Измѣнить поэзіи заставило Сентъ-Бёва его настоящее, болѣе высокое призваніе. Но оно не отдалило его отъ поэзіи. Напротивъ того, эта послѣдняя сдѣлалась съ этихъ поръ подземнымъ источникомъ, оплодотворявшимъ его критическія изысканія, даже ихъ самыя сухія и серьезныя области, и надѣлявшимъ ихъ свѣжестью и роскошною жизненностью. Между тѣмъ, интересно прослѣдить, какими зигзагами шелъ первый великій новѣйшій критикъ, прежде чѣмъ онъ медленно достигъ индивидуальной зрѣлости, необходимой для своего призванія. Къ тому времени, когда, въ іюльскую революцію, романтическій C é nacle распался, Сентъ-Бёвъ настолько примирился съ главными дѣятелями реставраціи, что готовился получить отъ Полиньяка назначеніе въ секретари посольства, чтобы въ этомъ званіи сопровождать поэта Ламартина въ Грецію. Онъ не имѣлъ бы ничего противъ принятія такого мѣста, столь желательнаго для молодаго поэта, отъ тѣхъ людей, въ чьихъ рукахъ была власть. Вслѣдствіе этого, онъ невольно питалъ нѣкоторое чувство горечи къ новому правительству, при которомъ почти всѣ его литературные друзья выдвинулись въ политикѣ. Въ немъ всегда была извѣстная національная и демократическая основная черта (наприм., онъ отбросилъ отъ своего имени de, хотя унаслѣдовалъ его отъ отца); такъ и теперь его привлекала оппозиція противъ правительства, и вскорѣ онъ дошелъ до того, что сдѣлался помощникомъ и до нѣкоторой степени толмачомъ наивновосторженнаго и совершенно бездарнаго въ стилистическомъ отношеніи соціальнаго философа Пьера Леру. Точно такъ же онъ остался сотрудникомъ газеты Le Globe даже и тогда, когда она перешла изъ рукъ доктринеровъ къ сенъ-симонистамъ и, какъ органъ этихъ послѣднихъ, приняла девизомъ: А chacun selon sa vocation, à chaque vocation selon ses oeuvres. Онъ восторгался (какъ и Генрихъ Гейне) отцомъ Анфантеномъ и въ одной статьѣ 1831 г. ставилъ религіозныя сочиненія Сенъ-Симона гораздо выше Воспитанія рода человѣческаго Лессинга.
Едва разстался онъ въ 1832 г., по распаденіи сенъ-симонистской "семьи", съ учениками Сенъ-Симона, какъ сблизился съ Арманомъ Каррелемъ, литературнымъ вождемъ республиканской Франціи. Хотя въ статьѣ, написанной имъ въ 1852 г. о Каррелѣ, онъ скрылъ свои близкія отношенія къ нему, однако, вѣрно то, что онъ въ теченіе цѣлыхъ трехъ лѣтъ писалъ для National, и писалъ какъ о политикѣ, такъ и о литературѣ.
Подобно тому, какъ ранѣе онъ сходился съ романтиками, роялистами, сенъ-симонистами, такъ онъ теперь столкнулся съ республиканцами и познакомился ближе и съ ними. Въ то же время, его другъ Амперъ ввелъ его въ L ' Abbaye des Bois, гдѣ царила престарѣлая madame Рекамье и гдѣ поклонялись Шатобріану, какъ кумиру. Когда, вслѣдствіе статьи о Балланшѣ, въ которой Сентъ-Бёвъ, казалось, обнаруживалъ легитимистскія симпатіи, между нимъ и Каррелемъ произошелъ разрывъ, онъ больше сблизился съ Ламеннэ, который, впрочемъ, первый обратилъ на него вниманіе. Вскорѣ онъ сдѣлался его задушевнымъ другомъ и совѣтникомъ. Въ Ламеннэ его интересовало отчасти пламя, горѣвшее въ душѣ великаго священника, отчасти же его основная идея: для того, чтобы неудержимо поднимающійся потокъ демократіи не вышелъ изъ береговъ, необходимо воздвигнуть, въ видѣ плотины, надъ столь могущественнымъ и въ извѣстныхъ предѣлахъ столь истиннымъ демократическимъ принципомъ другой, еще болѣе могущественный--религіозный, который могъ бы убѣдительно говорить съ народами и съ одинаковою силой обращаться къ королямъ. Сентъ-Бёвъ былъ до такой степени увлеченъ Ламеннэ въ первый его періодъ, что въ одной изъ своихъ статей сдѣлалъ ему даже условный упрекъ но поводу его рѣшительнаго отпаденія отъ Рима. Онъ полагалъ, что тотъ, кто такъ недавно ратовалъ за приведеніе умовъ подъ власть господствующей церкви, не имѣетъ права выступать теперь демагогомъ, противникомъ папы.
Три года (1834--37) были наиболѣе горестно-тревожными въ жизни Сентъ-Бёва. Его отношенія къ madame Гюго разрѣшились въ 1837 г. внезапнымъ кризисомъ; кризисъ этотъ порвалъ и узы, соединявшія его съ романтическою школой, и положилъ конецъ его религіознымъ мечтаніямъ. Онъ покинулъ Парижъ и направился въ Лозанну, гдѣ между 1837--38 гг. началъ чтенія, изъ которыхъ возникло его обширное произведеніе P ort-Royal. Планъ къ нимъ былъ уже ранѣе набросанъ, начало уже ранѣе написано; тонъ этихъ лекцій до извѣстной степени опредѣлялся тѣмъ, что онѣ читались предъ протестантскою, хотя и вѣрующею, аудиторіей. Въ Лозаннѣ Сентъ-Бёвъ пришелъ въ соприкосновеніе съ замѣчательнымъ швейцарскимъ реформатскимъ священникомъ Винё, однимъ изъ немногихъ, къ кому онъ до самой смерти сохранилъ благоговѣніе. Этотъ человѣкъ, строго, искренно религіозный и, въ то же время, крайне тонкій, проницательный критикъ французской литературы, чрезвычайно интересовалъ Сентъ-Бёва и какъ характеръ, и какъ умственная личность. Опредѣленіе, которое далъ Винё христіанству, назвавъ его усердіемъ, произвело впечатлѣніе на живое отношеніе Сентъ-Бёва къ теологіи, и когда знаменитый французскій писатель ходилъ рядомъ съ нимъ, внимательно его слушая, Винё убѣждался въ томъ, что обратилъ его въ свою вѣру. Тѣмъ не менѣе, Сеитъ-Бёвъ уѣхалъ невѣрующимъ изъ Лозанны въ Италію, а оттуда назадъ въ Парижъ, гдѣ вновь принялся за свою дѣятельность критика въ б о льшихъ размѣрахъ, чѣмъ когда либо, и, прежде всего, съ тою разницей, что онъ, выступившій вначалѣ воинствующимъ критикомъ, явился теперь объясняющимъ и поучающимъ писателемъ. Онъ пользовался высокимъ уваженіемъ, какъ рецензентъ Revue des Beux Mondes, достигъ большаго вліянія и, какъ свѣтскій человѣкъ, былъ желаннымъ и дорогимъ гостемъ въ аристократическихъ салонахъ. При этомъ, несмотря на свою независимость, онъ считался спокойнымъ и достойнымъ писателемъ. Въ политикѣ онъ принадлежалъ къ центру, ближе къ правой. Одна дама, ъъ которой онъ вскорѣ вступилъ въ самую нѣжную дружбу, обезпечила его положеніе въ высшемъ свѣтѣ: это была m-me д'Арбувиль, написавшая нѣсколько хорошенькихъ меланхолическихъ повѣстей, вдова генерала и племянница перваго министра, графа Молё. Зимой Сентъ-Бёвъ проводилъ свободное время въ ея домѣ и въ салонахъ ея знакомыхъ; лѣтомъ онъ гостилъ у ея родственниковъ въ деревнѣ. Онъ сдѣлался другомъ графа Молё и его литературнымъ совѣтникомъ. Когда представлялся къ тому случай, онъ бралъ сторону и этого тонко образованнаго дворянина изъ классической школы противъ своихъ собственныхъ старыхъ союзниковъ, романтиковъ, если они выказывали недостатокъ вкуса или факта {См. статью Сентъ-Бёва о пріемѣ въ академію де-Виньи; кромѣ того, сообщенное имъ самимъ письмо къ нему одной дамы (m-me Гюго) объ этомъ пріемѣ.}. Уже въ 1844 г., ни разу передъ тѣмъ не испытавъ отказа, онъ былъ принятъ членомъ во французскую академію, благодаря покровительству всѣхъ монархическихъ и классическихъ салоновъ (по поводу этого обстоятельства можно прочесть горькія нападки на него въ письмахъ m-me де-Жирарденъ, остроумнаго врага Сентъ-Бёва) {Lettres parisiennes. IV, р. 179.}. Церемонія вступленія эксъ-романтика имѣла ту пикантную сторону, что Виктору Гюго, принятому въ академію лишь послѣ троекратнаго отверженія, пришлось произнести привѣтственную рѣчь.
Впрочемъ, этотъ новый кружокъ, точно также какъ и прежніе, не могъ удержать Сентъ-Бёва. Революція 1848 г. разсѣяла это общество, и, когда торжествующіе республиканцы смертельно оскорбили его, взведя на него совершенно нелѣпое обвиненіе, онъ почувствовалъ себя болѣе одинокимъ, чѣмъ когда-либо {Его обвинили въ томъ, что онъ будто бы принялъ взятку изъ тайнаго фонда Іюльской монархіи въ суммѣ 100 франковъ. Оказалось, что эти деньги были употреблены на починку печи въ Мазариновской библіотекѣ, хранителемъ которой былъ Сентъ-Бёвъ.}. Онъ вторично оставилъ Францію на продолжительное время. Въ Люттихѣ онъ сталъ читать лекціи, которымъ обязана своимъ возникновеніемъ его книга Chateaubriand et son groupe litt é raire -- лекціи, по тону и содержанію своему, безъ сомнѣнія, задѣвавшія за живое монархическую партію и выказывавшія значительное отрезвленіе автора.
М-me д'Арбувиль умерла въ 1850 г. Ея смерть порвала личныя узы, соединявшія его со старыми партіями. Демократическій и соціалистическій инстинктъ, привлекавшій его къ сенъ-симонистамъ и къ Каррелю, побудилъ его обратиться ко Второй имперіи. Какъ и другіе представители 1830 г. (за исключеніемъ пользовавшагося недолгое время знаменитостью, честнаго, вообще же мало даровитаго поэта, Огюста Барбье), Сентъ-Бёвъ былъ далеко не свободенъ отъ увлеченія всеобщимъ наполеоновскимъ культомъ; онъ смотрѣлъ на имперію какъ на поддерживаемый народомъ, направленный противъ господства буржуазіи имперіализмъ, и въ извѣстной, возбудившей много нападокъ статьѣ Les regrets не только объявилъ о своемъ присоединеніи къ Наполеону III, но даже отозвался объ орлеанистахъ и легитимистахъ топомъ насмѣшки, которая свидѣтельствовала о наивной забывчивости съ его стороны. Онъ писалъ сначала .для Le Constitutionnel, затѣмъ нѣкоторое время для Moniteur officiel, потомъ опять для Le Constitutionnel, наконецъ, въ послѣдній годъ своей жизни, для оппозиціонной газеты Le Temps. Очевидно, онъ былъ вполнѣ искрененъ въ своихъ чувствахъ; дѣло въ томъ, что, какъ всегда, онъ и здѣсь невольно поддавался вліянію, чтобы впослѣдствіи, съ еще большею ясностью во взглядахъ, проявить еще большую проницательность въ своей критической дѣятельности. Лично онъ лишь мелькомъ приходилъ въ соприкосновеніе съ императоромъ. Онъ примкнулъ къ "лѣвой сторонѣ имперіи"; принцесса Матильда и принцъ Наполеонъ отличали его и обращались съ нимъ, какъ съ другомъ, и онъ прекраснѣйшимъ образомъ пользовался своими дружескими отношеніями къ принцессѣ, а именно съ цѣлью тайной широкой благотворительности .
Лишь въ этотъ послѣдній періодъ его жизни талантъ его достигъ полнаго разцвѣта. Некритическій писатель долженъ обыкновенно ожидать, что онъ будетъ ослабѣвать съ годами, тогда какъ критикъ имѣетъ надежду въ старости усовершенствоваться. И Сентъ-Бёвъ съ каждымъ годомъ и до самой смерти развивался все богаче. Его любовь къ истинѣ, съ самаго начала столь же глубокая, какъ и влеченіе къ труду, ранѣе часто встрѣчавшая преграду во внѣшнихъ условіяхъ, выступала теперь все открытѣе, между тѣмъ какъ его способность къ работѣ сохранялась въ прежней силѣ. Онъ написалъ около пятидесяти томовъ, н въ нихъ не найдется ни одной небрежной строчки, едва ли какая-нибудь неточность. Но только въ этотъ послѣдній періодъ Сентъ-Бёвъ окончательно отважился говорить тѣмъ прямымъ языкомъ, который былъ ему необходимъ для выраженія его дѣйствительныхъ воззрѣній въ области религіи и философіи. Все, что онъ подавлялъ въ себѣ съ тѣхъ поръ, какъ въ молодости изучилъ философовъ XVIII столѣтія, сдѣлалось теперь извѣстнымъ. Несмотря на его недостаточное пониманіе гораздо болѣе грубой природы Бальзака и еще болѣе своеобразнаго характера Бейля, всегда останутся памятными мужество и рѣшимость, съ которыми онъ теперь стоялъ въ литературѣ, какъ защитникъ и вождь подростающаго поколѣнія. Не слѣдуетъ также забывать, что онъ отказался написать статью о Vie de C é sar Наполеона. И съ неменьшею рѣшимостью выступилъ онъ въ сенатѣ, совершенно одинъ, сильнымъ и безпощаднымъ противникомъ клерикализма. Въ мартѣ 1867 г. онъ защищалъ Ренана и его Жизнь І исуса. Въ іюнѣ того же года, когда, на основаніи жалобы провинціальной знати въ Сентъ Этьенѣ, хотѣли изгнать изъ народныхъ библіотекъ всю литературу, непріятную для духовенства (включая Вольтера, Раблэ и многихъ другихъ), Сентъ-Бёвъ оказался въ раболѣпномъ и клерикальномъ сенатѣ единственнымъ поборникомъ свободнаго изслѣдованія, восторженнымъ охранителемъ чести французской литературы. Студенты, освиставшіе его въ 1855 г. за его присоединеніе къ имперіи, почтили его въ этомъ случаѣ депутаціей и прокричали ему виватъ. По поводу интимнаго обѣда, случайно даннаго имъ въ страстную пятницу, клерикальная печать распространила о немъ лживые слухи, провозглашавшіе его прямо враждебнымъ христіанству, называвшіе его новоявленнымъ Вольтеромъ; и когда, въ 1868 г., онъ собрался съ послѣдними силами и слабымъ голосомъ, по съ неслыханною смѣлостью вступился въ сенатѣ за свободу прессы и возсталъ противъ законопроекта о католическихъ университетахъ, тогда имя Сентъ-Бёвъ сдѣлалось знаменемъ, символомъ свободной мысли. Въ январѣ 1869 г. опъ окончательно порвалъ съ имперіей. 13 октября 1869 года онъ испустилъ послѣдній вздохъ послѣ четырехлѣтней болѣзни и долгихъ, мучительныхъ страданій, которыя переносилъ со стоическою твердостью.
Сентъ-Бёвъ, какъ мы видѣли, подвергся, при своей необыкновенно впечатлительной натурѣ, цѣлому ряду религіозныхъ, литературныхъ и политическихъ видоизмѣненій. Это была школа, которую онъ по необходимости долженъ былъ пройти, чтобы сдѣлаться основателемъ новѣйшей критики. Но, что должно признать за нимъ, несмотря на всю измѣнчивость его мнѣній, это -- честность. Личные мотивы въ важныхъ вопросахъ могли имѣть лишь ничтожную власть надъ человѣкомъ, столь же правдивымъ по своимъ личнымъ свойствамъ, какъ и по тому характеру, который сказывается въ его произведеніяхъ. Ибо, какъ говоритъ Франклинъ, правда и честность подобны огню и пламени. Онѣ имѣютъ извѣстный природный блескъ, котораго нельзя передать красками и кистью.
III.
Самое большое дѣльное сочиненіе, написанное Сентъ-Бёвомъ, это P ort-Royal (1840--59 гг.). Оно единственно въ своемъ родѣ. Нежеланіе Сентъ-Бёва идти широкими путями изслѣдованія и возникшая въ немъ съ раннихъ лѣтъ романтическая склонность къ религіозной мечтательности побудили его избрать своею главною темой исторію янсенизма во Франціи. Янсенизмъ былъ восторженною, живою и пламенною формой религіозности; хотя онъ опирался на почву католицизма, но все же онъ имѣлъ личную, то-есть еретическую, страсть къ истинѣ. Между тѣмъ какъ его искренность привлекаетъ разумъ, онъ, въ то же время, вызываетъ сочувствіе тѣмъ героизмомъ, съ которымъ презиралъ гоненія и принужденіе. Какъ янсенизмъ, такъ и его исторія, представленная въ Tort-Royal, достигаютъ своей кульминаціонной точки въ Паскалѣ, и худощавая, болѣзненная фигура послѣдняго служитъ его представителемъ въ контрастъ полнокровному, здоровому, восторженному нѣмцу, который, болѣе чѣмъ за столѣтіе передъ тѣмъ и съ большимъ успѣхомъ, велъ въ сосѣдней странѣ подобную же борьбу противъ Рима.
Сентъ-Бёвъ обладалъ всѣми данными для того, чтобы написать исторію янсенизма. Онъ не принадлежалъ къ числу вѣрующихъ, но былъ или, по крайней мѣрѣ, думалъ, что былъ нѣкогда вѣрующимъ. Мы рѣдко бываемъ въ состояніи подвергнуть разсмотрѣнію воззрѣніе, которому сами преданы; такого воззрѣнія, которое было всегда чуждо намъ, мы не можемъ постичь; лучше всего понимаемъ мы тотъ способъ воззрѣнія, котораго когда-то держались и теперь уже не раздѣляемъ. Если вы сомнѣваетесь, дѣйствительно ли понимаетъ Сентъ-Бёвъ эти средневѣковыя чувства, это стремленіе бѣжать отъ міра, эту борьбу, которую выноситъ сокрушенная душа, то внимающая голосу природы, то ищущая убѣжища въ вѣчной благодати,-- если вы сомнѣваетесь, хорошо ли онъ знаетъ, какимъ духомъ проникнуты эти проповѣди и богословскія разсужденія, и какія сердца трепещутъ подъ всѣми этими монашескими одѣяніями, какой восторгъ, какое благоговѣніе, какія упованія и какое томленіе, какая мистическая мечтательность и какой святой экстазъ возгораются въ тѣсныхъ предѣлахъ этого освященнаго мѣста,--прочтите только два первыхъ тома до главы о Паскалѣ, понять котораго было ему уже легче, такъ какъ его образъ крупнѣе и извѣстнѣе. Познакомьтесь только съ двумя мастерски выполненными портретами: Франсуа де-Саль и Сенъ-Сирана, которые даетъ намъ Сентъ-Бёвъ, и приглядитесь къ тому, какъ онъ, изъ устныхъ и письменныхъ отзывовъ, изъ нѣсколькихъ сочиненій и проповѣдей, съумѣлъ создать два образа, до того правдивыхъ и человѣчныхъ, что мы положительно живемъ съ ними. Всюду чувствуется, что Сентъ-Бёвъ началъ съ дѣятельности романиста. Какъ много сценъ между невинными обитательницами этой голубятни, этого женскаго монастыря, написано столь же живо, какъ въ романѣ! И, тѣмъ не менѣе, Сентъ-Бёвъ пользуется своею фантазіей только для изображенія; никогда не служитъ она ему для вымысла или для искаженія.
Это произведеніе имѣетъ тотъ недостатокъ, что въ первыхъ томахъ, самыхъ занимательныхъ, мы не находимъ историческаго стиля. Здѣсь непріятнымъ образомъ даетъ себя чувствовать бывшій беллетристъ. P ort-Royal является для Сентъ-Бёва только точкой исхода. Можно сказать, что древній монастырь -- не болѣе, какъ крѣпость, изъ которой, онъ предпринимаетъ вылазки въ другія укрѣпленія; онъ проводитъ параллели и указываетъ аналогіи, заимствованныя то изъ литературы, то изъ дѣйствительной жизни, хотя и поучительныя, но часто крайне натянутыя. Такъ, онъ мимоходомъ разбираетъ не только Корнеля, Расина, Мольера, Вовейарга, но даже вполнѣ современныхъ писателей, какъ Ламартинъ и Жоржъ Зандъ. Въ послѣдующихъ томахъ, гдѣ изображеніе носитъ болѣе историческій и трезвый характеръ, ощущается недостатокъ притягательной силы тѣхъ эпизодовъ, и сюжетъ, несмотря на любовное стараніе, съ которымъ онъ излагается, пожалуй слишкомъ спеціаленъ, чтобы возбудить продолжительный интересъ.
Гораздо выше, чѣмъ въ этой книгѣ, считающейся его главнымъ произведеніемъ, стоитъ Сентъ-Бёвъ въ длинномъ рядѣ томовъ, появившихся подъ заглавіемъ Causeri é s du lundi и Nouveaux lundis и содержащихъ болѣе короткія статьи изъ лучшаго періода его авторской дѣятельности. Эти статьи врядъ ли скоро позабудутся. Ульбахъ написалъ о нихъ тотчасъ же послѣ смерти Сентъ-Бёва: "Я не знаю, что сохранитъ время изъ литературы, которой мы теперь гордимся. Нѣсколько стихотвореній Ламартина и Виктора Гюго, нѣсколько романовъ Бальзака? Но вѣрно то, но крайней мѣрѣ, что будетъ невозможно писать исторію, не отыскавши Сентъ Бёва и не прочтя его съ начала до конца".
У Сентъ-Бёва было двѣ различныхъ манеры. Въ молодости, особенно благодаря изученію XVI столѣтія, онъ усвоилъ привычку такъ тщательно взвѣшивать и отдѣлывать стилистическое выраженіе, что его изысканность заслуживала критики, хотя и не столь жестокой и язвительной, какъ та, съ какою обрушился на него Бальзакъ, раздраженный нѣсколькими, отчасти насмѣшливыми, статьями Сентъ-Бёва. Это стремленіе къ изощренію стиля исчезло, однако, когда Сентъ-Бёвъ сдѣлался журналистомъ. Литтре сказалъ очень удачно: "Такъ какъ онъ обязался поставлять каждую недѣлю по фельетону, то у него не остается болѣе времени портить свои статьи". Не легко охарактеризовать этотъ стиль, и острый, и гибкій, какъ сталь. Читатель, не очень свѣдущій во французскомъ языкѣ, вовсе не пойметъ, что здѣсь есть нѣчто такое, что можно было бы назвать стилемъ. Предложенія слѣдуютъ одно за другимъ, не сгруппированныя, безъ ритма, небрежно, подобно тому, какъ маршируютъ зуавы. Никогда не встрѣчается патетическаго предложенія, рѣдко -- восклицаніе, мѣстами лишь воззваніе: "о, поэтъ!" или что-нибудь въ этомъ родѣ. Рѣчь течетъ, какъ вода, мягко волнуемая дуновеніемъ вѣтерка. Но внимательный читатель придетъ въ восхищеніе отъ благородной утонченности этого языка. Тонъ нерѣшителенъ, но спокоенъ и слегка скептиченъ. Я привожу взятый на-удачу примѣръ:
"Такъ что же преобладаетъ въ немъ -- твердое основаніе, или волнообразное? Ты думаешь, волнообразное? Но развѣ подъ нимъ нѣтъ другаго, болѣе твердаго фундамента? Ты думаешь, твердое? Но развѣ подъ нимъ нѣтъ другой, волнообразной почвы?"
Какъ много личностей, по поводу которыхъ психологъ долженъ былъ бы это спрашивать, но какъ мало кто умѣетъ ставить вопросъ такъ вѣрно и тонко. То, что въ его стилѣ называли причудливымъ, ничто иное, какъ тотъ, часто неожиданный способъ, которымъ онъ выставляетъ образъ, ибо этотъ послѣдній всегда поразительно точенъ. Такъ, онъ однажды дополнилъ описаніе одного знаменитаго, но строгаго проповѣдника изъ XVI столѣтія и его далеко не цвѣтистой рѣчи слѣдующимъ выраженіемъ, что современники сравнивали его по его сухой строгости съ терновникомъ. Нѣсколько позднѣе онъ передаетъ изъ жизни того же человѣка черту благороднаго и мощнаго негодованія и затѣмъ прибавляетъ: "Его называли терновникомъ и кустомъ безъ цвѣтовъ; можно прибавить, что онъ бывалъ подчасъ горящимъ терновникомъ". Хотите слышать, какъ этотъ гибкій стиль принимаетъ видъ насмѣшки и сатиры? Сентъ-Бёвъ описываетъ языкъ, которымъ пользуется Низаръ,--нѣкоторое время его соперникъ въ литературѣ,-- и вставляетъ среди горькосладкихъ похвалъ слѣдующее небольшое замѣчаніе: "Одинъ академикъ нашелъ его сильнымъ; многіе ученые находятъ его граціознымъ". О Кузенѣ онъ говоритъ: "Это заяцъ съ орлинымъ взоромъ". Хотите примѣръ способности этого стиля къ характеристикѣ, прочтите предложеніе о Мюссе: "То, чѣмъ онъ производитъ впечатлѣніе, это не переливы цвѣтовъ; какъ утреннее солнце пылинку, такъ онъ порою золотитъ дѣйствительность, которую описываетъ, и, какъ бы въ божественномъ преображеніи, она видоизмѣняется предъ нашими очами". Хотите, наконецъ, обращикъ того, какъ этотъ простой, ровный стиль принимаетъ выраженіе негодованія, прочтите слѣдующій отрывокъ, одновременно изображающій самого автора. Рѣчь идетъ здѣсь объ одномъ сочиненіи, которому академія въ полномъ составѣ своихъ членовъ отказала въ преміи, присужденной ему избранною коммиссіей спеціалистовъ, и отказала потому, что основныя воззрѣнія этого сочиненія находились въ противорѣчіи съ оффиціальною эклектическою политическою философіей. Сенъ-Бёвъ говоритъ объ этомъ: "Да, дѣйствительно, существуетъ очень немногочисленный классъ тихихъ, умѣренныхъ философовъ, которые живутъ очень немногимъ, не интригуютъ и одушевлены единственнымъ стремленіемъ добросовѣстно искать истину, образовывая свой умъ и отдаляясь отъ всякой другой страсти; которые, внимательно относясь къ общимъ міровымъ законамъ, занимаются тѣмъ, что прислушиваются къ каждой отдѣльной части природы, въ которой имъ открывается міровая душа и міровая мысль, и изслѣдуютъ ее; классъ людей, которые въ глубинѣ своего сердца стойки; которые стараются дѣлать добро и мыслить настолько хорошо и опредѣленно, насколько это имъ возможно, безъ увлекательной надежды на личную награду въ будущемъ, довольствуясь сознаніемъ того, что они находятся въ согласіи съ собою и со всеобщею міровою гармоніей. Прилично ли,-- спрашиваю я,-- клеймить этихъ людей гнуснымъ именемъ, на основаніи этого удалять ихъ или, по крайней мѣрѣ, унижать терпимостью, подобно тому, какъ милуютъ заблудшихъ и виновныхъ людей, уличенныхъ въ преступленіи? Развѣ они еще не завоевали у насъ своего мѣста и своего уголка на солнцѣ, развѣ,-- о, благородные эклектики, которыхъ я такъ охотно сравниваю съ ними, вы, чье полное нравственное безкорыстіе и неизмѣнное душевное величіе предъ очами Божіими извѣстны міру!-- развѣ они не имѣютъ права стоять, по крайней мѣрѣ, наравнѣ съ вами, въ силу чистоты своего ученія, честности своихъ намѣреній и непорочности своей жизни? Это было бы конечнымъ, достойнымъ прогрессомъ девятнадцатаго вѣка, достиженіе котораго я желалъ бы еще видѣть передъ своею смертью!"
Реформа, которую Сентъ-Бёвъ произвелъ въ критикѣ, была многосторонняя. Во-первыхъ, онъ далъ ей подъ ноги почву, а именно историческую и естественно-научную. Старая, такъ называемая философская критика считала литературный документъ свалившимся съ неба, обсуждала его безъ всякаго отношенія къ автору и помѣщала его подъ тою или другою эстетическою или историческою рубрикой. Сентъ-Бёвъ въ своемъ изслѣдованіи произведенія восходилъ до момента его возникновенія; за бумагой онъ умѣлъ открывать человѣка. Онъ показалъ современникамъ и потомкамъ, что нельзя понять ничего, никакого сочиненія и никакого документа изъ прошедшаго, пока не удалось постичь то душевное состояніе, изъ котораго они проистекли, и составить себѣ представленіе о личности, отъ которой они происходятъ. Лишь такимъ образомъ документы получаютъ жизнь; лишь тогда исторія становится одушевленною; лишь благодаря такому пониманію произведеніе искусства становится прозрачнымъ.
Господствующимъ свойствомъ Сентъ-Бёва была любознательность, и она выступала у него въ той формѣ, которую можно было бы назвать научнымъ любопытствомъ. Она направляла его жизнь еще прежде, чѣмъ свободно выразилась въ его критикѣ. Первое время она еще мало замѣтна, такъ какъ онъ началъ по отношенію къ своимъ современникамъ, Шатобріану, Ламартину, Гюго, де-Виньи и многимъ другимъ, съ восхваленій, которыя позднѣе долженъ былъ значительно умѣрить. Такимъ образомъ, его карьера была противуположна карьерѣ Теофиля Готье, который началъ такъ рѣзко, но постепенно впалъ въ снисходительность, лишенную всякой силы. Но первыя, не критическія похвалы Сентъ-Бёва, тѣмъ не менѣе, имѣли своимъ источникомъ его склонность къ критикѣ. Преувеличенная похвала явилась слѣдствіемъ того, что въ молодости онъ былъ слишкомъ близокъ съ тѣми, кого подвергалъ своей критикѣ, но даже и это обстоятельство имѣло причиной любознательность Сентъ-Бёва. Для него, который смутно догадывался о различіи между книгами и жизнью еще ранѣе, чѣмъ онъ узналъ послѣднюю, для него, который былъ менѣе, чѣмъ кто-либо, расположенъ относиться съ уваженіемъ къ тому, за что писатель выдавалъ себя, или щадить то представленіе о немъ, которое толпа должна была воспринимать изъ его сочиненій,--его пытливость, его тонкая психологическая способность, его жажда видѣть вещи самому и вблизи, была побужденіемъ обходить оффиціальное и данное и отыскивать то истинное,что скрыто, то незначительное, что ведетъ къ пониманію.
Такимъ образомъ, критическое недовѣріе, собственно говоря, безсознательно влекло его къ знакомству со всѣми и каждымъ, тогда какъ въ своемъ юношескомъ простодушіи онъ полагалъ, что сближается лишь изъ энтузіазма къ идеямъ съ тѣми личностями, отъ которыхъ эти идеи исходили.
Здѣсь обыкновенно является безконечно-затруднительная дилемма для критика. Только о живыхъ знаетъ онъ истину, только о мертвыхъ можетъ онъ сказать ее. Но, во всякомъ случаѣ, получается непріятное впечатлѣніе, когда смерть внезапно производитъ совершенную перемѣну въ характерѣ критики, какъ было, наприм., по кончинѣ Шатобріана съ критикой Сентъ-Бёва. Его первая статья о Шатобріанѣ -- чистый ѳиміамъ. Чувствуется, подъ какимъ соціальнымъ давленіемъ она написана: какъ піэтизмъ и уваженіе, симпатія и личныя отношенія, боязнь вызвать гнѣвъ прекрасныхъ очей, невозможность оскорбить такую любезную даму, какъ m-me Рекамье, выраженіемъ порицанія ея домашнему идолу,-- какъ все это способствовало тому, чтобы первый очеркъ о Шатобріанѣ вышелъ изъ-подъ пера Сентъ-Бёва рефератомъ, въ которомъ дано мѣсто только одному удивленію. Его большая книга и позднѣйшія статьи о томъ же писателѣ, напротивъ того, одушевлены истинною страстью къ отрицанію, стремленіемъ срывать маски. Однако, когда Сентъ-Бёвъ достигъ высшей точки своего развитія, то можно сказать о немъ, что онъ придерживался золотой середины. Онъ уже не восхищается всѣмъ на свѣтѣ и не объясняетъ всего благородными мотивами, но и не, выискиваетъ низкихъ побужденій; онъ не прославляетъ человѣческой природы, но и не чернитъ ея. Онъ знаетъ ее; и его тактъ мало-по-малу до того изощрился, благодаря сношеніямъ съ самыми разнообразными людьми, благодаря безпрерывнымъ критическимъ занятіямъ, благодаря французской утонченности,, равно какъ и парижскому лоску, что онъ все болѣе и болѣе познаетъ ее. Тамъ, гдѣ онъ особенно высокъ, онъ напоминаетъ Гёте универсальностью своего ума. Иногда чувствуешь поползновеніе назвать его "мудрымъ" и едва ли существуетъ другой критикъ, который вызывалъ бы у насъ это слово. Никогда не ослѣпляется онъ и не руководится традиціонными представленіями, связанными съ какимъ-нибудь именемъ, будь они возвышенны, трогательны или отрицательны; нѣтъ, онъ изучаетъ происхожденіе писателя, состояніе его здоровья, его имущественное положеніе, первоначальный кругъ его идей, исторію его развитія; онъ подхватываетъ признаніе, невольно вырвавшееся у этого человѣка, доказываетъ, что оно подтверждается другими словами его, что оно освѣщаетъ и выясняетъ его поступки; онъ изображаетъ его въ его благородныя, лучшія мгновенія, онъ застигаетъ его врасплохъ; въ силу своей замѣчательной "способности находить иголку въ стогѣ сѣна", онъ умѣетъ вывѣдать, что хранилъ покойный въ самомъ потаенномъ уголкѣ своего сердца. Съ спокойною обдуманностью естествоиспытателя онъ взвѣшиваетъ и сравниваетъ склонность къ добру и злу и такимъ образомъ выполняетъ достовѣрный портретъ или, скорѣе, рядъ портретовъ, изъ которыхъ каждый достовѣренъ самъ по себѣ, но всѣ противорѣчатъ одинъ другому. Ибо какъ пи великъ Сентъ-Бёвъ, какъ критикъ, онъ все же постоянно уклоняется отъ одной изъ главныхъ трудностей, которыя приходится преодолѣвать критику, а именно отъ слѣдующей: добросовѣстный критикъ обыкновенно нѣсколько разъ и на различныхъ ступеняхъ развитія читалъ произведеніе, которое хочетъ объяснить и обсудить; всякій, разъ онъ поражался чѣмъ-нибудь другимъ и, подъ конецъ, онъ видитъ это произведеніе со столькихъ точекъ зрѣнія, что ему невозможно, безъ внутренняго насилія надъ собою, удержать одно единственное настроеніе и одинъ взглядъ. Если требуется объяснить не отдѣльное произведеніе, а изобразить на различныхъ ступеняхъ его развитія чрезвычайно плодовитаго писателя или же цѣлую школу въ литературѣ, то является еще большая трудность сконцентрировать въ одну общую картину это разнообразіе впечатлѣній, которыя получались въ совершенно различные душевные моменты. Зданіе, которое мы видѣли одинъ единственный разъ, на половину освѣщенное солнцемъ, на половину закрытое громадною тѣнью, остается отчетливо въ пашемъ воспоминаніи въ этомъ самомъ освѣщеніи, съ своими очертаніями и съ своимъ опредѣленнымъ заднимъ планомъ; если мы возьмемъ, наоборотъ, зданіе, которое мы видали во всякую пору дня, въ сумерки и при лунномъ свѣтѣ, и со всѣхъ сторонъ, съ самыхъ различныхъ пунктовъ; которое мы знаемъ какъ извнутри, такъ и снаружи,-- домъ, въ которомъ мы жили и комнаты котораго казались намъ вначалѣ большими, потомъ маленькими, по мѣрѣ того, какъ мы сами росли,--о такомъ зданіи трудно дать вѣрное представленіе. Вотъ эту-то трудность обходитъ Сентъ-Бёвъ, благодаря тому, что постояно даетъ новыя изображенія одного и того же предмета и новые отзывы о немъ и предоставляетъ читателю самому составить свое мнѣніе. Съ полнымъ правомъ избралъ Онъ девизомъ цѣлаго ряда своихъ сочиненій слѣдующія слова Сенака де-Мельгана (Sénac de Meilhans): Nous sommes то-biles et nous jugeons des ê tres mobiles.
Послѣднюю часть этого предложенія, а именно, что каждое человѣческое существо, которое мы подвергаемъ своему сужденію, находится въ постоянномъ развитіи, Сентъ-Бёвъ понималъ такъ, какъ никто этого не понималъ до него. Каждый разъ онъ съ предметомъ измѣняетъ и тонъ; даже его способъ положенія становится другимъ, какъ скоро характеръ одного и того же предмета измѣняется; подъ конецъ его гибкій умъ находитъ возможность подражать всѣмъ отдѣльнымъ движеніямъ человѣческой души во время ея развитія {Оба слѣдующія предложенія изъ Port- R oyal служатъ знаменательными примѣрами. Въ первомъ онъ съ смѣлымъ прямодушіемъ отказывается установить единство между набросками своихъ портретовъ; во второмъ онъ стремится соединить въ одно зрѣлое всѣ стороны душевной жизни: "C'est le М. de Saint-Cyran tout-à-fait définitif et mûr, que j'envisage désormais, c'est de lui qu'est vrai ce qui va suivre; si quelque chose dans ce qui précède ne cadre plus, qu'on le rejette, comme, en avanèant; il l'a rejeté lui-même.
"Certes on peut tailler dans M. de Saint-Cyran un calviniste, mais c'est à condition d'en retrancher mainte partie vitale".}. Форма его изложенія становится поэтому столь же непостоянною, какъ и его сюжетъ. Онъ безпрестанно перемѣшиваетъ біографію съ критикой; онъ вставляетъ въ свои періоды множество разнообразно оттѣненныхъ оговорокъ и вводныхъ предложеній, помѣщаетъ фразы, смягчающія и ослабляющія одна другую, проявляетъ пристрастіе къ употребленію техническихъ словъ, влачащихъ за собой длинный хвостъ идейныхъ ассоціацій, и охотно пользуется неопредѣленными оборотами, которые намекаютъ больше, чѣмъ говорятъ. Ибо хотя Сентъ-Бёвъ и пробирается сквозь мракъ біографій съ увѣренностью водолаза, видящаго чрезъ воду растительность на днѣ моря, все же онъ по многимъ причинамъ любитъ нѣкоторую неопредѣленность въ своемъ способѣ выраженія о данномъ предметѣ; если онъ говоритъ о людяхъ, находящихся еще въ живыхъ, то онъ можетъ лишь намеками упоминать объ ихъ частной жизни, а умершіе имѣютъ обыкновенно потомковъ или родственниковъ, которые опасаются правды, поскольку она касается ихъ жизни. Поэтому онъ охотно довольствуется возможностью дать почувствовать, что хотя онъ и знаетъ все на свѣтѣ, но не считаетъ удобнымъ на этомъ останавливаться.
Съ годами Сентъ-Бёвъ сталъ смѣлѣе и началъ вводить больше физіологіи въ свою психологію. Послушайте, какъ онъ самъ защищаетъ свой методъ. Въ одинъ изъ послѣднихъ годовъ своей жизни (9 мая 1863 г.) онъ пишетъ одному критику, упрекавшему его въ извѣстныхъ отрицательныхъ сужденіяхъ: "Искуство -- особенно-же чисто-духовное искусство, какъ критическое -- есть инструментъ, которымъ трудно владѣть; оно годится лишь настолько, насколько годится художникъ. Но если допустить это, то развѣ не необходимо въ такомъ случаѣ порвать, наконецъ, со всѣми этими превратными обычаями, которые предписываютъ судить о писателѣ не только по его намѣреніямъ, но даже по его притязаніямъ? Какъ! я обязанъ усматривать въ Фойтэнѣ только великаго, тонкаго, благороднаго, изящнаго художника и не смѣю видѣть мелочнаго, вспыльчиваго, чувственнаго гуляку, какимъ онъ былъ?... Или, что касается нашего времени, я прожилъ 36 лѣтъ въ непосредственной близости съ Вилльменомъ, этимъ великимъ талантомъ, этимъ высокихъ умомъ, который положительно вздувается, на подобіе флага, отъ великодушныхъ, либеральныхъ, человѣколюбивыхъ, христіанскихъ, цивилизаторскихъ и т. п. чувствъ -- и мнѣ будетъ возбранено изобразить въ лицѣ его самую грязную душу, самую злую обезьяну, какая только существуетъ на свѣтѣ? Неужели мы вѣчно должны восхвалять его благородныя, возвышенныя чувства, какъ это единодушно дѣлается вокругъ него? Развѣ же мы обязаны позволять водить себя за носъ и подремать другимъ? Развѣ писатели, историки, проповѣдники нравственности только, актеры, которыхъ нельзя видѣть внѣ заученной ими роли? Развѣ ихъ можно видѣть только на сценѣ? Развѣ не разрѣшается смѣло и, тѣмъ не менѣе, осторожно зондировать то мѣсто, гдѣ латы спаяны, указывать скальпелемъ на шовъ, составляющій переходъ отъ души къ таланту,-- хвалить послѣдній, но и обозначать недостатки душевнаго состояніе, которые мы усматриваемъ изъ этого самаго таланта, равно какъ я изъ дѣйствія, производимаго имъ съ теченіемъ времени? Потеряетъ ли вслѣдствіе этого литература долю своего блеска?Это возможно; но познаваніе умовъ несомнѣнно чрезъ это выиграетъ".
Такимъ образомъ, первый шагъ: твердая почва подъ ногами, отсутствіе ложной идеальности! Второй шагъ состоитъ въ томъ, что критика, бывшая до сихъ поръ раздробляющею и анализирующею, сдѣлалась у Сентъ-Бёва связующею, хотя и съ тѣмъ ограниченіемъ, которое вытекало изъ природы великаго критика. Его критика, подобно поэзіи, надѣляетъ свой предметъ органическою жизнью. Она не разбиваетъ матеріалъ въ мелкіе камни и щебень, она воздвигаетъ изъ него архитектура мое произведеніе. Она не разбираетъ составныя части человѣческой души, такъ что мы знакомимся только съ мертвою машиной, не зная, какой видъ она имѣетъ, когда находится въ дѣйствіи,-- нѣтъ, она даетъ намъ возможность заглянуть въ ея работу, такъ что мы, знакомясь съ ея механизмомъ, видимъ огонь, порождающій движущую паровую силу, и слышимъ шумъ, производимый работающею машиной.
И такъ, благодаря реформѣ Сенть-Бёва, исторія литературы, считавшаяся до него какъ бы историческою побочною наукой, сдѣлалась путеводителемъ исторіи въ собственномъ смыслѣ, болѣе того -- самою одушевленною, самою живою частью исторіи, потому что въ литературахъ она обладаетъ самымъ богатымъ матеріаломъ, который только имѣетъ въ своемъ распоряженіи исторія.
Мы сказали вначалѣ, что литературная дѣятельность Сенть-Бёва не сдѣлала его чуждымъ поэзіи. Теперь мы можемъ доказать еще положительнѣе, что критика, въ томъ видѣ, въ какомъ онъ ее разрабатывалъ къ концу своей жизни, находясь на высшей точкѣ своего развитія, вступи въ самое тѣсное родство съ поэзіей новѣйшаго времени. Ибо когда критика стала синтетическою, то одновременно и поэзія, также вслѣдствіе постепеннаго завоеванія современной умственной жизни естественными науками, сдѣлали подобное движеніе. Въ началѣ столѣтія фантазія, какъ свободное воображеніе, считалась настоящимъ поэтическимъ даромъ; творческая способность, какъ таковая, дѣлала поэта поэтомъ. Онъ не былъ подчиненъ природѣ и дѣйствительности, онъ чувствовалъ себя такъ же свободно въ сверхъестественномъ мірѣ, какъ и въ мірѣ видимомъ. Въ поколѣніи 1830 гг. поэты, какъ Нодье и Александръ Дюма, каждый въ своемъ родѣ, служатъ представителями этого способа воззрѣнія. Но когда романтизмъ мало-по-малу вошелъ въ смыслъ и изученіе дѣйствительности, то поэзія стала все болѣе и болѣе отказываться въ своихъ фантастическихъ, безцѣльныхъ блужданій въ эфирномъ пространствѣ. Она стала, пожалуй, еще болѣе стремиться къ пониманію, чѣмъ въ изобрѣтенію, и въ этомъ приблизилась въ критикѣ. Романъ сдѣлался психологіей. Романистъ и критикъ берутъ въ наши дни одну и ту хе исходную точку для своихъ изображеній: атмосферу умственной казни того или другаго вѣка. Въ ней выступаютъ образы. Одинъ хочетъ представить и объяснить дѣйствія человѣка, другой -- написанное произведеніе, и оба стараются это сдѣлать такъ, чтобы дѣйствіе и сочиненіе являлись продуктами, которые человѣкъ создаетъ вслѣдствіе дѣйствительной или кажущейся необходимости, при соединеніи извѣстныхъ внутреннихъ наклонностей и внѣшнихъ вліяній. Существенное различіе заключается въ томъ только, что поэтъ заставляетъ своихъ вымышленныхъ лицъ, которыя, тѣмъ не менѣе, обыкновенно нарисованы по моделямъ изъ дѣйствительной жизни, говорить и поступать какъ можно соотвѣтственнѣе съ данными обстоятельствами, тогда какъ критикъ всецѣло подчиненъ фактическому, такъ что дѣятельность его фантазіи ограничивается единственно возстановленіемъ того душевнаго состоянія, изъ котораго воспослѣдовалъ или которымъ былъ обусловленъ фактъ. Романістъ по наблюдаемому характеру судитъ объ его возможныхъ дѣйствіяхъ; критикъ изъ наблюдаемаго сочиненія дѣлаетъ выводъ о характерѣ, лежавшемъ въ основѣ его.
Критика, т.-е. даръ преодолѣвать посредствомъ многосторонней симпатіи первоначальные предѣлы собственной природы, была выдающеюся способностью величайшихъ поэтовъ нашего вѣка. Эмиль де-Монтегю понималъ критику въ этомъ смыслѣ, когда назвалъ ее младшимъ геніемъ, замарашкой среди умовъ. "Критика,-- писалъ онъ,-- десятая муза. Съ нею Гёте сочетался тайнымъ бракомъ. Она создала изъ него двадцать поэтовъ. Что такое основаніе нѣмецкой литературы, какъ не критика? Что такое англійскіе поэты нашего времени? Взволнованные критики. Что такое благородный Леопарди въ Италіи? Пламенѣющій... критикъ. Изъ всѣхъ новѣйшихъ поэтовъ только Байронъ и Ламартинъ не были критиками, и за это они поплатились многосторонностью и разнообразіемъ и сдѣлались до такой степени монотонны". Если понимать критику въ болѣе широкомъ и болѣе истинномъ смыслѣ, тогда должно рѣшиться отвергнуть и это послѣднее ограниченіе. Ибо, какъ способность подвергать обсужденію существующее, она была вдохновляющею -силой и для великихъ лириковъ этого вѣка; она является такою силой у Виктора Гюго, какъ и у Байрона,-- у Жоржъ-Зандъ, какъ и у Ламартина. Съ того мгновенія. когда поэзія перестала ограждаться отъ жизни и отъ идей своихъ современниковъ, съ той эпохи, когда лирико-романтическіе поэты превратились въ органы идей, въ ихъ созданіяхъ ощущается критика, какъ животворный принципъ. Она внушила Les Ch â timents Гюго, какъ внушила и Донъ-Жуана Байрону. Она указываетъ путь человѣческому уму. Она обноситъ дорогу плетнями и освѣщаетъ ее факелами; она пролагаетъ новые пути и расчищаетъ старые. Ибо ни что иное, какъ критика, перемѣщаетъ горы, всѣ исполинскія высоты авторитета, предразсудка, безъидейной власти и мертваго преданія.
"Русская Мысль", кн. V, 1887