Въ періодъ времени отъ 1818 до 18ЙЗ года, Байронъ разработывалъ "Донъ Жуана". Какъ только начало рукописи появилось въ Англіи, друзья и критики, которымъ уже удалось просмотрѣть ее, испустили крики ужаса при видѣ безнравственной поэмы и заклинали Байрона вымарать или выпустить то или другое мѣсто. Безнравственность!-- таково было обвиненіе, которое Байрону приходилось слышать всю свою жизнь и которое преслѣдовало его даже у гробовой доски. Подъ предлогомъ безнравственности, были сожжены его мемуары; подъ предлогомъ безнравственности его статуя не была поставлена въ Вестминстерскомъ аббатствѣ, Байронъ отвѣчалъ въ письмѣ къ Муррею: "Если бы мнѣ сказали, что поэзія моя дурна, то я бы успокоился, но они говорятъ противное и болтаютъ мнѣ при этомъ о безнравственности -- слово это я впервые услыхалъ отъ людей, которыхъ никакъ нельзя назвать негодяями, и которые не злоупотребляютъ имъ ради дурныхъ цѣлей. По. моему мнѣнію, это самое нравственное произведеніе, и если люди не хотятъ видѣть въ немъ нравственнаго, то это ихъ вина, а не моя.-- Объ ихъ проклятыхъ урѣзкахъ и сокращеніяхъ я и слышать ничего но хочу. Если имъ угодно, то пусть издаютъ мою поэму анонимно,-- это, во всякомъ случаѣ, будетъ лучше,-- но я все-таки самъ, какъ дикобразъ, проложу себѣ дорогу". Такимъ образомъ, "Донъ Жуанъ" отправился въ путь, изящный и легкій, какъ англійская легкая яхта, снаряженная пушками и укрѣпленіями, созданная для того, чтобы безопасно плыть по широкому житейскому морю и дать дружный залпъ по всѣмъ врагамъ строителя.
Эта поэма, которая появилась въ свѣтъ только съ однимъ именемъ издателя на заглавномъ листѣ, съ ядовитымъ посвященіемъ поэту Соути, и которой, по словамъ Байрона, было труднѣе проникнуть въ англійскій домъ, чѣмъ верблюду пройти въ игольное ушко, есть единственное произведеніе нашего вѣка, которое можно поставить наравнѣ съ гетевскимъ "Фаустомъ"; ибо эта поэма, а по малосодержательный "Манфредъ", составляетъ міровую славу Байрона. Своимъ дерзкимъ девизомъ носитъ она Шекспировскія слова: "Неужели ты думаешь, что если ты добродѣтелей!.. такъ ужъ на свѣтѣ не должны болѣе существовать ни торты, ни вино? Должны существовать, клянусь святою Анною, и имбирь также не перестанетъ горѣть во рту!" -- девизъ, который выставляетъ на видъ только соблазнъ и сатирическую шутку; но тѣмъ не менѣе Байронъ писалъ не безосновательно и съ пророческою гордостью: "Если вамъ нуженъ новѣйшій эпосъ, такъ вотъ вамъ "Донъ Жуанъ". Это такой же эпосъ для нашихъ временъ, какъ Илліада для временъ Гомера". Байронъ создалъ то, о чемъ мечталъ Шатобріапъ при созданіи "Мучениковъ",-- новую эпическую поэзію, которая не покоится на романтической основѣ, какъ этого хотѣлъ Шатобріанъ, ни на народной жизни одной націи, какъ это пытался изобразить Скоттъ. Эта поэзія удалась Байрону, потому что основою ея была вся космополитическая культура нашего вѣка.
Его Жуанъ не романтическій герой; онъ не превосходитъ ни умомъ, ни характеромъ людей средняго уровня, но онъ баловень судьбы, необыкновенно красивый, гордый, смѣлый и крайне счастливый человѣкъ, который руководится скорѣе своею судьбою, чѣмъ какими бы то ни было намѣреніями и планами. Такимъ образомъ, онъ какъ нельзя болѣе подходитъ къ герою поэмы, которая должна обнять всю человѣческую жизнь и въ которой герой долженъ быть безъ всякой профессіи, такъ какъ для мѣста и круга дѣйствій поэмы не отведено съ самаго начала никакихъ границъ. Поэма поднимается и падаетъ подобно житейскимъ волнамъ, то озаряемымъ солнцемъ, то гонимымъ бурею, и бросается изъ одной крайности въ другую. За пламенною картиною любви Жуана и Юліи слѣдуетъ кораблекрушеніе со всѣми ужасами голода и смертныхъ мукъ; за кораблекрушеніемъ -- великолѣпная нѣжная гармонія юношеской любви между Жуаномъ и Гайдой, чудная, свободная картинка божественной жизни -- обнаженная, но прелестная группа въ жанрѣ Амура и Психеи, группа живая. Надъ ними лунный свѣтъ греческихъ ночей, предъ ними чудное море, мелодическій шумъ волнъ котораго вторитъ ихъ словамъ любви, кругомъ -- восхитительный греческій климатъ, и, наконецъ, у ногъ ихъ -- вся азіатская роскошь востока: темнокрасный атласъ, золото, хрусталь и мраморъ. И подобно тому, какъ все это слѣдуетъ за величайшими житейскими опасностями и обезсиленіемъ, такъ и за праздникомъ во дворцѣ Гайды слѣдуетъ горькая скорбь, сокрушающая сердце Гайды, а Жуанъ получаетъ рану въ голову, его связываютъ и продаютъ въ рабство. Его вводятъ невольникомъ въ сераль, и тутъ происходитъ забавное переодѣваніе его въ дѣвушку, его представленіе любимой султаншѣ и чудная ночная сцена въ сералѣ, дышащая огнемъ страсти и нѣги, полная игривости и не лишенная чувственности. Затѣмъ, идетъ осада Измаила, эта человѣческая бойня въ гигантскихъ размѣрахъ, со всѣми ужасами безсмысленной рѣзни и грубой солдатской разнузданности, и все это изображено такими грандіозными чертами, съ такою энергіею, какія прежде не встрѣчались ни въ одномъ поэтическомъ произведеніи ни одной страны. Затѣмъ, съ Жуаномъ мы отправляемся ко двору Екатерины, а оттуда въ Англію, эту пресловутую страну уличныхъ разбоевъ и нравственности, плутократіи и аристократіи, добродѣтели и лицемѣрія.
Такой бѣглый и грубый контуръ представляетъ только одну голую схему всей поэмы, Но эта поэма не только всесторонне обнимаетъ всѣ крайности жизни, но и каждую изъ нихъ выдвигаетъ съ поразительной яркостью. Поэтъ, при помощи своей фантазіи, основательно зондировалъ каждое положеніе психологическаго или крайне реальнаго характера. Античное направленіе вкуса побуждало Гете, по возможности, держаться золотой середины, и даже въ "Фаустѣ", гдѣ онъ съ полною серьезностью разоблачаетъ людскую жизнь, поэтъ осторожною рукою подымаетъ покровъ. Вслѣдствіе этого, зачастую его произведенія лишены высшаго напряженія жизни, у него рѣдко находятъ полный просторъ для своего исполинскаго полета геніи жизни и смерти. Напротивъ, Байронъ ни разу не даетъ читателю ни отдыху, ни пощады. Онъ только тогда успокаивается, когда выскажетъ все, когда произнесетъ свое послѣднее слово; онъ смертельный врагъ всякаго идеализма, который разсматриваетъ вещи отвлеченно и потому снисходительно относится къ нимъ; все его искусство устремлено на дѣйствительность или природу и говоритъ читателю: познай ихъ!-- Возьмемъ первый попавшійся его характеръ, напримѣръ, характеръ Юліи. Ей 23 года, она очаровательна, немного, хотя и безсознательно, влюблена въ Жуана, довольна своимъ пятидесятилѣтнимъ мужемъ, но все-таки желала бы скорѣе имѣть, вмѣсто одного такого, двухъ двадцатилѣтнихъ. Сначала она храбро борется, отстаивая свою добродѣтель, но затѣмъ уступаетъ поле битвы -- она еще не совершила пока ничего дурного или смѣшного. Затѣмъ, Байронъ представляетъ намъ ее въ крайнемъ положеніи, когда мужъ застаетъ врасплохъ влюбленную чету, и мы открываемъ тутъ новую сторону въ ея душѣ. Она лжетъ, обманываетъ, разыгрываетъ при помощи изворотливости своего языка комедію. Значитъ, она не была ни доброю, ни милою, какъ показалась намъ сначала? Значитъ, мы обманулись въ ней? Нисколько! Байронъ показываетъ намъ другую еще болѣе глубокую черту въ душѣ ея, когда она пишетъ свое извѣстное прощальное письмо, глубоко прочувствованное и чисто женское, одинъ изъ перловъ произведенія. Такимъ образомъ, въ отдѣльные моменты, душевная борьба не исключаетъ преданности, любовь -- лжи, ложь -- возвышенной душевной нѣжности и красоты. И что же дѣлается съ этимъ письмомъ? Жуанъ читаетъ его на кораблѣ со слезами на глазахъ, но вдругъ трогательное сравненіе между любовью мужчины и женщины прерывается морскою болѣзнью; Жуану съ письмомъ въ рукахъ становится дурно -- бѣдное письмо, бѣдная Юлія, бѣдный Жуанъ, бѣдное человѣчество! Но не такова ли и вся человѣческая жизнь? Къ тому же еще злополучное письмо! Когда матросы, съѣвши свой послѣдній провіантъ, жадными глазами посматривали другъ другу на изнуренныя лица и когда рѣшено было бросить жребій, кого убить, чтобы съѣсть, на кораблѣ, увы! по нашлось иной бумаги, кромѣ поэтически нѣжнаго письма Юліи; его насильно отняли у Жуана, разорвали на клочки и перенумеровали. Одинъ изъ этихъ нумерованныхъ билетиковъ рѣшаетъ судьбу несчастнаго Педрилло. Да, существуетъ ли дѣйствительно въ мірѣ такая планета, гдѣ бы уживались рядомъ, другъ съ другомъ, и грезы любви, и каннибальскіе инстинкты, выраженные къ тому же на одномъ квадратномъ дюймѣ бумаги? Байронъ отвѣчаетъ, что онъ знаетъ такую планету, это -- земля.
Непосредственно за этимъ мы переходимъ къ Гандѣ. Что въ сравненіи съ нею всѣ прежнія гречанки Байрона? Незрѣлые, неясные образы. Никогда въ новѣйшей поэзіи любовь дикаго сына природы не изображалась такъ хорошо, какъ здѣсь. Женскіе типы Гете: Гретхенъ и Клерхенъ, носятъ на себѣ буржуазный отпечатокъ. Въ чудныхъ женскихъ образахъ Байрона нѣтъ ничего буржуазнаго. Свободная естественность не запечатлѣна въ нихъ никакими буржуазными нравами или привычками. Читая сцены Жуана съ Гаидой, чувствуешь, что Байронъ прямой послѣдователь Руссо, но при этомъ нельзя не замѣтить, что высокое, независимое общественное положеніе Байрона, вмѣстѣ со всѣми превратностями, которыя выпали на его долю, дало ему совершенно иной, болѣе свободный отъ предразсудковъ взглядъ на человѣческую природу, тѣмъ тотъ, какой вы замѣтите у Руссо.
"Они гуляли рука объ руку, попирая ногами обточенные водою камешки, блестящія раковины и твердый песокъ, заходили въ дикіе природные гроты, вырытые бурями, по казавшіеся дѣломъ рукъ человѣческихъ, до того походили они на искусственные своды зала или кельи, украшенные сталактитами. Тамъ отдыхали они, сплетясь руками и наслаждаясь пурпурнымъ отблескомъ сумерокъ".
"Они смотрѣли на небо, разстилавшееся надъ ними, точно широкій розовый океанъ. Любовались равниной моря, простертаго у ихъ ногъ и отражавшаго дискъ поднимающагося мѣсяца, такъ что казалось, будто онъ -- свѣтлый и розовый -- встаетъ прямо изъ океана; слушали ропотъ волнъ и тихое вѣяніе вѣтра; наконецъ, смотрѣли другъ другу въ глаза, взаимно зажигавшіеся при каждой встрѣчѣ, послѣ чего губы ихъ невольно близились, сливаясь въ поцѣлуѣ.
"Долгій, долгій поцѣлуй!-- поцѣлуй молодости, любви и красоты -- трехъ лучей, сконцентрированныхъ въ одномъ фокусѣ и зажженныхъ искрой небеснаго огня!...
"Гайда не требовала клятвъ и сама ихъ не давала. Она никогда ничего не слыхала объ обѣщаніяхъ брака или объ опасностяхъ, которымъ подвергается полюбившая дѣвушка..."
Какой читатель не почувствуетъ восторга, когда послѣ безграничнаго, отвратительнаго лицемѣрія съ эротической закваской во французской реакціонной литературѣ, почувствуетъ вдругъ свѣжій согрѣвающій притокъ юношеской страсти, пламенный энтузіазмъ поэта къ благородству естественной красоты и его глубокую, неистощимую насмѣшку надъ филистерскою моралью т. наз. "порядочныхъ" людей! Существуетъ-ли міръ, нормальный міръ, гдѣ дважды-два равно четыремъ, животный міръ, гдѣ самые низкіе, самые отвратительные инстинкты готовы прорваться каждое мгновеніе,-- въ которомъ одновременно, ежесекундно, ежеминутно, ежедневно, ежемѣсячно, въ теченіи безконечнаго ряда лѣтъ, совершаются въ человѣческой жизни такія откровенія красоты? Да, отвѣчаетъ Байронъ, такой міръ существуетъ, и онъ -- прямо передъ нашими глазами.
Въ поэмѣ, вездѣ и всюду, множество разнообразныхъ контрастовъ. Но это вовсе не чувственная, сатирико-юмористическая эпопея, въ родѣ эпопеи Аріосто; "Ганда" -- страстное политически-тенденціозное произведеніе, полное злобы, насмѣшекъ, угрозъ и воззваній, съ частыми долгими рѣзкими звуками протеста. Байронъ не только рисуетъ ужасы, но и комментируетъ ихъ. Когда послѣ взятія ІІзманла, Суворовъ послалъ свое извѣстное донесеніе Екатеринѣ, поэтъ поясняетъ: "Написавъ эту сѣверную пѣсенку, онъ положилъ ее на музыку съ аккомпаниментомъ стоновъ, вздоховъ и криковъ, музыку, которая не особенно мелодична, но долго но забывается..." Если сравнить, въ этомъ отношеніи, "Донъ-Жуана" съ "Фаустомъ", величайшею поэмою прошлаго столѣтія, то нельзя но замѣтить, что въ "Донъ-Жуанѣ" преобладаетъ, главнымъ образомъ, историческій характеръ, тогда какъ въ "Фаустѣ" почти вездѣ проглядываетъ философскій. Въ "Донъ-Жуанѣ" -- природа и исторія, тогда какъ въ "Фаустѣ" -- природа и метафизика. Въ немъ развертывается человѣческая жизнь во всей своей широтѣ, тогда кокъ въ "Фаустѣ" она сосредоточивается въ одной личности. Вся поэма есть продуктъ негодованія, пишущаго предъ лицомъ всего міра свое "мани-факелъ-фаросъ".
Байронъ является самимъ собою впервые въ этомъ произведеніи. Изъ продолжительнаго опыта онъ теперь довольно хорошо узналъ ходъ человѣческой жизни и потому окончательно отрѣшился отъ всякаго ложнаго идеализма. Теперь онъ отлично понималъ, что такое человѣкъ средняго уровня и чѣмъ онъ руководствуется въ жизни. Байрона называли мизантропомъ за его безпощадныя насмѣшки надъ такими людьми. На этотъ упрекъ, мнѣ кажется, Байронъ даетъ прямой отвѣтъ, когда говоритъ (IX, 21):
"Меня, самаго кроткаго и тихаго смертнаго, зовутъ они мизантропомъ! Все это, впрочемъ, происходитъ отъ того, что ненавидятъ меня они, а по я ихъ".
Конечно, въ поэмѣ встрѣчаются тамъ и сямъ мѣста, отличающіяся цинизмомъ, но только въ тѣхъ случаяхъ, гдѣ сама природа цинична. Развѣ онъ не правъ, когда (V, 48) пишетъ:
"Для успѣшнаго убѣжденія обыкновенно совѣтуютъ обращаться къ людскимъ страстямъ, къ людской чувствительности или къ людскому разсудку. Это послѣднее средство, впрочемъ, никогда не было въ особенной модѣ, потому что разсудокъ вообще не любить чужихъ доводовъ".
Развѣ онъ не правъ, когда (IX, 73) безжалостно выставляетъ на показъ, какъ пуста и эгоистична любовь? Или развѣ онъ далеко заходитъ въ горечи своей сатиры, когда (III, 60) остритъ:
"Впрочемъ, семья вещь хорошая (лишь-бы дѣти не надоѣдали послѣ обѣда). Пріятно видѣть мать, которая сама кормитъ своихъ дѣтей (если только отъ этого она не худѣетъ)." Увы, пока все прекрасное здѣсь на землѣ будетъ имѣть свою обратную сторону, до тѣхъ поръ не слѣдуетъ запрещать поэту выставлять ее наружу, какъ-бы при этомъ ни вздыхалъ моралистъ. Невозможно-же назвать циническими тѣ мѣста въ поэмѣ, гдѣ, какъ и въ нападкахъ Руссо, исчисляются всѣ плоды Пресловутой цивилизаціи: война, чума, деспотизмъ,-- и гдѣ высказывается пламенная любовь къ природѣ (см. особенно VIII, 61, 68).
"Анонимные писаки, говоритъ поэтъ, называли меня безбожнымъ, но... благоговѣніе возбуждаютъ во мнѣ -- море, небо, горы, все, что вытекаетъ изъ первоначальнаго источника, создавшаго наши души и снова берущаго ихъ въ себя". Конечно, подобное поклоненіе природѣ не согласовалось съ теологическимъ ритуаломъ и должно было возбудить осужденіе.-- Какъ припѣвъ изъ Чайльдъ Гарольда, прославленіе свободы снова приходитъ на мысль Байрону. Онъ говоритъ (XI, 90): "Я не промѣняю, если даже буду одинъ, своей свободной мысли на королевскій вѣнецъ". Затѣмъ, мы встрѣчаемся съ его злыми нападками на представленія о происхожденіи грѣха, съ злой сатирой на ученіе, будто болѣзни и несчастія дѣлаютъ людей благочестивыми.
Но съ особенною силою его свободолюбивый энтузіазмъ сказался въ "Донъ Жуанѣ" и въ "Бронзовомъ Вѣкѣ". Шелли считалъ Байрона достойнымъ и способнымъ {Гамлетъ (V, 2).} быть "спасителемъ своего угнетеннаго отечества", но это несправедливо: для упорной и медленной борьбы за свободу англійской оппозиціи онъ но годился. Къ тому-же, онъ былъ занятъ политическими нуждами по одной Англіи, но, въ своемъ негодованіи противъ всякаго гнета и въ своей ненависти ко всякому лицемѣрію, онъ выступилъ бойцомъ за все страждущее человѣчество. Его кровь кипѣла при воспоминаніи о невольникахъ-неграхъ въ Америкѣ, о судьбѣ несчастнаго ирландскаго населенія, о мученичествѣ итальянскихъ патріотовъ. Его симпатіи всегда принадлежали французской революціи. Онъ вначалѣ дивился Наполеону, но когда этотъ "герой на время" сдѣлался императоромъ, вновь уничтожилъ "пробудившіяся было человѣческія право, постыдно отдался при Фонтенебло, вмѣсто того, чтобы геройски умереть", съ тѣхъ поръ, Байронъ осыпаетъ сарказмами свой прежній идеалъ. Въ отношеніяхъ къ Наполеону Байрона и Гейне но мало сходства. И тотъ, и другой, издѣваясь надъ нимъ, издѣвались надъ такъ называемой борьбой за свободу своего отечества; но различіе между ними заключалось въ томъ, что непреклонная гордость и свободомысліе англійскаго поэта но дозволили ему такъ восторгаться Наполеономъ. Кровавая военная слава Наполеона не могла импонировать того, для кого, по его прекрасному выраженію ("Донъ-Жуанъ", VIII, 3), "осушить одну простую слезу гораздо славнѣе и доблестнѣе, чѣмъ пролить моря крови"; Байронъ удивлялся лишь тѣмъ бойцамъ, которые, подобно Леониду и Вашингтону, сражались за свободу. Онъ долгое время держалъ свой бичъ надъ головою принца-регента и не разъ ударялъ имъ по его толстому брюху. "Ирландія", говоритъ онъ въ одномъ мѣстѣ, "умираетъ съ голоду, а Георгъ вѣситъ 8 пудовъ". Сравнивая Карла I съ Генрихомъ VIII, онъ говоритъ: "Карлъ безъ головы и Генрихъ безъ сердца" и т. п. Теперь онъ направилъ свои удары на свое отечество. Онъ нападаетъ на всякую неправду, на все ненавистное, начиная съ преданія о дѣвственной королевѣ ("наша полу-цѣломудренная Елизавета", говорится въ "Донъ-Жуанѣ" IX, 81) и кончая новѣйшимъ bon ton 'омъ. "Я великій патріотъ", говоритъ онъ иронически въ "Донъ-Жуанѣ" (VII, 22), "я готовъ поэтому скорѣе десять разъ солгать, чѣмъ одинъ разъ сказать правду, потому что такая правда была-бы государственной измѣной". Онъ осмѣливается приписывать главнѣйшимъ образомъ пруссакамъ честь побѣды при Ватерлоо, называетъ Веллингтона Vilainton'омъ (какъ Беранже) и говоритъ, что этотъ герой, при всѣхъ своихъ орденахъ и пожизненныхъ пенсіяхъ, оказалъ только одну услугу міру,-- "починилъ надломленный костыль легитимизма". Онъ дерзаетъ даже серьезно и энергично замѣтить Англіи, что она своею торійскою политикою сдѣлалась предметомъ ненависти въ глазахъ всѣхъ народовъ (X, 66--68).
"Я не имѣю особенныхъ причинъ любить этотъ уголокъ земли, содержащій въ себѣ все то, что могло-бы сдѣлать его обитателей благороднѣйшей изъ націй. Хотя я ничѣмъ не обязанъ Англіи, кромѣ рожденія, но все-же чувствую нѣчто въ родѣ жалости, смѣшанной съ благоговѣніемъ, при видѣ ея угасающей славы и воспоминаніи о прежнемъ ея величіи...
"О, сели-бы она могла знать, до чего вездѣ, въ настоящее время, ненавидятъ ея великое имя, съ какимъ горячимъ нетерпѣніемъ каждый ожидаетъ удара, готоваго предать мечу ея обнаженную грудь! О, если-бы она знала, что всѣ націи считаютъ ее своимъ величайшимъ врагомъ, худшимъ изъ худшихъ враговъ, коварнымъ другомъ, когда-то любимымъ и обѣщавшимъ свободу всему человѣчеству, а теперь пытающимся оковать все человѣчество!
"Можетъ-ли она гордиться или считать себя свободной, она, первая невольница? Націи заключены въ оковы и кто-же ихъ тюремщикъ? Но она-ли сама -- жертва замковъ и затворовъ? Неужели ничтожное преимущество поворачивать ключъ въ замкѣ тюрьмы заключеннаго можетъ назваться свободой?"
Байронъ стоялъ теперь на той высотѣ, гдѣ его осмотрительность но могли уже сковать никакія условныя приличія; онъ преслѣдуетъ англійское министерство, это, какъ онъ выражается, "министерство посредственностей", и бичуетъ его членовъ даже послѣ ихъ смерти. Онъ но даетъ покоя Кэстльри даже и въ могилѣ, потому что, какъ онъ сказалъ въ одномъ изъ своихъ предисловій къ "Донъ-Жуану", система гнета и лицемѣрія, съ которою имя Кэстльри было тождественно, продолжалась еще долгое время послѣ его смерти. Онъ питаетъ страшное отвращеніе къ легитимизму и до отвращенія часто повторяемымъ фразамъ о "Британіи, владычицѣ морей".
Такимъ образомъ, Байронъ становится въ ряды радикальной оппозиціи; окруженный повсюду плутами, онъ смѣло громитъ политическій романтизмъ и священный союзъ, который былъ ничто иное, какъ возведенное въ систему политическое лицемѣріе Европы; онъ зло смѣется надъ лайбахскимъ конгрессомъ, "гдѣ двадцать чудаковъ хотѣли разрѣшить судьбу человѣчества". Въ "Донъ-Жуанѣ" (XIV пѣснь, 82 и т. д. стр.) онъ говоритъ:
"О, Вильберфорсъ, человѣкъ, озаренный черной славой, чьи заслуги выше всѣхъ пѣсенъ и похвалъ... Но тебѣ остается совершить еще кое-что -- въ одинъ прекрасный лѣтній вечеръ -- для возвращенія правъ другой половинѣ человѣческаго рода: ты освободилъ черныхъ, теперь запри бѣлыхъ!
"Запри плѣшиваго побѣдителя! Спровадь его, вмѣстѣ съ двумя товарищами, куда-нибудь въ Сенегалъ. Запри и спроси, какъ имъ нравится жить въ неволѣ?"
Какой языкъ! Какіе звуки посреди мертвой тишины угнетенной Европы! Они слышались въ политической атмосферѣ и раздавались громкимъ эхомъ кругомъ на далекое пространство. Ни одно слово Байрона не осталось неуслышаннымъ на землѣ, и всѣ бѣглецы и изгнанники, всѣ угнетенные и озлобленные обращали свои взоры на единственнаго человѣка, который, при всеобщемъ упадкѣ интеллигенціи и измельчаніи характеровъ, стоялъ непреклонный и прекрасный, какъ Аполлонъ, мужественный, какъ Ахиллесъ, гордый, какъ всѣ властители Европы.
Онъ самъ ("Донъ-Жуанъ", IV, 106) опредѣляетъ поэзію, какъ страсть. Его собственная поэма сдѣлалась теперь настоящимъ воплощеніемъ страсти. Въ его словахъ о будущихъ временахъ уже слышался громъ, который грохоталъ теперь по Европѣ ("Донъ-Жуанъ", VIII, 137; IX, 39; VIII, 50 и 51, IX, 24):
Онъ предрекъ революцію; онъ съ горечью долженъ былъ смотрѣть, какъ колебались затѣи карбонаріевъ. Наконецъ, революція разразилась: "отъ вершины Андъ до аѳонской скалы развѣвалось одной тоже знамя." Онъ былъ исключенъ изъ англійской литературы, а въ Италіи принужденъ перебираться изъ одного города въ другой. Онъ давно уже высказывалъ мысль, что человѣкъ долженъ дѣлать для человѣчества, а не писать стихи. Онъ зачастую выскавывался даже объ искусствѣ, какъ о пустомъ мишурномъ блескѣ.
Теперь все соединилось, чтобы побудить его къ дѣятельности, Если что удерживало его теперь, такъ развѣ графиня Гвитчіоли. Сначала онъ предполагалъ было принять участіе въ борьбѣ за свободу креоловъ, усердно занимался изученіемъ положенія дѣлъ въ южной Америкѣ и уже свою "Оду Венеціи" заключилъ слѣдующими словами:
Не лучше-ли въ землѣ съ спартанцами лежать,
Къ ущельяхъ Ѳермопилъ, сдержавшихъ персовъ рать,
Чѣмъ утонуть въ грязи, чѣмъ взятымъ быть трясиной.
Нѣтъ, лучше во сто кратъ, промчавшись надъ пучиной,
Разбавить океанъ одной живой струей,
Одною душъ отцовъ достойною душой,
Усиливши тѣмъ край снятой свободы сыномъ,
А міръ -- еще однимъ свободнымъ гражданиномъ.
Но его влекла болѣе всего та страна, которая впервые вдохновила его музу. Онъ разстался съ своею супругой, не желая подвергать ее опасностямъ и тягостямъ похода. Англійскій комитетъ эллинофиловъ принялъ его въ свои члены, и онъ значительно разбогатѣлъ отъ этого. Въ Ливорно, въ день своего отъѣзда, онъ получилъ первое и послѣднее привѣтствіе Гёте, извѣстное стихотвореніе цеховаго старшины къ Байрону. Цѣлыхъ пять мѣсяцевъ пробылъ Байронъ въ Кефалоніи, занимаясь изученіемъ состоянія греческихъ дѣлъ. Разныя партіи, наперерывъ одна передъ другой, старались привлечь его на свою сторону. Раздача военнаго матеріала, оружія и денегъ послужила поводомъ къ обширной перепискѣ, которую онъ велъ съ замѣчательнымъ усердіемъ. Наконецъ, рѣшивъ сдѣлать выборъ между греческими вождями, онъ присоединился къ Маврокордато въ Миссолунги. Во время пребыванія тутъ, его честолюбію оказывали почти небывалыя почести и принимали какъ владѣтельнаго князя. Салютаціонные выстрѣлы и. громогласная музыка привѣтствовали его появленіе, все населеніе толпилось на берегу и суетилось въ крайнемъ возбужденіи, а въ домѣ, нарочно устроенномъ для него, поджидалъ поэта Маврокордато съ блестящей свитой греческихъ и иностранныхъ офицеровъ. Байронъ взялъ себѣ 500 суліотовъ, которые за смертью Марко Боццари остались безъ предводителя, на свое собственное иждивеніе. Онъ хотѣлъ самъ взять команду надъ войсками, высланными противъ Лепанто и надѣялся отвагою и энергіею замѣнить то, чего ему не доставало въ военномъ дѣлѣ. О стратегіи-же собственно заботился, главнымъ образомъ, генеральный штабъ. Онъ лишь нашелъ здѣсь поводъ показать могучое дѣйствіе личной неустрашимости и личныхъ преимуществъ надъ полудикими людьми. Онъ ничѣмъ такъ сильно по вліялъ на своихъ суліотовъ, которые вообще были плохіе защитники, какъ своею увѣренностью въ побѣдахъ и своимъ равнодушіемъ къ опасностямъ. Онъ самъ сдѣлался великимъ человѣкомъ. Мы могли-бы, пожалуй, видѣть въ немъ иногда припадки его старой меланхоліи, но путь славы лежалъ открыто предъ его глазами. Свидѣтельствомъ его настроенія можетъ служить превосходное стихотвореніе, быть можетъ, даже лучшее, написанное имъ въ день своего рожденія на тридцать-седьмомъ году жизни. Если сравнить это стихотвореніе съ полными отчаянія строками, написанными имъ въ день рожденія на тридцать-третьемъ году жизни, то нельзя не почувствовать весьма ощутительной ровницы. Вмѣстѣ съ предчувствіемъ близкой смерти, оно заключаетъ въ себѣ самое мужественное намѣреніе.
О, сердце, замолчи: пора забыть страданья!
Уже любви тебѣ ни въ комъ не возбудить;
Но если возбуждать ее не въ состояньи,
Все-жъ я еще хочу любить.
Какъ листья, дни мои поблекли и завяли;
Цвѣты моей любви оборваны грозой --
И вотъ грызущій червь, упреки и печали
Одни осталися со мной.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но здѣсь-ли и теперь, когда все жаждетъ боя,
Такая мысль могли возстать въ умѣ моемъ,
Гдѣ слава лаврами вѣнчаетъ гробъ героя,
Или чело его вѣнкомъ?
И слава Греціи вокругъ меня сіяетъ.
Съ ея полями битвъ, хоругвью и мечемъ.
Здѣсь каждый бранный щитъ отважному вѣщаетъ:
"Иль съ нимъ или на немъ!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Иди, ищи того, что часто въ нашей долѣ.
Не думая найти, находятъ безъ труда --
Могилу воина; найди ее на полѣ
И успокойся навсегда! *)
*) Пер. Н. Гербеля.
Главною и первою мыслью Байрона было, какъ это ни трудно отъ него ожидать, позаботиться по мѣрѣ силъ о томъ, чтобы уничтожить всѣ варварства, съ какими велась война. Нѣкоторымъ турецкимъ офицерамъ онъ подарилъ свободу и отослалъ ихъ къ Юсуфъ-пашѣ съ письмомъ, въ которомъ убѣдительно упрашивалъ его, съ своей стороны, оказать человѣчность по отношенію къ греческимъ плѣнникамъ, такъ какъ несчастій войны и безъ того уже достаточно ужасны. Затѣмъ, онъ обратилъ все свое вниманіе на предстоящую ему задачу и здѣсь ясно выказалъ свой практическій взглядъ на вещи въ противность поэтическимъ грезамъ его среды. Въ то время какъ остальные члены англійскаго комитета, въ своемъ философскомъ идеализмѣ, хотѣли перевоспитать Грецію при содѣйствіи свободной прессы, журнальныхъ статей и т. п., въ Байронѣ карбонарій окончательно уступилъ мѣсто реальному политику. Онъ дѣйствовалъ, опираясь на реальная отношенія, и главнымъ образомъ -- на всеобщую ненависть грековъ къ туркамъ, думая, что на это вѣрнѣе можно полагаться, чѣмъ на всякія республиканскія и либеральныя тенденціи. Стэнгопъ хотѣлъ учреждать школы. Байронъ требовалъ и раздавалъ пушки. Стэнгонъ чрезъ миссіонеровъ пытался ввести протестантскую религію; Байронъ, знавшій, что это можетъ отшатнуть отъ возстанія все греческое духовенство, заботился только объ оружіи и деньгахъ. Наконецъ, онъ воздерживался на этотъ разъ отъ всякихъ нападокъ на европейскія правительства. Убѣдившись на себѣ, какъ тяжело карбонаризмъ пострадалъ отъ силы организованныхъ правительствъ, онъ желалъ, прежде всего, добиться признанія за Греціей положенія свободнаго государства со стороны великихъ державъ.
Но, къ сожалѣнію, здоровье его не соотвѣтствовало великимъ планамъ. Въ Миссолунги онъ принялся за свои обычныя прогулки верхомъ по городскому палу, и чтобы дѣйствовать на фантазію жителей, обыкновенно бралъ съ собою на прогулки въ провожатые 50 пѣшихъ суліотовъ. Они такъ скоро бѣгали, что поспѣвали за нимъ въ полномъ вооруженіи даже тогда, когда онъ пускалъ свою лошадь въ галопъ. Въ одну изъ такихъ прогулокъ онъ сильно промокъ отъ дождя и не тотчасъ вернулся домой. "Прими я какія-нибудь предосторожности", говорилъ онъ, "плохимъ-бы я былъ солдатомъ". На слѣдующій день съ нимъ сдѣлались такія судороги, что трое человѣкъ насилу могли удерживать его, и страданія поэта сдѣлались настолько сильны, что онъ сказалъ: "Мнѣ не страшна смерть, но я не въ силахъ выносить этихъ страданій". Во время ужаснаго состоянія, въ которомъ онъ находился послѣдніе дни. въ его комнату ворвалась толпа возмутившихся суліотовъ, обнажила сабли и требовала удовлетворенія за мнимое пренебреженіе дѣлами. Байронъ поднялся на постели и, призвавъ на помощь всю энергію своей воли, тѣмъ спокойнѣе, чѣмъ больше они кричали и шумѣли, отдалъ имъ глазами и выраженіемъ лица приказъ выйти вонъ изъ комнаты.
Раньше онъ писалъ къ Муру: "Если что-нибудь въ родѣ лихорадки, чрезмѣрнаго напряженія, голода или еще чего-нибудь подобнаго положить конецъ жизни вашего "брата по Аполлону",-- то подумайте обо мнѣ въ вашихъ пѣсняхъ и попойкахъ. Я надѣюсь, впрочемъ, что благое дѣло одержитъ верхъ, но знаю, что завѣтъ чести соблюденъ мною такъ-же строго, какъ моя молочная діэта". 15 апрѣля Байронъ долженъ былъ снова слечь въ постель, и лихорадка не покидала уже его съ этихъ поръ. 18 апрѣля былъ день Пасхи, который греки обыкновенно празднуютъ пушечными выстрѣлами и ружейными залпами. Изъ уваженія къ благодѣтелю своему, на этотъ разъ, населеніе воздержалось отъ этого обычая. 19-ое апрѣля было послѣднимъ днемъ его жизни... Онъ лежалъ въ бреду, воображалъ, что командуетъ, и кричалъ: "Впередъ, смѣлѣй, впередъ! Смѣлѣй!" Прійдя въ себя, онъ пожелалъ передать послѣднюю волю своему слугѣ и сказалъ: "Сходи къ моей сестрѣ я скажи ей... сходи къ леди Байронъ и скажи ей...", но голосъ отказывался служить ему, и были слышны только отдѣльныя имена: "Августа... Ада" "Теперь я все сказалъ тебѣ", заключилъ онъ.-- "Ахъ, милордъ", отвѣчалъ слуга, "я ни слова не понялъ изъ того, что вы изволили сказать".-- "Не понялъ", повторилъ Байронъ, взглянувъ на него безутѣшнымъ взоромъ: "жаль, но теперь уже поздно!" Затѣмъ, слышались еще нѣкоторыя отдѣльныя слова, выходившія изъ его устъ: "Бѣдная Греція! Бѣдный городъ! Бѣдные мои слуги!" Затѣмъ, мысль его обратилась къ любимой женщинѣ и онъ сказалъ по-итальянски: "То lascio quaiche cosa di caro nel mondo" {Въ мірѣ оставляю нѣчто очень дорогое.}. Наконецъ, къ вечеру онъ сказалъ: "Теперь спать" -- и заснулъ на вѣки.
Смерть великаго человѣка, какъ громовой ударъ, поразила всю Грецію. Народъ отнесся къ этой потерѣ, какъ къ страшному событію въ природѣ. Въ самый день смерти появился слѣдующій декретъ:
Приказъ для Западной Греціи.
Праздникъ Пасхи сегодня изъ праздника радости превратился въ день печали и заботы. Сегодня, въ 6 часовъ пополудни, послѣ десятидневной болѣзни, скончался лордъ Ноэль Байронъ... Симъ приказываю:
1. Завтра утромъ должны послѣдовать 37 пушечныхъ выстрѣловъ съ большой батареи, число, соотвѣтствующее лѣтамъ жизни великаго покойника.
2. Всѣ присутственныя казенныя мѣста, не исключая и судовъ, остаются закрытыми въ продолженіи трехъ дней.
3. Всѣ торговые дома, кромѣ аптекъ, равнымъ образомъ, должны быть заперты, и будутъ приняты строгія мѣры, чтобы не было увеселеній, какими обыкновенно сопровождается празднованіе Пасхи.
4. Всеообщій трауръ устанавливается на 21 день.
5. Во всѣхъ церквахъ должна быть совершена заупокойная панихида.
Данъ въ Миссолунги 10 апрѣля 1821 г.
А. Маврокордато".
Не нужно лучшаго свидѣтельства, чтобы понять впечатлѣніе, какое произвола на всѣхъ близкихъ Байрону вѣсть объ его смерти. Греческое населеніе бѣгало по улицамъ, вздыхая и восклицая: "Умеръ! великій человѣкъ умеръ!" Трупъ Байрона былъ перевезенъ въ Англію, но англійское духовенство отказало пріютить его въ поэтическомъ уголкѣ Вестминстерскаго аббатства. Но выше всякихъ порицаній Англіи и выше всякихъ похвалъ Греціи сохранилось о немъ воспоминаніе на землѣ.
Въ духовной жизни Россіи, Польши, Испаніи и Италіи, Франціи и Германіи сѣмена, которыя онъ посѣялъ своей щедрой рукою, дали богатые плоды. Славянскія націи, находившія въ поэзіи Байрона отголосокъ многихъ своихъ чувствъ и симпатій, пристрастились къ ней, и Пушкинскій "Онѣгинъ", Лермонтовскій "Герой нашего времени" и "Конрадъ Волленродъ" Мицкевича показываютъ, какъ глубоко подѣйствовалъ на этихъ поэтовъ Байронъ своею поэзіей. Романскія племена, прекрасный климатъ и прекрасные грѣхи которыхъ онъ воспѣвалъ, и которыя какъ разъ теперь готовились къ возстанію, съ усердіемъ и энергіею переводили и изучали его произведенія. Испанскіе эмигранты и итальянскіе поэты дружно отозвались на его военный крикъ. Но во Франціи непосредственное вліяніе поэзіи Байрона послѣ его смерти виднѣе всего. Немного недѣль прошло между этимъ событіемъ и переходомъ Шатобріана въ оппозицію, и первымъ дѣломъ послѣдняго послѣ своего низверженія было поступленіе въ члены англійскаго комитета. "Orientales" Виктора Гюго не были бѣгствомъ на востокъ, какъ и восточная поэзія нѣмецкихъ поэтовъ; поэтъ избралъ путь черезъ Грецію и пробылъ долгое время у героевъ борьбы за освобожденіе. Делавинь воспѣлъ Байрона въ чудномъ стихотвореніи, а Ламартинъ написалъ послѣднюю пѣснь къ его "Чайльдъ Гарольду"; Альфредъ де Мюссэ пытался принять наслѣдіе великаго покойника, и самъ Ламенпэ скоро заговорилъ такимъ голосомъ, который во многомъ походилъ на голосъ Байрона. Германія, въ политическомъ отношеніи, была слишкомъ отсталой страной, чтобы изгнанниковъ и эмигрантовъ причислять къ своимъ поэтамъ; ея ученые, въ тихомъ филологическомъ одушевленіи своемъ, видѣли въ возстановленіи Греціи лишь возрожденіе древней Эллады, а поэты, въ родѣ Вильгельма Мюллера и (впослѣдствіи) Альфреда Мейснора, писали чудныя элегіи въ честь Байрона. Писатели еврейскаго происхожденія, въ особенности Берне и Гейне, послѣдній въ лучшихъ произведеніяхъ своихъ: "Зимней Сказкѣ" и "Германія", продолжали дѣло Байрона. Романтизмъ во Франціи и либерализмъ въ Германіи происходили по прямой линіи отъ натурализма байроновской поэзіи.
Натурализмъ въ англійской духовной жизни начинается у Вордсворта любовью къ внѣшней природѣ, сохраненіемъ непосредственнаго чувства и относительнымъ уваженіемъ къ животнымъ, дѣтямъ, мужикамъ и простакамъ. У него онъ мимоходомъ и ошибочно попадаетъ на стезю простого подражанія природѣ. У Кольриджа и еще болѣе у Соути натурализмъ приближается къ современной нѣмецкой романтикѣ, слѣдуетъ за ней въ міръ легендъ и суевѣрія, но успѣшно воздерживается отъ всѣхъ ея наиболѣе дурныхъ сторонъ, благодаря своему естественному обращенію съ романтическимъ матеріаломъ, живому, непосредственному отношенію къ природѣ и ко всѣмъ элементамъ дѣйствительности. Натурализмъ въ народную психологію проникаетъ у Скотта, который изображаетъ живыми красками человѣка, какъ продуктъ извѣстной расы и опредѣленнаго вѣка; у Китса (Keats) онъ овладѣваетъ міромъ чувствъ и держится здѣсь нѣкоторое время, въ нейтральномъ положеніи между спокойнымъ созерцаніемъ природы и проповѣдываніемъ естественнаго евангелія И естественныхъ правъ. Онъ становится эротическимъ и либерально-политическимъ у Мура, котораго печальный видъ родного острова переноситъ въ лагерь свободныхъ идей. У Лэндора онъ выступаетъ, какъ свободный языческій гуманизмъ, но черезчуръ страшный и гордый, и потому не могущій привиться къ Европѣ. У Шелли натурализмъ превращается въ пантеистическія грезы о природѣ и въ поэтическій радикализмъ, который располагаетъ чудными поэтическими средствами; но его космическій и отвлеченный характеръ, въ соединеніи съ тѣмъ обстоятельствомъ, что направленіе это оказалось не по плечу читателямъ, были причиною, что пѣснь его явилась гласомъ вопіющаго въ пустынѣ, и Европа даже не почувствовала, какимъ поэтомъ владѣетъ она и какого теряетъ въ Шелли. Но, подобно Ахиллу, который поднимается послѣ того, какъ сжегъ трупъ Патрокла, съ тѣмъ большею силою подымаетъ теперь свой голосъ Байронъ послѣ смерти Шелли. Европейская поэзія протекала соннымъ и тихимъ потокомъ, и кто шелъ по его берегу, находилъ немногое, на чемъ могъ-бы остановить свое вниманіе. Но вотъ, какъ продолженіе потока, возникла поэзія, передъ которой почва такъ часто подавалась, что вода стала падать каскадами -- потокъ вѣдь чаще всего замѣчаютъ въ томъ именно мѣстѣ, гдѣ его волны образуютъ водопадъ. Здѣсь у Байрона увидали, какъ потокъ лѣнится и кипитъ, и услыхали, какъ онъ шумитъ, подобно музыкѣ, и посылаетъ къ небу свои звучныя пѣсни. Здѣсь забила вверхъ поразительно прекрасная влага чистымъ ключомъ, завертѣла вихремъ удовольствій, разбиваясь и разбивая все, что ни попадалось на пути, способная современемъ продолбить даже скалы. И среди водопада стояла, какъ изобразилъ Байронъ въ "Чайльдъ Гарольдѣ" (IV, 72), чудная Ирида, сіяющая великолѣпіемъ радуги, символъ гармоніи, мира и наслажденія свободой, Ирида для многихъ незамѣтная, но видимая каждому, у кого надъ головою солнце и кто стоитъ прямо, Байронъ возвѣстилъ Европѣ лучшіе дни.