Короткій мартовскій день уже близился къ концу. Совершенно невидное изъ-за сѣрыхъ облаковъ солнце еле освѣщало грязный, полу растаявшій снѣгъ, изъ-подъ котораго мѣстами уже выглядывала земля и угрюмо зеленѣли убогіе остатки прошлогодней травы. День былъ холодный, ненастный. Съ самаго утра все время, ни на минуту не переставая, моросилъ мелкій, надоѣдливый дождь, еще болѣе мрака придававшій и безъ того уже мрачной картинѣ. Порывистый западный вѣтеръ обдавалъ холодомъ и насквозь пронизывающей сыростью. Дождь то усиливался и лилъ, какъ изъ ведра, то, при поворотахъ вѣтра, обращался въ мокрый снѣгъ, залѣплявшій глаза и людямъ, и лошадямъ. Казалось, умирающая зима собрала весь остатокъ своихъ старческихъ силъ, чтобы рядомъ брюзжаній и капризовъ отомстить людямъ за нетерпѣливое ожиданіе ея смерти и за аюбовь къ ея веселой и юной преемницѣ...

Скверные это дни -- первые весенніе дни... Никакая осень не сравнится съ ихъ удручающей тоскливостью. Скверно на душѣ въ такіе дни, ни на что и глядѣть не хочется, ничто не радуетъ, ничто не зоветъ къ себѣ. Холоднымъ, угрюмымъ все кажется тутъ, и еще болѣе угрюмыми выглядываютъ въ такіе дни тѣ мѣста, которыя съ дѣтства привыкли мы любить и соединять съ ними мысль о весельи и счастьи и только ее -- тяжело и больно ихъ видѣть въ ненастные мартовскіе дни...

Скучно и тоскливо было Алгасову въ теченіи всей дороги; но когда вдали изъ-за голыхъ деревьевъ сада показался на горѣ его старый домъ, весь черный отъ дождя, какъ-то особенно хмуро глядѣвшій на своего хозяина -- тутъ сердце сжалось у Алгасова, и не тоска, нѣтъ, это слово слишкомъ еще мелко, чтобы обозначить состояніе его духа, а какое-то безнадежное отчаяніе овладѣло имъ... Онъ не могъ глазъ оторвать отъ почернѣвшихъ стѣнъ своего дома, темнымъ пятномъ выступавшихъ на сѣромъ небосклонѣ: пустота, холодъ, мракъ и могильный покой -- вотъ что, казалось, сулили ему старыя стѣны, а закрытыя ставни словно ручались за исполненіе этого обѣщанія. И нигдѣ, ни въ чемъ ни даже пустяка какого-нибудь, который нарушилъ бы царившую въ природѣ мрачную гармонію...

Часа четыре тащился Алгасовъ съ послѣдней станціи, а дороги все еще оставалось въ лучшемъ даже случаѣ на. два часа. Чѣмъ болѣе хотѣлось ему поскорѣе добраться до дома, тѣмъ хуже становилась дорога. Иначе, какъ шагомъ, невозможно было ѣхать, но и шагомъ еле тащились усталыя лошади, уныло понуривъ свои лохматыя головы, словно отчаяваясь дотащиться когда-нибудь до мѣста. На Алгасовѣ не было уже ни единой сухой нитки: мелкій дождь, какъ ни кутался отъ него Алгасовъ, проникалъ всюду, со всѣхъ сторонъ охватывая его холодомъ и сыростью. Онъ билъ ему прямо въ лицо, незамѣтно забирался за воротникъ, подъ шубу, въ рукава. Ни за что нельзя было взяться ни на себѣ, ни въ саняхъ, все было холодно и мокро. Приходилось безпомощно и неподвижно сидѣть на вѣтру съ мокрымъ лицомъ и мокрыми руками, при каждомъ толчкѣ снова и снова чувствуя непріятное прикосновеніе къ тѣлу холоднаго и отсырѣвшаго бѣлья.

Рыхлый грязный снѣгъ, зажоры въ каждомъ овражкѣ, затѣмъ вязкая грязь, а мѣстами такъ и вовсе лужи, за которыми вдругъ слѣдовала мерзлая, еще не оттаявшая земля, и т. д. въ томъ же порядкѣ -- такова была вся дорога; останавливаясь на каждомъ шагу, съ усиліемъ дотаскивали лошади сани до небольшого клочка снѣга и, поминутно спотыкаясь и проваливаясь, медленно плелись впередъ, и не управляемыя даже понуро сидѣвшимъ на козлахъ ямщикомъ въ насквозь промокшемъ тулупѣ, какимъ-то до-нельзя упавшимъ голосомъ изрѣдка покрикивавшимъ на нихъ. Рѣдкіе удары колокольчика, и они въ свою очередь гармонировали съ настроеніемъ духа и ямщика, и сѣдока, и даже лошадей.

Уже солнце зашло, когда, сдѣлавъ отчаянныя усилія, втащились наконецъ лошади въ гору, шагомъ проѣхали по селу и поворотили на дворъ.

Тутъ угрюмый домъ сталъ прямо передъ Алгасовымъ, мокрый и черный, съ запертымъ крыльцомъ, безо всякихъ признаковъ жизни. Сердце заныло у Алгасова, когда онъ оглянулся среди пустого двора и, слегка выпрямившись, взглянулъ впередъ: домъ показался ему могилой, въ которую онъ ѣдетъ хоронить себя.

На дворѣ ни души: даже собаки, забившіяся въ свои конуры, и тѣ не сразу начали лаять; уныло шумѣли только верхушки деревьевъ да хлопали плохо притворенныя ставни. На застроенномъ со всѣхъ сторонъ дворѣ было совсѣмъ уже темно и лишь вдали, въ маленькихъ и грязныхъ окнахъ людскихъ, виднѣлся тусклый свѣтъ, даже и подъ самыми окнами ничего не освѣщавшій. И самый пріѣздъ не на радость при такой обстановкѣ, и когда сани остановились наконецъ у крыльца, Алгасову жаль даже стало дороги и досадно на ея конецъ, словно конецъ этотъ горько обманулъ какія-то розовыя его ожиданія и заставилъ проститься съ отрадными какими-то надеждами...

Да почти такъ и было оно: не съ радостнымъ привѣтомъ встрѣчалъ его старый домъ, въ которомъ онъ собирался жить.

Въ Веденяпинѣ его не ждали. Занятый другимъ, среди поспѣшныхъ сборовъ, онъ позабылъ извѣстить о своемъ пріѣздѣ и приказать, чтобы натопили и приготовили ему домъ -- и тутъ лишь вспомнилъ онъ объ этомъ и подумалъ, какой неудобный ночлегъ ожидаетъ его въ эту ночь...

Весь мокрый и забрызганный грязью, усталый, продрогшій и голодный, сошелъ онъ съ саней и впотьмахъ стушить прямо въ лужу: ледяная вода хлынула ему въ галоши, и въ то же время яростный порывъ вѣтра, распахнувъ полы его шубы, обдалъ его холодомъ и сыростью, словно дорога, жалѣя, что должна наконецъ выпустить изъ рукъ свою жертву, въ послѣдній разъ хотѣла дать ему почувствовать на прощанье всѣ свои прелести.

Еще болѣе усилило это тоскливое настроеніе Алгасова и тѣмъ полнѣе овладѣвали имъ подобныя непріятности, что не было у него вѣры въ свое будущее, которая поставила бы его выше мелочей и даже не мелочей жизни. Молча ждалъ онъ, пока подойдутъ къ крыльцу спѣшившіе съ фонаремъ люди и, ни слова имъ не сказавъ, не отвѣчая даже на ихъ привѣтствія, нетерпѣливо смотрѣлъ онъ, какъ прибѣжавшій управляющій торопился вставить ключъ въ замокъ, что не совсѣмъ было легко при мерцающемъ и слабомъ свѣтѣ грязнаго фонаря.

Наконецъ отперли домъ. Среди разступившейся дворни вошелъ Алгасовъ въ сѣни, сбросилъ тамъ мокрыя галоши л, распорядившись, чтобы ему принесли поскорѣе водки и напоили бы также ямщика, пошелъ въ залу и слѣдующія за нею комнаты. Неласково встрѣтили его и сырыя, нетопленныя эти комнаты, словно и не рады были онѣ его пріѣзду. Не отдыхъ, не теплый уголъ, не привѣтливую улыбку находилъ онъ у себя дома, а холодъ, мракъ и безотрадную, гнетущую пустоту. Но что иное и могъ онъ ожидать, онъ, безпріютный, бездомный странникъ по жизненной дорогѣ? И еще хуже, гдѣ, на чемъ пріютитъ онъ душу свою, такъ страстно, мучительно-страстно жаждущую жизни, свѣтлой и полной, а не тоскливаго и безцвѣтнаго прозябанія, унылаго, какъ унылы и пустыя, холодныя эти комнаты, тускло освѣщенныя все тѣмъ же грязнымъ фонаремъ?

Взяться, какъ за якорь спасенія, за дѣло, теоретически придуманное, отдаться дѣлу, совершенно постороннему душѣ, отдаться не потому, чтобы само влекло оно къ себѣ, не по сознанію, что нѣтъ и не можетъ быть счастья и жизни внѣ этого дѣла, ибо въ немъ истина и счастье ближнихъ, а потому только, что путемъ логическихъ заключеній пришелъ онъ къ рѣшенію о необходимости какого бы то ни было дѣла и вслѣдствіе этого рѣшенія ваялъ первое попавшееся, и ваялъ именно это, а не другое какое, по соображеніямъ, опять-таки ничего общаго не имѣющимъ съ сущностью самаго дѣла... А какъ иначе, можетъ ли быть иначе, разъ есть у него горькая свобода выбора? И вотъ онъ отдался этому дѣлу, отдался по необходимости, но какъ нетопленныя комнаты плохо помогали ему согрѣться и отдохнуть послѣ дороги, такъ и придуманное это дѣло -- мало отдыха, мало тепла обѣщало оно его душѣ.

Завтра натопятъ комнаты, отворятъ ставни, снимутъ чехлы съ мебели, зажгутъ вечеромъ лампы -- и домъ станетъ удобенъ для житья, приметъ по крайней мѣрѣ внѣшній обликъ дома; случится ли когда что подобное и съ тѣмъ дѣломъ, которое отнынѣ призвано служить обиталищемъ его душѣ? Всѣ силы свои, всю любовь свою, даже болѣе -- всю жизнь теперь долженъ онъ отдать этому дѣлу. Сможетъ ли онъ сдѣлать это? И положимъ даже, онъ сможетъ пожертвовать своей жизнью, но въ его ли власти его любовь? Можно обѣщать вѣрность нелюбимой женщинѣ и, не смотря на всѣ соблазны и приманки счастья, сдержать это обѣщаніе, можно вынести все бремя подобной жертвы, все это въ предѣлахъ еще силъ человѣческихъ, но любовь свою отдать ей -- это уже невозможно...

Жизнью пожертвовать... Горькія слова, и еще болѣе горькія для Алгасова, такъ горячо всегда возстававшаго противъ подобной жертвы. Уже одно то, что приходится ему произносить теперь это слово: жертва -- не есть ли это сознаніе въ пораженіи, и въ пораженіи самомъ постыдномъ и горькомъ для человѣка, въ пораженіи въ лучшихъ и самыхъ завѣтныхъ его убѣжденіяхъ и взглядахъ?

Да и то наконецъ, что приходится отдавать свои никому и ничему, ни даже самому себѣ ненужные дни, что приходится отдавать ихъ теоретически придуманному дѣлу, развѣ это уже не признакъ пораженія? Удаляясь хозяйничать въ Веденяпнао, развѣ не сходитъ онъ съ жизненной арены, публично отрекаясь это всего, за что стоялъ всю молодость свою, до 28 лѣтъ, и смиренно переходя въ ряды прочихъ людей, дѣлающихъ то, другое, третье не потому, чтобы они любили это то, другое или третье, а потому, что надо же что-нибудь дѣлать, наслѣдье же богатыхъ отцовъ предоставляетъ право и свободу выбора?

Хоть полюбитъ ли онъ когда предстоящее свое дѣло, хоть потомъ, со временемъ, возможно ли это, чтобы теперешнее равнодушіе его смѣнилось когда-нибудь любовью? Можетъ-быть, надежда еще не потеряна на это, но, къ сожалѣнію, человѣку дано настоящее, а не будущее, и сносная дѣйствительность всегда желательнѣе для него самыхъ розовыхъ надеждъ. Но если не любовь, то благодарность безконечную чувствовалъ въ эту минуту Алгасовъ къ своему придуманному дѣлу: какъ и старый, холодный домъ, не смотря и на непривѣтливую встрѣчу, все-таки давалъ ему пріютъ и отдыхъ и впереди обѣщалъ если неуютный уголъ, гдѣ живется мирно и счастливо, то по крайней мѣрѣ удобную квартиру, такъ и дѣло это, хотя и нелюбимое, хотя и сочиненное, все-таки оно сулило ему отдыхъ, сулило наполнить его пустые дни, а въ данную минуту и этого уже много было для Алгасова.

Да если бы даже и надеждъ никакихъ не было у него на то, что, можетъ, со временемъ и полюбится ему это дѣло, и тогда бы, ради уже отдыха, ради хотя нѣсколькихъ чѣмъ-нибудь наполненныхъ дней, все-таки рвался бы къ нему Алгасовъ. И онъ доказалъ искренность своего желанія какъ можно скорѣе и не откладывая приняться за работу, почти съ опасностью жизни бросился онъ ей навстрѣчу, и даже тутъ, голодный, продрогшій, думая о ней, все съ тѣмъ же нетерпѣніемъ ждалъ онъ часа, когда отдастъ ей наконецъ свои силы и время, но тяжело, грустно, унизительно даже было ему сознаться передъ самимъ собою въ своемъ пораженіи, въ своемъ бѣгствѣ отъ жизни, въ измѣнѣ самымъ завѣтнымъ своимъ убѣжденіямъ, во всемъ, наконецъ, что находило себѣ выраженіе въ его пріѣздѣ въ Веденяпино и въ его новой, такъ хорошо и умно, по всѣмъ правиламъ логики придуманной жизни.

Все это передумалъ Алгасовъ, лежа на диванѣ въ темной гостинной, кутаясь въ шубу и дрожа отъ холода. Наконецъ принесли ему водки и, залпомъ выпивъ двѣ рюмтси, онъ почувствовалъ, какъ пріятная теплота медленно разливается по всему его тѣлу. А между тѣмъ, всѣ комнаты уже освѣтили, по всѣмъ угламъ разставили тавы съ горящимъ спиртомъ, всѣ камины и печи затопили. Въ грязноватой и тѣсной, но жарко зато натопленной конторѣ уже приготовили ему сухое и нагрѣтое бѣлье и платье, самоваръ и постель. Алгасовъ переодѣлся, напился чая и тотчасъ же легъ спать.

Послѣ холода и дорожной усталости, послѣ нѣсколькихъ ночей, проведенныхъ не раздѣваясь и кое-какъ, необычайно пріятно было чувствовать себя послѣ этихъ мытарствъ въ чистой и теплой постели. Съ наслажденіемъ расправляя утомленные члены, грѣлся Алгасовъ подъ теплымъ одѣяломъ, но, не смотря и на страшную даже усталость и какъ ни старался онъ -- долго не могъ онъ заснуть: тѣ же недавнія мысли вернулись къ нему и снова имъ овладѣли. Вновь и вновь все передумывалъ онъ то же самое, и все попрежнему, ни надежды, ни просвѣта -- ничего не видѣлось ему впереди.

Тотъ же пасмурный день, тотъ же вѣтеръ и тотъ же надоѣдливый дождь, вотъ что, проснувшись, вновь увидѣлъ Алгасовъ. Еще тоскливѣе стало на душѣ у него: безконечный сумрачный день предсталъ тутъ передъ нимъ, день, котораго не наполняла теперь даже и скучная дорога. Свободенъ былъ онъ дѣлать все, что угодно, а что ему дѣлать?

Онъ пошелъ въ домъ, уже натопленный и просушенный, благодаря нѣсколькимъ ведрамъ сожженнаго за ночь спирта -- но и тамъ не покидала его мысль о цѣломъ предстоящемъ днѣ. Что дѣлать? Желаннаго, любимаго, къ которому такъ и рвалась бы душа, ища въ немъ отдыха и радости, такого дѣла не было, а за иное силъ не было взяться, да въ такую минуту и не дало бы ему ничего иное дѣло. А тутъ еще полу-разобранные чемоданы, кое-какъ разложенныя вещи, все это начало новой, еще не установившейся жизни... Безцѣльно, какъ тѣнь, бродилъ Алгасовъ по пустымъ своимъ комнатамъ, невольно все думая объ одномъ и глядя въ окна, на безнадежно-хмурую погоду; онъ сознавалъ, что единственнымъ для него спасеніемъ было бы приняться поскорѣе задѣло, а силъ не было принудить себя къ этому, до-нельзя постылыми казались ему тутъ его вынужденныя занятія, и еще сильнѣе овладѣвала имъ тоска примысли, что некуда уйти отъ достылыхъ этихъ занятій... Крѣпче даже тѣхъ цѣпей, которыя куетъ нужда, были цѣпи, привязывавшія его къ одному, ненавистному въ эту минуту дѣлу.

Все свое прошлое вспомнилъ тутъ Алгасовъ, ходя взадъ и впередъ по комнатамъ. Еще разъ его пережилъ онъ съ той самой минуты, когда, полный силъ и надеждъ, изъ этихъ же комнатъ вступалъ онъ въ жизнь. Еще разъ провѣрилъ онъ все, всѣ свои выводы и къ чему привела его жизнь, но нерадостна была эта провѣрка, и еще ниже опустилъ онъ голову.

Когда-то и онъ былъ живымъ человѣкомъ, и у него были желанія, радости, надежды, все -- и вотъ, даже пасмурный какой-нибудь день оказывается сильнѣе его и подчиняетъ его себѣ... Впереди -- ничего, въ прошломъ -- тоже ничего, такъ, безъ слѣда прошло оно, и воспоминаній не оставило даже, на которыхъ можно бы остановиться и отдохнуть душой. Дѣться некуда. Одинъ въ пустомъ этомъ домѣ долженъ онъ жить и трудиться, не чувствуя никакой рѣшительно внутренней связи съ предстоявшимъ ему дѣломъ,

А молодость, лучшее время жизни, проходитъ, дни ея сочтены уже для него, надо бы каждымъ днемъ дорожить, а какъ имъ дорожить, когда ясно вѣдь сознаешь и видишь, что не только дни, но прямо цѣлые предстоящіе мѣсяцы и даже годы можно бы теперь же, и безъ всякаго ущерба, вычеркнуть изъ жизни? И чѣмъ яснѣе это сознавалось, тѣмъ мучительнѣе была жажда жизни, счастья, наслажденій, и не раздумывая, годами жизни согласился бы онъ заплатить въ эту минуту за счастье самое короткое, за единый мигъ оісизни ) за наслажденіе, которое дало бы ему хотя на день, на часъ одинъ забыть все, что онъ хотѣлъ бы забыть -- свои несбывшідся надежды, свои погибшія мечты, свою исковерканную, но съ виду все еще прекрасную и даже блестящую жизнь. Но въ томъ-то и бѣда, что и его даже пылкое воображеніе не въ силахъ было нарисовать ему картины такого наслажденія или счастья, даже какъ далекій идеалъ, какъ желанная rpëзa, какъ несбыточная, неосуществимая мечта, не являлось ему ничего подобнаго и кромѣ образцоваго какого-то хозяйства въ Веденяпинѣ, рѣшительно не было у него ничего.

Невольно вспомнилось ему тутъ: въ одинъ день и въ одинъ почти часъ, съ одного даже мѣста, ибо на той же площади стоятъ другъ противъ друга оба вокзала, уѣхали они съ Ириной изъ Москвы и приблизительно въ одинъ день должны были доѣхать до цѣли, она въ Лондонъ, въ центръ міра, ко двору королевы, а онъ въ самую глушь Россіи, въ то самое мѣсто, откуда недавно еще и въ три года нельзя было доскакать ни до какого государства. Тамъ шумъ, веселье, блескъ, роскошь, власть, весь тотъ чадъ, которымъ, какъ туманомъ, окутывается жизнь и сама исчезаетъ за нимъ, а здѣсь -- здѣсь тишина, та благодатная тишина, которой такъ жаждутъ всѣ довольные жизнью, счастливые или уже отжившіе. Но вѣдь онъ-то еще не отжившій, по крайней мѣрѣ такъ страшно для него это слово, такъ не хочется примириться съ нимъ, такъ зоветъ еще, я манитъ, и дразнитъ жизнь...

И представился ему шумный лондонскій балъ, на которомъ блистаетъ теперь Ирина, королева и принцы, толпа лордовъ и придворныхъ въ расшитыхъ золотомъ и звѣздами украшенныхъ мундирахъ, брилліанты и роскошные туалеты молодыхъ красавицъ, ярко-освѣщенныя залы, громъ музыки, танцы, разговоры, оживленье -- а онъ одинъ въ пустомъ этомъ домѣ, и лишь завываніе вѣтра да шумъ дождя, они лишь и нарушаютъ окружающую его тишиву... Грустно улыбнулся онъ при этомъ сравненіи.

Но что же? Ни Лондонъ, ни Парижъ, ни иной какой городъ не недоступны ему, во всякій часъ дня и ночи можетъ онъ ѣхать куда ему угодно, и въ Лондонъ, и въ Тимбукту, можетъ добиваться и придворнаго званія, и онъ это знаетъ, а между тѣмъ, хотя и со вздохомъ, но все-таки остается въ томъ же своемъ Веденяпинѣ. Хорошо все то въ воображеніи, а какъ пріѣдешь туда, въ Лондонъ, не ту же ли томящую тоску найдешь и тамъ? Развѣ абсолютное уже отсутствіе свѣтской жизни и присущихъ ей радостей составляетъ главное несчастье его жизни?

Хочется жить, а жить невозможно, это одно только ясно. Отдаться какому-нибудь дѣлу, пожертвовать ему собою -- вотъ все, что остается ему, но еще болѣе безнадежнымъ и страшнымъ кажется тутъ, среди мертвой тишины пустого дома, при тускломъ свѣтѣ кончающагося пасмурнаго дня, это слово: жертва, и пугаетъ еще сильнѣе, чѣмъ даже въ вихрѣ самой разсѣянной жизни.

Время шло, а погода все не мѣнялась, не мѣнялось и тоскливое настроеніе Алгасова и печально было начало его новой жизни. Хотѣлось вѣрить, что предстоящее ему дѣло стоитъ приносимой жертвы, вознаградитъ его за все и дастъ ему все, и радости, и счастье. Хотѣлось вѣрить въ это, но... Въ полезности, въ разумности этого дѣла и быть не могло никакого сомнѣнія, но для личной его жизни и для его собственнаго счастья ничего ему не сулило оно. Не было въ дѣлѣ этомъ того элемента суровой и грозной необходимости, безъ котораго не понималъ Алгасовъ настоящаго дѣла. Какъ ни доказывалъ онъ себѣ полезности и красоты своего дѣла, все-таки не могъ онъ заставить себя забыть, что не сознаніе долга, не призваніе, не любовь влекутъ его къ этому дѣлу. Дѣло было и полезно и прекрасно, но пустые, безотрадно пустые дни видѣлись Алгасову впереди, и силъ не было у него приняться за работу, ни даже вступить въ борьбу съ унылымъ впечатлѣніемъ сѣраго мартовскаго дня... Безсиленъ былъ онъ побороть это впечатлѣніе, и какъ ни старался онъ этого скрыть отъ себя, не именно въ самомъ уже этомъ безсиліи даже и противъ подобныхъ невзгодъ, какъ пасмурная погода, такъ ясно сказывалась въ этомъ вся невозможность замѣнить жизнь придуманнымъ, хотя бы и хорошимъ дѣломъ. Такое придуманное дѣло прекрасно могло бы наполнить все остающееся отъ жизни свободное время, т. е. иначе говоря -- стать рамкой жизни, но ни дать жизни, ни замѣнить ея -- этого оне не въ силахъ.

Невеселый былъ это выводъ, и невольно еще тоскливѣе стало Алгасову. А погода, какъ нарочно, становилась все хуже да хуже, сѣверный вѣтеръ дулъ не переставая, и цѣлые дни съ утра до ночи крупными хлопьями валилъ мокрый снѣгъ.

Такъ продолжалось больше недѣли.