянской сценѣ. Это -- страстныя политически тенденціозныя пьесы, цѣлью которыхъ было -- расшевелить заснувшихъ италіанскихъ патріотовъ и воспламенить ихъ, чтобы всѣ они, какъ одинъ человѣкъ, возстали противъ своихъ притѣснителей. Непосредственно подъ первымъ впечатлѣніемъ своей любви къ графинѣ, написалъ Байронъ и "Мазепу", возлюбленная котораго носитъ ея имя; наконецъ, личность ея фигурируетъ въ двухъ превосходнѣйшихъ женскихъ образахъ, созданныхъ Байрономъ въ этотъ періодъ: въ Адѣ ("Каинъ") и въ Миррѣ ("Сарданапалъ").
Въ графинѣ Гвитчіоли Байронъ отыскалъ воплощеніе того женскаго идеала, который постоянно носился передъ нимъ, но которому никакъ не удавалось ему въ своихъ прежнихъ произведеніяхъ придать естественный обликъ. Онъ самъ однажды сдѣлалъ наивное признаніе лэди Блессингтонъ, какъ ему трудно доставалось созданіе женскихъ идеальныхъ типовъ. "Мнѣ нравятся", говорилъ онъ, "здоровыя, полныя женщины, но онѣ рѣдко обладаютъ красивыми, тонкими пальцами, соотвѣтствующими идеальной женщинѣ. Поэтому, чтобы удовлетворить своей фантазіи, мнѣ приходилось самому создавать себѣ женщинъ и дѣвушекъ, которыя совмѣщали бы въ себѣ всѣ качества, которыя такъ трудно встрѣтить вмѣстѣ. Затѣмъ, я люблю простыхъ, естественныхъ женщинъ, но такія обыкновенно не образованы и почти не знакомы съ изящными манерами, а образованныя и благовоспитанныя очень неестественны. Поэтому мой выборъ останавливался обыкновенно на греческихъ дѣвушкахъ, которыя съ неподдѣльною граціею и наивностью соединяютъ врожденную свободу мыслей и чувствъ". Такая смѣсь была невозможна и неизящна, не носила на себѣ почти никакого отпечатка дѣйствительности и соотвѣтствовала лишь характеру тѣхъ героевъ, которымъ поклонялись эти женщины. Всѣ эпическія произведенія Байрона, начиная съ "Гяура" и кончая "Осадой Коринѳа", отличаются романтическимъ характеромъ и сильно запечатлѣны личностью Байрона. Страсть обоготворялась у обоихъ поколѣній. Всѣ эти герои, выражаясь словомъ Гяура,-- "враки" {Обломки разбитаго корабля.}, опустошенные бурею, но которые любятъ болѣе вращаться среди бурь и непогодъ, чѣмъ прозябать въ спокойной тиши; они любятъ не холодною любовью сѣверныхъ жителей, но ихъ сердца извергаютъ огонь и лаву. Самымъ рельефнымъ представителемъ этихъ героевъ является благородный морской разбойникъ "Корсаръ", который гордо, съ ироніей и презрѣніемъ, относится къ человѣчеству, мстителенъ до жестокости, мучится угрызеніями совѣсти и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ благороденъ и великодушенъ, что скорѣе самъ готовъ идти на самыя варварскія пытки, чѣмъ убить спящаго врага. Бандитъ, интересный, съ таинственными чертами лица, съ своей театральной позировкой и безграничнымъ рыцарствомъ по отношенію къ дамамъ, онъ какъ бы является байроновскимъ профилемъ къ шиллеровскому Карлу Моору. Его идеалу мужчины мало соотвѣтствовалъ король, правящій по закону въ странѣ и окруженный придворнымъ этикетомъ; послѣднему не доставало романтическихъ дѣяній, свободной жизни на сушѣ и на морѣ. Поэтому Байронъ взялъ главу пиратовъ и къ свойствамъ, вытекавшимъ изъ этого ремесла, присоединилъ нѣжнѣйшія стороны своей собственной души: Корсаръ, привыкшій купаться въ крови, въ ужасѣ отступаетъ передъ молодою султаншей, которая его любитъ, замѣчая у нея на лбу небольшое кровавое пятно, не потому, чтобы онъ могъ содрогаться при видѣ такихъ пустяковъ, но оттого, что самъ Байронъ пришелъ бы въ ужасъ при видѣ подобнаго зрѣлища. Словомъ, всѣ эти юные герои и героини потому такъ особенно нравились толпѣ, что они -- какъ кто-то сильно выразился о нихъ -- "постоянно двигаются, даже тамъ, гдѣ у нихъ нѣтъ и суставовъ". Публика не столько восторгалась пылкою страстью въ лирическихъ моментахъ и неподдѣльными поэтическими перлами, сколько невозможностью движеній, лежавшихъ внѣ человѣческой природы. Это было удивленіе, какимъ обыкновенно награждаетъ публика отважнаго акробата, который выдѣлываетъ разныя неестественныя штуки,-- штуки, отъ которыхъ не трудно сломать себѣ шею.
Но нѣкоторыя отдѣльныя черты этихъ характеровъ приближаются постепенно къ байроновскому идеалу, начинавшему теперь слагаться въ довольно опредѣленный образъ. Непоколебимая твердость Конрада въ несчастіяхъ имѣетъ много сходнаго съ непоколебимостью Манфреда. Онъ такъ же по хочетъ преклонять колѣнъ, какъ Каннъ -- предъ Люциферомъ или Донъ-Жуанъ -- предъ Гюльбеею. Состраданіе къ меньшей братіи, никогда по покидавшее души Байрона, живетъ въ Ларѣ, хотя и выражается здѣсь больше ненавистью къ тиранамъ, а стремленіе къ освобожденію Греціи проглядываетъ въ "Гяурѣ", равно какъ и въ "Осадѣ Коринѳа". Знаменательно то обстоятельство, что самъ поэтъ окончилъ свою жизнь среди тѣхъ людей, подобныхъ которымъ онъ воспѣвалъ. Во всѣхъ этихъ образахъ есть одна реальная черта, которая господствуетъ во всѣхъ произведеніяхъ, примыкающихъ по своему духу къ "Ларѣ,-- реализмъ трагическаго. Юморъ въ "Беппо" -- это форма, подъ которою реализмъ одерживаетъ верхъ надъ театральностью и манерностью въ его идеализмѣ. Сочувствіе къ человѣческимъ страданіямъ, которое мало по малу вытѣсняетъ всякій другой интересъ,-- это форма, въ которой чувство реальной жизни окончательно поглощаетъ собою романтизмъ въ его произведеніяхъ. Чувство это, послѣ разрыва съ Англіей, болѣе обострилось и сдѣлалось реальнѣе, чѣмъ когда-либо прежде. "Шильонскій Узникъ" рисуетъ намъ муки, которыя пришлось вытерпѣть благородному Боннивару, высидѣвшему въ продолженіе шести лѣтъ въ подземельи, прикованнымъ къ каменной колоннѣ на такой короткой цѣпи, что даже прилечь ему было невозможно, между тѣлъ какъ братья его умирали неподалеку отъ него, точно такимъ же образомъ прикованные къ ближайшимъ колоннамъ, и онъ не могъ имъ подать руки помощи въ послѣднюю минуту. Затѣмъ, послѣдовалъ ".Мазепа", произведеніе, написанное въ томъ же духѣ.
Юноша, привязанный къ спинѣ дикой лошади, которая, потрясая косматою гривой, покрытая вся пѣной, вихремъ мчитъ его по лѣсамъ и полямъ; за нимъ -- воспоминанія о пережитыхъ мученіяхъ, впереди -- ужасная неизвѣстность; оторванный отъ любимой дѣвушки, въ такомъ ужасномъ положеніи, онъ мучится передъ нами отъ жажды, ранъ и стыда. До сихъ поръ, Байронъ ограничивался, главнымъ образомъ, изображеніемъ ужасовъ физическихъ страданій; даже тамъ, гдѣ страданія, какъ у Боннивара, представляли духовную сторону и сюжетъ давалъ поводъ къ изображенію героическаго характера, онъ съ особенною любовью останавливался на изображеніи чисто физическихъ страданій. Теперь же, когда въ немъ пробудился энтузіазмъ къ великимъ мученикамъ Италіи, его изображеніе трагическаго приняло болѣе облагороженный видъ. Въ "Пророчествѣ Данте" рисуетъ онъ жребій поэта, полный всяческихъ незаслуженныхъ страданій, и заставляетъ поэта, несправедливо изгнаннаго изъ отечества, воскликнуть: "Вотъ что ожидаетъ людей, подобныхъ мнѣ: въ жизни пытки и безконечная борьба, разбитое, истерзанное сердце и смерть въ одиночествѣ"!
Уже давно занимался Байронъ выработкою характера Тассо. Бѣглое сравненіе между гетевскимъ "Тассо" и байроновскимъ произведеніемъ "Жалоба Тасса" показываетъ, съ какою страстью байроновская фантазія гонялась за изображеніемъ безнадежныхъ страданій. Гёте представляетъ "Тассо" пылкимъ юношей, влюбленнымъ поэтомъ, вводитъ его при феррарскомъ дворѣ въ кругъ красивыхъ женщинъ, гдѣ онъ, счастливый несчастливецъ, возбуждаетъ удивленіе и подвергается оскорбленіямъ. Байронъ рисуетъ Тассо одинокимъ, разбитымъ, разлученнымъ съ міромъ, заключеннымъ въ домъ сумасшедшихъ, будучи вполнѣ здоровъ, жертвою варварства своего прежняго благодѣтеля:
Не думалъ я, бродя съ уединеньи,
Что рокъ судилъ окончить въ заточеніи
Мнѣ дни свои съ сообществъ людей
Больныхъ умомъ и мрачныхъ палачей.
Когда-бъ мой умъ лишонъ былъ всякой силы,
Вполнѣ своей онъ стоилъ-бы могилы;
Но кто меня въ конвульсіяхъ видалъ?
Кто бредъ и смѣхъ безумный мой слыхалъ?
Тоска пловца на берегѣ пустынномъ
Не такъ тяжка, какъ узы на безвинномъ.
Предъ нимъ просторъ -- вселенная предъ нимъ,
Мои-же -- здѣсь, съ убожествомъ своимъ,
Что превзойти всего лишь можетъ вдвое
Пространство то, что смерть отмѣритъ мнѣ.
Онъ можетъ взоръ на небо всеблагое
Поднять съ тоской, ввѣряяся волнѣ;
Но узникъ глазъ къ нему не подымаетъ,
Хотя ихъ сводъ тюремный и скрываетъ.
Гёте изъ феррарскаго двора, который посѣщала Лукреція Борджія и гдѣ процвѣтали въ полной силѣ дикія страсти и суровые нравы эпохи возрожденія, сдѣлалъ нѣмецкій Веймаръ въ миніатюрѣ, который былъ весь проникнутъ самымъ нѣжнымъ, гуманнымъ чувствомъ XVIII столѣтія.
Взоры-же Байрона привлекались, какъ магнитомъ, возмутительнымъ варварствомъ герцога феррарскаго; ему понятна вся свирѣпость той безчеловѣчной эпохи, и поэма его превращается въ обвинительный актъ противъ произвола и тираніи. Еще болѣе обвинительный, хотя черезчуръ натянутый характеръ приняло, наконецъ, изображеніе трагическихъ страданій въ драмѣ "Двое Фоскари", гдѣ отецъ присуждаетъ своего любимаго сына ко всевозможнымъ мучительнымъ пыткамъ, и гдѣ сынъ, герой произведенія, только затѣмъ покидаетъ застѣнокъ, къ которому онъ былъ привязанъ, съ первой и до послѣдней сцены, чтобы умереть въ изгнаніи отъ мучительной скорби и тоски. Трагедія эта, какъ и всѣ остальныя трагедіи Байрона, написана съ строгимъ соблюденіемъ всѣхъ правилъ Аристотеля и совершенно въ духѣ французскихъ трагедій; Байронъ былъ убѣжденъ, что этотъ путь единственно вѣрный и доходилъ даже въ этомъ отношеніи до комическаго парадокса, утверждая, что въ Англіи до сихъ поръ не было настоящей драмы. Немало удивлялись тому, что Байронъ, который ничуть но менѣе всѣхъ другихъ англійскихъ поэтомъ этой эпохи былъ однимъ изъ ярыхъ натуралистовъ, т.-е. предпочиталъ лѣсъ саду, естественнаго человѣка человѣку, салонному, первобытное выраженіе страсти ея спеціальному, небитому языку,-- немало удивлялись, какъ онъ могъ отличаться такимъ фанатизмомъ къ Попу и небольшой группѣ поэтовъ, которые, подобно Самуэлю Роджерсу, Краббу и Кэмболю, еще держались классическихъ традицій, какъ онъ могъ, говорю, отличаться такимъ фанатизмомъ, который доходилъ у него до подражанія самому стилю прошлаго. Байроновскій духъ противорѣчія былъ первою тому причиною. Придерживаясь въ эстетикѣ старинной системы и дѣлая одновременно успѣхи во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, Байронъ имѣетъ нѣкоторое сходство съ Арманомъ Каррелемъ, который, будучи ultra-свободнымъ мыслителемъ во всѣхъ политическихъ и религіозныхъ вопросахъ, боролся противъ новой школы въ литературѣ. Такъ оба они, занимая мѣсто въ наиболѣе развитыхъ областяхъ, смотрѣли почти на все глазами Франціи XVIII вѣка; для нихъ было не трудно прійти къ согласію на одномъ какомъ-нибудь пунктѣ, которымъ отстаивался литературный застой. Между прочимъ, вѣроятно, эта теоретическая рѣшотка невыгодно повліяла на его итальянскія драмы. Онѣ состоятъ изъ монологовъ и декламаціи. Геній Байрона, взятый вмѣстѣ съ патріотизмомъ графини Гвитчіоли, не могли ничего болѣе сдѣлать, какъ окрасить ихъ нѣкоторымъ общимъ поэтическимъ колоритомъ.
Но зато, при разработкѣ "Каина" и "Сарданапала", молодая графиня была дѣйствительно, какъ она надѣялась, музою Байрона. Лучшій характеръ во всемъ "Каинѣ" -- Ада. Въ то время, какъ мужскіе характеры Байрона,-- и это не разъ было замѣчаемо,-- всѣ походили другъ на друга, его женскіе образы -- это нерѣдко оставалось незамѣченнымъ -- отличаются въ высшей степени разнообразнымъ характеромъ. Ада -- не Каинъ въ женскомъ образѣ, хотя она -- единственная женщина ему подъ пару. Женскій образъ Каина -- это гордая, непреклонная Аголибама въ мистеріи "Небо и земля". Но какъ Каинъ видитъ вездѣ уничтоженіе, такъ Ада видитъ вездѣ возрожденіе, любовь, прозябаніе, счастье. Кипарисъ, листья котораго шатромъ склонились надъ головою малютки Еноха, кажется Каину деревомъ печали; Ада-жe видитъ въ немъ только тѣнистый пріютъ для своего ребенка. Послѣ того, какъ Каинъ высказалъ свои отчаяння слова, что чрезъ Еноха должны будутъ войти въ міръ всѣ бѣдствія и несчастія, Ада говоритъ:
Каинъ, видишь-ли, какъ онъ
Хорошъ, силенъ, какъ радостенъ и веселъ,
Какъ на меня похожа, онъ, на тебя,
Когда не мраченъ ты.
Ада такъ мало говоритъ, что всѣ ея реплики, взятыя вмѣстѣ, не займутъ и восьмой части листа. Когда Каину представляется выборъ между знаніемъ и любовью, она говоритъ: "Каинъ, выбирай любовь!" Когда Каинъ убилъ Авеля и стоитъ, проклятый и отверженный, она на его слова: "Оставь меня", отвѣчаетъ: "Но ты, вѣдь, всѣми оставленъ!" Услыша страшное проклятіе ангела, Каинъ остается безмолвнымъ, но Ада открываетъ свои уста и говоритъ:
Это выше силъ!
Съ лица земли его ты прогоняешь --
И долженъ онъ отъ Господа скрываться...
Изгнанникъ и скиталецъ... Всякій встрѣчный
Убьетъ его.
Второй образъ, въ которомъ еще сильнѣе чувствуется вліяніе графини Гвитчіоли, это -- греческая невольница Мирра въ "Сарданапалѣ", это -- лучшая изъ историческихъ трагедій Байрона. Презирая міръ и людей, гордый Сарданапалъ безпечно предался жизненнымъ удовольствіямъ. Военную славу онъ презираетъ: онъ не желаетъ покупать такъ-называемое великое имя кровью тысячъ неизвѣстныхъ людей; онъ не хочетъ, чтобы ему, подобно его предкамъ, поклонялись, какъ божеству. Его индифферентное высокомѣріе доходитъ до неблагоразумія. Когда у возмутившагося прорицателя былъ отнятъ мечъ, онъ возвращаетъ его съ словами:
А между тѣмъ, возьми свой мечь обратно
И знай, что я священству твоему
Воинственность твою предпочитаю,
Хотя ни то и ни другое мнѣ,
Не по сердцу.
Его мужество, повидимому, слабѣетъ отъ развратной жизни, когда мирра, молодая гречанка, его любовница и рабыня, рѣшается его спасти; она заклинаетъ его бросить свое равнодушіе и вооружиться для защиты отъ своихъ враговъ. Она столько-же страдаетъ отъ того, что любитъ его, сколько отъ того, что она -- рабыня.
За что его люблю и? Дочерямъ
Моей земли герои только милы
И дороги. Но гдѣ-жъ моя земли?
Рабыни все теряетъ, лишь окопы
Остались ей. Да, я люблю ого,
И нѣтъ звена тяжеле въ длинной цѣпи,
Чѣмъ ты любовь, гдѣ упованья нѣтъ!..
. . . . . . . . . . . . .Я въ собственныхъ глазахъ
Упала такъ, отдавшись иноземцу.
И, между тѣмъ, я, кажется, его
Люблю сильнѣй за то, что ненавидимъ
Онъ варварскимъ народомъ.
Но когда, наконецъ, враги приближаются къ городу, и Сарданапалъ, снявъ свой неуклюжій мечъ и тяжелый шлемъ, легко-вооруженный и съ обнаженной головой, кидается въ битву и бьется, какъ герой, Мирра торжествуетъ, словно съ ея души сваливается бремя позора:
Нѣтъ, на душу позора
Я не бору -- нѣтъ, не безчестна я
Тѣмъ, что люблю такого человѣка!
. . . . . . . . . .Да, ежели Алкидъ
Покрылъ себя стыдомъ за-то, что въ платье
Медіанки Омфалы наряжался
И пряжу прялъ ея веретеномъ,
То человѣкъ, который, бывши съ дѣтства
До зрѣлыхъ лѣтъ у женщинъ на рукахъ,
Становится внезапно Геркулесомъ
И съ пира въ бой, какъ въ брачную постель,
Кидается -- вполнѣ, вполнѣ достоинъ,
Чтобъ въ дѣвушкѣ-гречанкѣ онъ нашелъ
Любовницу, и въ греческомъ поэтѣ --
Пѣвца себѣ, а въ греческой могилѣ --
Свой памятникъ....
Пророческія слова для самого поэта! И развѣ слова эти не такъ-же приложимы къ самому поэту, какъ здѣсь къ его герою, что онъ зналъ тысячи женщинъ, но до сихъ поръ по зналъ ни одного женскаго сердца?
Мирра.
Тогда-бы ты могъ то узнать, чего
Не суждено узнать тебѣ во вѣки.
Сардананалъ,
Что-жъ именно?
Мирра.
Прямую цѣну сердца --
Я говорю о сердцѣ женскомъ...
Сарданапалъ.
Я
Ихъ тысячи и тысячи извѣдалъ.
Мирра.
Сердецъ?
Сарданапалъ.
Ну, да...
Мирра.
Ни одного! Но часъ
Для этого еще пробьетъ, быть можетъ....
Подобно Миррѣ, молодая графиня указала своему возлюбленному болѣе высокую цѣль, чѣмъ прожиганіе жизни; подобно Миррѣ, она вырвала его изъ существованія, которое но соотвѣтствовало величію его генія. Мы оставили влюбленныхъ на дачѣ La Mira, гдѣ Байронъ, между прочимъ, написалъ мемуары, которые подарилъ Томасу Муру въ наслѣдство для его маленькаго сына и которые были сожжены по желанію родныхъ поэта, вслѣдствіе соображеній, которыхъ никогда ничѣмъ нельзя оправдать. Но, повидимому, мирная жизнь молодой четы не могла долго продолжаться. Графъ вдругъ вооружился противъ этой связи, и дѣло кончилось тѣмъ, что графиня разошлась съ своимъ супругомъ и отказалась, вслѣдствіе этого, съ согласія ея родственниковъ, отъ состоянія и общественнаго положенія; ей назначалась только незначительная ежегодная сумма, но однимъ изъ главныхъ пунктовъ развода утверждалось, что деньги эти будутъ выплачиваться только въ томъ случаѣ, если она останется жить въ домѣ своего отца. Поэтому Байронъ проводилъ у нея свои вечера, слушая, какъ она играла и пѣла моцартовскія и россиніевскія мелодіи. Почти весь его дневникъ съ января но февраль 1821 года состоитъ изъ слѣдующихъ словъ: "Ѣздилъ верхомъ... стрѣлялъ... обѣдалъ... гулялъ... слушалъ музыку и хлопалъ... глупости... вернулся домой. читалъ". Пока графъ Гвитчіоли еще стоялъ позади ого, какъ грозный призракъ, любовь Байрона но обходилась безъ элементовъ тревожнаго страха, который былъ приправою всей его жизни. Единственную гарантію для своей жизни отъ убійства во время прогулокъ онъ видѣлъ въ томъ, что постоянно носилъ съ собой пистолетъ, и его увѣренность служила ему защитою, а единственную основу безопасности въ своемъ домѣ онъ видѣлъ въ томъ, что графъ Гвитчіоли былъ, по его мнѣнію, слишкомъ скупъ, чтобы раззориться на двадцать скуди, которыя нужно было заплатить порядочному убійцѣ. Теперь наступила для него новая и болѣе благородная пора дѣятельности. Италія находилась въ смутномъ броженіи. Послѣ низверженія наполеоновскаго владычества, въ Церковной области и въ Неаполѣ снова водворился старый легитимизмъ, владычествовшій тамъ съ невѣроятнымъ произволомъ. Всѣ благодѣтельные слѣды французскаго правленія исчезли, и мѣсто французскихъ реформъ заступила во всей своей силѣ прежняя неурядица. Невыносимый гнетъ,-- слѣдствіе реакціи,-- созданный священнымъ союзомъ, заставилъ итальянцевъ прибѣгнуть къ обширному заговору, и но примѣру масонства, образовался тайный союзъ карбонаріевъ, вѣтви котораго распространились по всей Италіи. Байронъ былъ введенъ своею возлюбленною въ кругъ заговорщиковъ. Вся фамилія Гамба принадлежала къ карбонаріямъ и братъ Терезы, Пьетро, молодой двадцатилѣтій энтузіастъ, который былъ особенно дружески расположенъ къ Байрону и впослѣдствіи сопровождалъ его въ Италію, былъ однимъ изъ самыхъ горячихъ и дѣятельныхъ вожаковъ этого заговора. Карбонаризмъ казался Байрону поэзіею политики. Онъ чувствовалъ отвращеніе къ домашней англійской парламентской жизни, но политика въ этой формѣ вполнѣ отвѣчала его воображенію. Онъ охотно вступилъ въ этотъ союзъ и сдѣлался вожакомъ той фракціи ого, которая называлась "Americain" (Американцы). Онъ надѣлилъ заговорщиковъ оружіемъ и предложилъ конституціонному неаполитанскому правительству 1,000 луйдоровъ, какъ залогъ для борьбы противъ священнаго союза. Австрійскихъ притѣснителей онъ клеймилъ въ своихъ письмахъ съ истинною яростью. Гдѣ-бы онъ ни жилъ, вездѣ для австрійскаго правительства онъ былъ бѣльмомъ на глазу: письма его распечатывали, итальянскій переводъ "Чайльдъ Гарольда" въ итальянско-австрійскихъ мѣстностяхъ былъ запрещенъ, ему было даже извѣстно, что полиція направляла противъ него убійцъ. Тѣмъ не менѣе, онъ каждый день одинъ совершенно спокойно совершалъ свои обычныя прогулки, обнаруживая при этомъ на половину героическій стоицизмъ и на половину мальчишеское удальство. Въ своихъ письмахъ онъ, при всякомъ удобномъ случаѣ, ругаетъ австрійскую полицію. Въ то время какъ всѣмъ строжайше было запрещено держать у себя въ домѣ оружіе, онъ позволилъ сложить у себя въ Романьи оружіе всѣхъ заговорщиковъ, такъ что домъ его сдѣлался настоящимъ арсеналомъ, а всѣ его шкатулки и ящики были переполнены разными революціонными прокламаціями. Онъ вполнѣ былъ увѣренъ, что у англійскаго пэра никогда не посмѣютъ сдѣлать обыска.
Впрочемъ, легче было его изгнать, чѣмъ запрятать въ тюрьму. И это изгнаніе произошло тѣмъ скорѣе, что графы Гамба получили внезапное приказаніе оставить страну въ двадцать-четыре часа. Такъ какъ въ разводномъ актѣ говорилось, что молодая графиня обязана поступить въ монастырь въ случаѣ, если она не пожелаетъ оставаться въ домѣ своихъ родителей, то были увѣрены, что такимъ образомъ изгнаніе Байрона осуществится скорѣе всего. Въ концѣ письма Терезы къ Байрону, послѣ того, какъ она получила этотъ приказъ, говорилось: "Байронъ, я въ отчаяніи, что должна разстаться съ тобою, не зная, когда мы снова увидимся. Если твоя воля на то, чтобы я такъ ужасно страдала, я рѣшаюсь остаться. Меня запрутъ въ монастырь, и тогда ты уже не поможешь мнѣ... Я не понимаю ничего, что мнѣ говорятъ. Волненіе овладѣло мною -- но почему? не ради опасности, которая грозитъ мнѣ, но, клянусь, единственно отъ того, что должна разстаться съ тобою".
Огромное состояніе, доставшееся Байрону отъ его брака, сумма, вырученная продажею Ньюстеда и 20,000 фунтовъ гонорара, который былъ выплаченъ ему въ теченіе года Мурреемъ, позволили ему оказывать большія благодѣянія. Когда прошелъ слухъ, что Байронъ намѣренъ покинуть Равенну, бѣдняки обратились къ легату кардинала, прося его продлить срокъ пребыванія Байрона въ городѣ. Но какъ разъ въ сочувствіи населенія заключалась гибель для правительства, и Байрону пришлось свое мѣстожительство перепости изъ Равенны въ Пизу; но такъ какъ тосканское правительство точно такъ-же боялось Байрона и графовъ Гамба, какъ и Церковная область, то онъ былъ вынужденъ переселиться въ Геную, свою послѣднюю станцію передъ отъѣздомъ въ Грецію.