II.

Взяла наконецъ свое весна: стихъ вѣтеръ и кончились холода и дожди, проглянуло солнышко, согрѣло землю -- и весело побѣжали по скатамъ овраговъ шумливые ручьи,.и быстро исчезать сталъ полурастаявшій уже снѣгъ. Гдѣ утромъ еще лежали цѣлые сугробы этого снѣга, къ вечеру уже проглядывала земля. Мѣстами, гдѣ повыше, тамъ и совсѣмъ уже просохло, и любо было ходить, ступая по твердой, уже готовой къ произрастанію землѣ... Еще день, другой, третій -- и показалась первая нѣжная травка, первый лиловенькій цвѣточекъ, порой и рядомъ даже со снѣгомъ. Воздухъ теплый, влажный, легкій, яркое весеннее солнце сверкаетъ на безоблачномъ небѣ и нѣжно, любовно грѣетъ и ласкаетъ землю, ласкаетъ робко и тихо, словно не смѣя еще отважиться на ласки болѣе жгучія.

Мѣстами лежитъ еще снѣгъ, а деревья начинаютъ уже трогаться, пробуждаясь отъ долгаго зимняго сна. Первая верба покрылась серебристыми своими барашками, тамъ нѣжно зеленѣетъ береза, липа начинаетъ одѣваться -- и вотъ все оживаетъ, все зеленѣетъ, пестрѣетъ, цвѣтетъ, благоухаетъ, ликуетъ, звонкія птичьи пѣсни оглашаютъ теплый и душистый воздухъ, нарядныя бабочки, одна красивѣе другой, сверкаютъ на солнцѣ... И порой, шаля, сядетъ иная на уцѣлѣвшій клочокъ послѣдняго снѣга и расправитъ на немъ блестящія свои крылышки, словно приглашая не смущаться этимъ снѣгомъ и не думать о немъ...

Трудно описать, какъ обрадовался Алгасовъ первому ясному дню! Весь этотъ день провелъ онъ на воздухѣ, наслаждаясь солнцемъ и тепломъ, прислушиваясь къ журчанью весеннихъ ручьевъ, слѣдя за прихотливыми ихъ извивами, любуясь первой травкой и первыми цвѣтами. Его недавняя гнетущая тоска утихла при первыхъ же лучахъ весенняго солнца, утихла и вызываемая ею назойливая потребность копаться въ своемъ положеніи и самого себя дразнить его неприглядностью. Покойнѣе и ровнѣе стало на душѣ у него, къ нему вернулись его силы и дѣятельно тотчасъ же принялся онъ за работу, на которую онъ обрекъ себя.

Подробно осмотрѣлъ онъ все свое хозяйство, постройки, скотъ, лошадей и машины; между тѣмъ начались полевыя работы, и каждый день сталъ ѣздить на нихъ Алгасовъ, стараясь въ то же время уяснить себѣ и создать программу своихъ будущихъ занятій, что было труднѣе всегостолько было у него разныхъ плановъ, предположеній и желаній. Онъ просто терялся въ этомъ хаосѣ, рѣшительно не зная, что важнѣе и за что ему прежде приняться, и наконецъ остановился для начала на испытаніи нѣкоторыхъ машинъ и лучшихъ сортовъ сѣмянъ и на улучшеніи жизни своихъ рабочихъ.

Сѣмена были получены и посѣяны. Стали прибывать я предназначенныя для первыхъ опытовъ машины, по возможности самыя дешевыя и простыя: никакихъ сложныхъ и дорогихъ не выписывалъ Алгасовъ, главной цѣлью котораго было испытывать лишь то, что примѣнимо и въ небольшихъ, и даже въ крестьянскихъ хозяйствахъ.

Не забылъ онъ и скотоводства, и на Веденяпинскихъ выгонахъ появилось цѣлое стадо чистокровныхъ представителей разныхъ прославленныхъ породъ, изъ самыхъ выносливыхъ и наименѣе прихотливыхъ: это были качества, на которыя при выборѣ болѣе всего обращалъ вниманіе Алгасовъ, опять-таки имѣя въ виду своихъ менѣе богатыхъ сосѣдей. Пріобрѣлъ онъ и громадныхъ першероновъ и арденовъ, предназначенныхъ быть родоначальниками будущей сильной, выносливой и неприхотливой Веденяпинской рабочей лошади.

Относительно же улучшенія жизни рабочихъ, пока онъ ограничился лишь постройкой для нихъ новыхъ, болѣе просторныхъ и удобныхъ помѣщеній. По его плану годовымъ рабочимъ полагались отдѣльныя комнаты, для временныхъ же были устроены высокія и свѣтлыя спальни, особыя для мужчинъ и женщинъ. Кормили его рабочихъ и безъ того уже хорошо, такъ что въ этомъ отношеніи не пришлось ему ничего улучшать: не стѣсняемый хозяиномъ, добрый Курмаевъ, самъ къ тому же вышедшій изъ тѣхъ же работниковъ, не жалѣлъ для нихъ ни мяса, ни масла. Алгасовъ ввелъ только по небольшой чаркѣ водки за обѣдомъ и чай по праздникамъ.

Что же касается до увеличенія заработной платы, то, не зная еще съ точностью соотвѣтствія между платой за извѣстную работу и приносимой этой работой чистой пользой, ибо слиткомъ все перепутано между собою въ хозяйствѣ и слишкомъ зависитъ одно отъ другого, Алгасовъ оставилъ пока измѣненіе аадѣльной платы до другого времени; иначе и не могъ онъ поступить, ибо не одну только огульную надбавку къ рыночнымъ цѣнамъ имѣлъ онъ въ виду, но мечталъ о выработкѣ равномѣрной и справедливой, и для обѣихъ сторонъ одинаково безобидной нормы платы за каждую хозяйственную работу.

Въ то же время онъ старательно знакомился и съ экономическимъ положеніемъ Веденяпинскихъ крестьянъ, съ ихъ заработками и нуждами. Особенно подробно разспрашивалъ онъ о самыхъ бѣдныхъ семьяхъ, и онъ интересовался не только ихъ настоящимъ положеніемъ, но и прошлымъ, и главное -- причинами, которыя повліяли на ихъ уклоненіе отъ типа средняго, ни богатаго, ни бѣднаго, но вполнѣ и во всемъ обезпеченнаго мужика. Мечтая уменьшить, если и не совсѣмъ искоренить со временемъ бѣдность въ Веденяпинѣ, Алгасовъ понималъ, что этого невозможно достигнуть одной только раздачей денегъ, и онъ хотѣлъ повліять на самыя причины, вызывающія эту бѣдность. Такъ, между прочимъ, задумалъ онъ и сельскій банкъ.

Тщательно разузнавалъ онъ и обо всѣхъ существующихъ въ Веденяпинѣ и вокругъ него промыслахъ, а также и о тѣхъ, которые по разнымъ мѣстнымъ условіямъ могли бы тамъ возникнуть, но и въ этомъ отношеніи, ни къ чему еще пока не приступая, онъ рѣшилъ поближе сначала познакомиться какъ съ общимъ положеніемъ кустарной промышленности и съ ея нуждами, такъ въ частности и съ промыслами, непосредственно уже касавшимися Beденяпина.

Затѣмъ онъ перестроилъ и увеличилъ имъ же недавно построенную въ Веденяпинѣ школу и пригласилъ въ нее хорошаго учителя, но онъ не ограничилъ своего отношенія къ ней однимъ только этимъ: часто посѣщалъ онъ ее, внимательно слѣдя за ходомъ занятій и заботясь, чтобы она ни

въ чемъ не нуждалась. Перестроилъ онъ и пріемный покой, прибавилъ къ нему двѣ кровати, нанялъ фельдшера и отъ себя предложилъ особую плату земскому доктору за правильное посѣщеніе этого покоя. Неизлѣчимые больные, калѣки, безпріютные старики -- для нихъ Алгасовъ построилъ небольшую богадѣльню.

Таковы были первые шаги его на новомъ поприщѣ, и онъ усердно всѣмъ занимался и самъ во все входилъ, по возможности стараясь расширить свои агрономическія познанія, почерпая ихъ и изъ книгъ, и изъ опыта, и изъ разговоровъ и разспросовъ. Ни одного случая не упускалъ онъ поговорить съ мужиками и непосредственно отъ нихъ самихъ узнать о ихъ жизни и нуждахъ, провѣряя такимъ образомъ изъ другихъ источниковъ полученныя свѣдѣнія -- и понемногу все яснѣе и яснѣе становилась ему предстоявшая ему задача. Съ каждымъ днемъ все росла и расширялась она, все новые и новые планы зарождались въ его головѣ, невольно захватывая его своей ширью и величавой своей красотой. Дѣло въ высшей степени интересное и живое, невольно увлекающее каждаго, кто только серьезно за него возьмется -- и хозяйство въ свою очередь завлекло Алгасова и, незамѣтно для себя, сталъ онъ жить и волноваться его радостями и печалями. Полные этихъ занятій и хозяйственныхъ заботъ, безмятежно проходили его дни. Снова благодѣтельно подѣйствовала на него вѣковая деревенская тишина, миръ и покой снова дала она измученной душѣ его, и, все забывъ, всѣ недавніе свои порывы, сомнѣнія и тревоги, весь отдался онъ отрадному этому чувству полнаго, ничѣмъ не возмущаемаго покоя, наслаждаясь и имъ, и широкими своими планами, и красотой природы, одинаково, въ чемъ ни проявлялась она -- въ тѣнистой ли рощѣ, въ далекихъ ли извивахъ рѣки по зеленымъ лугамъ, въ пѣсняхъ соловья или же въ чудномъ лѣтнемъ вечерѣ...

Но помимо хозяйства и болѣе или менѣе удачныхъ попытокъ разрѣшенія разныхъ соціальныхъ вопросовъ, Алгасовъ, насколько это возможно, не забывалъ въ деревнѣ и себя, и своихъ личныхъ удовольствій, главнымъ изъ которыхъ была, впрочемъ, все та же охота. Затѣмъ онъ усердно сталъ заниматься своимъ садомъ, лично руководя подборомъ цвѣточныхъ клумбъ, разбивкой дорожекъ, посадкой деревьевъ и всякими иными садовыми работами -- и понемногу все болѣе и болѣе пристращался онъ къ садоводству и уже мечталъ, что сдѣлаетъ со временемъ изъ своего сада и какъ его украситъ. Не мало удовольствія доставляло ему и полученіе новыхъ книгъ, особенно же всякихъ роскошныхъ заграничныхъ изданій, старинныхъ и новыхъ, которыя, не стѣсняясь въ деревнѣ деньгами, онъ выписывалъ цѣлыми ящиками. Наконецъ не отказывался онъ и отъ свиданій съ сосѣдями, частенько навѣщавшими его въ его уединеніи.

Съ радостью встрѣтили въ Оарайскомі уѣздѣ вѣсть о возвращеніи Алгасова, и съ первымъ же лѣтнимъ путемъ стали появляться въ Веденяпинѣ гости. Все такъ же любезно и попрежнему радушно принималъ ихъ молодой хозяинъ, но ни на охоты, ни на званые обѣды, ни иныхъ какихъ приглашеній не получалось уже теперь изъ Веденяпина: въ этомъ отношеніи Алгасовъ рѣшилъ все круто измѣнить и навсегда покончить съ своимъ прошлогоднимъ образомъ жизни. Радушный хозяинъ у себя дома, интересный и всегда одинаково оживленный гость, попрежнему всѣми любимый въ обществѣ, не отворачиваясь отъ общества и никого отъ себя не отстраняя, тѣмъ не менѣе онъ такъ съумѣлъ повести дѣло, что и къ нему стали рѣже пріѣзжать, и самъ онъ, отговариваясь множествомъ занятій, по возможности рѣже появлялся въ гостинныхъ своихъ сосѣдей. Но тѣмъ болѣе пѣны получили отъ этого его рѣдкія посѣщенія, а такъ какъ домъ его продолжалъ содержаться на той же широкой ногѣ, тотъ же поваръ готовилъ у него и тѣ же дорогія вина въ прежнемъ изобиліи подавались за его столомъ -- то значеніе Алгасова въ уѣздѣ и его почетное тамъ положеніе нисколько не пострадали отъ этой перемѣны въ образѣ его жизни. Напротивъ, еще упрочились они, еще болѣе вѣса придала Алгасову самостоятельная и замкнутая его жизнь и еще усилились его шансы быть выбраннымъ въ предводители.

Алгасовъ зналъ, что онъ принадлежитъ къ числу серьезныхъ кандидатовъ на эту должность, и нельзя сказать, чтобы не льстило это ему и чтобы относился онъ къ этому безразлично, тѣмъ болѣе, что зимой подходили и самые выборы, Полянскій же весной еще подалъ въ отставку и уѣхалъ за-границу, навсегда отказавшись отъ всякой дальнѣйшей службы. А между тѣмъ, громаднымъ большинствомъ выбрали Алгасова въ гласные, уѣздные и губернскіе -- и вотъ незамѣтно подкрались къ нему еще невѣдомыя ему радости и волненія честолюбивыхъ ожиданій и общественной дѣятельности.

Выборы близились, и съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе всѣхъ волновалъ въ Сарайскомъ уѣздѣ вопросъ, кто будетъ предводителемъ. Имя Алгасова было у всѣхъ на языкѣ, и многіе прямо уже предлагали Алгасову баллотироваться, заранѣе поздравляя его съ несомнѣннымъ успѣхомъ. Пріятно щекотало это самолюбіе Алгасова и онъ готовъ уже былъ согласиться, какъ вдругъ все круто измѣнилось: всѣ старики единодушно возстали противъ такого мальчишки-предводителя, какъ они выражались, и всѣ, даже самые ветхіе изъ нихъ, собирались на выборы, чтобы только не пропустить Алгасова. Неожиданно образовались въ уѣздѣ двѣ новыя партіи, на которыя и раздѣлилось дворянство: партія стариковъ и партія молодыхъ. Тогда Алгасовъ, не желая раздражать тѣхъ, которыхъ онъ уважалъ, какъ послѣднихъ представителей былой жизни, послѣднихъ ровесниковъ и знакомыхъ своего отца, онъ рѣшительно отказался отъ баллотировки, хотя спеціалисты въ дѣлѣ выборовъ, высчитывая шары, и сулили ему вполнѣ обезпеченное большинство. Алгасовъ не соблазнился этимъ, но не малую въ этой твердости долю занималъ и мучительный какой-то страхъ надолго связать себя съ Веденяпинымъ, страхъ, ни на минуту не покидавшій Алгасова. Хотя Алгасовъ и старался доказать себѣ, что ничего подобнаго нѣтъ, что все равно вѣдь останется же онъ въ Веденяпинѣ и только не хочетъ онъ идти противъ стариковъ, да и непріятно тоже быть предводителемъ благодаря двумъ-тремъ лишь какимъ-нибудь шарамъ, особенно въ его лѣта и вступая только въ эту должность, но не удалось ему обмануть себя... Свобода всегда и во всякое время бросить Веденяпино была еще дорога ему, дороже всякихъ даже почестей.

И дѣйствительно, когда въ Собраніи старики разошлись въ выборѣ своего кандидата, и нѣкоторые изъ нихъ, перессорившись съ остальными, въ пику этимъ остальнымъ тоже обратились къ Алгасову, что сулило ему несомнѣнное уже и почетное большинство, онъ снова поспѣшилъ отказаться, извиняясь неопытностью, незнакомствомъ съ дѣломъ и т. д.

Предводителемъ выбрали Чемезова.

Воспитанный въ чувствахъ глубокаго уваженія къ дворянству, никогда не позволилъ бы себѣ Алгасовъ оказать невниманіе къ избравшему его сословію небрежнымъ исправленіемъ должности или же частыми отлучками изъ уѣзда; даже и подать въ отставку раньше срока не считалъ онъ себя въ правѣ: онъ привыкъ держать слово, и тѣмъ болѣе слово, данное всему дворянству. Но три года обязательно пробыть въ Веденяпинѣ! Три года... Да вѣдь это все, что остается ему молодости, его послѣдніе молодые годы...

Тутъ уже не обманывалъ себя Алгасовъ и самъ назвалъ себѣ, что именно побудило его отказаться отъ лестнаго предложенія. Въ послѣдній разъ поблагодаривъ дворянъ за честь, съ грустью отошелъ онъ къ окну, весь углубленный въ эту неожиданно овладѣвшую имъ мысль о кончающейся его молодости. Неужели и правда кончается она? Но вѣдь ею и красна только жизнь... Да, нечего таить отъ себя, недолго уже быть ему молодымъ, скоро, скоро станетъ онъ отжившимъ все лучшее въ жизни, спокойнымъ, равнодушнымъ къ ея радостямъ мужемъ... Тогда и послужитъ онъ, если угодно это будетъ дворянству, тогда ничего вѣдь иного и не останется уже ему, тогда., но не теперь.

И съ облегченнымъ сердцемъ вздохнулъ онъ, радуясь, что не поддался искушенію и сохранилъ себѣ свободу на остатокъ молодыхъ своихъ дней: теперь онъ уже не осмѣливался называть ихъ годами.

А кругомъ ходили, шумѣли и говорили дворяне, составляя красивую, пеструю картину: однообразные обще-дворянскіе мундиры мѣшались съ блестящими гвардейскими формами, затѣмъ придворные въ расшитыхъ кафтанахъ, состоящіе по вѣдомству Императрицы Маріи въ мундирахъ синихъ съ золотомъ, чиновники разныхъ вѣдомствъ, генералы и статскіе сановники въ орденахъ и звѣздахъ, мелкопомѣстные захолустные дворяне и первыя фамиліи, первыя лица Имперіи -- всѣ сошлись тутъ, волнуемые одними интересами... И почудилось Алгасову, что и отецъ его тутъ и онъ видитъ его въ этой шумной толпѣ, и вспомнилъ онъ, сколько волненій, надеждъ и разочарованій пережилъ его отецъ въ этой же самой залѣ, какъ пламенно желалъ онъ, какъ всю жизнь добивался именно того, отъ чего только что отказался его сынъ...

Кончились выборы, прошли и сопровождавшія ихъ оффиціальныя торжества -- и разомъ вдругъ смолкло все шумное оживленіе выборнаго времени. Послѣ деревенской тишины, оживляющимъ образомъ подѣйствовалъ на Алгасова этотъ шумъ и вполнѣ насладился имъ Алгасовъ, бывая вездѣ, гдѣ могъ только бывать, видаясь со множествомъ людей, разговаривая, ухаживая, любуясь молодыми красавицами, все время радостный, веселый и довольный. И наканунѣ даже отъѣзда, уже раздѣвшись и лежа въ постели въ неприглядномъ номерѣ лучшей губернской гостинницы, все еще не могъ онъ окончательно разстаться съ только что кончившимися веселыми этими днями, съ улыбкой припоминая разныя ихъ подробности, встрѣчи и событія.

-- Неужели это вліяніе новой моей жизни, неужели это она вернула мнѣ способность веселиться? подумалъ онъ, радостно переживая недавнее веселье.

Явился этотъ вопросъ -- и мигомъ исчезло веселое настроеніе Алгасова. Алгасовъ ясно созналъ и почувствовалъ, что случайно выпавшіе ему веселые эти дни, какъ ни хороши они были -- и все-таки не заставляютъ его мечтать о другихъ подобныхъ, ждать ихъ и стремиться къ нимъ. Спасибо и за нихъ судьбѣ, но они были и прошли, и неизбѣжно обречены на скорое и полное забвеніе. А есть между тѣмъ дни и часы -- сколько уже лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, а какъ помнитъ онъ ихъ, какъ и теперь еще бьется сердце при воспоминаніи о нихъ...

-- Нѣтъ, два раза ужъ молодъ не будешь, со вздохомъ подумалъ онъ.

И онъ повернулся на другой бокъ, чтобы заснуть поскорѣе.

Но ему не спалось. Одни за другими смѣнялись въ его головѣ клочки и обрывки мыслей и безсвязные, ничего общаго между собою не имѣющіе образы да мелочныя, обыденныя думы. Вспомнились ему выборы, вспомнилось и то, что онъ отказался отъ баллотировки, и съ грустью улыбнулся онъ при этомъ воспоминаніи... Подумалъ онъ, что бы это могло заставить Ранского перваго отстать отъ стариковъ и присоединиться къ молодымъ, желавшимъ имѣть предводителемъ его, Алгасова? Тутъ почему-то вдругъ пришла ему въ голову молоденькая и хорошенькая дочь губернскаго предводителя, затѣмъ промелькнуло, какъ упрашивали, "уламывали", по мѣстному выраженію, отца ея баллотироваться и какъ онъ долго все отказывался и со слезами благодарилъ дворянство... Вспомнились и другія разныя сцены на выборахъ, подумалъ онъ, что пораньше надо бы завтра встать, ибо еще не куплены ни хомуты, ни гвозди, ни другія разныя нужныя для деревни вещи, а между тѣмъ непремѣнно надо завтра же выѣхать, чтобы всѣми силами постараться домолотить до праздниковъ рожь -- и мало-помалу перенеслись его мысли въ Веденяпино, во всѣ мелочи хозяйства и деревенской жизни, и словно и не бывало ничего такого, что отвлекло его отъ Веденяпина, словно ни на минуту и не разставался онъ съ деревенскими заботами и дѣлами.

Тутъ уже все завертѣлось въ его головѣ, разныя хозяйственныя предположенія и невзгоды и все, что нужно сдѣлать и приказать. Заболѣвшій жеребецъ-орденъ, недавняя поломка молотилки, только что появившіяся дешевыя русскія молотилки, которыя ему очень хвалили и которыя необходимо испробовать, мужикъ Яковъ Тузовъ, сгорѣвшій осенью... На этомъ Алгасовъ сталъ было засыпать, какъ вдругъ неожиданно вспомнился ему наивный отвѣтъ старосты одного изъ его хуторовъ, когда Алгасовъ какъ-то спросилъ его, случалось ли ему бывать присяжнымъ засѣдателемъ?

-- Какъ же, лѣтось гоняли тоже меня, серьезно отвѣтилъ староста.

-- Ну что же, какъ же ты судилъ? Разскажи!

-- Да самъ-то я, признаться, не судилъ...

-- Что такъ? Или жеребій не вышелъ?

-- Кто его тамъ знаетъ, вышелъ ли онъ... Самъ-то я въ городъ не пошелъ, а порядилъ за себя Артемку Косого, можетъ, слыхали? Изъ Захарчихи, Артемку...

-- Какъ, Артемку?

-- Его, спокойно продолжалъ староста. Мнѣ-то нешто можно отойти? Тутъ я къ дѣлу приставленъ, а Артемкѣ -- что?

-- Да какъ же онъ ходилъ за тебя?

-- Такъ и ходилъ. У насъ присяжнымъ отъ волости по три рубля полагается, да отъ себя я ему рублевку далъ, онъ и пошелъ. Ему же въ тѣ поры въ городъ нужно было...

-- Да вѣдь въ деревнѣ-то знали, что онъ за тебя пошелъ?

-- Вѣстимо, знали. Да имъ что жъ? Вѣдь я ему рублевку далъ да еще косушку поднесъ, такъ что же имъ, на деревнѣ-то, что знали?

-- И ничего, такъ и судилъ за тебя?

-- А что же? Онъ мужикъ толковый, не какой-нибудь...

Алгасовъ вернулся въ деревню, и снова тихо и мирно пошла его жизнь, полная разнообразныхъ занятій и широкихъ плановъ, и не въ мечтахъ уже только наслаждался онъ теперь этими планами, но понемногу начиналъ и приводить ихъ въ исполненіе, не упуская ничего для ихъ успѣха, всесторонне изучая каждый вопросъ, прилежно читая всевозможныя статьи и сочиненія и по агрономіи, и по соціологіи, и по политической экономіи, и даже по статистикѣ. Добросовѣстно работалъ Алгасовъ, стараясь какъ можно лучше все сдѣлать и какъ можно больше принести пользы и по возможности основательнѣе подготовиться къ предстоявшей ему еще болѣе широкой дѣятельности.

Онъ работалъ и готовился къ будущей дѣятельности, но внутренно не вѣрилось ему въ это будущее. Не въ самое дѣло свое не вѣрилъ онъ -- тутъ все было ясно -- но не вѣрилось ему, что силъ у него хватитъ до конца отдаться этому дѣлу. Не замѣняло оно жизни ему, не спасало отъ безсильныхъ порывовъ къ жизни и счастью, и сколько ни работалъ онъ -- ни на минуту не покидало его сознаніе, что кончается его молодость, что дорожить надо бы ея послѣдними днями... Именно забвенья, спасенья отъ безсильныхъ этихъ порывовъ, отъ думъ и сомнѣній искалъ онъ въ деревнѣ, и все то же самое, та же мучительная жажда чего-то иного, тѣ же думы и тѣ же сомнѣнія и здѣсь отравляли ему его тихіе, полные дѣлъ и занятій дни. Попрежнему жизни хотѣлось ему, жизни настоящей, полной или наслажденія, или дѣла, несомнѣннаго, всепоглощающаго дѣла, а вмѣсто того было у него образцово поставленное хозяйство, для него лично совершенно не нужное, для другихъ... для другихъ, пожалуй, и нужное, т. е. пожалуй, другіе и воспользуются нѣкоторыми крохами его затѣй, но они не просили у него этихъ крохъ и въ сущности не особенно въ нихъ и нуждаются. Да и вопросъ еще, можно ли толка ждать отъ хозяйства, заведеннаго для забавы, для какой-то внѣшней, посторонней самому ему цѣли? Никакое дѣло болѣе хозяйства не нуждается въ разсчетѣ и въ строгомъ разсчетѣ, до послѣдней копѣйки. Всѣ опыты, затѣянные безъ такого разсчета, въ игрушечномъ, а не въ настоящемъ плантаторскомъ хозяйствѣ, какъ не объединенные однимъ стремленіемъ къ вѣрной и возможно-большей прибыли и не приведенные вслѣдствіе этого въ согласіе съ хозяйственными условіями цѣлаго края, они и не могутъ дать никакихъ точныхъ выводовъ, или, что еще хуже, даютъ выводы обманчивые, ложные. Вѣдь мало того, что болѣе глубокая, напр., плужная пашня отзовется на урожаѣ -- это несомнѣнно и безъ опыта -- но какъ высчитать всѣ тѣ расходы, которые будутъ вызваны и, главное, косвенно вызваны введеніемъ въ хозяйство того или другого сѣвооборота, хлѣба, машины, породы скота и пр., всѣ тѣ сбереженія, которыя они дадутъ опять-таки косвенно, всѣ тѣ выгоды или неудобства, которыя они представляютъ не сами только но себѣ, но въ отношеніи ко всему хозяйству въ его цѣломъ, при данныхъ мѣстныхъ условіяхъ, и не въ настоящее только время, но и въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ? А вѣдь можетъ и такъ случиться, что косвенные расходы превысятъ прямые барыши и наоборотъ, наконецъ и то можетъ быть, что извѣстное агрономическое улучшеніе, вызвавшее лишняго расхода, скажемъ, по рублю на десятину, хотя и подниметъ урожайность земли, но и хлѣба десятина эта дастъ лишняго тоже на рубль? Какъ тогда быть? Съ одной стороны -- цѣль достигнута, урожайность земли поднята и теорія торжествуетъ, а съ другой -- рубль въ карманѣ, это какъ ни какъ, а синица въ рукахъ, рубль же въ видѣ колосьевъ, стоящихъ въ полѣ, это все та же синица, но только на небѣ... Положимъ, все это можно узнать, и даже очень точно, но тогда только, когда любишь хозяйство, когда живешь имъ и для него, когда дорожишь каждымъ рублемъ, полученнымъ съ земли, и каждый рубль считаешь, а если и тысячи ни по чемъ -- тутъ уже нечего ожидать правильнаго и точнаго вывода.

Алгасовъ понялъ, что оттого такъ мало и примѣняются у насъ всевозможныя нововведенія, что, за рѣдкими исключеніями, не настоящіе хозяева, какимъ, напр., былъ его отецъ, берутся за нихъ, но или скучающіе господа, вродѣ него самого, или диллетанты-теоретики, или же великолѣпные агрономы-управляющіе, не жалѣющіе чужихъ денегъ, лишь бы прославиться поразительнымъ внѣшнимъ эффектомъ. А иной разъ чудовищный какой-нибудь урожай, достигнутый усиліями агронома-управляющаго, самому хозяйству обходится хорошо еще, если въ свою же рыночную цѣну.... 1)

Идеалъ хоаяина -- это человѣкъ, страстно любящій деревню и хозяйство, всѣми фибрами существа своего неразрывно связанный съ деревней, располагающій достаточными средствами для производительныхъ затратъ и въ то же время нуждающійся въ лишнихъ доходахъ. Чуждый корыстолюбія и не нуждаясь не только въ рубляхъ или сотняхъ, но даже и въ лишнихъ тысячахъ, не чувствуя призванія къ хозяйству, оторванный отъ деревни, въ этомъ отношеніи Алгасовъ былъ наименѣе пригодный для практическихъ опытовъ человѣкъ, и онъ это вполнѣ сознавалъ. И этимъ опытамъ, этой, въ сущности -- забавѣ долженъ онъ отдать всю жизнь свою, пожертвовать... чѣмъ? Неизвѣстно, но все-таки чѣмъ-то пожертвовать, ибо куда-то зоветъ жизнь, что-то сулитъ ему гдѣ-то тамъ, за предѣлами Веденяпина... Положимъ, разсудокъ и говоритъ, что ничего не можетъ она дать, что лживы и обманчивы ея посулы и нечего ихъ слушать, а все невольно думается: "а ну какъ..." И пожертвовать собой, своей жизнью и всѣми надеждами на радости и счастье, удовлетворяясь той крохотной пользишкой, какую, можетъ-быть, и принесутъ кому-нибудь его опыты, и.ли вѣрнѣе -- ошибки? Всю жизнь свою отдать одному дѣлу, и дѣлу, изъѣденному сомнѣніями, какъ червями -- гнилое дерево? А какъ быть? Ни заставить себя нуждаться въ лучшемъ веденіи хозяйства не могъ Алгасовъ, ибо доходовъ его и безъ того хватало ему за глаза, ни полюбить хозяйство, ибо не властенъ человѣкъ надъ своей любовью, ни тѣмъ менѣе увѣрить себя, что всѣ опыты и фокусы его дѣйствительно нужны, что дѣйствительно зависитъ отъ нихъ благоденствіе цѣлаго края...

Но кромѣ этихъ опытовъ, еще была у него и другая задача, и казалось бы -- гораздо болѣе важная, задача улучшить жизнь и поднять благосостояніе нѣсколькихъ сотъ Beденяпинскихъ крестьянъ. Много денегъ роздалъ имъ Алгасовъ, не отказывая никому, кто въ нихъ дѣйствительно нуждался; искренно благодарили его всѣ получившіе и много слезъ осушили его деньги, много принесли дѣйствительной и скорой помощи, но раздача денегъ -- это была наилегчайшая часть его задачи, наименѣе требовавшая личной его дѣятельности, хотя, пожалуй, и самая въ то же время полезная. Но раздавать эти деньги Алгасовъ не отказывался и впредь, съ положеніемъ же крестьянъ, имущественнымъ и семейнымъ, онъ былъ настолько уже знакомъ, что и не живя постоянно въ Веденяпинѣ, изъ какой угодно дали все съ тѣмъ же успѣхомъ могъ бы онъ теперь руководить этой раздачей. Школа, богадѣльня и пріемный покой, разъ заведенные, шли себѣ своимъ чередомъ, отъ Алгасова опять-таки не требуя ничего, кромѣ денегъ, и нисколько не нуждаясь въ ежедневныхъ его заботахъ. Остальные же его широкіе планы, дѣйствительно ли настолько нужны они, чтобы стоило выполненію ихъ отдать свою жизнь? Въ рукахъ у него были документы 1632 года, въ которыхъ упоминалось уже село Веденяпино, и надо полагать, если цѣлыхъ 246 лѣтъ ухитрилось оно просуществовать безъ чьихъ бы то ни было попеченій и заботъ и въ общемъ все-таки пользоваться среднимъ достаткомъ, то слѣдовательно и нѣтъ еще особой нужды въ его заботахъ и планахъ, и безъ него съумѣютъ прожить здѣсь люди. Къ тому же, при крайней несложности деревенской жизни, уменьшеніе въ деревнѣ бѣдности съ успѣхомъ достигается и простой раздачей денегъ, окончательное же ея искорененіе врядъ ли выйдетъ когда изъ области розовыхъ мечтаній. Что же до сельскаго банка -- то это орудіе обоюдо-острое, и особенно пока не разовьется умѣнье осторожно обращаться съ дешево доставшимися взаймы деньгами. Оставалось еще задуманное Алгасовымъ развитіе въ Веденяпинѣ кустарныхъ промысловъ, но не такъ-то легко это въ глухомъ, лишенномъ всякихъ естественныхъ богатствъ захолустьи, да при такихъ условіяхъ и самые промысла эти далеко еще не обусловливаютъ всеобщаго и прочнаго благосостоянія. Алгасовъ чувствовалъ, что и на этомъ пути не особенно много можетъ онъ сдѣлать -- и, какъ ужасный кошмаръ, постоянно стояло передъ нимъ сравненіе цѣлой пропадающей его жизни съ тѣмъ болѣе чѣмъ скромнымъ дѣломъ, которое онъ могъ и въ силахъ былъ совершить. Во всякомъ случаѣ, переѣзжая въ деревню, онъ собирался такъ или иначе благодѣтельствовать людямъ, но чтобы доброе дѣло давало жизнь и счастье дѣлающему это дѣло, необходима страстная потребность въ дѣлахъ добра, теплая любовь къ обездоленнымъ и искреннее участье къ ихъ горю. Насильно вызвать въ себѣ эти чувства не въ силахъ человѣкъ, безъ нихъ же на личную его долю ему останется одна только раздача денегъ* никогда и никому не могущая дать жизни и мира съ самимъ собою.

Но что иное дѣлать, куда дѣваться? Дѣлать нечего, дѣваться некуда, нигдѣ и ни въ чемъ не указываетъ жизнь исхода страстнымъ порывамъ его къ жизни и счастью. Это ужасный выводъ, но это такъ, и пока еще забавляютъ разныя больницы да школы или породистыя красавицы-телки, пока не въ конецъ еще надоѣла эта забава -- всего уже лучше оставаться въ Веденяпинѣ, смиренно отдавшись воспитанію этихъ телокъ. Тихо тамъ и покойно, и если не жизнь, то дни-то его ужъ навѣрно долго еще будутъ наполнены и время убито игрой въ филантропію и хозяйство"

Убивать время... Думалъ ли когда Алгасовъ, что дойдетъ онъ до такого униженія въ гордыхъ своихъ поискахъ жизни и счастья? Довольствоваться наполненіемъ своихъ дней ненужными самому ему хозяйственными распоряженіями, убивать время заботами о Симентальскихъ телятахъ и, пожалуй, благодарить еще судьбу, что хоть это-то есть!..

И ради этого-то отказался онъ когда-то отъ профессорской каѳедры, готовиться къ которой его тогда приглашали...

Вотъ и все, значитъ, до чего достигъ онъ въ жизни. Тысячу разъ права была Вѣра Григорьевна, говоря, что не вѣдать ему счастья... И что сказала бы она, увидѣвъ его въ его теперешнемъ положеніи?

А молодость уходитъ, съ каждымъ днемъ все ближе и -ближе ея уже недалекій конецъ: не далѣе, какъ слѣдующей же зимой стукнетъ ему 30 лѣтъ... Но что же сдѣлать, чтобы хоть молодостью-то воспользоваться? Какъ?

И не было отвѣта на этотъ назойливый вопросъ, и какъ только являлся онъ, всегда спѣшилъ Алгасовъ заглушить это чѣмъ-нибудь и поскорѣе за чѣмъ-нибудь забыться.

Но на занятіяхъ его нисколько не отзывались эти его душевныя тревоги и волненія и попрежнему ревностно и безъ устали работалъ онъ, добросовѣстно стараясь сдѣлать все, что могъ и въ силахъ былъ сдѣлать. Это не была жертва съ его стороны: такъ мало мѣста занимала въ его жизни его разнообразная деревенская дѣятельность, что нисколько не мѣшала ни она мучительнымъ думамъ его о жизни безъ цѣли и счастья, неизвѣстно зачѣмъ намъ, данной, ни думы эти какимъ-либо распоряженіямъ или заботамъ; дѣло, постороннее душѣ -- никогда не будетъ оно въ тягость въ минуты скорби и думъ, хотя никогда въ то же время и не облегчитъ ни одной тяжелой минуты.

Да и что ему? Онъ уже видѣлъ, что личная жизнь его, какая бы ни была она -- она пойдетъ своей дорогой, мимо всѣхъ его хозяйственныхъ и всякихъ иныхъ занятій, что на эти занятія онъ возлагалъ такія же несбыточныя надежды, какъ нѣкогда и на реставрацію скончавшейся крѣпостной жизни. Но разъ не въ силахъ онъ души своей отдать этимъ занятіямъ, то почему же не отдать имъ свободнаго времени, котораго у него такъ много?

А порой какъ мечталъ онъ совсѣмъ и навѣки погрузиться въ хозяйство, въ филантропію да въ мелочныя дрязги уѣздной жизни и уже не вѣдать ничего болѣе, ни о чемъ другомъ и не думать, ничего не просить, не желать и главное -- забыть все былое, всѣ мечты и порывы свои... Какимъ блаженствомъ казалась ему эта тихая жизнь, вся исполненная безчисленныхъ мелочныхъ радостей, тревогъ и огорченій! Какъ понималъ онъ въ эти минуты Онѣгина, завидовавшаго тульскому засѣдателю въ параличѣ, какъ самъ мучительно завидовалъ онъ мелкопомѣстному сосѣду своему Турзыкину, вся жизнь котораго была наполнена сначала усиліями добиться должности пристава при Съѣздѣ, а потомъ, когда наконецъ получилъ онъ вождѣленную эту должность -- усиліями удержаться на ней и среди уѣздныхъ бурь, интригъ и раздоровъ охранить свою добычу отъ посягательствъ другихъ искателей. И Турзыкинъ, недурной хозяинъ и вполнѣ въ сущности обезпеченный въ простыхъ своихъ потребностяхъ человѣкъ, онъ ѣздилъ, просилъ, молилъ, хлопоталъ, угождалъ, суетился, интриговалъ, сплетничалъ, сторожилъ, тревожился, успѣвалъ, торжествовалъ -- однимъ словомъ, жилъ и былъ доволенъ и счастливъ.

-- А я?.. съ тоской думалъ Алгасовъ, глядя на самодовольное и блаженное лицо румянаго здоровяка Турзыкина.

И стараясь по возможности гнать отъ себя всякія ненужныя думы, продолжалъ Алгасовъ жить въ деревнѣ. Время шло и все рѣже и рѣже посѣщали его эти думы и порывы къ иному, и мирные деревенскіе дни его, не волнуемые уже никакими желаніями, становились все тише и тише. Ничто не напоминало ему въ его уединеніи о жизни съ ея бурями и сверкающимъ солнцемъ, да и сама она стала наконецъ скрываться отъ него...

Какъ и всегда, всѣ свои выводы и сомнѣнія дѣлилъ Алгасовъ съ Костыгинымъ, и у нихъ завязалась горячая переписка. Костыгинъ всячески старался поддержать въ своемъ другѣ бодрость и вѣру въ начатое дѣло.

"Чего ты хочешь?" писалъ онъ Алгасову. "Разъ ты самъ сознаешь разумность и пользу дѣла, чего еще надо тебѣ? Нельзя, Саша, нельзя и желать большаго. Ты говоришь, что польза, тобою приносимая, невелика, но послушай, къ чему непремѣнно хотѣть одному сдѣлать то, что при нормальной экономіи труда надлежитъ сдѣлать десятерымъ? Ты во всемъ слишкомъ многаго требуешь отъ жизни, и въ этомъ твое несчастье. Гляди проще на вещи, и если ты самъ признаешь, что на данномъ мѣстѣ ты приносишь пользу, хотя и небольшую, будь доволенъ ею и счастливъ сознаніемъ, что на своемъ мѣстѣ ты дѣлаешь все, что дано сдѣлать человѣку."

"... Нѣтъ, Сережа," отвѣчалъ ему Алгасовъ, "я жить хочу, а не покоиться на лаврахъ въ горделивомъ сознаніи приносимой мною ничтожной пользы, да и то еще сомнительной. Вотъ если бы жизнь была у меня, счастливая, полная жизнь, съ какой радостью ухватился бы я тогда за то же самое дѣло, за возможность приносить ту же самую грошовую пользу, и какъ скрасило бы тогда это дѣло мои и безъ него счастливые дни! Но такой жизни я не вижу и не знаю, а примириться съ ея отсутствіемъ на томъ только, что кому-то я приношу здѣсь какую-то пользу -- этого я не могу, не въ силахъ, а какъ бы я радъ былъ, если бы смогъ! Да къ тому же, разбери хорошенько все, что я здѣсь дѣлаю и хочу сдѣлать, и разсмотри, я ли все это лично сдѣлалъ, какъ Александръ Семеновичъ Алгасовъ, или же сдѣлали мои деньги? Вѣдь, право, по меньшей мѣрѣ три четверти всего здѣсь мною сдѣланнаго слѣдуетъ приписать не мнѣ, а деньгамъ моимъ, да и деньгамъ-то лишнимъ, такъ что на себя я не могу принять даже и чести пожертвованія этихъ денегъ, я вѣдь ни въ чемъ, ни въ одной прихоти не отказываю себѣ для добраго дѣла, и не подвигъ же это съ моей стороны, что я не трачу ихъ на излишнее и ненужное. Что же? Мои деньги -- онѣ всегда къ услугамъ Веденяпина, но я самъ, неужели я ни на что уже больше не гожусь, да не то, неужели больше ничего уже не могу я получить отъ жизни? Сережа, вѣдь я, какъ ребенокъ, забавляюсь игрушками. Игрушки и филантропическія эти затѣи, къ которымъ сердце мое равнодушно и которыя въ жизни моей не занимаютъ никакого мѣста. Игрушка и болтовня моя на Земскомъ Собраніи о совершенно чуждыхъ мнѣ дѣлахъ, заботы о людяхъ, которые и не просили меня заботиться о нихъ и которые въ концѣ концовъ гораздо лучше меня съумѣли бы управиться съ своими дѣлами, ибо я не вношу въ дѣло ничего, кромѣ усердія да благихъ желаній по обязанности и чувству долга, а они -- они внесли бы знаніе окружающихъ ихъ жизненныхъ условій и глубокій интересъ къ дѣлу, прямо и непосредственно ихъ касающемуся. Наконецъ игрушка и все мое игрушечное хозяйство съ игрушечными опытами, ибо хозяйство тогда только дѣло, тогда только и имѣетъ смыслъ, когда оно поставлено на правильную хозяйственную ногу, когда оно имѣетъ практическія, а не филантропическія цѣли. Хозяйство филантропическое немыслимо, какъ дѣло, ибо въ концѣ концовъ и легче, и прямѣе, и осмысленнѣе заниматься филантропіей на чистыя деньги. Для хозяйства и того уже довольно, если оно не имѣетъ цѣлью хищническаго истощенія земли и наглаго грабежа всего окрестнаго населенія, польза же отъ хозяйства должна быть первѣе всего самому хозяину; что же до всѣхъ этихъ агрономо-филантропическихъ моихъ упражненій -- хвали ихъ, какъ знаешь, называй какимъ хочешь именемъ, но только не хозяйствомъ, ибо это не хозяйство, т. е. не дѣло. Ну-съ, въ приращеніи своихъ доходовъ я не нуждаюсь и не имѣю слѣдовательно первой и самой побудительной причины усердно хозяйничать. Продолжать уже начатое -- да, я буду продолжать, иного ничего и не остается мнѣ, но я -- я никогда не назову этого дѣломъ. Въ концѣ концовъ всѣ мои игрушки стоили мнѣ за этотъ годъ приблизительно около 8000 р., и невольно иногда является мнѣ вопросъ, не все ли это было бы равно, а пожалуй и не больше ли даже пользы принесъ бы я, прямо выложивъ на столъ эту сумму чистыми деньгами и распредѣливъ ее ну хоть съ той же долей справедливости, съ какой я могъ бы ее сейчасъ распредѣлить, зная уже нѣсколько положеніе и нужды здѣшнихъ мужиковъ и пользуясь указаніями нѣкоторыхъ извѣстныхъ мнѣ мѣствыхъ жителей? Но это дѣло заняло бы у меня недѣлю, другую, а жизнь? Или ради наполненія жизни дѣлать все то же самое, нарочно на цѣлый годъ растягивая недѣльное дѣло? Повторяю, Сережа: мое хозяйство -- не дѣло; земская моя дѣятельность, пожалуй, и дѣло, но дѣло слишкомъ ничтожное; а благотворительность -- не деньги только, душу, любовь свою надо отдать ближнимъ, тогда лишь и дастъ она жизнь и счастье. Ну, души своей отдать имъ я не могу, въ этомъ несчастье мое, Сережа, во мнѣ слишкомъ сильно чувство личной жизни, а этой-то личной жизни и нѣтъ у меня и ничто здѣсь не даетъ мнѣ ея. Неужели она окончательно и нигдѣ невозможна?"

"Саша, къ чему-же отказался ты отъ болѣе широкаго поприща, когда тебѣ его предлагали? Но и сейчасъ не совсѣмъ еще закрыто оно для тебя. Ты молодъ. Начни снова учиться, отдай наукѣ свои силы и жизнь -- вотъ дѣло великое и безспорное, которое, надѣюсь, удовлетворитъ тебя и дастъ тебѣ жизнь."

"... Нѣтъ, Сережа, ты ошибаешься: не дастъ мнѣ жизни наука, ибо не знаю я, чему мнѣ учить другихъ, не знаю, въ чемъ истина, а слѣдовательно и къ наукѣ я могу относиться лишь формально, и ей, т. е., вѣрнѣе -- спеціальному изученію одной какой-нибудь ея частички, не могу я отдать своей любви. Но кромѣ того -- по прежнему не хочу я ничего исключительнаго, попрежнему, нѣтъ -- болѣе даже прежняго не хочу выходить изъ толпы. Я жизни хочу, но жизни общей, человѣческой, а не исключительной."

"... Ну, Саша, я перестаю тебя понимать, да кажется, Ты и самъ не понимаешь себя. Жизнь въ д ѣ нь, въ вн ѣ шней ц ѣ ли, пойми это, повѣрь мнѣ. Дѣло толпы не удовлетворяетъ тебя, какъ слишкомъ ничтожное, дѣла исключительнаго ты не хочешь за его объемъ и исключительность. Можно тутъ понять что-нибудь? Ты видишь жизнь въ однихъ только наслажденіяхъ, тогда какъ должно въ нихъ видѣть лишь исключительныя, рѣдкія мгновенія, къ тому же далеко не каждому выпадающія на долю. А ты и въ дѣлѣ даже прежде всего ищешь наслажденія. Ты хочешь жизни: повѣрь, Саша, ты преслѣдуешь цѣль несуществующую и потому-то и не достигъ ты ничего и никогда ничего не достигнешь, и даромъ только испортишь свои безъ того бы такіе прекрасные и счастливые дни."

"... Да, Сережа, тяжело мнѣ! Я вѣрю въ одно, что если именно д ѣ ло должно наполнять нашу жизнь, то должно быть и дѣло, доступное толпѣ, безъ исключенія всѣмъ, и въ то же время удовлетворяющее и самаго даже требовательнаго изъ насъ. Жить хочетъ каждый, а исключительныхъ людей много не требуется. Но ни такого дѣла, ни страстныхъ, жгучихъ, всю жизнь способныхъ наполнить и даже создать ее наслажденій -- ничего такого я не вижу и не знаю. Но съ другой стороны, нельзя жить, удовлетворяясь какими-нибудь пустяками вродѣ Симентальскихъ телятъ или рѣчи, произнесенной на Земскомъ Собраніи, и нельзя тбже всей жизни проводить въ ожиданіи рѣдкихъ и случайныхъ мгновеній истиннаго наслажденія и веселья, А между тѣмъ намъ дана жизнь, и ради чего-же, какъ не ради самой жизни, намъ дана она?"

Но, Саша, вѣдь ты же живешь, какъ ни какъ -- а твое дѣло даетъ же тебѣ жизнь, хоть и не блестящую, но разумную... Иной жизни и не можетъ дать дѣло толпы. Не забывай же главнаго правила мудрости: умѣй довольствоваться малымъ.*

"... Нѣтъ, не живу я, своихъ дней не могу назвать жизнью: это прозябаніе, тихій сонъ, но не жизнь. Вставая утромъ, я жду уже вечера и, ложась вечеромъ, говорю, какъ говаривали въ Обломовкѣ: вотъ и еще день прошелъ, и слава Богу! Вчерашняго дня я не жалѣю, завтрашняго не жду. Правда, тихо и покойно тутъ, ничто и не напоминаетъ даже, что есть на свѣтѣ какія-то наслажденія и желанія, и временами какъ отраденъ этотъ невозмутимый покой... Но жизнь ли это? Что же, прибавить еще жену къ моимъ Симентальскимъ телятамъ и рѣчамъ на Земскомъ Собраніи, да undeci, dodeci, tredeci ребятъ -- и это все, и больше нечего и ждать намъ отъ жизни? Можетъ-быть, можетъ-быть это и все, что въ силахъ дать намъ жизнь, но одного я не понимаю въ такомъ случаѣ: къ чему же дана намъ жизнь? Неужто для того только, чтобы заживо схоронить себя въ тишинѣ и спокойствіи могилы?"

"... А треволненія жизни, страданія, горе, заботы -- это лучше по-твоему?" писалъ Костыгинъ.

"... Не знаю," отвѣчалъ Алгасовъ, "но тишина и спокойствіе -- это нѣчто ужасное, тѣмъ болѣе ужасное, что понемногу поддаешься имъ, сживаешься съ ними и умираешь для жизни, незамѣтно, постепенно, пріятно, но все-таки сознавая, что умираешь: нѣчто подобное, вѣроятно, испытывали римляне, открывая себѣ жилы въ теплой ваннѣ. Такъ и чувствуешь медленное, шагъ за шагомъ, приближеніе нравственной смерти: полнѣйшее ко всему равнодушіе, безучастіе къ людскимъ интересамъ и волненіямъ, отсутствіе всякихъ желаній... А ты вдругъ толкуешь о дѣятельности и пользѣ -- но вѣдь это удѣлъ живыхъ, а не мертвыхъ!.. И если бы зналъ ты, Сережа, какъ тяжело провожать этимъ сознаніемъ кончающуюся и зря пропавшую молодость!"

III.

Еще одна зима канула въ вѣчность и снова тепло, снова май на землѣ, снова чудныя, благоуханныя его ночи, оглашаемыя звонкой пѣснью соловья...

Какъ почетный мировой судья, Алгасовъ присутствовалъ въ маѣ на съѣздѣ; судей съѣхалось много, у Алгасова были дѣла въ Веденяпинѣ и, прослушавъ нѣсколько дѣлъ, онъ уступилъ мѣсто другому судьѣ и пѣшкомъ пошелъ домой, на свою городскую квартиру.

Было жарко и душно. Солнце прямо стояло надъ городомъ и, словно очарованнымъ сномъ, заснулъ онъ подъ его жгучими лучами: кругомъ все тихо, ни откуда ни звука, никого не видать на покрытыхъ травой, немощеныхъ широкихъ улицахъ, ни въ уставленныхъ цвѣтами окнахъ деревянныхъ городскихъ домовъ. Изрѣдка развѣ прогремитъ, поднимая столбы пыли, телѣга съ спящимъ въ ней мужикомъ или проплетется по тротуару мѣщанинъ въ затасканной сѣрой поддевкѣ -- и снова все пусто и тихо. Даже собаки, и тѣ лежатъ, тяжело дыша, мутными глазами равнодушно глядя на рѣдкихъ прохожихъ. Даже коровы и свиньи, свободно во всякое время пасущіяся на Сарайскихъ улицахъ, и тѣ отдыхаютъ, пріютившись гдѣ-нибудь въ тѣни.

По такой-то пустой и тихой улицѣ шелъ Алгасовъ, когда навстрѣчу ему показался маленькій, толстенькій человѣчекъ, медленно подвигавшійся впередъ, видимо изнемогая отъ жары. Алгасовъ сталъ въ него всматриваться, но тотъ первый узналъ его, снялъ съ совершенно лысой, хотя и не сѣдой еще головы своей шляпу и привѣтливо ему поклонился. Алгасовъ тоже его узналъ и съ радостной улыбкой отвѣтилъ на его поклонъ.

-- Какими судьбами, Петръ Андреевичъ? началъ Алгасовъ, пожимая широкую, толстую съ короткими пальцами руку Петра Андреевича. Вотъ не ожидалъ васъ встрѣтить...

-- Здравствуйте, Александръ Семеновичъ, отвѣтилъ Петръ Андреевичъ. Что это вы совсѣмъ насъ забыли?

-- Вы-то какъ сюда попали?

-- А. я къ Ивачеву...

-- А, да... Ну что, поправите его?

-- Нѣтъ, гдѣ ужъ... Плохъ онъ, врядъ-ли встанетъ.

-- Что вы ко мнѣ не заѣхали?

-- Я вѣдь съ пароходомъ...

-- И такъ и не будете въ Веденяпинѣ?

-- Домой надо... Вы-то пріѣзжайте къ намъ! Я человѣкъ служащій, подневольный, вамъ удобнѣе по гостямъ разъѣзжать...

-- Ну хоть въ городѣ зайдите, вѣдь сколько уже мы не видались! Пойдемте. Хотите чая?

И вмѣстѣ пошли они дальше, направляясь къ квартирѣ Алгасова.

Петръ Андреевичъ былъ земскимъ докторомъ и когда-то служилъ въ Сараяхъ, но потомъ перешелъ въ другой, сосѣдній съ Сарайскимъ уѣздъ и жилъ верстахъ въ 70 отъ Веденяпина, въ селѣ Стародубьи, имѣньи богатаго барина, Владиміра Николаевича Илютина, двоюроднаго брата покойной Ольги Александровны. Алгасовы и Илютины всегда были хороши между собою и Алгасовъ еще ребенкомъ часто бывалъ въ Стародубьи, даже гащивалъ тамъ по цѣлымъ недѣлямъ. Изрѣдка бывалъ онъ тамъ и въ первый свой пріѣздъ въ Веденяпино, но на этотъ разъ, занятый хозяйствомъ, не нашелъ еще времени на такую отдаленную поѣздку, да почти и забылъ даже объ Илютиныхъ.

-- Ну-съ, какъ вы поживаете, что у васъ новенькаго? спрашивалъ онъ доктора, когда оба они усѣлись въ прохладной и полутемной гостинной, съ наслажденіемъ отдыхая тамъ отъ уличной жары.

Онъ очень любилъ добродушнаго доктора и всегда съ удовольствіемъ съ нимъ видался.

-- Владиміръ Николаевичъ все вспоминаетъ о васъ, началъ докторъ, и мнѣ велѣлъ узнать о васъ, что это васъ не видать совсѣмъ...

-- Да некогда, Петръ Андреевичъ, вѣдь сами вы знаете, къ вамъ, въ Стародубье ѣхать -- это цѣлое путешествіе, да еще на долгихъ... А кстати, какъ здоровье дяди?

-- Здоровье-то ничего, только старѣетъ онъ очень, ужъ не то, что было, совсѣмъ не то... Вотъ будете все такъ собираться, пожалуй, и не увидите его...

-- Нѣтъ, лѣтомъ я непремѣнно пріѣду! Ну а что остальные, тетя, Андрей?

Это былъ второй сынъ Илютина, ровесникъ и пріятель Алгасова, служившій въ Западномъ краѣ.

-- Онъ женится, отвѣтилъ докторъ.

-- Женится? На комъ?

-- Тамъ, въ Кіевѣ, на одной Бѣловзоровой.

-- Вотъ какъ! Женится! И хорошенькая?

-- Да, очень даже хороша. Впрочемъ, это говоритъ Андрей, да и судя по карточкамъ, должно-быть, что хороша. Хоть на нее-то взглянуть пріѣзжайте! Ихъ скоро ждутъ.

-- А какъ влюбишься, тогда-то что? съ улыбкой возразилъ Алгасовъ. Вѣдь синильной кислоты вы не дадите?

-- Отчего не дать, понадобится -- дамъ, тоже улыбаясь, отвѣтилъ докторъ.

-- Если такъ -- въ крайнемъ, значитъ, случаѣ и влюбиться можно. Въ такомъ случаѣ непремѣнно пріѣду. А какъ ее зовутъ?

-- Оксана! какимъ-то восторженно-торжественнымъ тономъ провозгласилъ докторъ, поднимая даже кверху свои густыя брови.

Восторженный ли тонъ доктора подѣйствовалъ на Алгасова, или же плѣнило его это непривычное великорусскому нашему уху имя, но въ воображеніи его тотчасъ же мелькнулъ чудный образъ черноглазой и смуглой героини одной изъ самыхъ милыхъ сказокъ Гоголя и невольно почудилась ему обаятельно-страстная, живая и бойкая дѣвушка-южанка.

-- Значитъ, Андрей красавицу привезетъ намъ! воскликнулъ онъ. Какъ бы и въ самомъ дѣлѣ не пришлось къ вамъ за синильной кислотой обращаться...

Такъ разговаривая, пили они чай, затѣмъ докторъ ушелъ къ больному Ивачеву, а Алгасовъ поѣхалъ въ Веденяпино.

Прошелъ мѣсяцъ, кончился сѣнокосъ. Пользуясь наступившимъ до начала жнитва свободнымъ временемъ, Алгасовъ рѣшилъ исполнить данное черезъ доктора обѣщанье и отправился къ Илютинымъ.

Поѣздка эта дѣйствительно походила на небольшое путешествіе. Ѣхать приходилось проселками. Выѣхавъ послѣ обѣда изъ Веденяпина, Алгасовъ ночевалъ на постояломъ дворѣ и на другой только день, передъ завтракомъ, пріѣхалъ въ Стародубье.

Владиміръ Николаевичъ сидѣлъ на балконѣ, когда Алгасовъ подъѣхалъ.

-- А, Саша, радостно воскликнулъ онъ, увидя Алгасова. Вотъ спасибо, что вспомнилъ! Ну садись, говори, что и какъ?.. продолжалъ онъ, указывая ему намѣсто возлѣ себя.

Это былъ старикъ лѣтъ за 60, довольно еще бодрый съ виду. Пріятная его улыбка, умное, доброе лицо, быстрый и проницательный взглядъ -- все невольно располагало къ нему; но не смотря и на добродушіе, свѣтившееся въ его глазахъ -- во всей его осанкѣ, въ выраженіи красиваго, тщательно-выбритаго лица, даже въ самомъ взглядѣ его проглядывала привычка къ власти и значенію, тотъ отпечатокъ этой власти, который сохранился еще на нѣкоторыхъ богатыхъ старикахъ, большая часть жизни которыхъ прошла при крѣпостномъ еще правѣ.

-- Ну какъ поживаешь? Хозяйничаешь, я слышалъ? А? началъ Илютинъ.

-- Хозяйничаю, дядя, т. е. пока еще учусь только...

-- Что же, дѣло хорошее, да только, говорили мнѣ, новости какія-то у себя ты заводишь, порядки разные модные?

-- Надо же, дядя... смущенно проговорилъ Алгасовъ, чувствуя, что здѣсь немыслимо разсказывать о настоящей цѣли своихъ дѣяній. Впрочемъ, пока я только еще пробую кое-какія нововведенія, а хозяйство идетъ у меня по-старому, докончилъ онъ.

-- То-то -- по-старому!.. Старое вѣрнѣе! Мы вотъ всю жизнь этимъ старымъ прожили, и хорошо прожили, безъ денегъ не сидѣли. А новости эти... вотъ есть у меня сосѣдъ одинъ. Кочкорѣзовъ себѣ разныхъ завелъ, куклеотборниковъ -- сарай цѣлый заваленъ, а дохода нѣтъ, какъ нѣтъ...

-- А васъ, дядя, поздравить можно?

-- Это что? Андрей-то? Можно, можно! Ты вотъ взгляника на Оксану! А ты? Чего ты зѣваешь?

-- Не зѣваю, дядя, а судьба!

-- Судьба!.. Ты смотри, зѣваешь, зѣваешь, да и прозѣваешь, пожалуй! Что, лѣтъ 30 ужъ есть?

-- Нѣтъ еще, но скоро будетъ...

-- Вотъ видишь! Пора, Саша, право пора! Посмотри-ка на нихъ, на Андрея съ Оксаной -- вѣдь завидно станетъ!...

-- Не знаю... Во всякомъ случаѣ Оксана Васильевна уже замужемъ, и слѣдовательно, завидовать Андрею по меньшей мѣрѣ безполезно!...

-- Оксана Васильевна... Не одна только на свѣтѣ Оксана Васильевна, ищи... А меня и кромѣ того поздравить можешь, я и дочь просваталъ...

-- Какъ, и кузину Лену? За кого?

-- За сосѣда одного, за Торлецкаго. Дѣльный малый, славный такой; онъ у насъ непремѣннымъ членомъ служитъ. И состояніе хорошее. Пріѣзжай на сватьбу!

-- Непремѣнно! А когда она?

-- Какъ-нибудь въ августѣ. Да тогда я напишу тебѣ. Ну пойдемъ, продолжалъ онъ, вставая, я думаю и завтракъ ужъ подали...

Алгасовъ послѣдовалъ за нимъ. Въ комнатѣ, куда они вошли съ балкона, сидѣла съ работой въ рукахъ молодая женщина, нѣсколько полная, съ свѣтло-русыми, гладко расчесанными волосами. Круглое личико ея не поражало красотой, въ ея сѣрыхъ глазахъ не было, казалось, ничего особеннаго и одинъ только необычайно-нѣжный цвѣтъ лица и красилъ ее немного. Одѣта она была въ гладкое сѣрое платье.

Идя за Илютинымъ, Алгасовъ сначала и не замѣтилъ ея, и когда Илютинъ, остановившись, сказалъ:

-- Вотъ, Оксана, племянникъ мой, Алгасовъ!

Тутъ лишь взглянулъ онъ на нее.

Оксана встала, несмѣло какъ-то, молча, протянула ему пухленькую свою ручку, даже покраснѣла немного при этомъ и тотчасъ же снова опустилась на диванъ и принялась за работу. Алгасовъ сѣлъ противъ нея, Илютинъ ушелъ.

Алгасовъ заговорилъ съ нею, спрашивая ее о Кіевѣ, о ея заграничной поѣздкѣ, о впечатлѣніи, произведенномъ на нее Стародубьемъ и настоящей коренной Россіей, впервые тутъ ею увидѣнной. Оксана отвѣчала ему односложно и тихо, не распространяясь въ отвѣтахъ и только отвѣчая, а не поддерживая разговора. Глядѣть на Алгасова она избѣгала, краска не совсѣмъ еще сошла съ ея лица и во всемъ этомъ вмѣстѣ, въ сдержанныхъ ея движеніяхъ, въ робкихъ, словно нетвердо заученныхъ отвѣтахъ, въ тихомъ голосѣ, во всемъ проглядывало что-то, какъ будто она чего-то конфузилась, какъ будто не освоилась еще съ положеніемъ замужней и взрослой -- что-то юное, дѣвственное, и обаятельно мила была въ ней эта нетронутая жизнью юность.

Вошла кузина Лена, Алгасовъ обратился къ ней и Оксана замолчала, продолжая вышивать и не вмѣшиваясь въ разговоръ, отвѣчая на одни только прямо къ ней обращенные вопросы.

-- Точно умненькая дѣвочка, подумалъ Алгасовъ: спросишь -- отвѣтитъ, не спрашиваешь -- молчитъ.... И какая она Оксана? Imitation, да и то весьма грубое... Скорѣе даже на Аксинью похожа, чѣмъ на Оксану.

Онъ ожидалъ увидѣть черноокую красавицу, нѣчто вродѣ гоголевской Оксаны, и былъ нѣсколько разочарованъ въ своихъ ожиданіяхъ.

Къ завтраку собралось много народа: Илютинъ, его жена, Оксана съ мужемъ, Лена съ женихомъ, Алгасовъ, докторъ, и веселый живой разговоръ скоро завязался за столомъ, разговоръ, въ которомъ всѣ принимали участье, кромѣ опять-таки Оксаны, которая даже ушла подъ конецъ.

Послѣ завтрака всѣ вышли на балконъ. Илютинъ, Андрей Владиміровичъ, Алгасовъ и докторъ сѣли къ столу, женихъ съ невѣстой немного въ сторонѣ отъ нихъ, на диванѣ.

Вскорѣ вошла и Оксана. Въ ея медленной, ровной походкѣ было много граціи и какъ-то особенно твердо и прямо держала она голову, что очень къ ней шло. Алгасовъ невольно обратилъ на это вниманіе.

Она сѣла возлѣ жениха и невѣсты и заговорила съ ними. Глаза ея оживились и милая, безконечно-милая улыбка заиграла на хорошенькихъ ея губкахъ. Алгасовъ, не терявшій ея изъ виду, просто не узналъ Оксаны -- такъ измѣнилась она въ эту минуту. Не красавицей ему показалась она тутъ, но краше всякой красавицы, такъ она стала мила, такъ обаятельна была невыразимо-красивая, чарующая, милая улыбка ея, такъ свѣтелъ и хорошъ сталъ оживившійся ея взглядъ. Чистота, юность, ничѣмъ еще не возмущенная ясность души сказывались въ немъ, въ немъ свѣтилось все блаженство безмятяжнаго перваго счастья -- и, какъ и улыбка ея, тихій взглядъ этотъ неотразимо влекъ къ себѣ любовь и симпатіи всѣхъ. И чѣмъ болѣе вглядывался въ нее Алгасовъ, тѣмъ милѣе и милѣе ему казалась Оксана. Даже нравилось ему, что нѣтъ въ ней яркой, бросающейся въ глаза красоты: ничего не прибавила бы красота эта къ ея милой улыбкѣ, напротивъ, помѣшала бы, пожалуй, наслаждаться этой улыбкой и не дала бы такъ всецѣло отдаться ея чарующей прелести.

Все въ Оксанѣ шло одно къ другому: ея спокойныя, исполненныя граціи движенія, пріятный голосъ, милая улыбка, необыкновенно-нѣжный, чудный цвѣтъ лица, наконецъ эта лишенная красоты миловидность -- и все вмѣстѣ составляло нѣчто до того юное, привлекательное и милое, что и невозможно было не любоваться ею и не любить ея, любить любовью такой же чистой, какъ чистъ и ясенъ былъ ея спокойный взглядъ.

Ей было всего только 17 лѣтъ, и при этой крайней ея молодости -- тихое увлеченіе мужемъ, первое увлеченіе дѣвочки, свѣтившееся въ каждомъ ея взглядѣ и въ каждомъ словѣ, оно лишь дополняло очарованіе, которое на всѣхъ производила Оксана.

Алгасовъ не спускалъ съ нея глазъ, весь захваченный ея милой красотой, и онъ смотрѣлъ на нее, все забывъ въ этомъ восторгѣ, всѣ свои тревоги и думы.

Она ушла -- и все его перестало тутъ занимать на балконѣ. Но вотъ она вернулась, взглянула на мужа и тихо ему улыбнулась --

-- И точно солнце взошло и озарило все! подумалъ Алгасовъ, радостно любуясь, ею.

-- Неправда ли, какъ хороша улыбка Оксаны? обратилась къ нему сидѣвшая возлѣ него Наталья Сергѣевна Илютина.

-- Болѣе, чѣмъ хороша, тетя, горячо заговорилъ онъ, и знаете что? Оксана Васильевна -- это само олицетвореніе Симпатичности. Если-бъ была у грековъ богиня Симпатичности, другой улыбки и другого взгляда не имѣли бы ея статуи...

-- А если строго разбирать -- такъ вѣдь, пожалуй, она совсѣмъ и не хороша...

-- Да, но Оксана Васильевна и не нуждается, къ счастью, въ этой строгой красотѣ.

На третій только день уѣхалъ онъ отъ Илютиныхъ. Когда онъ уѣзжалъ, вся Илютинская молодежь была на дворѣ, играя тамъ въ крокетъ, и Оксана стояла послѣднею, ближе всѣхъ къ воротамъ. Милой улыбкой проводила она Алгасова, и не разъ оборачивался онъ, чтобы еще и еще взглянуть на граціозную ея фигуру, и долго еще виднѣлось ему въ исчезающей дали ея лиловое платье...

Былъ теплый вечеръ яснаго іюльскаго дня. Пыльная проселочная дорога шла полями, которыя пересѣкалъ неглубокій оврагъ, съ изрѣдка разбросанными по зеленымъ скатамъ его старыми липами. По ту его сторону къ самому берегу его подходили крайнія избы села, а тамъ снова поля и поля, и непріятно напоминали начинавшіеся въ нихъ зажинки, что лѣто перевалило уже за половину и быстро пойдетъ теперь къ концу и къ осени...

Полный думъ объ Оксанѣ, ѣхалъ Алгасовъ, съ новымъ радостнымъ чувствомъ глядя на эти давно ему знакомые виды, словно и ихъ озарила милая улыбка Оксаны...

Онъ не былъ влюбленъ въ нее: безумно влюбиться въ женщину, только что полюбившую другого и на вашихъ же глазахъ относящуюся къ этому другому со всей теплотой и лаской расцвѣта юной любви. Счастливая и спокойная въ сознаніи полноты своего счастья, такая женщина можетъ привлекать къ себѣ взоры, но не сердца. Нельзя влюбиться въ картину, въ статую, а только что полюбившая женщина -- это та же картина, мраморная статуя Счастья, безучастная къ словамъ и страданіямъ любви.

Нѣтъ, онъ не былъ влюбленъ въ нее, да и за то уже не могъ бы влюбиться, по тому неопредѣленному какому-то досадному чувству, что она, только что свободная, выбрала и полюбила другого; но онъ чувствовалъ, что встрѣть онъ ее дѣвушкой -- и всю жизнь отдалъ бы онъ за одинъ ея милый взглядъ, за одну улыбку, и съ мучительной тоской сжималось его сердце при мысли, что невозможно уже это, что навѣки потеряна для него Оксана и не ему суждено любить ее и быть ею любимымъ...

И еще тоскливѣе стало ему, еще мучительнѣе захотѣлось любви и счастья и, какъ чего-то еще высшаго -- жизни. Въ невольныхъ мечтахъ его желанная жизнь эта принимала туманный какой-то обликъ чего-то хорошаго и свѣтлаго, и не въ силахъ былъ онъ прогнать обольстительной мечты, и со скрежетомъ повторялъ себѣ, что не даетъ и не можетъ ему дать его безцвѣтная деревенская жизнь этого свѣтлаго счастья, и снова безплодные къ нему порывы надрывали послѣднія силы Алгасова. Снова съ болью въ сердцѣ вспоминалъ онъ, что кончается его молодость, и кончается, не давъ ему того хорошаго и свѣтлаго, что одно только и можно бы назвать жизнью и счастьемъ. Мучительно чувствовалъ онъ свое одиночество, мучительно хотѣлось ему любить, всю душу свою, все свое сердце отдать любимой женщинѣ. Какъ мальчикъ, цѣлыя ночи проводилъ онъ въ мечтахъ о воображаемой любимой этой женщинѣ, призывая ее къ себѣ, говоря ей о любви, и тутъ образъ княжны, доселѣ единый, безраздѣльно владѣвшій его сердцемъ, замѣнился милыми чертами Оксаны, и снова съ болью вспоминалъ Алгасовъ, что невозможно это, что навсегда, навѣки потеряна для него Оксана.

Такъ проходили цѣлыя ночи, а наступавшій день напоминалъ ему, что нужно сегодня отмѣтить ужинъ на десятинахъ, паханныхъ такъ и эдакъ, съѣздить взглянуть на особенный какой-то, издалека выписанный овесъ -- не поспѣлъ ли онъ, при себѣ собрать только что привезенную Сапожковскую молотилку, посмотрѣть въ дальнемъ полѣ работу новыхъ, самой послѣдней системы плуговъ, а на хуторѣ строится зерносушилка, тоже самой послѣдней системы, а на другомъ работала жнейка и надо узнать результаты и вычислить выгоды, а полученныя изъ Москвы книги съ послѣднимъ словомъ агрономіи и соціологіи лежатъ еще не разрѣзанными, а проэктъ и смѣта образцовой мастерской для обученія веденяпинцевъ ремесламъ, слесарному и сапожному, еще не докончены...

И Алгасовъ принуждалъ себя приняться за эти дѣла, добросовѣстно стараясь какъ можно лучше и тщательнѣе все сдѣлать, съ тупымъ отчаяніемъ хватаясь за работу, не поможетъ ли... не дастъ ли забыться... Но не давала она забыться: иногда, правда, до того уставалъ онъ за день, что крѣпкій сонъ дна всю ночь освобождалъ его отъ всякихъ думъ и порывовъ къ счастью -- но и только, иного же никакого забвенья не давала ему его такая съ виду хлопотливая и кипучая дѣятельность.

Страстно хотѣлось ему еще увидѣть Оксану и съ нетерпѣніемъ ждалъ онъ приглашенія на сватьбу кузины Лены. Наконецъ пришло это приглашеніе и, выславъ на дорогу подставу, чтобы скорѣе доѣхать, рано утромъ отправился онъ въ Стародубье.

Лена была меньшая и любимая дочь Владиміра Николаевича, и на славу хотѣлъ онъ отпраздновать ея сватьбу: торжественный обѣдъ и большой вечеръ назначены были наканунѣ сватьбы, и всѣ, кого только можно было позвать -- всѣ были созваны радушнымъ хозяиномъ.

Алгасовъ пріѣхалъ передъ самымъ обѣдомъ. Первую Оксану сталъ онъ искать, здороваясь съ знакомыми, но ея не было ни въ гостинной, ни на балконѣ, ни въ другихъ комнатахъ. Она пришла, когда уже садились за столъ, и Алгасовъ, которому Илютинъ указалъ мѣсто недалеко отъ себя, на почетномъ концѣ стола -- съ какой завистью глядѣлъ онъ на болѣе молодыхъ, хотя и менѣе за то почетныхъ гостей, занимавшихъ мѣста по сосѣдству съ Оксаной! Жадно глядѣлъ онъ на нее, любуясь его, и еще лучше и милѣе ему показалась она... Она вз чіянула въ его сторону и съ милой улыбкой кивнула ему въ отвѣтъ на его поклонъ.

Обѣдъ кончился поздно и вскорѣ же послѣ него стали готовиться къ танцамъ. Дамы ушли одѣваться, залу освѣщали и убирали изъ нея лишнюю мебель" Алгасовъ, тотчасъ же послѣ обѣда поспѣшившій къ Оксанѣ, когда она ушла, вернулся на балконъ, гдѣ, вмѣстѣ съ хозяиномъ, усѣлись почетнѣйшіе его гости -- тузы двухъ пограничныхъ уѣздовъ. Куря сигары и попивая шампанское, продолжали они тутъ за обѣдомъ еще начавшійся разговоръ о выборахъ и иныхъ уѣздныхъ дѣлахъ.

Стародубье находилось недалеко отъ границы Сарайскаго уѣзда, и потому въ числѣ гостей Владиміра Николаевича были и Сарайскіе помѣщики. Разговоръ зашелъ объ исходѣ дворянскихъ выборовъ по Сарайскому уѣзду и такъ какъ налицо тутъ были главнѣйшіе представители обѣихъ враждебныхъ въ Сараяхъ партій и Сарайскіе дѣятели обрадовались случаю свести свои счеты яри постороннихъ свидѣтеляхъ, то съ каждой минутой все болѣе и болѣе страстнымъ становился этотъ разговоръ, тѣмъ болѣе, что никто изъ видныхъ дѣятелей Сарайскаго уѣзда не былъ безъизвѣстенъ и остальнымъ гостямъ Илютина и потому не однихъ только Сарайскихъ занимали ихъ споры. Напротивъ, сосѣди Владиміра Наколаевича даже рады были на чужихъ, въ подробности плохо имъ извѣстныхъ дѣлахъ отдохнуть отъ собственныхъ наскучившихъ и опротивѣвшихъ интригъ и раздоровъ.

Въ силу выдающагося положенія своего въ уѣздѣ, Алгасовъ не могъ не принимать участья въ этомъ разговорѣ; даже за обѣдомъ, гдѣ одна только Оксана и занимала его, и тамъ принужденъ онъ былъ возражать и спорить, и тѣмъ съ большимъ увлеченіемъ говорилъ онъ теперь, зная, что ея нѣтъ и не скоро еще выйдетъ она. Подъ конецъ онъ такъ даже увлекся разговоромъ, что и объ Оксанѣ забылъ.

Говорили опять о выборахъ. Чемезовымъ, какъ предводителемъ, были недовольны и ему порядкомъ здѣсь доставалось, не смотря и на горячую защиту Алгасова.

-- Признаюсь, и мы удивились выбору Чемезова, говорилъ своимъ мягкимъ, ровнымъ голосомъ Илютинъ. Мы думали, вы Рѣдкина выберете!

-- Да изъ-за Рѣдкина все и загорѣлось, началъ одинъ Сарайскій помѣщикъ. Его не захотѣли -- онъ, дескать, не живетъ у насъ! Предложили Травина -- того Александръ

Семеновичъ испугался: всѣхъ, молъ, насъ живьемъ съѣстъ. Самъ Александръ Семеновичъ отказался. Спорили, спорили, шумѣли, шумѣли -- надоѣло, наконецъ, ну и выбрали Чемезова, да Круглова къ нему въ кандидаты. Выборы, нечего сказать!

-- Позвольте, вступился Алгасовъ. Во-первыхъ, Рѣдкина мы знаемъ: онъ принялъ бы должность, горячо благодарилъ бы насъ за честь, далъ бы намъ обѣдъ, сказалъ бы рѣчь о томъ, что такое дворянство, а тамъ, черезъ полгода, подалъ бы въ отставку и укатилъ бы куда-нибудь въ Парижъ или Флоренцію, вѣдь это уже бывало. Въ Крутоярскомъ уѣздѣ недавно еще онъ это продѣлалъ. Травинъ, опять-таки... Ну какъ хотите вы имѣть предводителемъ человѣка, который ни передъ чѣмъ не остановится, лишь бы забрать себѣ въ руки весь уѣздъ и всѣмъ вертѣть въ немъ по своему? Онъ, говорятъ, настоящій дворянинъ, онъ своего брата-дворянина ужъ не выдастъ! Не безпокойтесы Такъ-то скрутитъ, гдѣ сможетъ, своего брата-дворянина, что тотъ и пикнуть не посмѣетъ... Знаю я Травина хорошо! Что чванства въ немъ столько, что хватило бы и на дюжину остзейскихъ бароновъ -- ну это такъ.

-- Ну это ужъ ты на Травина нападаешь, возразилъ Илютинъ. А кто тогда Иванову помогъ? А?

-- Дядя, помилуйте! Помогать негодяю-становому, котораго Травинъ и въ переднюю къ себѣ не пускалъ, а сносился съ нимъ черезъ лакея, помогать мерзавцу, вполнѣ заслужившему судъ, и только потому, что мерзавецъ этотъ дворянинъ -- и это вы ставите ему въ заслугу! Да Травинъ, сдѣлай его предводителемъ -- я не знаю, найдется ли въ уѣздѣ десятка два дворянъ, которыхъ онъ удостоилъ бы подачей руки? И что такое Травинъ? Сынъ откупщика, внукъ какого-то приказнаго... А вѣдь у него постоятъ въ передней дворяне настоящіе, по родовитости уже не Травину чета, только бѣдные, да, и они настоятся у него не какъ у Николая Васильевича Травина -- этю ихъ личное дѣло, въ которое я не мѣшаюсь, а какъ у предводителя, у котораго иной разъ и рады бы они не бывать, да не могутъ, по должности онъ имъ нуженъ. А, это ничего, что Травинъ подберетъ себѣ судей и гласныхъ, ни передъ какой гадостью не остановится для этого, и тогда попадись-ка ему какой-нибудь свой братъ-дворянинъ, да если еще братъ этотъ не совсѣмъ съ нимъ въ ладахъ... Тутъ вѣдь не выборы, и громкихъ фразъ о дворянствѣ Травинъ говорить ужъ тутъ не станетъ! А то эка штука -- закормить обѣдами губернатора! Нѣтъ, если бы Травинъ дѣйствительно былъ настоящимъ дворяниномъ, такъ именно за то, что Ивановъ, будучи дворяниномъ, дѣлаетъ всякія подлости, за это и долженъ бы онъ открыть губернатору глаза на Иванова, а не на заднихъ лапкахъ передъ его превосходительствомъ прыгать, чтобы выклянчить прощеніе Иванову... Но только я могу одно сказать, что Травинъ никогда бы не былъ выбранъ, и не будетъ, за это я ручаюсь.

-- А Чемезовъ хорошъ? перебилъ его Щепотевъ.

-- А чѣмъ онъ плохъ? спросилъ Алгасовъ.

-- Помилуйте, это какая-то тряпка, а не предводитель, не предсѣдатель Земскаго Собранія! ßce, что онъ знаетъ -- это любезничать съ гг. гласными отъ крестьянъ, которые только мычатъ ему въ отвѣтъ на его любезности да глаза на него пучатъ. А тамъ дѣлай у него подъ носомъ, что хочешь -- онъ и вниманія не обратитъ!..

-- Онъ только старается быть безпристрастнымъ... говорилъ Алгасовъ.

-- Ну Чемезовъ -- какой же это предводитель, началъ Илютинъ, для этой должности онъ не годится!

-- А вотъ какой предводитель, большими глотками отпивая шампанское, желчно заговорилъ Щепотевъ. Такой предводитель, котораго на Земскомъ Собраніи и не видать, и не слыхать. Тамъ у насъ теперь предсѣдатели -- всѣ рѣшительно, а гласные, это Чемезовъ, да развѣ уже самые безгласные. Вотъ у насъ какіе порядки завелись.

-- Ну да! Чемезовъ милый человѣкъ, это такъ, но какой же онъ предводитель, повторилъ Илютинъ.

-- Да, началъ Алгасовъ, онъ даже намѣренно старается не вліять на Собраніе, предоставить Собраніе самому себѣ, можетъ, это и ошибочный взглядъ... Но какъ предводитель... Я не знаю, чего вы еще отъ него хотите? Въ опекѣ -- порядокъ. Отчеты -- за ними онъ самъ слѣдитъ. Сироты -- онъ заботится о нихъ, какъ о собственныхъ дѣтяхъ. Къидворянству внимателенъ; за Иванова заступаться не станетъ, что правда, но къ каждой дѣльной просьбѣ дворянина всегда отнесется съ должнымъ вниманіемъ. Состояніе хорошее, фамилія старинная...

-- Да что вы мнѣ толкуете, сердито перебилъ его Щепотевъ, опека, сироты, фамилія... Мы не для одной только опеки выбирали его, теперь не опека главное у предводителя, а держать Собраніе въ рукахъ, не позволять какому-нибудь прохвосту Юмакову голову поднимать да разговаривать, вотъ что...

-- Ну на это я вамъ скажу, что на дворянскихъ выборахъ мы выбираемъ предводителя себѣ, а не предсѣдателя Земскому Собранію...

у- Т. е. позвольте, вмѣшался молчавшій дотолѣ худощавый, сѣдой господинъ. Должны же мы принимать во вниманіе способность человѣка къ одной дѣйствительно самой важной части его должности...

-- Вотъ видите ли, не всегда это можно, отвѣтилъ Алгасовъ, стряхнувъ пепелъ съ сигары и обращаясь къ худощавому господину. Возьмите наши выборы. О Рѣдкинѣ и говорить нечего -- человѣкъ даже и въ Россіи не живетъ, да и не знаетъ совсѣмъ Россіи. Чемезовъ не годится, ибо онъ слишкомъ безпристрастенъ, слишкомъ слабъ, слишкомъ самъ отстраняетъ отъ себя всякое вліяніе, и дѣйствительно, Юмаковъ, шельма первостатейная, пользуется этимъ и какія-то дѣлишки по какимъ-то тамъ мостамъ и подрядамъ и обдѣлываетъ себѣ...

-- Какія-то... началъ Щепотевъ.

-- Позвольте, остановилъ его Алгасовъ. А лучше ли было бы при Травинѣ? Юмаковъ, точно, орать бы не посмѣлъ, а вы думаете, что втихомолку Травинъ не сошелся бы съ тѣмъ же Юмаковымъ и не сталъ бы помогать ему? Я не говорю, чтобы Травинъ сталъ когда-нибудь брать взятки или что въ этомъ родѣ -- нѣтъ, а такъ, услуга за услугу, за то, что Юмаковъ с^умѣлъ бы ему подстроить чуть не всѣ крестьянскіе голоса?.. Ну вотъ и всѣ наши кандидаты, снова обратился онъ къ худощавому господину. Какъ прикажете намъ выбирать предсѣдателя Земскаго Собранія?

-- Въ такомъ случаѣ, къ чему же навязали намъ это право -- давать изъ своей среды предсѣдателя Собранію? Почему не передадутъ этого права самому Собранію?

-- Да, но это такой вопросъ... И во всякомъ случаѣ -- это право весьма и весьма существенное. Но съ другой стороны -- есть вѣдь и хорошая сторона въ томъ, что предсѣдатель Собранія независимъ отъ этого Собранія. Что лучше и что хуже -- рѣшить мудрено. Но я иначе смотрю на дѣло. Оставьте хоть предводителя предсѣдателемъ Собранія, но сдѣлайте такъ, чтобы для Собранія безразлична была личность предсѣдателя и ходъ дѣлъ не зависѣлъ бы отъ лица...

-- Т. е. какъ же это?

-- Господа, обратился Алгасовъ ко всѣмъ. Скажите, заинтересованы ли мы, не скажу -- дворяне, но крупные землевладѣльцы, заинтересованы ли мы лично въ земствѣ? Что такое земство, какъ не особое какое-то богоугодное учрежденіе? И что, кромѣ возможно большаго въ ущербъ земской благотворительности сокращенія оклада -- какой другой у насъ интересъ на Земскомъ Собраніи? Но и тутъ, если даже личнымъ своимъ участьемъ въ Собраніи и сберегу я себѣ какіе-нибудь 25 рублей, то въ концѣ концовъ они все-таки уйдутъ у меня на поѣздку въ городъ. Заинтересованы ли мы въ школахъ, больницахъ, даже и въ самихъ докторахъ? Жили же мы прежде безъ земскихъ докторовъ, изъ которыхъ даромъ все равно ни одинъ ко мнѣ не поѣдетъ, а за деньги и безъ нихъ всегда найду я себѣ доктора. Ну да не въ этомъ дѣло. Непосредственно ни въ чемъ этомъ мы не заинтересованы; интересъ косвенный -- его не всякій и пойметъ, да съ большинства гласныхъ нельзя и спрашивать этого пониманія. А между тѣмъ, земство -- учрежденіе хозяйственное, хозяйство же, какъ вамъ извѣстно, тогда только и можетъ идти хорошо, когда ведущій его самъ лично въ немъ заинтересованъ. Опекуны и управляющіе по большей части плохіе хозяева. Теперь, намъ даютъ дѣла, насъ лично нисколько не касающіяся, и требуютъ, чтобы мы интересовались ими, какъ своими! Во имя общей пользы, во имя нравственнаго долга, положимъ, и можно этого требовать, но можно съ отдѣльныхъ только наиболѣе развитыхъ единицъ, а не съ большинства, къ уровню котораго и должны бы быть примѣнены всѣ учрежденія вообще и въ частности такое, какъ земство. Эти единицы -- оставьте ихъ. Они и сами, по собственной своей охотѣ пойдутъ помогать мужикамъ и будутъ заботиться о ихъ благѣ. Но всѣ равнодушные или даже прямо -- враждебные, при такой постановкѣ дѣла сами собою отстранились бы они отъ него, и вотъ исчезла бы всякая почва для интриги!

-- Но какъ же это сдѣлать?

-- Мнѣ кажется, всѣ земскія потребности слѣдовало бы раздѣлить на три отдѣла: на нужды крупныхъ землевладѣльцевъ, напр., та классическая гимназія, которую мы недавно съ такимъ торжествомъ открывали въ Сараяхъ, на нужды крестьянъ, а прямыя нужды этихъ двухъ классовъ у насъ, въ Россіи, не имѣютъ ничего между собою общаго -- и это самое главное, и наконецъ, на нужды общія. О первыхъ будутъ разсуждать одни наши гласные, крестьяне -- о своихъ, а для обсужденья третьихъ и тѣ, и другіе сойдутся вмѣстѣ. Вмѣсто одного, явятся три окладныхъ листа, вотъ и все. На свои деньги мы будемъ учреждать гимназіи, университеты, театры, клубы, стипендіи -- все, что намъ угодно, это наше дѣло, и мы дѣйствительно имъ займемся, ибо оно прямо уже будетъ насъ касаться, и матеріально, и нравственно. Крестьяне тоже лучше насъ разсудятъ, что имъ нужнѣе -- школы ли, кредитъ ли, или что другое, это изъ дѣло. Такимъ образомъ, каждый будетъ знать свое, будетъ знать, на что и сколько онъ платитъ и одинаково будетъ интересоваться и образомъ расходованія собранныхъ денегъ, и дѣломъ, на которое онѣ тратятся, и величиной бюджета, и возможными въ немъ сбереженіями -- всѣмъ. А теперь, ну какой, скажите, матеріальный мнѣ интересъ хлопотать о какихъ-либо сбереженіяхъ или сокращеніяхъ въ земскихъ расходахъ? Положимъ такъ: я плачу въ земство 100 рублей; я доказываю безполезность какого-нибудь расхода и этимъ сохраняю своихъ, ну, скажемъ, 10 рублей отъ непроизводительной растраты, а ихъ вдругъ употребятъ, благо уже есть они, на какую-нибудь новую школу! Если я не интересуюсь крестьянскими школами -- а нельзя же отъ каждаго непремѣнно требовать интереса къ нимъ -- тогда не все ли мнѣ равно, такъ ли, иначе ли потеряю я 10 рублей, украдутъ ихъ, или нѣтъ? Естественно, и приду я къ заключенію, что не стоитъ и хлопотъ все это земство, и плюну на все. Вотъ какъ создается равнодушіе къ земскому дѣлу, т. е. лучшая почва для интриги. Къ дѣлу я совершенно равнодушенъ, ибо въ сущности оно чужое для меня, матеріально я въ немъ почти не заинтересованъ и, слѣдовательно, одинъ только и остается мнѣ интересъ, это земскіе оклады, на которые и устремляю я все свое вниманіе, чтобы какъ-нибудь себѣ или куму своему заполучить этотъ окладецъ или не дать его получить какому пріятелю. Вотъ вамъ сама собою и зародилась интрига... Нельзя же вѣдь требовать, чтобы всѣ сплошь въ цѣлой Россіи возвышенно смотрѣли на вещи, чтобы всѣ готовы были жертвовать собой и безкорыстно работать на пользу общую! И если даже мнѣ станутъ возражать, что косвенно и самъ же я заинтересованъ въ образованіи и здоровьи народа, то во всякомъ случаѣ это такая отдаленная для меня польза, которой простыми и всѣмъ понятными словами доказать нельзя, и нельзя требовать съ Ѳедора, напр., Ѳомича Рожкова, чтобы онъ хотя когда-нибудь понялъ и призналъ эту пользу... Но и тутъ легко помочь дѣлу: признайте эту пользу государственной, всѣхъ равно касающейся, и обратите ее въ повинность, чтобы я, крупный землевладѣлецъ, столько-то копѣекъ съ десятины обязательно платилъ на нужды и потребности крестьянъ. Тутъ дѣло ясно: копѣйки эти я долженъ заплатить, и нѣтъ о нихъ разговора, объ остальныхъ же своихъ дѣлахъ я поговорю! Тутъ ужъ мою собственную шкуру задѣли, тутъ интриговать и воровать ужъ я не дамъ... Ну, пожалуй, оставьте намъ нѣкоторый контроль надъ употребленіемъ этихъ идущихъ съ насъ денегъ, но не болѣе! А то дѣлайте хоть избраннаго Собраніемъ предсѣдателя: лишнія только интриги заведутся, а дѣло все пойдетъ по старому, если не хуже...

Онъ замолчалъ, налилъ себѣ шампанскаго и залпомъ выпилъ его.

-- Да-съ, отвѣтилъ худощавый господинъ, можетъ, такъ и лучше пошли бы дѣла...

-- Это когда-то еще будетъ, перебилъ его Щепотевъ, а то, что есть,-- уже есть. И нельзя выбирать Чемезова въ предводители, нельзя всякимъ Юмаковымъ позволять разговаривать... Никто, кромѣ предводителя, не долженъ вліять на Собраніе, иначе же это не предводитель, а тряпка!...

-- Да позвольте, Митрофанъ Ивановичъ, Чемезовъ, какъ предводитель, еще не былъ предсѣдателемъ. Предсѣдателемъ мы видѣли его только въ прошломъ году, когда онъ правилъ должность за Полянскаго. Кто же, скажите пожалуйста, имѣлъ такое выдающееся вліяніе на Собраніи?

-- Кто? Вотъ интересно! обратился Щепотевъ ко всѣмъ уже окружающимъ. Да хоть бы тотъ же Юмаковъ, смѣлъ ли онъ при Полянскомъ такъ разговаривать?

-- Ну, Юмаковъ и всегда вѣдь имѣлъ нѣкоторое вліяніе среди крестьянъ...

-- Александръ Семеновичъ, позвольте быть откровеннымъ: а сами вы сложа руки сидѣли на Собраніи?

-- Не сидѣлъ, да и впредь сидѣть не намѣренъ. Особаго, впрочемъ, вліянія и не добивался, и не имѣлъ, кажется, по своему, наперекоръ другимъ, ничего не дѣлалъ!

-- Эти-то разговоры мы слыхали, проворчалъ себѣ подъ носъ Щепотевъ, отходя въ сторону.

-- Вы не повѣрите, дядя, обратился Алгасовъ къ Илютину, какъ взъѣлись тогда на меня изъ-за Кривцова! Вѣдь и Митрофанъ Ивановичъ про него говоритъ, я знаю. Кривдовъ потомъ цѣлый вѣдь мѣсяцъ по уѣзду ѣздилъ и все славилъ: "вотъ ужъ будущій-то предводитель, ужъ началъ вертѣть нами! Попробуй-ка не угодить ему! Въ батюшку пошелъ!" Я лично ничего противъ Кривцова не имѣю, рѣшительно ничего! Если я и не бываю у него, изъ этого ничего еще не слѣдуетъ. Его не любятъ, а я вдругъ виноватъ! Да, я положилъ ему налѣво, и не скрываю этого, но и помимо меня онъ все-таки не былъ бы выбранъ! Помните, Митрофанъ Ивановичъ, Струнинъ подавалъ тогда жалобу, просилъ о кассаціи выборовъ, и я тогда же всѣмъ говорилъ: "я буду очень радъ, если выборы кассируютъ. Я не явлюсь на новые выборы. Мало того, если угодно Кривцову, я передамъ свой шаръ, кому онъ укажетъ, хоть ему же самому, и все-таки онъ не будетъ выбранъ..." И онъ не будетъ выбранъ! повторилъ Алгасовъ, обращаясь уже ко всѣмъ. Я тутъ ровно ни при чемъ, что онъ не попалъ въ гласные, мало даже того, я вотъ что скажу вамъ, онъ самъ отлично это знаетъ, но нужно было кое кого возстановить противъ меня, это для зимы нужно было, для дворянскихъ выборовъ, и отчасти достигли своего... Нѣтъ, Митрофанъ Ивановичъ, для; такихъ-то, какъ Кривцовъ, я и хлопотать не стану.

-- А Фельтягинымъ кому мы обязаны? Â? прямо въ упоръ Адгасову вдругъ выпалилъ подошедшій Щепотевъ.

-- Фельтягинымъ тоже меня укоряютъ, снова ко всѣмъ обратился Алгасовъ. Да, за Фельтягина я хлопоталъ, сказалъ онъ, повернувшись къ Щепотеву. За Фельтягина я хлопоталъ! А въ чемъ состояли мои хлопоты, позвольте басъ спросить? Если за него были крестьяне -- я не виноватъ, что они его знаютъ и любятъ. Я только и сдѣлалъ, что попросилъ того же Чемезова, котораго вы называете тряпкой, да еще кое кого, съ кѣмъ я поближе знакомъ, вотъ и все...

-- Разсказывайте, что хотите, а провели его вы. Если вы считаете хорошимъ отнять мѣсто у Криводулина и отдать его какому-то хаму -- тогда я молчу.

-- Вотъ наша логика! воскликнулъ Алгасовъ. Криводулинъ! А не о немъ ли шесть лѣтъ всѣ кричали, что вся его дѣятельность только въ томъ и состоитъ, что каждый мѣсяцъ изъ своего имѣнія онъ ѣздитъ въ городъ за жалованьемъ? И не выли, Митрофанъ Ивановичъ, кричали объ этомъ громче всѣхъ? Ну я избавилъ васъ отъ этого безобразія, вмѣсто Криводулина я далъ вамъ въ члены управы дѣльнаго и честнѣйшаго малаго. Помилуйте, что мнѣ оставалось дѣлать? Фельтягина я знаю. Это бывшій крѣпостной моего отца, богатый, торговый, умный мужикъ, но что особенно въ немъ дорого -- не отшатнувшійся отъ крестьянства, живущій одной съ нимъ жизнью и дѣлающій своимъ односельцамъ все добро и всю помощь, какую только въ силахъ имъ сдѣлать. Что рѣдко бываетъ съ богатыми мужиками, въ селѣ и уважаютъ, и любятъ его, и онъ этого стоитъ, я, лично я, свидѣтель его дѣлъ и всей его жизни. Да вѣдь такой человѣкъ -- сокровище для земства! Не нравится многимъ, что Фельтягинъ держитъ себя самостоятельно и съ достоинствомъ, говоритъ смѣло и прямо въ глаза всякую правду, лишній разъ никому не поклонится, никому въ угоду ничего не сдѣлаетъ -- и все это въ мужикѣ, признаюсь, непріятно и мнѣ самому, т. е. я настолько еще баринъ, что мнѣ совсѣмъ не по душѣ мужики такого склада, да еще бывшіе мои же крѣпостные... И съ Фельтягинымъ я никогда не видаюсь, не имѣю никакого съ нимъ дѣла, развѣ пошлешь когда спросить его о чемъ-нибудь, касающемся мужиковъ, да и то потому только, что никто лучше его не знаетъ ихъ самихъ, ихъ жизни и всѣхъ ихъ нуждъ. И такимъ-то человѣкомъ пренебрегать въ земствѣ! Да вѣдь единственная польза, какую мы только и можемъ принести въ земствѣ, все, что мы можемъ сдѣлать тамъ лучшаго -- это отрекаться отъ сословныхъ и личныхъ своихъ антипатій и выгодъ, что я я стараюсь дѣлать! Вотъ вамъ, обратился Алгасовъ къ худощавому господину, положеніе безпристрастнаго, идеальнаго предсѣдателя! Судите сами, возможенъ ли онъ? Да, вновь обратился онъ къ Щепотеву, я хлопоталъ за Фельтягина, но повѣрьте, что Чемезовъ и его слабость тутъ ни при чемъ, и если бы предсѣдателемъ былъ Полянскій, повѣрьте, что Фельтягинъ не только и при немъ былъ бы выбранъ, но получилъ-бы и еще даже больше голосовъ. Да Илья-то Ильичъ не зналъ Фельтягина, некому было указать ему на него, а то Фельтягинъ давно бы ужъ служилъ у насъ по земству, вотъ что я вамъ скажу!...

-- Если бы. вы Криводулина замѣнили кѣмъ-нибудь изъ насъ, я ничего не сказалъ бы вамъ, кромѣ спасибо, началъ Щепотевъ. Но уступать, отдавать этимъ хамамъ свое вліяніе, свое мѣсто... Да вѣдь за это до послѣдней крайности держаться надо, вѣдь это потери ужъ безвозвратныя, поймите это, Александръ Семеновичъ! Ну что же, и радуйтесь! Выбрали Фельтягина -- хорошо. Теперь заговорилъ Юмаковъ -- отлично. А тамъ дойдетъ и до того, что всякій конокрадъ какой-нибудь, всякій шельма-писарь будетъ у васъ уѣздомъ вертѣть! Повѣрьте мнѣ!

-- Значитъ, зло-то все въ томъ, что Криводулина замѣнилъ мужикъ! И всѣ такъ разсуждаютъ, дядя! Вотъ онъ, взглядъ на земство, какъ на богоугодное учрежденіе: дворянамъ -- оклады для кормленія, а мужикамъ -- полторы школы да полбольницы...

-- Я не про то говорю, я говорю про вліяніе, которое мы выпускаемъ изъ рукъ по милости такихъ предводителей, какъ Чемезовъ...

-- А вотъ позвольте еще разсказать... началъ было Алгасовъ, но тутъ перебила его подошедшая Наталья Сергѣевна, говоря, что сейчасъ начнутъ танцовать и чтобы онъ шелъ скорѣе въ залу.

-- Пожертвуйте ужъ сегодня собой для общаго веселья, шутливо замѣтила она ему.

-- Какая же тутъ жертва, разъ дѣло идетъ о весельи, живо отвѣтилъ онъ ей и, оборвавъ разговоръ, весь охваченный мыслью объ Оксанѣ, тотчасъ же бросился въ залу.

Изъ залы давно уже доносились визгливые звуки небольшого уѣзднаго оркестра, готовившагося къ кадрилямъ и вальсамъ. Зала была ярко освѣщена, и дамы, уже перемѣнившія туалеты, одна за другой выходили изъ своихъ комнатъ. Умѣвшіе танцовать кавалеры надѣвали перчатки, неумѣвшіе конфузливо жались къ угламъ, чтобы незамѣченными посмотрѣть на танцы. Впрочемъ, столько съѣхалось на этотъ разъ гостей къ Илютину, что и танцовавшихъ набралось достаточное количество, что далеко не всегда случается въ захолустьи.

Когда Алгасовъ вошелъ въ залу, въ дверяхъ его встрѣтила веселая хозяйка-невѣста.

-- Наконецъ-то! начала она. Что это? И не соберешь никого... Идите скорѣе, сейчасъ начинаемъ. У васъ есть дама?

И прежде, чѣмъ Алгасовъ успѣлъ ей отвѣтить, она продолжала, обращаясь къ недурненькой одной барышнѣ и указывая ей на Алгасова:

-- Вотъ тебѣ, Соня! Мы съ вами vis-à-vis, слышите? обратилась она уже къ Алгасову. Вотъ тутъ садитесь, чтобы намъ вдоль залы танцовать.

Алгасовъ поклонился незнакомой своей дамѣ, подалъ ей стулъ и началъ съ ней говорить, жадно въ то же время любуясь невдалекѣ отъ него сидѣвшей Оксаной: къ ней очень шло ея свѣтлое вечернее платье и танцовала она такъ же красиво, какъ граціозны и красивы были и всѣ ея тихія движенія.

На слѣдующую кадриль онъ поспѣшилъ пригласить Оксану и, насколько это возможно было, весь вечеръ не отходилъ уже отъ нея.

Скоро вечеръ оживился. Танцы слѣдовали за танцами, всѣ говорили, смѣялись, отъ души участвуя въ общемъ весельи. Всѣмъ было весело въ этотъ вечеръ, но особенно было весело, особенно изо всѣхъ выдавалась своимъ оживленіемъ одна дѣвушка, даже почти еще дѣвочка, Надя Буланина. Ей только что минуло 15 лѣтъ, она была худа, еще не сложилась, даже некрасива собой, но такъ оживлена, такъ весела, такъ наивно счастлива своимъ первымъ баломъ, что смотрѣть отрадно было на юное это, искреннее и радостное ея веселье. Красивые каріе глазки ея горѣли, ея смуглыя щеки покрылись яркимъ румянцемъ, она даже похорошѣла, или, вѣрнѣе, и не думалось, глядя на нее, хороша она или нѣтъ -- веселиться съ ней хотѣлось, любоваться ею, слушать дѣтскую болтовню ея, видѣть ея счастливую улыбку, еще веселѣе всячески для нея дѣлать этотъ веселый и счастливый ея вечеръ...

. Возлѣ нея сидѣлъ молодой гвардеецъ, меньшой сынъ Илютина. Онъ замѣтно за ней ухаживалъ и еще болѣе веселой и ребячески-счастливой дѣлало это Надю...

Алгасовъ давно уже не видалъ ея и едва узналъ въ ней дѣвочку, которую въ прежніе годы встрѣчалъ иногда у Илютиныхъ. Сразу остановила она на себѣ его вниманіе и, всей душой сочувствуя живому ея веселью, любовался онъ только что вступавшей въ жизнь, беззаботной, счастливой этой юностью. Онъ словно и самъ помолодѣлъ, глядя на нее, подъ вліяніемъ беззавѣтнаго ея веселья и чудной красоты Оксаны, и давно уже не было ему такъ искренно-весело, давно уже не чувствовалъ онъ себя такимъ молодымъ, такимъ близкимъ къ жизни и чуткимъ къ ея радостямъ...

А вечеръ оживился еще другой, тутъ же на вечерѣ неожиданно вдругъ затѣявшейся сватьбой: новые женихъ и невѣста появились среди восторженно-привѣтствовавшей ихъ молодежи, съ интересомъ и волненіемъ все время слѣдившей за быстрымъ ходомъ короткаго и веселаго ихъ романа. Еще болѣе хохота, шума и оживленья воцарилось тутъ въ залѣ. Почти безъ перерыва танцовали до самаго ужина и послѣ ужина снова принялись танцовать. Всѣмъ было такъ весело, что никому не хотѣлось спать, и давно уже было свѣтло, когда, въ семь часовъ, усталые, но все попрежнему веселые, разошлись наконецъ танцующіе.

Веселая, оживленная танцами и всеобщимъ весельемъ, Оксана было необычайно мила въ этотъ вечеръ. Алгасовъ не могъ на нее наглядѣться, очарованный ея красотой, и когда Лена, какъ новую забаву, придумала, чтобы дамы сами выбирали себѣ кавалеровъ къ ужину -- со страхомъ ждалъ онъ выбора Оксаны... Оксана выбрала его, а Надя меньшого Илютина.

Но какъ ни привлекала его Оксана, Алгасовъ тѣмъ не менѣе не забывалъ и Нади: обѣ эти женщины поровну раздѣлили его вниманье въ этотъ вечеръ, но зато уже, кромѣ нихъ, никто и не существовалъ тутъ для него, никого болѣе и не замѣчалъ онъ, всѣ остальные слились въ его воображеніи въ какую-то общую массу, въ какую-то декорацію, постороннюю главному и необходимую для полноты лишь впечатлѣнія. То* возлѣ Оксаны, то возлѣ Нади, такъ провелъ онъ весь вечеръ. Надя не сторонилась отъ него, весело болтая съ нимъ и бойко отвѣчая на его шутки, и все-таки сейчасъ же чувствовалось, что уже не товарищъ онъ молоденькой и веселой этой дѣвочкѣ, что и ближе, и дороже ей другой ея поклонникъ, вмѣстѣ съ нимъ одинаково увлеченный чарующимъ ея весельемъ -- молодой Илютинъ, и дороже именно потому только, что онъ молодъ... Одинаково искренно веселились они, Илютинъ и Надя, бѣгали и шалили, забавляясь своими выходками, смѣясь и радуясь неизвѣстно чему; и, невольно ими любуясь, ими и ихъ весельемъ; въ душѣ долженъ былъ сознаться Алгасовъ, что не смогъ бы уже онъ замѣнить Надѣ юнаго поклонника ея... Вся тяжесть пережитыхъ имъ годовъ, все передуманное и прожитое -- огромнымъ камнемъ лежало это на его плечахъ, и не съ такимъ бременемъ дѣлить забавы и веселье расцвѣтающей, никакихъ ни заботъ, ни думъ еще не акающей юности...

Грустно отозвалось въ сердцѣ Алгасова то невольное предпочтеніе, которое оказывала Надя Илютину: глядя на нихъ; онъ переносился мыслью въ небывалое прошлое, представляя себѣ, что было бы, если бы онъ встрѣтился съ нею* не теперь, а лѣтъ восемь тому назадъ, когда и самъ онъ былъ такъ же молодъ, безпеченъ и веселъ... И вспомнился ему недалекій уже конецъ его молодости -- и съ тяжелой, тоской опустилъ онъ голову... Но тутъ подошла къ нему Оксана, веселая и хорошенькая, и оживленно принялась ему что-то говорить -- и снова легко стало ему, все забылъ онъ, слушая Оксану и любуясь ею...

Такъ же весело прошелъ и слѣдующій день, пока, послѣ веселаго и шумнаго обѣда, отправлявшіеся за-границу молодые не уѣхали наконецъ на пароходъ. Шафера и кое кто изъ родныхъ поѣхали провожать ихъ до пристани, до которой было верстъ 30. Въ числѣ провожавшихъ была и Оксана.

Сразу оборвалось съ ихъ отъѣздомъ шумное свадебное веселье. Гости стали разъѣзжаться; Буланины уѣхали изъ первыхъ. Остававшіеся, утомленные безсонной ночью и всей суетой, сопровождавшей сватьбу, сидѣли у самовара, вяло" разговаривая и съ нетерпѣніемъ дожидаясь часа, хоть сколько-нибудь приличнаго для сда. Хозяева, утомленные еще болѣе гостей, и не пытались оживить разговора. Такъ, скучно и вяло, прошло нѣсколько часовъ и всѣ разошлись гораздо ранѣе обыкновеннаго.

Невыразимо тоскливо стало Алгасову, когда внезапно дсе затихло въ совершенно опустѣвшихъ для него послѣ отъѣзда Оксаны и Нади комнатахъ. Онъ хотѣлъ было уѣхать, но такъ вдругъ захотѣлось ему еще взглянуть на Оксану, что онъ рѣшилъ остаться до слѣдующаго дня.

Ночевать ему постелили въ гостинной, и первое, что онъ увидѣлъ, проснувшись -- это былъ вчерашній, приготовленный для встрѣчи молодыхъ, цвѣтами и гирляндами раз-" убранный столъ. Облитая шоколадомъ и шампанскимъ, измятая скатерть, пустые бокалы, недопитыя чашки, остатки фруктъ и конфектъ, увядшіе цвѣты -- а какъ хороши и душисты были вчера эти цвѣты.... Печально глянули на Алгасова жалкіе эти слѣды увядшаго веселья, и такъ грустно стало ему... Невольно подумалось ему, что вчерашнее это веселье -- это уже послѣднее въ его кончающейся, дѣйствительной, а не условной только молодости: не далѣе, какъ этой же зимой, какъ первый шагъ на поворотѣ къ старости, какъ первое о ней напоминаніе, стукнетъ ему 30 лѣтъ, и тоскливо сжалось у него сердце при этой мысли.." Двадцатые года все-таки говорили о молодости, о томъ, что есть еще будущее и, слѣдовательно, можно еще ждать и надѣяться на что-то впереди. А 30 лѣтъ... И страшно волновало Алгасова приближеніе рокового этого возраста, щемящая какая-то тоска и мучительный страхъ овладѣвали. имъ каждый разъ, лишь только вспоминалъ онъ объ этой цифрѣ.

Долго ждалъ онъ выхода Оксаны, но всѣ, провожавшіе молодыхъ, вернулись поздно, уже на разсвѣтѣ, и Оксана отсыпалась за двѣ ночи. Послѣ завтрака Алгасовъ велѣлъ наконецъ запрягать и уѣхалъ, не дождавшись Оксаны.

Та же прежняя, одинокая и тусклая, далекая отъ радостей жизнь снова встрѣтила его въ Веденяпинѣ, когда онъ вернулся вечеромъ домой. Тяжело подѣйствовала на него тишина огромнаго его дома, и невольно задумался онъ, вспоминая недавніе веселые часы и милую Оксану... Онъ весь былъ погруженъ въ эти мечты и воспоминанія, сидя за чаемъ и противъ обыкновенія и не притрогиваясь даже къ лежавшимъ на столѣ газетамъ, когда явился управляющій съ докладомъ о ходѣ полевыхъ работъ и за приказаніями на завтрашній день: сѣвъ еще не былъ оконченъ, а между тѣмъ слѣдовало бы воспользоваться хорошей погодой и поскорѣе убрать уже скошенный овесъ, да и просо пора жать, а то оно начинаетъ уже течь... Тупо взглянулъ Алгасовъ на Еурмаева, никакъ не будучи въ первую минуту въ состояніи понять, какое ему, Алгасову, дѣло до проса, которое начинаетъ течь?.. И какъ это оно потечетъ?.. Просо?!.. А Курмаевъ продолжалъ говорить, разсказывая о работѣ сѣялокъ и другихъ орудій на хуторахъ, и, вздохнувъ, принялся съ нимъ толковать Алгасовъ, дѣлая невѣроятныя усилія, чтобы снова все вспомнить и войти во всѣ интересы и мелочи хозяйства.

Но недолго послѣ Илютинской сватьбы пробылъ онъ въ Веденяпинѣ. Оживленный и веселый вечеръ этотъ подлилъ только масла въ огонь. Съ тоской и болью вспоминалъ Алгасовъ о милой Оксанѣ, и ни на минуту не давала ему покоя мысль, что кончается его молодость, кончается совсѣмъ и навсегда, и мучительно хотѣлось ему любви, счастья, радостей, жизни, всего... Никакія хозяйственныя заботы, никакія мечты о пользѣ и дѣятельности уже не давали ему и минутнаго даже забвенія, силъ уже не хватало, какъ ни принуждалъ онъ себя къ этому, съ прежней ревностью заниматься хозяйствомъ и, почти не сознавая, что онъ дѣлаетъ, зачѣмъ и къ чему это и что изъ этого выйдетъ, неожиданно для всѣхъ и даже для себя самого уѣхалъ онъ въ Москву.

Плохо сознавалъ онъ, чего именно хочетъ онъ отъ Москвы, но онъ спѣшилъ туда, къ людямъ, влекомый безсознательной надеждой, если и не счастье, то по крайней мѣрѣ веселье, хоть наслажденье найти тамъ, гдѣ веселятся и Наслаждаются другіе.

И онъ спѣшилъ туда, какъ въ невѣдомое какое-то мѣсто. Даже и не вспомнилось ему тутъ о всей долголѣтней его жизни въ Москвѣ -- такъ не подходили бы эти воспоминанія къ тѣмъ смутнымъ надеждамъ, въ которыя такъ страстно хотѣлось ему вѣрить. Онъ былъ словно въ чаду.

Августъ кончался, когда онъ уѣхалъ изъ Веденяпина.

IV.

И во всю долгую дорогу не прошелъ этотъ охватившій его чадъ, и тѣ же смутныя надежды все продолжали баюкать Алгасовадаже и тогда, когда въ полумракѣ осеннихъ сумерекъ показался вдали Вёдровскій домъ, тотъ самый домъ, откуда только что бѣжалъ онъ и гдѣ такъ еще недавно столько пережилъ тяжелыхъ дней, такъ далекихъ отъ счастья и жизни, полныхъ гнетущей тоски и мучительныхъ душевныхъ страданій...

А теперь съ тревожнымъ нетерпѣніемъ смотрѣлъ онъ впередъ, съ любовью и надеждой глядя на этотъ же самый домъ, безпрестанно понукая и торопя извозчика, словно каждая минута промедленія была минутой, украденной у перваго, жгучаго счастья пылкой юности... И съ еще большимъ нетерпѣніемъ сталъ онъ понукать извозчика и даже приготовился уже спрыгнуть съ пролетки, когда, подъѣзжая, онъ увидѣлъ огонь въ своихъ комнатахъ: это означало присутствіе тамъ Костыгина, который, бывая въ Москвѣ, всегда останавливался въ его пустой квартирѣ, и какъ за доброе для себя предзнаменованіе принялъ Алгасовъ эту неожиданную встрѣчу съ другомъ.

Сергѣй Игнатьевичъ спокойно сидѣлъ за самоваромъ, читая газеты. Онъ наливалъ себѣ уже пятый стаканъ, когда у крыльца вдругъ остановилась пролетка и вслѣдъ за тѣмъ послышалась возня на лѣстницѣ и шаги людей въ сѣняхъ. Удивленный Костыгинъ сталъ прислушиваться.

Но еще болѣе удивился онъ и даже всталъ отъ изумленія, увидя быстро вошедшаго въ комнату Алгасова, котораго онъ предполагалъ мирно занимающимся въ деревнѣ молотьбой и испытаніемъ дешевыхъ Сапожковскихъ молотилокъ. А онъ только что написалъ ему письмо въ отвѣтъ на восторженное описаніе Илютинской сватьбы, и письмо это лежало еще на столѣ.

Алгасовъ горячо обнялъ и поцѣловалъ своего друга.

-- Постой, постой, проговорилъ наконецъ Костыгинъ. Что такое? Откуда? Да и ты ли это, Саша?

Алгасовъ весело расхохотался.

-- Что, удивился? спросилъ онъ, не переставая смѣяться. Удивилъ я тебя?

-- Ты, кажется, давно уже пересталъ кого-нибудь удивлять. И надолго?

-- Вотъ этого я уже и не знаю...

Костыгинъ только вздохнулъ въ отвѣтъ на эти слова.

-- Жаль мнѣ тебя, Саша! проговорилъ онъ и сталъ наливахъ своему другу чай.

Алгасовъ ничего ему не сказалъ на это.

Костыгинъ нѣсколько измѣнился за послѣднее время. Онъ возмужалъ, потолстѣлъ, лицо его утратило уже юношескую свѣжесть, черты сплылись и огрубѣли, члены лишились былой своей гибкости, и одинъ только взглядъ его, попрежнему добродушный и веселый, оставался въ немъ безъ перемѣны.

Возмужалъ и перемѣнился и Алгасовъ. И онъ потолстѣлъ, но при высокомъ его ростѣ и могучемъ сложеніи полнота эта не бросалась въ глаза и даже шла къ нему, какъ и его густая, окладистая борода. Онъ былъ еще молодъ и красивъ, на его мужественную красоту не такъ легко было времени наложить свою руку, какъ на простое, круглое, съ мелкими чертами лицо Костыгина; пожалуй, его вполнѣ созрѣвшая теперь красота стала еще даже виднѣе и совершеннѣе, еще красивѣе стали спокойныя, ровныя его движенія, но не стало уже былого огня въ глазахъ, уже не избытокъ жизни, а скорѣе утомленіе ею свѣтилось въ полномъ силы и ума, выразительномъ его взглядѣ...

Деревенская жизнь нисколько не повліяла на него и ни въ чемъ его не измѣнила. Ничего не забылъ онъ въ деревнѣ изъ старыхъ свѣтскихъ своихъ привычекъ и попрежнему сразу же во всемъ виденъ былъ въ немъ свѣтскій человѣкъ, сдержанный, ловкій и увѣренный въ себѣ.

Нѣсколько минутъ молчали друзья. Алгасовъ сѣлъ на диванъ, Костыгинъ поставилъ передъ нимъ стаканъ чая и подвинулъ къ нему хлѣбъ и сливки. Онъ не спѣшилъ разспрашивать своего друга, душа его была такъ полна, что не до разспросовъ было ему тутъ, да и безъ нихъ понималъ онъ положеніе Алгасова.

-- Ну, какъ ты поживаешь? Что Лизавета Ивановна, дѣти? первый заговорилъ Алгасовъ.

-- Я-то ничего, хорошо живу, Лиза моя здорова, дѣти тоже, фабрика идетъ прекрасно, и даже можешь поздравить меня: съ 1-го сентября я буду получать по 6000 въ годъ. Сегодня только сообщилъ мнѣ Почаевъ эту пріятную новость.

-- Вотъ какъ! Отъ души поздравляю тебя!

-- Да, мнѣ очень хорошо живется, тихо проговорилъ Костыгинъ, какъ бы отвѣчая на свои собственныя мысли.

-- Послушай, перебилъ его Алгасовъ, что это у Вёдровыхъ огонь: развѣ они уже переѣхали съ дачи?

-- Давно уже! Вѣдь Сеня же поступилъ въ гимназію!

Алгасовъ даже съ мѣста вскочилъ.

-- Какъ, Сеня -- гимназистъ? Сережа, да послушай, давно ли я крестилъ его? Я тогда на второмъ курсѣ былъ... Какъ время-то летитъ, и ничего, ничего-то не осталось отъ прошлаго...

И въ грустномъ раздумьи прошелся онъ по комнатѣ. Сергѣй Игнатьевичъ закурилъ сигару, продолжая молчать.

-- Что же все у нихъ въ порядкѣ, у Нади съ Павломъ Ивановичемъ? спросилъ наконецъ Алгасовъ, нѣсколько успокоившись и снова садясь на диванъ.

-- Всѣ живы и здоровы.

-- А Костя?

-- Костя съ женой въ Петербургѣ. Вѣдь его камергеромъ сдѣлали, писалъ я тебѣ?

-- Нѣтъ еще, я не зналъ этого...

-- Какъ же! Только камергеромъ-то сдѣлали, а больше ничего, какъ былъ товарищемъ предсѣдателя, такъ и остал"ея. Ужасно онъ сердитъ на это!

-- Воображаю!

-- Эдакъ, говоритъ, и служить нельзя...

-- А Соня за-границей?

-- За-границей. Она въ Остенде, дѣвочку свою купаетъ, а князь въ Гентѣ, на какомъ-то международномъ конгрессѣ орхидофиловъ, что ли, не помню, что-то въ этомъ родѣ.

Ровнымъ, покойнымъ голосомъ сообщалъ Сергѣй Игнатьевичъ всѣ эти новости.

-- Ну-съ, что тебѣ еще сказать? началъ онъ. Ирина въ Лондонѣ, была больна, но теперь ей лучше... Мужъ ея получилъ звѣзду...

-- Все-то у васъ по старому!.. улыбаясь, перебилъ его Алгасовъ.

-- Какъ и у всѣхъ порядочныхъ людей, я думаю! отвѣтилъ Костыгинъ.

Алгасовъ усмѣхнулся.

-- Хорошо быть порядочнымъ человѣкомъ, сказалъ онъ.

-- Да, не приходится по крайней [мѣрѣ сломя голову скакать невѣдомо куда, невѣдомо за чѣмъ...

-- Что же дѣлать, Сережа? Скажи, научи...

И такая тоска послышалась въ этихъ словахъ, что Сергѣй Игнатьевичъ не выдержалъ. Онъ всталъ, взъерошилъ свои и безъ того курчавые волосы и началъ ходить по комнатѣ.

-- Скажи, Саша, зачѣмъ ты пріѣхалъ? спросилъ онъ, "останавливаясь передъ Алгасовымъ.

-- Слушай, если хочешь, отвѣтилъ Алгасовъ и въ короткихъ словахъ разсказалъ своему другу все, что онъ пережилъ за послѣднее время. Онъ старался передать и сдѣлать понятной Костыгину всю ту жажду жизни, любви, счастья и наслажденій, которую вызвали въ немъ видъ чужого счастья и чужихъ наслажденій и вмѣстѣ тоскливая мысль о собственной кончающейся молодости.

-- Такъ, началъ Костыгинъ, внимательно выслушавъ своего друга. Значитъ, все, что ты началъ въ Веденяпинѣ, все это брошено?

-- Отчего же? Нѣтъ...

-- Не обманывай себя, Саша. Ты уже не вернешься въ Веденяпино.

-- Жить, можетъ-быть и да, можетъ-быть, жить и не стану тамъ, по крайней мѣрѣ эти вотъ годы... Но ѣздить туда...

-- Одно что-нибудь, или это дѣло, или нѣтъ. Если дѣло, такъ урывками дѣлать его нельзя.

-- Ты слишкомъ строгъ ко мнѣ, возразилъ Алгасовъ. Много я тамъ затѣялъ въ Веденяпинѣ. Что я тамъ дѣлалъ -- ты хорошо знаешь, я вѣдь обо всемъ писалъ тебѣ. Дѣятельность мою вызвала не какая-нибудь гнетущая, настоятельная потребность вотъ именно этого, сегодняшняго дня, и не минутнаго чего-нибудь, нѣтъ, прочныхъ и долговременныхъ, каковы бы ни были они, результатовъ жду я отъ начатаго мною дѣла, а потому и нечего мнѣ съ нимъ торопиться. Годомъ раньше, годомъ позже приведу я къ концу все мною начатое -- это не важно тамъ, гдѣ годами дѣлается дѣло вѣковое. И въ такомъ-то дѣлѣ, ради скорѣйшаго его окончанія, жертвовать собой, всей жизнью своей... Согласись, Сережа, вѣдь на это болѣе надо героизма, чѣмъ сколько даже имѣли его и всѣ прославленные историческіе герои вмѣстѣ!.. Такая жертва возможна только тамъ, гдѣ ясна и очевидна необходимость жертвы, гдѣ долгъ мой прямо указываетъ мнѣ, что я долженъ пожертвовать собой, именно этой жертвой и доставляя людямъ немедленный до. ступъ къ извѣстному, точно опредѣленному счастью, котораго они лишены сейчасъ. Но тогда тотъ же самый долгъ дастъ и силы для жертвы.

Сергѣй Игнатьевичъ продолжалъ молча ходить по комнатѣ.

-- Я вижу, опять началъ Алгасовъ, тебѣ смѣшно, что веселый вечеръ, общество молодой барыни, которая, можетъ-быть, и забыла даже теперь, что я и на свѣтѣ-то существую, да на минуту случайно встрѣченный мною живой и веселый 15-лѣтній ребенокъ, что такія мелочи заставили меня все бросить, все, чему еще годъ тому назадъ я такъ страстно и такъ искренно желалъ посвятить всю жизнь свою. Тебѣ смѣшно это, а я, Сережа, я, не краснѣя, сознаюсь въ этомъ. Да, годъ тому назадъ я думалъ, что я въ силахъ отдать свою жизнь на служеніе любимому дѣлу, которое только разсудокъ мой согласится признать небезполезнымъ. Но тогда я былъ какъ во снѣ, и мнѣ нравилось это забытье, и всѣми силами старался я усилить и продолжить его: оно давало мнѣ спокойствіе и отдыхъ, а я такъ нуждался и въ томъ, и въ другомъ. Видишь, и тогда не самое дѣло, а другія, побочныя вліянія дѣйствовали на меня. Но и самый даже сладкій сонъ, и его прерываетъ иногда легкій, еле слышный шорохъ... Такъ было и со мной. Да, не важная причина заставила меня проснуться, но тѣмъ хуже для того дѣла, которому я отдалъ всего себя, если и такой даже ничтожной причинѣ не могло оно представить противовѣса и отпора... Въ дѣлѣ своемъ почерпаетъ энергію и силы работникъ, и если дѣло не даетъ ему этихъ силъ -- нельзя въ этомъ укорять работника. Не правъ ты, Сережа, не брошу я начатаго, ибо я все-таки успѣлъ до извѣстной степени полюбить его, но жизни своей отдать ему я не могу, ибо само не даетъ оно мнѣ жизни взамѣнъ, а я не настолько еще старъ, чтобы обходиться безъ нея. Все начатое и было для меня всего лишь занятіемъ, пожалуй и любимымъ, но однимъ только занятіемъ, безъ чего-либо другого, болѣе существеннаго, не проживешь. Оно годится, чтобы наполнить все остающееся отъ жизни свободное время, и я вполнѣ сознаю, что и не могъ бы лучше, пріятнѣе и полезнѣе употребить этого свободнаго времени. Но этимъ все и кончается. Только въ романахъ, да и то лишь въ англійскихъ, въ русскихъ ты этого не встрѣтишь, добродѣтельные герои и героини довольны и счастливы одной заботой о "своихъ бѣдныхъ", и такъ, въ поцѣлуяхъ да въ шитьѣ одѣялъ для этихъ "своихъ бѣдныхъ" проводятъ они долгую, мирную и счастливую жизнь. Ну мы, русскіе, мы иначе созданы, что ди... Намъ однихъ только "своихъ бѣдныхъ" мало, еще чего-то хочется... И опять повторяю: филантропія премилое занятіе, но дѣломъ она тогда только и можетъ стать, когда вся любовь моя, вся моя душа принадлежитъ моимъ страдающимъ братьямъ, ну а это имъ отдать не въ моей уже власти... Во мнѣ слишкомъ сильно чувство личной жизни, и не виноватъ я, что филантропія не дала мнѣ этой жизни. Богъ мнѣ свидѣтель, я все сдѣлалъ, чтобы найти эту жизнь въ томъ, чему я отдавалъ свои силы, да ты вѣдь анаешь меня и повѣришь мнѣ, что если бы дѣло мое давало мнѣ жизнь и счастье -- никогда не разстался бы я съ нимъ. Не труда и не лишеній боюсь вѣдь я...

-- Но вѣришь же ты хоть въ то, наконецъ, что ты приносилъ въ Веденяпинѣ пользу?

-- Вѣрю, т. е. во всякомъ случаѣ вреда не приносилъ. Но что изъ этого? Въ меньшей мѣрѣ, но я буду приносить ее попрежнему, болѣе медленно, но сдѣлаю тоже самое. Собой же жертвовать -- силъ больше нѣтъ, Сережа, да если бы и остался я въ Веденяпинѣ, ничему не помогло бы это, вѣдь не самое же присутствіе моей особы на извѣстномъ градусѣ широты и долготы нужно для дѣла...

-- Чего же ты хочешь, наконецъ?

-- Все того же, Сережа, все того же: жизни.

-- И попрежнему не знаешь, гдѣ и въ чемъ искать ея?

-- Попрежнему... Нѣтъ, хуже теперь: тогда хоть вѣра была...

-- А теперь и вѣры нѣтъ?

-- Это бы ужъ слишкомъ... Нѣтъ, есть еще вѣра, только поколебалась она...

-- Это все равно. Вѣра, которая начала колебаться, уже не вѣра. Но хоть это-то по крайней мѣрѣ ты знаешь, зачѣмъ ты сюда отъявился?

-- Куда же больше? Жить хочется, хоть какъ-нибудь да жить...

-- И смѣшно глядѣть на тебя, Саша, и жаль тебя, повѣришь ли, сердце надрывается, глядя на тебя...

-- А что смѣшного?

-- Всѣ твои порывы, мечты, идеалы, продолжалъ Костыгинъ, все, къ чему ты стремился, и особенно какъ сравнишь высоту и чистоту этихъ идеаловъ съ твоимъ настоящимъ, безпомощнымъ и жалкимъ положеніемъ!..

-- И все-таки нѣтъ и не можетъ быть иныхъ идеаловъ, ни цѣлей, энергично вдругъ заговорилъ Алгасовъ, вскакивая съ дивана. Быть-можетъ, я слишкомъ многаго прошу отъ жизни, или, вѣрнѣе, слишкомъ пристально вглядываюсь въ вещи и вижу въ нцхъ то, чего другіе не замѣчаютъ и не видятъ, это какое-то проклятіе, тяготѣющее надо мной... Но смотрѣть на жизнь можно только съ высоты моихъ идеаловъ, и нельзя иначе понимать жизни, какъ въ жизни, какъ въ счастьи, какъ въ безграничномъ наслажденіи каждаго своей личной жизнью и каждымъ мгновеніемъ этой жизни. Нѣтъ и не можетъ быть иныхъ идеаловъ, и да не смущаются люди никакими гражданскими яко-бы ихъ обязанностями: въ жизни, освѣщенной тѣмъ идеаломъ, въ который я вѣрю, тамъ обязанности эти не должны и никогда не будутъ мѣшать личной жизни человѣка, не только что совсѣмъ отнимать у него это драгоцѣннѣйшее его достояніе -- его личную жизнь...

-- Вотъ въ этомъ и всегдашняя твоя ошибка, Саша, оживленно возразилъ ему Костыгинъ. Ты слишкомъ уже иного придаешь значенія личной жизни, тогда какъ не для себя лишь одного, но и для другихъ, и даже прежде всего для другихъ, долженъ жить человѣкъ, тогда только и будетъ онъ счастливъ.

-- Послушай, не можетъ человѣкъ не жить для другихъ, невозможно, немыслимо это, ни одинъ самый узкій, ограниченный эгоистъ не можетъ обойтись безъ того, чтобы не сдѣлать чего-нибудь и для другихъ. Дѣло не въ томъ и не въ этомъ жизнь. Повѣрь, и безъ всякихъ вашихъ проповѣдей всегда станутъ люди помогать и дѣлать все добро своимъ ближнимъ, какое только могутъ имъ сдѣлать, ибо это въ природѣ человѣка и даетъ ему радость, но пусть они дѣлаютъ его свободно, по влеченію сердца, не насилуя и не принуждая себя къ этому и не въ ущербъ себѣ и своему счастью. Человѣкъ живетъ и долженъ жить и трудиться для истины, т. е. для счастья, во-первыхъ для счастья своего, и потомъ для счастья всеобщаго. Для своего -- ибо одинъ только лично счастливый человѣкъ и можетъ работать для счастья своихъ ближнихъ и всего человѣчества, а для всеобщаго -- ибо въ немъ истина, такъ какъ оно есть синонимъ царства мира и любви на землѣ. Человѣкъ лично несчастный, недовольный своей жизнью и всей дутой желающій чего-то другого, сколько ни принуждалъ бы онъ себя, вмѣсто того, чтобы искать своего личнаго счастья, къ дѣятельности на пользу общую, ею заглушая свое недовольство жизнью -- и все-таки останется онъ самымъ безполезнымъ для человѣчества его членомъ, ибо никогда ничего не сдѣлаетъ онъ для истины, и несравненно полезнѣе его всегда будетъ всякій, хотя бы и праздный, но лично счастливый, дѣйствительно довольный своей жизнью человѣкъ. Человѣкъ, дающій другимъ минуты высокаго наслажденія и восторга, минуты искренняго веселья или даже хотя бы и просто пріятныя минуты -- такой человѣкъ несравненно болѣе всякаго дѣятеля "по неволѣ" дѣлаетъ для истины, для человѣчества, ибо работой своей онъ уясняетъ въ его сознаніи идеалъ счастья и такимъ образомъ посильно приближаетъ человѣчество къ счастью, т. е. къ истинѣ, къ царству мира и любви... Вотъ по моему и рѣшеніе знаменитой тяжбы между Аполлономъ Бельведерскимъ и печнымъ горшкомъ, и между Шекспиромъ и сапогами...

-- Саша, но взгляни на себя! печально перебилъ его Костыгинъ.

-- Что я, что моя жизнь, жизнь одного отдѣльнаго человѣка, передъ истиной жизни?

И оба замолчали.

-- Это невозможно, это утопія, заговорилъ Костыгинъ.

-- Тебѣ кажется? началъ Алгасовъ тихо, почти шопотомъ, снова садясь на диванъ. Но гдѣ же искать иного идеала? Сережа, обрати вниманіе на современную нашу литературу и на ея идеалы, и послушай, что я скажу тебѣ. Сколько уже усилій потрачено за всѣ вѣка сознательной жизни человѣчества именно на это самое отъисканіе идеала счастья и жизни! Такъ много усилій, что рѣдко уже берется теперь за это первостепенный талантъ, которому яснѣе, чѣмъ уму болѣе обыденному, видна вся безплодность этихъ усилій. Но какъ бы то ни было, а думали же люди о жизни, о ея назначеніи и цѣли, и думы ихъ интересны для насъ, и даже тѣмъ интереснѣе, чѣмъ болѣе видна обыденность думавшаго ума, ибо тѣмъ ближе думы его къ вамъ, людямъ толпы, и тѣмъ ярче выражаютъ ваши собственные идеалы и представленія объ идеальной жизни. Сильный талантъ, очевидно, создастъ если и утопію, несбыточный идеалъ, то по крайней хоть мѣрѣ дѣйствительный уже идеалъ счастья и жизни, идеалу величественный, захватывающій духъ и волнующій насъ, а человѣкъ толпы, которому не подъ силу орлиный полетъ генія, оцъ невольно старается держаться земли, въ его идеалахъ все, повидимому, осуществимо и возможно, все основано на прочномъ, казалось бы, фундаментѣ добра и долга -- и посмотри, какъ жалки и далеки отъ счастья эти идеалы, какъ жалко и пусто все, до чего смогли додуматься обыденные умы, и отдѣльно взятые, и всѣ вмѣстѣ, т. е. толпа. Прочти десятка два романовъ гдѣ-нибудь въ Д ѣ л ѣ или Отечественныхъ Запискахъ и подумай, въ какую жалкую пародію на жизнь силятся обратить нашу жизнь эти обыденные искатели идеаловъ! Да вотъ, напр., романъ, который я недавно читалъ. Положеніе такое: герой -- неземное созданіе, сосудъ всѣхъ совершенствъ и добродѣтелей, уменъ, трудолюбивъ, честенъ, благороденъ, образованъ, либераленъ, ну и все пр. Досталось ему въ наслѣдство отъ матери небольшое имѣньице, но, какъ и надлежитъ герою, отъ идеальнаго либерализма онъ не знаетъ цѣны ничему рѣшительно, ни даже и такой легко оцѣняемой вещи, какъ земля, и за безцѣнокъ продаетъ это имѣнье какому-то плуту. Оно положимъ, онъ герой, возвышенный либералъ, но ужъ, по моему, давать себя надувать -- это глупо даже и для героя либеральнаго романа. Впрочемъ, такъ какъ романъ написала женщина, то это понятно. Совершивши сей достославный подвигъ, герой получаетъ мѣсто какого-то земскаго техника. Зачѣмъ понадобился земству техникъ, и на какія шальныя деньги его наняли -- это уже тайна автора. Но все равно. Мосты какіе-то все строилъ онъ этому земству; у насъ, въ Сараяхъ, Фельтягинъ -- помнишь Фельтягина? Впрочемъ тогда, при отцѣ, онъ былъ еще просто Гаврюшка, а теперь Гаврилъ Фокичъ, членъ управы, tiers état и джентльменъ -- ну-съ, такъ этотъ вотъ самый ci-devant Гаврюшка чинитъ и строитъ эти мосты за первый сортъ, и дешево, и сердито, навѣрное уже лучше всякаго техника. Но дѣло не въ томъ. Итакъ, служитъ герой нашъ земскимъ техникомъ и въ промежутокъ между постройкой моста и починкой гати урвалъ какъ-то свободную минутку и влюбился, да вѣдь какъ ещевлюбился-то! До зарѣза. Впрочемъ, на его мѣстѣ я я сдѣлалъ бы то же самое, ибо дѣвица была прекрасна, какъ ангелъ, умна, какъ бѣсъ, и вдобавокъ богата. Послѣ разныхъ романическихъ перипетій, наконецъ, сочетались они законнымъ бракомъ. Будь это плохой англійскій романъ, оба, и мужъ, и жена, завели бы себѣ "своихъ бѣдныхъ" и шили бы имъ теплыя одѣяла къ зимѣ. Куда только дѣваютъ всѣ эти одѣяла британскіе бѣдные? Пропиваютъ, что ли? Кажется, одѣяло -- вещь прочная, надолго. Но такъ какъ это плохой русскій романъ, т. е. сортомъ все-таки повыше, то герой дѣлаетъ героинѣ декларацію, что, хотя она и богата, но должность земскаго техника такая идеальная должность и постройка мостовъ такое идеальное дѣло, что ни даже за всѣ Ротшильдовскіе милліоны не откажется онъ, герой, отъ этого дѣла, и до гроба или пока въ шею не выгонятъ, все будетъ строить и чинить мосты. Героиня растрогана, послѣ деклараціи еще въ сто разъ больше начинаетъ любить героя и, чтобы не отстать отъ него, принимается крестьянскихъ ребятишекъ учить, да за всѣ полевыя работы двойныя цѣны платить. И жили они послѣ того весь свой вѣкъ въ любви и согласіи.

-- И безъ тебя я знаю, что глупыхъ романовъ пишется много. Къ чему разсказалъ ты мнѣ всю эту чепуху?

-- Дѣло въ томъ, что романъ этотъ, какъ двѣ капли воды, похожъ и на всѣ остальные романы, стремящіеся къ разрѣшенію вопросовъ о жизни и ея цѣляхъ, и если онъ глупъ, то главнымъ образомъ виной тому эти самые проклятые вопросы, поддающіеся только подобнымъ глупымъ рѣшеніямъ. Вспомни, самъ вѣдь Гоголь изнемогъ и палъ душою отъ попытокъ разрѣшить ихъ умнѣе... А разсказалъ я тебѣ это вотъ къ чему. Не правда ли, созданный въ этомъ романѣ идеалъ, всѣ назовутъ его свѣтлымъ и честнымъ, достойнымъ подражанія?

-- А ты назовешь его безчестнымъ?

- -- Я назову его глубоко безотраднымъ; и если бы всѣ вдумались въ него, всѣ согласились бы со мною. Сережа, ты называешь утопіями мои мечты о счастьи всеобщемъ, о Счастьи, какъ цѣли, и даже, вѣрнѣе, какъ жизни безъ исключенія каждаго изъ насъ. И пожалуй, ты правъ, если не заглядывать за предѣлы XIX вѣка, но нельзя жить, Сережа, не вѣря въ осуществленье моей мечТы. А тотъ идеалъ -- онъ прямо безнадеженъ. Счастливыми можно всѣхъ вообразить, но нельзя вообразить всѣхъ земскими техниками. Признаешь ты мой идеалъ -- и онъ дастъ тебѣ по крайней мѣрѣ вѣру, дастъ желаніе работать, чтобы хотя на шагъ одинъ приблизиться къ нему и приблизить къ нему человѣчество, а тотъ идеалъ -- онъ лишь заставитъ тебя безсильно опустить руки, разъ ты не одинъ изъ званыхъ. Мой *идеалъ ведетъ къ любви, а этотъ къ борьбѣ, ибо немыслимъ онъ безъ борьбы: гдѣ есть званые, тамъ есть и борьба изъ-за того, чтобы попасть въ ихъ число. Мой идеалъ напротивъ, въ немъ и мѣста нѣтъ борьбѣ человѣка съ человѣкомъ, ибо, разъ есть хотя одинъ, лишенный жизни и счастья, въ личномъ интересѣ всѣхъ все уступить ему и сдѣлать все возможное для его счастья. Счастье же и каждаго отдѣльнаго человѣка, и тѣмъ болѣе всего человѣчества вмѣстѣ, оно въ любви, а не въ борьбѣ, а если и въ борьбѣ, то въ борьбѣ со зломъ, а не съ ближними своими изъ-за мѣста земскаго техника. И ихъ идеалы счастья и жизни, идеалы людей, преклоняющихся передъ однѣми только гражданскими обязанностями и видящихъ жизнь исключительно лишь въ исполненіи этихъ обязанностей -- они всѣ таковы; они ходульны и фальшивы, и именно потому, что это ложный путь, и не этимъ путемъ придутъ люди къ истинѣ, т. е. къ счастью полному и всеобщему, къ царству счастья и любви на землѣ. Положимъ, земскій техникъ, это уже нѣчто необычайное, но романъ писала вѣдь женщина, похвально, что и до этого-то додумалась она. Идеальный докторъ, идеальный земецъ, идеальный ученый, или, для большей легкости -- идеальный писатель, профессоръ, художникъ, музыкантъ, вотъ и все", до чего додумались обыденные люди, какъ до идеала счастья и жизни.

-- Что же будетъ дальше?

-- Дальше будетъ то, что всѣ идеалы эти, какъ ни хороши они -- но никого и ничему они не научили и оказались совершенно безполезными и непримѣнимыми къ жизни, и именно вслѣдствіе этой своей исключительности: они не охватываютъ всѣхъ и потому не только не ободряютъ меня въ жизни, но напротивъ, убиваютъ у меня и послѣднія мои силы. Помнишь, Сережа, какъ увлекались мы въ юности романами Жоржа-Занда, какъ жадно, не отрываясь отъ книги, по цѣлымъ ночамъ читали мы ихъ, какъ всецѣло завладѣвали они нами? Въ жизни мы за ними не пошли, да и нельзя идти за ними: все это чудныя грёзы, прекрасныя, обольстительныя мечты -- но и только. Теперь мы ясно это видимъ, а до сихъ поръ вѣдь, какъ вспомнишь о нѣкоторыхъ мѣстахъ у нея, и сейчасъ такъ и рвется къ ней душа... А отчего? Оттого, что, дѣйствительно, она рисуетъ обольстительную картину роскошнаго пира, но все уже человѣчество призвано на этотъ пиръ... Незваныхъ нѣтъ, и поневолѣ любишь эту грёзу, поневолѣ вѣришь ей, и хочется ей вѣрить... А вотъ Чернышевскій ничего не пожалѣлъ для самой научно-комфортабельной, самой реально-роскошной и вполнѣ въ то же время осуществимой обстановки жизни своихъ будущихъ людей, а впечатлѣнія того нѣтъ... Послѣдній сонъ Вѣры Павловны дивно хорошъ, имъ любуешься, какъ красивымъ балетомъ, но не любишь его, а эти простыя слова маркиза, его завѣщаніе Эмилю и Жильбертѣ 2) -- они душой завладѣваютъ и невольно заставляютъ вѣрить. И знаешь почему? У Чернышевскаго все это превосходно придумано -- жить въ роскошномъ дворцѣ, жать машинами въ обществѣ хорошенькихъ разодѣтыхъ женщинъ, въ тѣни движущагося паланкина и чуть ли даже не съ освѣжающими брызгами душистаго фонтана -- все это такъ хорошо, что хоть сейчасъ готовъ я надѣть фракъ и свѣтлыя перчатки и вмѣсто бала отправиться на подобное жнитво... Но только желалъ бы я знать, съ какими хорошенькими женщинами и подъ какимъ паланкиномъ будутъ работать тѣ несчастные, которые осуждены добывать желѣзо для машинъ и отливать на заводахъ эти машины и чугунныя части будущихъ дворцовъ? Объ этой картинѣ Чернышевскій благоразумно умолчалъ. Но ужъ если любить роскошь, Сережа, если ужъ къ ней стремиться и въ ней видѣть идеалъ -- такъ уже роскошь Рима и его императоровъ, другой я не понимаю и не надо мнѣ... Что-нибудь одно... Вотъ видишь, объ этомъ-то и началъ я говорить. Нельзя любить самаго реально-возможнаго, самаго осуществимаго на дѣлѣ идеала, разъ нѣтъ въ немъ элемента всеобщности. Идеальный докторъ, идеальный земецъ и т. д.-- все это единицы. Цензура не даетъ идти дальше, а то мы увидѣли бы, пожалуй, и идеальнаго земскаго соціалиста, или что-нибудь въ этомъ родѣ. И то сказать: если есть земскіе техники, отчего не быть и земскимъ соціалистамъ?

-- Ты слишкомъ увлекаешься, Саша, это твое всегдашнее несчастье. Грёзы Жоржа-Занда хороши, но совершенно вѣдь несбыточны... Всеобщаго. счастья нѣтъ, жизнь не показываетъ его намъ, и никогда не видали и не знали его люди. О немъ можно только мечтать, его мѣсто въ дѣтскихъ сказкахъ, и понятно, что наши трезвые писатели вмѣсто этихъ несбыточныхъ грёзъ рисуютъ намъ портреты лучшихъ людей изъ нашей среды. Мы зовемъ эти портреты идеалами, но вольно же намъ такъ звать и понимать ихъ...

-- А какъ портреты они не нужны. Скажи, какая въ нихъ надобность?

-- Вотъ странно! Что же тогда писать, чьи портреты рисовать?

-- Портреты живыхъ, заурядныхъ, ничѣмъ не выдающихся людей, тѣхъ, которыхъ мы знаемъ и среди которыхъ живемъ, ихъ счастье и горе, ихъ радости и печали, ихъ страсти, ошибки и пороки, ихъ жизнь, однимъ словомъ. Жаль только, не легко это, между тѣмъ какъ идеальныхъ техниковъ и пр. я готовъ поставлять тебѣ сколько угодно по рублю штука, и всѣ самаго перваго сорта -- либеральные и благородные. По моему, одно изъ двухъ: или грёзы Жоржа-Занда, или уже правда Гоголя и Тургенева. Идеалы благородства не нужны намъ, ибо они совершенно безполезны. Добродѣтель и пр.-- все это отлично мы знаемъ и сами. Жоржъ-Зандъ своими грёзами даже и опошленнаго жизнью человѣка хоть на иийуту можетъ возвысить до благороднаго, самоотверженнаго порыва, и никогда не въ силахъ этого сдѣлать ни одинъ портретъ самаго преисполненнаго сознанія долга, самаго идеальнаго земскаго техника. И знаешь почему? Потому что на жизни и личномъ исключительномъ благополучіи и счастьи этого техника не только нельзя построить счастья всеобщаго, но даже и своего-то личнаго не можетъ построить на немъ никакой другой человѣкъ -- и понятно, холодными и равнодушными остаются люди передъ такими портретами, дивятся имъ -- и холодно проходятъ мимо... А главная ошибка всѣхъ нашихъ жрецовъ гражданскаго долга именно въ томъ и состоитъ, что, создавая сиби идеалы, на жизнь они смотрятъ съ точки зрѣнія жертвы и отреченія отъ жизни во имя этого долга, въ жертвѣ видятъ они самую жизнь, и не подумавъ даже о томъ, что съ обыкновеннаго, зауряднаго человѣка нельзя и несправедливо требовать силъ, необходимыхъ для жертвы, человѣкъ же, имѣющій эти еилы -- онъ ни въ урокахъ, ни въ примѣрахъ не нуждается. Что сказалъ бы ты, напр., объ учителѣ гимнастики, который задался бы цѣлью изо всѣхъ своихъ учениковъ во что бы то ни стало непремѣнно выработать Геркулесовъ, пренебрегая всѣмъ, что не подходитъ подъ эту мѣрку? И какъ ты думаешь, вышелъ ли бы изъ его школы хоть одинъ -- не Геркулесъ, разумѣется, а хоть самый обыкновенный силачъ-бурлакъ, съ свѣжими, не надорванными силами? Нѣтъ, создавая идеалъ счастья и жизни, нужно брать въ разсчетъ и обыденныя силы каждаго зауряднаго человѣка, и тогда только идеалъ этотъ и выйдетъ могучъ и грозенъ, ибо онъ объединитъ въ себѣ всѣхъ и все, и невозможно будетъ не преклониться передъ нимъ...

-- Жаль только, что онъ никѣмъ еще не созданъ, задумчиво проговорилъ Костыгинъ.

-- Я только что хотѣлъ это сказать, спокойно добавилъ Алгасовъ. Но въ томъ-то и дѣло, чтобы создать его...

-- Хорошо, все это мы разсмотрѣли, и, какъ и слѣдовало ожидать, ни къ чему не пришли. Ну опять начнемъ съ тебя. Ты-то что же будешь теперь дѣлать? Это прекрасно, жизнь должна быть жизнью, счастьемъ и т. д. Ну что же ты предпримете наконецъ, чтобы добиться для себя этого счастья?

-- Я только доказывалъ тебѣ свое неотъемлемое право на свободу, доказывалъ тѣмъ, что только на этомъ пути и возможно счастье идеальное, счастье всѣхъ, всего человѣчества. Разъ сознаютъ люди, что жизнь человѣка есть его неотъемлемое достояніе, что призваніе его на землѣ не жертвовать собой, а жить и свободно наслаждаться жизнью -- тогда, не отвлекаемые уже никакими сомнѣніями, они будутъ искать этого счастья, и можетъ-быть -- найдутъ его...

-- Тебѣ-то что же мѣшаетъ искать?

-- Не мнѣ лично, и не отдѣльному какому-нибудь человѣку, а всему человѣчеству мѣшаютъ найти эту дорогу къ счастью, завлекая его въ сторону именно этими толками объ обязанности каждаго служить ближнимъ и жертвовать имъ собой. Это ученіе, сопоставленное съ безконечнымъ множествомъ людского страданія и горя, оно плѣняетъ своей яркой окраской, какъ бѣдныхъ птичекъ -- африканскія змѣи, неотразимо влечетъ къ себѣ и губитъ оно лучшихъ изъ насъ -- и въ концѣ концовъ никому не приноситъ ни малѣйшей пользы. Мнѣ -- ибо вынужденныя у себя самого заботы о миленькихъ бѣдныхъ не даютъ и не могутъ дать мнѣ жизни, а миленькимъ бѣднымъ -- ибо всѣ мои самыя даже тяжелыя для меня жертвы все-таки ничто иное, какъ жалкія заплаты на ихъ жалкой жизни, заплаты, даже и не уничтожающія всѣхъ ея дыръ. Если-бъ, напротивъ, если бы каждому говорили: ищи счастья и только счастья, и иной цѣной не мирись съ жизнью -- совокупными усиліями всѣхъ, быть-можетъ, и было бы уже найдено счастье, какъ я его понимаю, или хотя путь къ нему, хотя какое-нибудь представленіе о немъ, хотя дѣло, способное наполнить жизнь и стать жизнью каждаго изъ насъ, независимо отъ его силъ и дарованій. Можетъ-быть, и невозможно это и навѣки останется недостняшмымъ для человѣчества идеаломъ, но вѣрно одно, что нельзя иначе достигнуть счастья всеобщаго, какъ смотря на жизнь съ точки зрѣнія счастья личнаго. Идеей жертвы можно еще, пожалуй, создать всеобщее благосостояніе, но и только, а въ томъ и бѣда, что люди путаютъ два эти понятія. Вотъ я и богатъ, а ни счастья, ни жизни все-таки нѣтъ...

-- Однако тебя же твой взглядъ на жизнь не привелъ ни къ какому результату!

-- Да, если не считать результатомъ вотъ того, что я не принуждалъ и не принуждаю себя оставаться въ Веденяпинѣ, когда мнѣ просто тошно тамъ, и не чувствую никакихъ упрековъ совѣсти за невыполненный долгъ. А развѣ это не великій результатъ, Сережа? Идеальный земскій техникъ -- нѣтъ, онъ не уѣхалъ бы отъ своихъ мостовъ!..

-- А въ концѣ концовъ, ты остался безъ дѣла, безъ цѣли, безъ жизни, безъ счастья, безъ наслажденій, даже почти и безъ надеждъ -- и все это въ 30 лѣтъ!..

Алгасовъ ничего ему не отвѣтилъ на это.

-- Было личное рабство, началъ онъ, помолчавъ, уничтожили его, освободили людей отъ власти царей и господъ, и отдали все человѣчество въ рабство Церкви, т. е. мертвому догмату и немногимъ его хранителямъ. Много силъ потратили лучшіе изъ людей, разбили, наконецъ, эти оковы, доставили человѣку свободу совѣсти и свободу гражданскую, но закрѣпостили обществу личность каждаго отдѣльнаго человѣка: явилось свободное общество, сплошь состоящее въ то же время изъ одинаково безправныхъ рабовъ. Теперь пора провозгласить послѣднюю и самую дорогую для человѣка свободу -- свободу его личной жизни, его право и назначеніе быть счастливымъ и самому наслаждаться своей жизнью. Для этого надо создать идеалъ всеобщаго счастья, и въ тотъ же день спадутъ съ человѣка его послѣднія оковы.

-- Вѣрнѣе, надо пересоздать для этого и людей, и всю ихъ жизнь...

-- Это само собою ужъ сдѣлается, разъ только найдется, во имя чего пересоздавать ее, разъ узнаемъ мы, что именно можетъ дать намъ счастье.

-- А пока?

-- А пока будемъ искать его, и свободные отъ всякихъ условныхъ обязанностей, всѣ силы свои отдадимъ изученію жизни и исканію лучшаго въ ней, не смущаясь, тѣмъ, что намъ лично и не суждено, можетъ-быть, дойти до цѣли нашихъ трудовъ, не смущаясь ни заблужденіями, ни ошибками нашими, ибо не виноваты мы въ нихъ, да можетъ и пригодятся онѣ на что-нибудь и помогутъ впослѣдствіи преемникамъ нашимъ выйти на путь истины и счастья...

-- Изъ твоихъ идеаловъ и мечтаній, Саша, можно бы создать грёзы, не хуже Жоржъ-Зандовскихъ, но и такія же несбыточныя... Ими можно увлекаться -- да, но жить ими... Впрочемъ, по себѣ уже можешь судить.

-- Да, глядя на вашу спокойную жизнь, поневолѣ иногда приходитъ мнѣ въ голову, что загубилъ я свои дни... Но быть не можетъ, чтобы такъ уже окончательно ни къ чему и не пришелъ я въ своей жизни, хотя бы и къ отрицательному какому-нибудь выводу. Я это чувствую... Съ другой, нежели всѣ вы, точки зрѣнія смотрю я на вещи и иначе понимаю жизнь и смыслъ всѣхъ ея явленій. Еще не все въ жизни испыталъ я, не все знаю и не все мнѣ ясно, но вѣдь и я еще не дряхлый старикъ. И я чувствую, что смыслъ жизни и всѣхъ ея явленій, суть этихъ явленій -- я чувствую, что постепенно открываются они мнѣ, ибо я вижу, какъ все полнѣе и яснѣе постигаю я ихъ... Если и не суждено мнѣ придти къ выводу положительному, если ничего и не создамъ я, то все-таки я вѣрю, что іоть нѣсколько вѣхъ да поставлю я на пути, избѣгая котораго, другіе и нападутъ, можетъ-быть, на истинный путь и придутъ когда-нибудь къ созданію идеала счастья и новой жизни, согласной съ этимъ идеаломъ. Да, моя личная жизнь загублена, я это сознаю, но я сознаю также и то, чему я пожертвовалъ своей жизнью, и повѣрь, это нѣчто поважнѣе филантропическаго моего Веденяпинскаго хозяйства. Но потому-то и держусь я за остатки своей жизни, потому-то и не хочу ею жертвовать дѣлу, которое во всякомъ случаѣ усыпленія и спокойствія дало бы мнѣ вдоволь. Если бы не такъ, повѣрь, Сережа, не сталъ бы я и хлопотать: я еще молодъ, но я уже усталъ жить среди ужасной этой пустоты, которая окружаетъ меня. Ты правъ: то, что я дѣлалъ въ Веденяпинѣ, хотя до нѣкоторой степени наполняло эту пустоту, но потому-то и надо было бѣжать отъ этого дѣла, ибо жизни все-таки не давало мнѣ оно. Ты правъ, я пожертвовалъ своей жизнью и счастьемъ, ибо почти уже сознаю, что не вѣдать мнѣ его, но то, челу я пожертвовалъ имъ -- оно стоитъ этой жертвы. Если и не получу я счастья, то по крайней мѣрѣ пойму и буду знать, почему не получилъ его...

И оба замолчали.

-- Впрочемъ, снова началъ Алгасовъ, неужели такъ уже совсѣмъ ничего и не получилъ я отъ жизни? Сколько лѣтъ я жилъ, и жидъ весело, хорошо, испыталъ безграничную свободу, зналъ и счастье... хоть минутами, хоть и не полное... да и то, собственно говоря, одну только сторону счастья -- любовь, но все же есть у меня въ нропйюмъ хорошіе, свѣтлые часы. Глупо, унизительно, оскорбительно оборвалось все это, все, и веселье, и счастье, и жизнь, вотъ что плохо... Моя жизнь была хороша, но конецъ ея... Охъ, Сережа, это главное твое счастье, что не пришлось тебѣ испытать ничего подобнаго!..

Тутъ разговоръ ихъ прервалъ Вёдровъ; онъ только что вернулся изъ клуба и, тоже удивленный неожиданнымъ пріѣздомъ Алгасова, поспѣшилъ съ нимъ повидаться. Пришла и Надежда Семеновна, прибѣжалъ и Сеня въ новенькомъ своемъ гимназическомъ мундирѣ.

Немало удивились возвращенію Алгасова и всѣ его московскіе знакомые. Въ московскомъ свѣтѣ его считали навѣки уже погребеннымъ въ деревенской глуши и съ радостью привѣтствовали многіе его появленіе въ столичныхъ гостинныхъ, тѣмъ болѣе, что, повидимому, къ нему вернулось все былое его оживленіе, былая веселость и юношеская жажда наслажденій. Не откладывая дѣла въ долгій ящикъ, тотчасъ же сдѣлалъ онъ визиты всѣмъ своимъ старымъ знакомымъ и сразу возстановилъ былую разсѣянную свою жизнь. Цѣлые дни съ утра до ночи проводилъ онъ среди людей, знакомые, визиты, обѣды, вечера, театры занимали все его время, и надо было обладать его способностями, чтобы такъ умѣть распоряжаться своимъ временемъ и столько и такихъ возможно-разнообразныхъ впечатлѣній получать отъ жизни.

Итакъ, вотъ онъ снова среди этой жизни, полной блеска, веселья и наслажденій, которыхъ такъ жаждала его душа. Снова онъ въ Москвѣ, снова безъ дѣла, снова одни лишь удовольствія и наполняютъ его дни, и шумно, весело несутся они...

Всей душой отдался Алгасовъ удовольствіямъ свѣтской ^кизину и дѣйствительно) на первыхъ порахъ какъ будто и весело было ему, пнъ былъ радъ, что вернулся въ Москву, и тѣмъ не менѣе даже и въ первое это время все-таки чувствовалось, что не то это, не то, чего онъ ждалъ и хотѣлъ... Среди, шумныхъ столичныхъ вечеровъ невольно вспоминалась ему скромная деревенская сватьба, давшая ему такъ много искренняго веселья, и тоскливо сжималось его сердце, прося другой подобной же веселой минуты. Хотѣлось счастья и жизни, а приходилось довольствоваться визитами и вечерами -- и Алгасовъ старался ими довольствоваться, всячески доказывая себѣ, что это пока всего еще только начало, и какъ бы то ни было, а все-таки хорошее, интересное начало, что потомъ, со временемъ, придетъ и все детальное, и счастье, и жизнь, не могутъ же не придти они тамъ,-- гдѣ всѣ ихъ находятъ и гдѣ именно къ тому и приспособлено все, чтобы люди были счастливы и наслаждались жизнью... И усиленно искалъ онъ все новыхъ и новыхъ удовольствій и впечатлѣній, страстно искалъ женщины, которая полюбилась бы ему и присутствіемъ своимъ оживила бы для него эти вечера и праздники... Съ тоской мечталъ онъ о невѣдомой этой красавицѣ, призывая къ себѣ любовь, но къ сожалѣнію, кто ищетъ любви и зоветъ ее, именно его и не посѣщаетъ она: "l'amour est un oiseau rebelle, que nul ne peut apprivoiser, et c'est bien en vain, qu'on l'appelle, s'il lui convient de refuser", поетъ Карменъ -- и ни одна столичная красавица не заставила Адгасова забыть Оксаны, ни даже некрасивой, но живой и веселой молоденькой Нади.

Въ половинѣ сентября вернулся изъ Петербурга Константинъ Платоновичъ, раздраженный и недовольный: не повезло ему въ Петербургѣ, не сбылась ни одна его надежда и даромъ пропали всѣ его старанія и глубоко-обдуманныя хлопоты. Жестоко доставалось отъ него и Петербургу, и министерству, и всяческимъ тамошнимъ интригамъ и безобразіямъ, какъ называлъ онъ все, съ чѣмъ ни приходилъ въ Петербургѣ въ непріятное столкновеніе.

И онъ перемѣнился и возмужалъ за послѣднее время, и даже гораздо болѣе своихъ друзей: никто не хотѣлъ вѣрить, что ему всего еще т.олько 32-й годъ, такую печать полной зрѣлости наложила на него его покойная, обезпеченная, опредѣленная жизнь безъ невозможныхъ желаній, безъ сильныхъ волненій, безъ крупныхъ радостей или огорченій, вся посвященная однимъ лишь удовольствіямъ да помысламъ объ удовлетвореніи душевнаго честолюбія. Ей" важный видъ, громкій голосъ, раскатистый хохотъ, свободныя, вполнѣ барскія манеры -- все напоминало въ немъ отца, но въ Москвѣ, налочвѣ гораздо'болѣе благопріятной, всѣ эти качества расцвѣли еще пышнѣе и совершенно заслонили въ немъ чиновника, какимъ онъ все-таки оставался потрадиціи и привычкѣ, неизвѣстно для чего служа и упорно добиваясь всяческихъ повышеній и всевозможныхъ отличій. Въ Москвѣ его знали и любили: у него были хорошія средства, красивая жена, обширное родство и знакомство, и жилъ онъ открыто и весело.

Когда онъ вернулся изъ Петербурга, Алгасовъ и Костыгинъ, бывшій въ тотъ день въ Москвѣ, поспѣшили навѣстить его, и съ первыхъ же словъ сталъ онъ изливать передъ ними свою желчь, отводя душу на самомъ мрачномъ изображеніи министерскихъ порядковъ. Друзья приняли въ немъ горячее участіе. Это нѣсколько успокоило его.

-- Просто чортъ знаетъ, что тамъ у нихъ творится, закончилъ онъ и замолчалъ.

-- Ахъ, да, Саша, тебѣ велѣно поклонъ передать, оживленно вдругъ заговорилъ онъ, обращаясь къ Алгасову и таинственно улыбаясь.

-- Мнѣ? Отъ кого? удивился Алгасовъ. Я никого тамъ не знаю!

-- Ну, Саша, я ожидалъ, что у тебя побольше памяти! Неужели ты забылъ уже графиню Евгенію Александровну?

-- Княжна! Она еще помнитъ меня! весь просіявъ, воскликнулъ Алгасовъ, и вся не совсѣмъ еще потухшая любовь его къ этой женщинѣ заговорила въ немъ. Что она, счастлива, хорошо ей? Да говори же!...

-- Княжна!.. со смѣхомъ обратился Бачуринъ къ Костыгину. Всѣ мы, весь московскій свѣтъ, самъ Долгорукій былъ свидѣтелемъ ея сватьбы, а ему и дѣла нѣтъ -- княжна, да и только!

-- Да полно вздоръ молоть, говори скорѣе...

-- Графиня все такъ же хороша, весела и счастлива, окружена толпой поклонниковъ, и... Говорятъ много, всему вѣрить нельзя, но есть одинъ, который имѣетъ успѣхъ, и, могу сказать -- успѣхъ полный...

Весь поблѣднѣлъ Алгасовъ при этихъ словахъ и молча опустилъ голову.

-- Впрочемъ, и судить ея строго нельзя, продолжалъ Бачуринъ. Мужа ея ты знаешь... При всемъ своемъ ничтожествѣ, къ тому же онъ еще вѣчно пьянъ. Я часто видалъ ее у кузины моей, графини Норденъ. Графиня Евгенія Александровна съ удовольствіемъ вспоминаетъ Москву и съ большимъ интересомъ разспрашивала о тебѣ... Велѣла тебѣ кланяться и сказать, что очень, очень была бы она рада, если бы ты навѣстилъ ее въ Петербургѣ... Мой совѣтъ, Саша, поѣзжай-ка ты, вмѣсто того, чтобы ныть да скучать, въ Петербургъ, и, ручаюсь, тебѣ не въ чемъ тогда будетъ завидовать бѣдному графу Николаю Борисовичу, ни даже другу моему Замыцкому...

Еще въ жизнь свою не испытывалъ Алгасовъ подобной муки... Такъ вотъ какъ говорятъ про ту, которая до сихъ поръ, не смотря ни на что, все еще такъ страстно имъ любима, память о которой онъ такъ свято чтитъ...

-- Костя, началъ онъ, собравшись нѣсколько съ духомъ, объ одномъ прошу тебя, не говори мнѣ такъ о ней никогда... Я помню и люблю княжну Елецкую, и помню тоже, что и она меня любила. Да, она любила меня, теперь я не прежній уже мальчикъ и я это знаю, и никакому Сафонову уже не далъ бы я теперь отнять ее у меня. Она любила меня, сама не сознавая этого, ее уговорили выйти за другого, ей не дали заглянуть въ свое сердце, даже напротивъ, всячески, я думаю, отклоняли ее отъ этого, а я, я самъ помогалъ имъ, и въ своемъ горѣ больше всѣхъ виноватъ я самъ. Что прошло, того уже не воротишь, но это была добрая, умная, хорошая дѣвушка, и мнѣ больно, когда про нее такъ легко говорятъ.

Бачуринъ не на шутку встревожился, видя волненіе Алгасова.

-- Саша, другъ мой, извини меня, право, я не хотѣлъ вѣдь сказать тебѣ ничего непріятнаго, началъ онъ.

-- А какъ я любилъ ее! не слушая, продолжалъ Алгасовъ. Не знаю, была ли бы она счастлива со мной, но ручаюсь, что, будь она моей женой, никогда не дошла бы она до того, чтобы самой звать къ себѣ любовника... Бѣдная, за что они погубили ее?!..

И онъ замолчалъ, опустивъ голову на руки, потомъ всталъ и вышелъ изъ кабинета. Долго, задумавшись, ходилъ онъ по залѣ, потомъ, и не прощаясь даже.съ хозяевами, ушелъ домой, и весь вечеръ провелъ одинъ, затворившись въ своей комнатѣ.

V.

Тяжело и грустно было Алгасову и невыразимо больно за свою юношескую любовь, за самое завѣтное свое воспоминаніе. Невольно къ прошлому постоянно обращались его мысли, и еще меньше стали его тутъ занимать мелочныя свѣтскія удовольствія, и покинуло его то счастливое настроеніе, въ которомъ онъ находился съ самаго пріѣзда своего въ Москву. Не до визитовъ и танцевъ было ему въ эти дни, и нечего говорить, какъ обрадовался онъ подошедшему въ Сараяхъ Земскому Собранію.

Онъ и раньше думалъ, если ничто не помѣшаетъ, поѣхать на это собраніе, гдѣ его интересовали нѣкоторые затронутые въ ту сессію вопросы. А тутъ ко всему еще прибавилось длинное письмо Чемезова, въ которомъ слабый предводитель, сознавая свое безсиліе, настоятельно звалъ къ себѣ на помощь энергичнаго и даровитаго своего сторонника -- и въ тотъ же день, наскоро собравшись, уѣхалъ Алгасовъ въ Веденяпино.

Едва пріѣхалъ онъ туда -- и со всѣхъ сторонъ нахлынули на него всевозможныя дѣла и заботы: и по хозяйству надо было все осмотрѣть и многимъ распорядиться, надо было заглянуть и въ школу, и въ сельскій банкъ, и въ иныя основанныя имъ подобныя учрежденія, и нуждающіеся въ помощи явились съ изложеніемъ своихъ злополучій, поинтересовался онъ прослѣдить и за дѣйствіемъ ранѣе выданныхъ имъ пособій -- достигли ли они цѣли и не надо ли ихъ дополнить, а тутъ еще волнующіе толки и споры на Земскомъ Собраніи, всѣ эти вопросы, которые надо подготовить и провести, и борьба съ противной партіей... Уже не связанный теперь никакимъ заданнымъ себѣ дѣломъ, чувствуя себя вполнѣ свободнымъ всегда и во всякую минуту покинуть Веденяпино, Алгасовъ съ любовью отдался этимъ дѣламъ, во всемъ принимая живое участье и всѣмъ одинаково интересуясь, и работой Сапожковской молотилки, и новой системой кроватей для пріемнаго покоя, и устройствомъ раззореннаго долгой болѣзнью Ивана Благороднаго, и даже сдачей на возможно выгодныхъ для земства условіяхъ земскихъ ставокъ и другихъ подрядовъ. Цѣлые дни проходили у него въ такой разнообразной и кипучей дѣятельности, и это нѣсколько успокоило его, и онъ сталъ забывать княжну и привезенныя Бачуринымъ грустныя извѣстія. Деревенская тишина и природа, которую онъ одинаково любилъ и лѣтомъ, роскошную и пеструю, и въ ея печальномъ осеннемъ уборѣ -- онѣ вновь оживили въ немъ желанія счастья и жизни и тѣ надежды, которыя онъ возлагалъ на свѣтскія удовольствія, и, незамѣтно проживъ въ деревнѣ три недѣли, вдоволь насладившись тамъ охотой и покончивъ со всѣми текущими дѣлами, снова уѣхалъ онъ въ Москву, чтобы ѣхать оттуда въ Парижъ на выставку.

Въ вагонѣ, куда онъ вошелъ въ R., былъ всего только одинъ пассажиръ: это былъ красивый старикъ съ умнымъ и добрымъ взглядомъ и, повидимому, занимавшій въ обществѣ далеко не послѣднее мѣсто.

Вскорѣ они разговорились, и такъ какъ Алгасовъ, только что покинувшій Земское Собраніе, былъ еще полонъ всякихъ земскихъ мыслей, интригъ и проэктовъ, то и разговоръ скоро же коснулся у нихъ земства и земскихъ дѣлъ. Алгасовъ упомянулъ между прочимъ, что онъ возвращается почти прямо съ Земскаго Собранія:

-- Весьма важный, и по моему одинъ даже изъ существеннѣйшихъ земскихъ вопросовъ -- это народное образованіе, началъ старикъ. Скажите, въ какомъ оно положеніи въ вашемъ уѣздѣ?

-- Въ очень жалкомъ, какъ и вездѣ, я думаю, отвѣтилъ Алгасовъ.

-- Грустно это слышать...

-- Но можетъ ли и быть иначе? возразилъ Алгасовъ, и подробно разсказавъ своему собесѣднику, въ какомъ печальномъ состояніи находятся въ Сарайскомъ уѣздѣ учителя и школы, а также и про всѣ свои безплодныя въ ихъ пользу усилія на Земскомъ Собраніи, онъ кончилъ изложеніемъ своей системы раздѣленія земскихъ интересовъ, доказывая, насколько больше можно бы получить въ такомъ случаѣ, хотя съ виду просилось бы и менѣе.

-- Нельзя же, продолжалъ онъ, съ каждаго, кто бы онъ ни былъ, непремѣнно требовать той ширины взгляда, того развитія и, наконецъ, желанія послужить чуждымъ лично себѣ интересамъ, которыя на дѣлѣ встрѣчаются лишь у отдѣльныхъ и, къ сожалѣнію -- рѣдкихъ единицъ. Если это уже неизбѣжно -- построить дѣло на подобномъ требованіи, я всегда видѣлъ бы въ этомъ слабую сторону дѣла и зародышъ его неуспѣха; примѣнять же эти требованія безъ всякой особой необходимости -- это уже прямая, по моему, ошибка...

-- А какъ видно, вы принимаете горячее участіе въ земскихъ дѣлахъ? спросилъ его внимательно и съ интересомъ слушавшій его старикъ.

-- Стараюсь по возможности оправдывать довѣріе избирателей, съ улыбкой отвѣтилъ ему Алгасовъ.

-- Вы деревенскій житель?

-- Не совсѣмъ. Я собственно живу въ Москвѣ, но послѣдніе четыре года мнѣ случилось почти безвыѣздно пробыть въ деревнѣ.

-- Вы служите?

-- Нѣтъ.

-- Но служили?

-- И не служилъ никогда.

-- Это рѣдкое явленіе... Отчего?

-- Мнѣ дорога была свобода, а ни на какой службѣ не видѣлъ я достаточнаго вознагражденія за неизбѣжныя стѣсненія...

-- Должно-быть, вы были очень еще молоды тогда?

-- Да, мнѣ шелъ 22-й годъ, когда я кончилъ курсъ.

-- Это сейчасъ видно, что вы были молоды.

-- Тогда жить хотѣлось, а не отдавать себя и всей своей жизни механическому исполненію чужихъ приказаній. Дѣло, хотя сколько-нибудь полезное и живое, т. е. самая отдача этихъ приказаній -- оно мнѣ было недоступно...

-- Какъ я вижу, вы совсѣмъ не знаете службы и тѣхъ условій, въ которыхъ мы дѣйствуемъ и живемъ. Я болѣе васъ въ этомъ опытенъ, я прошелъ въ своей жизни длинную лѣстницу всякихъ чиновъ и должностей, и вотъ, что я скажу вамъ: дѣйствительно живое дѣло -- оно тамъ, внизу, ибо тамъ только и стоите вы рядомъ съ живыми людьми. И напротивъ, дѣло наиболѣе механическое -- оно наверху. Польза вся въ рукахъ нашихъ подчиненныхъ, а мы, слишкомъ далекіе отъ дѣйствительной жизни, все, что можемъ мы сдѣлать лучшаго -- это не мѣшать имъ и стараться поменьше приносить вреда, по возможности воздерживаясь отъ всякихъ черезчуръ ужъ доктринерскихъ приказаній и неумѣстнаго вмѣшательства.

-- И при такомъ взглядѣ на службу вы все-таки служите?

-- Служу.

-- Я бы не могъ, откровенно сознался Алгасовъ.

-- А я могу, ибо сознаю, что все-таки лучше дѣлу быть въ моихъ рукахъ, чѣмъ въ рукахъ другого.

-- Это такъ, но можно ли подобнымъ косвеннымъ образомъ принести, служа, столько пользы, чтобы польза эта вознаградила васъ за потерянную свободу?

-- Однако же, сознайтесь, вы не были особенно счастливы, живя для одной только свободы?

-- Пожалуй -- да!

-- Я такъ и зналъ. Значитъ, свободѣ вы придавали слишкомъ много цѣны, гораздо болѣе, чѣмъ сколько она дѣйствительно имѣетъ. А разъ вы сбавите ей цѣну, приносимая вами польза и уравновѣситъ ея утрату!

-- Но служба, дастъ ли она мнѣ жизнь, вмѣстѣ съ свободой, возьметъ ли у меня и мою душу, мою любовь, все?

-- Печально жить съ подобными требованіями...

Алгасовъ ничего ему не сказалъ на это.

-- И неужто, началъ онъ, неужто вся цѣль нашей жизни, все, для чего мы родимся на свѣтъ, наше назначеніе здѣсь -- это канцелярія?

-- Въ службѣ не одна только канцелярія, молодой человѣкъ, и не такъ уже отчаянно мѣшаетъ эта канцелярія свободѣ и жизни. Я, какъ и вы, любилъ жизнь, веселье, общество, да и сейчасъ люблю ихъ. Мнѣ было 20 лѣтъ, когда я опредѣлился на службу, и право, я видѣлъ на своемъ вѣку болѣе интереснаго, болѣе людей и болѣе разнообразную жизнь, чѣмъ вы. Вы знаете только Москву да свой уѣздъ, я же, по дѣламъ службы, я живалъ и въ Петербургѣ, и въ Москвѣ, и за-границей, а кромѣ того еще въ Тулѣ, въ Самарѣ, въ Костромѣ, въ Тифлисѣ и Тамбовѣ, это не считая уже тѣхъ городовъ и городковъ, которые я только посѣщалъ, не живя тамъ подолгу.

-- Да, въ этомъ отношеніи -- такъ. Но въ свое время Москва давала мнѣ столько хорошаго, что я не имѣлъ никакого желанія покинуть ее.

-- Повѣрьте, безъ этого хорошаго вы не остались бы и внѣ Москвы. Но положимъ, положимъ, отъ жизни вы получили бы и меньше; во всякомъ случаѣ вамъ дала бы свое и служба, и право, итогъ былъ бы по меньшей мѣрѣ тотъ же!

-- Такъ о чемъ же и хлопотать?

-- Да, тотъ же для васъ, но дня другихъ не тотъ же, и польза, которую вы принесли бы этимъ другимъ, какова бы ни была она, но въ общей экономіи она явилась бы чистой уже прибылью.

-- Знаете, мой основной взглядъ на жизнь -- это то, что моя жизнь принадлежитъ мнѣ самому и дана мнѣ Богомъ для меня, чтобы я жилъ и насладился ею. Самое дорогое въ жизни -- это счастье, и всегда и во всемъ я прежде всего искалъ счастья или дѣла, и потомъ уже занятій.

-- Хороша была бы жизнь, если бы возможно было жить согласно съ этими вашими взглядами! Но, къ сожалѣнію, о ней можно только мечтать, на дѣлѣ же намъ приходится довольствоваться лишь забавами да занятіями, и благо тому, кто можетъ ими довольствоваться.

-- И эти канцелярскія занятія могутъ кого-нибудь удовлетворить? Знаете, грустно даже было бы повѣрить этому...

-- Во-первыхъ, людей ограниченныхъ вездѣ много...

-- Да, но самый ограниченный человѣкъ, и тотъ долженъ имѣть ^изнь, болѣе человѣчную, и онъ имѣетъ право на счастье и не можетъ не сознавать, что жизнь и счастье -- выше и лучше канцеляріи.

-- Что вамъ сказать на это? Да, удобнѣе ѣхать вотъ въ такомъ вагонѣ и сидѣть на этихъ мягкихъ диванахъ, чѣмъ зябнуть въ 3-мъ классѣ, это такъ, но невозможно же, чтобы всѣмъ безъ исключенія былъ доступенъ 1-й классъ, и если даже мечтать о равенствѣ, то равенство это скорѣе можно представить себѣ въ видѣ 3-го, чѣмъ въ видѣ 1-го класса. Но пока его нѣтъ -- пассажирамъ 3-го класса всего лучше и въ окно даже 1-го не заглядывать... А кромѣ того, какъ я вижу, вы слиткомъ уже односторонне смотрите на службу: не вся она воплощается въ одномъ этомъ словѣ -- канцелярія. Нѣтъ, повѣрьте, есть много такихъ должностей, гдѣ можно дѣлать живое и полезное дѣло и гдѣ вы не почувствуете себя въ канцеляріи. Разумѣется, если вы мечтаете о геройскихъ подвигахъ -- тогда другой разговоръ, тогда вамъ дѣйствительно лучше и не поступать на службу. Но маленькое, скромное дѣло, не громкое, но болѣе, пожалуй, полезное, чѣмъ и всевозможные даже подвиги, повѣрьте, ему стоитъ отдать свои силы.

-- И такое дѣло можетъ дать жизнь или, по крайней мѣрѣ -- содержаніе жизни?

-- Я не знаю, чего вы требуете отъ дѣла. Лучше, если позволите, я разскажу вамъ о себѣ.

-- Пожалуйста!

-- Да. Всю мою службу разсказывать слишкомъ уже долго, да и не стоитъ, но я скажу вамъ нѣсколько словъ о своей теперешней дѣятельности. Во-первыхъ, позвольте вамъ назвать себя: Косоговъ; если вы слѣдите за правительственными назначеніями, вы знаете, можетъ-быть, и занимаемую мною должность: я попечитель Кадомскаго учебнаго округа.

Алгасовъ въ свою очередь назвалъ свою фамилію, и они пожали другъ другу руки.

-- Да-съ, такъ вотъ что хотѣлъ я сказать вамъ, началъ Косоговъ. Вы знаете, какое печальное время переживаетъ теперь наше образованіе. Вѣроятно, вы удивитесь, слыша такія слова отъ одного изъ чиновниковъ министерства, но я далеко не раздѣляю взглядовъ графа Толстого, хоть и служу при немъ. Я самъ получилъ классическое образованіе и всегда съ благодарностью вспоминаю о томъ благотворномъ вліяніи, какое имѣло да меня изученіе древнихъ авторовъ. Я самъ его горячій и неизмѣнный сторонникъ, но именно потому-то и не могу не возмущаться тѣми нелѣпыми крайностями, до которыхъ теперь дошли, и вообще всѣмъ ходомъ гимназическаго, да и народнаго образованія. Вы, по всей вѣроятности, найдете страннымъ, что я продолжаю служить при подобныхъ обстоятельствахъ, и дѣйствительно, не скрою отъ васъ, служить при Толстомъ не легко и не пріятно, но, оставаясь попечителемъ, все-таки хоть сколько-нибудь да могу я вліять на ходъ преподаванія въ моемъ округѣ, могу смягчить нѣкоторыя рѣзкости, кое-что ослабить и, напротивъ, придать нѣсколько болѣе значенія предметамъ, не уважаемымъ въ министерствѣ, могу кое-что сдѣлать для воспитанниковъ, вообще, если не могу принести прямой пользы, что, по глубокому моему убѣжденію, при Толстомъ невозможно, то все-таки хотя нѣсколько могу ослабить вредъ его системы. Не одному десятку молодыхъ людей далъ я возможность продолжать образованіе, и это я могу приписать уже лично себѣ, не говоря уже о томъ, что и вообще всѣ гимназисты моего округа покидаютъ гимназіи болѣе развитыми и подготовленными къ жизни, да и безъ сравненія основательнѣе и глубже знакомыми съ классической литературой, съ духомъ и строгой красотой древнихъ авторовъ, чѣмъ гимназисты другихъ округовъ. Понятно, моей власти есть предѣлы... Многаго сдѣлать я не могу, но и ради того немногаго, что я могу дѣлать -- и дѣлаю, я остаюсь на своемъ мѣстѣ. Какъ вы назовете это: дѣломъ или канцелярскимъ выполненіемъ циркуляровъ?

-- Въ дѣло, которое вы любите, вы вносите свою душу и мысль, и какъ бы ни была мала польза, которую вы можете принести, никто не посмѣетъ назвать вашей службы канцелярскимъ выполненіемъ циркуляровъ, и каждый русскій отъ души скажетъ вамъ спасибо за вашу дѣятельность.

-- Согласиться съ вами не будетъ нескромностью съ моей стороны. Но вотъ и нашли мы хоть и маленькое, но полезное и почтенное дѣло!

-- И все-таки для меня недоступное...

-- Т. е. выражайтесь точнѣе, для васъ недоступны пока ни мой мундиръ, ни мое жалованье. Но дѣло того же характера... Вотъ, напр. Въ васъ дорого то, что вы гонитесь не за почестями, а за дѣломъ. Это рѣдкое качество, я оно-то и поможетъ вамъ. Что вы скажете, если я предложу вамъ скромную должность инспектора народныхъ училищъ?

Алгасовъ молча взглянулъ на него.

-- Я не сталъ бы злоупотреблять вашей любезностью, продолжалъ Косоговъ, и назначилъ бы васъ инспекторомъ въ самомъ же Кадомскомъ уѣздѣ, а Кадомъ -- это большой городъ, гдѣ, право, не хуже Москвы живется. Познакомить васъ съ обществомъ я беру на себя, и будьте увѣрены, васъ примутъ тамъ съ раскрытыми объятіями. Вы уже знакомы съ положеніемъ сельскихъ школъ, и знаете, я думаю, сколько тутъ зависитъ отъ личности инспектора. Наконецъ, вы человѣкъ со средствами и не откажетесь, надѣюсь, поддержать иную шатающуюся школу, удержать на службѣ дѣльнаго учителя и т. д., вѣдь тутъ нужны гроши, а сколько добра можно сдѣлать, имѣя возможность съ толкомъ и знаніемъ употреблять эти гроши...

-- Затѣмъ, послѣ нѣкотораго молчанія снова началъ онъ, съ вашей помощью хотя при нѣкоторыхъ школахъ надѣюсь я завести обученіе какимъ-нибудь ремесламъ, наиболѣе подходящимъ къ промысламъ или инымъ мѣстнымъ условіямъ. Особенно въ этомъ нуженъ мнѣ развитой и любящій дѣло помощникъ, и вы сами знаете, возможно ли поручить это тѣмъ лицамъ, которыя обыкновенно занимаютъ у насъ подобныя скромныя мѣста? Да и мало ли у меня плановъ относительно дальнѣйшаго развитія сельской школы?

-- Вы мнѣ рисуете картину, о которой я никогда и не мечталъ... Да, служба при такой обстановкѣ, это, разумѣется, не канцелярія.

-- Итакъ, по рукамъ? Отнынѣ вы мой подчиненный?

-- Я весь вашъ съ этой минуты!

-- Я васъ почти еще не знаю, но глубоко уже васъ уважаю за это согласіе. Да, ни почестей, ни власти, ничего не найдете вы на этой должности, но и безъ нихъ вы принесете много пользы и много сдѣлаете добра. Если бы вы гнались за карьерой, никогда не посовѣтовалъ бы я вамъ начинать службу подъ моимъ покровительствомъ и начальствомъ, ибо ничто не можетъ быть вреднѣе его для карьеры. Не скрою отъ васъ, положеніе мое въ министерствѣ очень и очень шатко, смотрятъ на меня болѣе, чѣмъ косо, и долго, по всей вѣроятности, я не прослужу, но годъ, а можетъ, и два еще продержусь, а мало ли чего ни сдѣлаемъ мы съ вами за это время? Послѣ меня вы еще сколько-нибудь продержитесь и будете охранять все нами начатое, а тамъ кое что изъ этого, можетъ, и привьется, и пуститъ корни... Во всякомъ случаѣ, какъ бы мало ни сдѣлали мы -- но по крайней мѣрѣ намъ останется сознаніе, что мы сдѣлали все, что умѣли и могли сдѣлать.

Долго еще говорили они все о томъ же, создавая планы, одинъ смѣлѣе другого, и все время до самой Москвы прошло у нихъ въ подобныхъ разговорахъ. Алгасовъ былъ въ восторгѣ отъ этой неожиданно передъ нимъ открывшейся дѣятельносіи.

-- Вотъ судьба, съ улыбкой началъ Косоговъ, въ вагонъ вошли вы свободнымъ, а выходите подчиненнымъ!..

-- Ну это еще не страшно -- быть вашимъ подчиненнымъ!..

-- Помимо меня, у васъ будетъ и прямое начальство, но это, хотя и не дальній, но честный и добрый старикъ. Ну пока -- до свиданія. Итакъ, я дамъ вамъ знать, когда вернусь въ Кадомъ, и тамъ мы увидимся.

-- Непремѣнно!

Пріѣхавъ домой, Алгасовъ тотчасъ же отправился къ Вёдрову, чтобы сообщить ему о своей радости.

-- Поздравь меня, Павелъ Ивановичъ, началъ онъ, поздоровавшись съ сестрой и зятемъ. Поступаю на службу.

-- На какую службу, что ты городишь? Въ управу, что ли, тебя чѣмъ-нибудь выбрали?

-- Нѣтъ, на настоящую службу, на царскую...

-- Отъ души радъ, что ты взялся наюнецъ за умъ. Я всегда говорилъ, что ты должедъ этимъ кончить, жаль только, что поздно... Но какимъ образомъ получилъ ты мѣсто и какое? Что-то странно..

-- Мѣсто... и Алгасовъ запнулся, вдругъ почувствовавъ, что не очень-то поразитъ онъ генерала. Мѣсто инспектора народныхъ училищъ въ Кадомѣ, договорилъ онъ, собравшись съ духомъ.

И точно, эффектъ вышелъ удивительный. Генералъ, полулежавшій на диванѣ, такъ и привскочилъ, широко раскрывъ глаза и уставивъ ихъ на Алгасова. Даже и Надежда Семеновна оставила работу и взглянула на брата.

-- Что?! громовымъ голосомъ произнесъ генералъ, выпрямляясь и грозно глядя на Алгасова.

-- Инспектора... Но ты послушай, Павелъ Ивановичъ, вѣдь самъ попечитель...

Но генералъ не сталъ его слушать. Онъ затопалъ ногами, замахалъ руками и жалобно заговорилъ:

-- Саша, Саша, голубчикъ, куда хочешь ступай, хоть въ сторожа, да меня-то пожалѣй, не разсказывай мнѣ о своихъ подвигахъ. Вѣдь это чортъ знаетъ что, наконецъ!

Онъ всталъ и заходилъ по комнатѣ. И какъ ни объяснялъ ему Алгасовъ всей сути дѣла, генералъ ничего не хотѣлъ слушать.

-- Ужъ хоть бы судьей мировымъ какимъ-нибудь служилъ, или предсѣдателемъ въ своей управѣ, говорилъ онъ, по крайней мѣрѣ, все-таки хоть сколько-нибудь приличная должность, ну тамъ объяснить можно, что человѣкъ журналовъ начитался! А то въ инспектора! Да такихъ и журналовъ-то, кажется, нѣтъ?.. Ты бы ужъ лучше прямо въ учителя шелъ? А? Польза-то какая, подумай, всѣхъ бы паршивыхъ ребятишекъ азбукѣ сталъ учить... Прелесть! Еще полковникъ Кошкаревъ мечталъ, чтобы мужикъ, идя за плугомъ, читалъ книгу о громоотводахъ. Чичиковъ имѣлъ только нѣчто возразить противъ этого... Ну ужъ нечего сказать! Одолжилъ!

И долго еще, оставшись даже одинъ, все продолжалъ онъ ворчать и сердиться.

И Константина Платоновича, и даже добродушнаго князя, и ихъ, какъ и Вёдрова, одинаково возмутило неожиданное рѣшеніе Алгасова, и снова одинъ только Сергѣй Игнатьевичъ былъ на его сторонѣ.

-- Отъ всего сердца желаю, чтобы хоть это дѣло пришлось тебѣ по душѣ, говорилъ онъ. Но помни, Саша, это послѣднее твое спасеніе. Грустные дни ждутъ тебя, если ты и изъ Кадома убѣжишь, какъ убѣжалъ изъ Веденяпина...

-- Именно, Саша, подхватилъ Константинъ Платоновичъ, ибо если ты и въ Кадомѣ не уживешься и еще дальше пойдешь, еще болѣе блестящія карьеры станешь отъискивать -- ты кончишь сумасшедшимъ домомъ!

-- Ну, это еще нескоро, утѣшалъ его Алгасовъ.

-- Ты думаешь? А я такъ полагаю, что давно бы уже слѣдовало учредить надъ тобой опеку...

-- И такъ, вкупѣ съ этой опекой, и опредѣлить на какую нибудь приличную должность, напр., attaché при посольствѣ въ Штутгардтѣ? Да?

-- Вообще, изъ выродка какого-то превратить тебя въ человѣка, какъ всѣ.

-- Какое бы вы мнѣ благодѣяніе этимъ сдѣлали, если бы вы знали!.. задумчиво произнесъ Алгасовъ.

Весело провелъ онъ въ Москвѣ двѣ недѣли, и никакія думы и сомнѣнія, никакіе ненужные вопросы не омрачали уже ему этого веселья. Давно уже не чувствовалъ онъ себя такъ бодро и хорошо; юношески-легко и безпечно было у него на душѣ и полной красоты и радости снова явилась ему жизнь, словно обновило въ немъ жизненныя его силы это ожиданіе предстоящей живой и содержательной дѣятельности. Даже и сборы на выставку забылись въ лихорадочномъ этомъ ожиданіи, и какъ только пришла отъ Косогова телеграмма о возвращеніи его въ Кадомъ -- на слѣдующій же день отправился туда Алгасовъ.

Такимъ же бодрымъ и полнымъ жизни появился онъ въ Кадомѣ. Какъ и предсказывалъ ему Косоговъ -- съ распростертыми объятіями приняло его Кадомское общество. На его службу всѣ тамъ смотрѣли, какъ на причуду богатаго чудака, и въ немъ видѣли исключительно лишь Александра Семеновича Алгасова, свѣтскаго человѣка, умнаго и веселаго красавца, совершенно игнорируя его скромную должность. Гдѣ ни появлялся онъ -- всюду онъ былъ желаннымъ гостемъ, и чѣмъ болѣе оживленія и радостнаго сознанія жизни было въ немъ самомъ, тѣмъ болѣе дорожили его обществомъ новые его знакомые. А помимо уже счастливаго душевнаго его настроенія, помимо уже того, что и самъ собою готовъ онъ былъ сочувственно отозваться въ эти дни на всякую радость и всякое веселье -- новый міръ, куда онъ попалъ, новые люди и обычаи, своеобразная, доселѣ почти незнакомая ему жизнь большого губернскаго города, все это и заняло, и еще болѣе оживило его. Все свое свободное время отдавалъ онъ обществу и жизни, и болѣе чѣмъ весело жилось ему въ эту зиму. Къ тому же роковое, такъ пугавшее его издали событіе совершилось: стукнуло ему 30 лѣтъ, онъ пережилъ этотъ день, привыкъ къ этой мысли, сжился съ нею, смирился передъ неминуемымъ -- и почти пересталъ объ этомъ думать. Раньше все казалось, что какая-то рѣзкая перемѣна должна случиться въ этотъ день, что круто какъ-то измѣниться должна тутъ жизнь: ничего подобнаго, разумѣется, не случилось -- и со вздохомъ примирился Алгасовъ съ новымъ своимъ возрастомъ, продолжая жить все той же прежней, неизмѣнившейся жизнью.

Горячо принялся онъ и за дѣло. Немедленно же вступивъ въ должность, тотчасъ же объѣхалъ онъ всѣ школы въ своихъ уѣздахъ и подробно ихъ осмотрѣлъ, какъ можно лучше стараясь въ то же время познакомиться съ учителями, съ которыми онъ вездѣ подолгу для этого разговаривалъ. Гдѣ только могъ, всюду бесѣдовалъ онъ съ крестьянами, пропагандируя между ними идею Косогова о ремесленныхъ отдѣленіяхъ при школахъ и разузнавая, какія ремесла наиболѣе для нихъ желательны и полезны; знакомился онъ и съ помѣщиками, особенно съ тѣми изъ нихъ, которые болѣе или менѣе сочувственно относились къ народному образованію, и онъ внимательно прислушивался ко всему, что говорили ему о нуждахъ школъ и ходѣ школьнаго дѣла. Всего два мѣсяца прошло, какъ поступилъ онъ на службу, а кое что онъ успѣлъ ужъ и сдѣлать. Такъ, онъ измѣнилъ къ лучшему составъ учителей: въ высшей степени осторожно дѣлая новыя назначенія, съ строгимъ выборомъ и лишь послѣ основательнаго личнаго знакомства съ кандидатами, онъ отставилъ въ то же время всѣхъ неспособныхъ и равнодушныхъ, относившихся къ дѣлу съ одной только чистоформальной стороны, довольствуясь лишь выполненіемъ возможнаго minimum'а своихъ, обязанностей. Назначая учителей, кандидатамъ изъ мѣстныхъ жителей онъ всегда отдавалъ предпочтеніе передъ прочими, а если случалось, что само общество указывало ему на кого-нибудь, кого оно желало бы имѣть у себя учителемъ, Алгасовъ, если только была хоть малѣйшая къ тому возможность, охотно исполнялъ эти желанія, въ противномъ же случаѣ подробно разъяснялъ, почему именно долженъ онъ отказать обществу. Всѣ недостаточныя школы немедленно же въ изобиліи снабжены были школьными принадлежностями, иной разъ и на личныя средства инспектора. Наиболѣе нуждавшимся семейнымъ учителямъ онъ выдалъ вспомоществованія, тоже изъ своихъ собственныхъ средствъ. Съ его же помощью скоро были основаны три новыя школы. Идея о ремесленныхъ отдѣленіяхъ вездѣ принималась крестьянами въ высшей степени сочувственно, а въ одномъ селѣ такъ хоть сейчасъ готовы были приступить къ дѣлу и лишь ожидали болѣе подробныхъ совѣтовъ и указаній. Учителямъ Алгасовъ говорилъ, что не будетъ ихъ стѣснять ни въ методѣ, ни въ объемѣ преподаванія, если они захотятъ и смогутъ переступить за предѣлы программы, но что никогда не допуститъ онъ ничего противнаго нравственности, религіи или основнымъ законамъ государства, и онъ приглашалъ учителей строго воздерживаться это всего, что не имѣетъ прямого отношенія къ ихъ почетной задачѣ -- научить ребенка грамотѣ и первымъ началамъ знанія. Предоставляя учителямъ полную свободу въ веденіи школьнаго дѣла, онъ сказалъ, что о дѣятельности ихъ будетъ судить лишь въ концѣ года, по окончательнымъ ея результатамъ.

Всѣ истинныя нужды школъ всегда находили въ немъ сочувствіе и быструю помощь; къ каждому самому даже маловажному дѣлу онъ относился съ полнымъ вниманіемъ; всѣ исполнимыя желанія мѣстныхъ обществъ были для него закономъ и онъ самъ даже шелъ навстрѣчу этимъ желаніямъ тамъ, гдѣ нужно было заставить ихъ высказаться.

Школы разомъ преобразились и ожили. Новый духъ воцарился въ нихъ. Алгасовъ умѣлъ обращаться съ дѣтьми, умѣлъ и въ крестьянахъ поселить полное къ нему довѣріе. Всѣ сочувствовавшіе дѣлу народнаго образованія тотчасъмже сплотились вокругъ него, спѣша помогать ему и совѣтомъ, и деньгами. Каждому, желавшему что-нибудь сдѣлать для школъ и народнаго образованія, Алгасовъ давалъ полную къ тому возможность, предоставляя ему весь возможный просторъ для его дѣятельности, и пожертвованія на школы посыпались со всѣхъ сторонъ, ибо жертвователи были теперь увѣрены, что деньги ихъ пойдутъ на дѣло и жертва достигнетъ цѣли. Видя то уваженіе и вниманіе, съ которымъ относился къ нимъ Алгасовъ, а за нимъ и все мѣстное общество, учителя поднялись духомъ. Ободренные примѣромъ начальника и его живымъ отношеніемъ къ дѣлу, они удвоили свою ревность, и самой дорогой для нихъ наградой стала благодарность я похвала любимаго начальника.

Еще болѣе дѣла намѣтилъ Алгасовъ для будущаго. Такъ между прочимъ онъ задумалъ составить хотя по одной на уѣздъ библіотекѣ для учителей, гдѣ бы учителя могли получать сочиненія лучшихъ писателей и проводить такимъ образомъ свой досугъ съ пользой для себя, а не за картами и водкой, единственными развлеченіями въ деревенской глуши. При школахъ онъ думалъ устроить воскресныя чтенія для крестьянъ, гдѣ въ доступномъ для нихъ изложеніи передавались бы имъ свѣдѣнія по исторіи, естествознанію и сельскому хозяйству. Затѣмъ онъ хотѣлъ учредить нѣчто вродѣ маленькаго банка, который за умѣренные % выдавалъ бы нуждавшимся учителямъ деньги подъ залогъ будущаго или задержаннаго почему-либо жалованья; скромная прибыль отъ этого банка назначалась на вспомоществованіе старымъ и больнымъ учителямъ. И учителя, и общество, всѣ одинаково сочувственно отозвались на эти проекты, и вскорѣ явились и средства для ихъ осуществленія, тѣмъ болѣе, что значительную часть нужныхъ для этого денегъ давалъ самъ же Алгасовъ.

А между тѣмъ онъ внимательно слѣдилъ за всѣми успѣхами школьнаго дѣла, изучая его положеніе какъ въ другихъ мѣстахъ Россіи, такъ и за-границей. Все, что казалось ему разумнымъ и полезнымъ, онъ отмѣчалъ, собирая такимъ образомъ матеріалы для задуманнаго имъ обширнаго плана такого устройства школъ, при которомъ эти послѣднія, при наименьшей стоимости и наименьшемъ обремененіи населенія, давали бы въ то же время наибольшую сумму развитія и знанія, не ограничиваясь при этомъ одной только первоначальной грамотой.

Такъ усердно занимаясь чужими школами, Алгасовъ не забывалъ и Веденяпинской. Слѣдить за ней и устраивать ее было ему не трудно, ибо онъ вполнѣ могъ положиться на тамошняго учителя: выбранный самимъ Алгасовымъ, это былъ человѣкъ умный и развитой, искренно преданный дѣлу и хорошо къ нему подготовленный. Часто Алгасовъ совѣтовался даже съ нимъ относительно нѣкоторыхъ своихъ мѣръ и проектовъ и всегда оставался доволенъ его совѣтами, дышавшими любовью къ дѣлу и знакомствомъ съ дѣломъ.

Съ своей стороны и Косоговъ не оставлялъ Алгасова содѣйствіемъ и помощью; сильный довѣріемъ самого попечителя, Алгасовъ дѣйствовалъ вполнѣ самостоятельно и свободно, и какъ нельзя болѣе доволенъ былъ имъ Косоговъ.

-- Ну что, канцелярія ваша служба, или живое дѣло? спрашивалъ онъ однажды Алгасова.

-- Но вы видите, Павелъ Николаевичъ, какъ и занимаюсь я имъ, отвѣтилъ Алгасовъ. Согласитесь однако, мнѣ выпало вѣдь рѣдкое счастье!...

-- Этого рѣдкаго счастья рѣдкіе и ищутъ, такъ что очень и очень даже доступно оно тѣмъ, которые понимаютъ его и нуждаются въ немъ. И не смотря на всѣ стѣсненія и обязательныя занятія, вѣдь и живется вамъ, кажется, недурно, не такъ ли?

-- Да, нескучно... Но счастья, полной личной жизни, полнаго довольства ею -- этого нѣтъ...

-- Вы слишкомъ уже многаго требуете отъ жизни, такъ нельзя, Александръ Семеновичъ...

-- Неужели такъ уже это много -- желать, чтобы жизнь моя была полна, счастья или дѣла -- все равно, но дѣла дорогого и любимаго, чтобы оно дало мнѣ прошлое, достойное памяти, дорогое настоящее и будущее, котораго стоило бы ждать?

-- Да, это слишкомъ, слишкомъ много! Жить такъ, чтобы сознавать, что не безъ пользы живешь на свѣтѣ -- вотъ въ чемъ долженъ заключаться предѣлъ всѣхъ нашихъ желаній.

-- Но виноватъ ли я, что у этой небезполезной жизни столько пустыхъ, ничѣмъ не наполненныхъ часовъ, а зачастую и дней, столько, что поневолѣ оглядываешься назадъ, на свою жизнь, и видишь, что чего-то не хватаетъ въ ней, что счастья нѣтъ, что то небезполезное дѣло, которое дѣлаешь, и при иной, болѣе полной личной жизни -- и все-таки всегда можно бы успѣть его сдѣлать? Вотъ подумаешь обо всемъ этомъ -- и нѣтъ уже силъ успокоиться на одномъ только сознаніи небезполезности своей жизни...

-- Право, у васъ на все преоригинальныя воззрѣнія, не знаешь даже, что и сказать вамъ... Отчего не искали вы этой полноты жизни въ семьѣ?

-- Во-первыхъ, я не бѣгалъ отъ женитьбы, случая еще не было. А во-вторыхъ... Медовый мѣсяцъ пройдетъ, и далѣе будутъ все тѣ же пустые дни и часы, тѣ же думы, порывы и желанія, все то же, однимъ словомъ, что и сейчасъ отравляетъ мнѣ жизнь. Да, семья хороша, но только при условіи, что и кромѣ нея еще есть въ жизни нѣчто, то, что наполняетъ жизнь, то самое, что и семью заставляетъ желать и любить. Разъ этого нѣтъ -- нѣтъ, по моему, и семьи, а есть лишь ни на что не нужныя дѣти да болѣе или менѣе крѣпкая связь съ женщиной, которая, не смотря ни на какія вѣнчанія, все-таки будетъ всего только любовницей.

-- Послушайте, это даже интересно, что вы говорите!

-- А между тѣмъ то множество несчастныхъ и еще большее множество равнодушныхъ супружествъ, которое мы видимъ, оно вполнѣ доказываетъ справедливость моихъ словъ... Возьмите меня, напр.: ну чѣмъ, казалось бы, не невѣста для меня Лиза Бѣльская? Молоденькая, хорошенькая, умная дѣвушка, воспитанная, богатая, отецъ -- губернаторъ...

-- И вы ей нравитесь, перебилъ Когосовъ, это сейчасъ видно. Знаете, я уже думалъ о ней для васъ...

-- Да пожалуй, и она мнѣ нравится, т. е. мнѣ весело съ ней, и я легко могъ бы ею увлечься, если бы далъ себѣ волю.

-- Отчего же и не увлечься и не жениться?

-- Совершенно вѣрно, но съ другой стороны и такъ можно сказать: зачѣмъ увлекаться и жениться, разъ никакая не преодолимая страсть не влечетъ меня къ ней? Зачѣмъ чуть не искусственно возбуждать въ себѣ увлеченіе, что такъ легко относительно всякой молоденькой и милой дѣвушки? Увлеченіе, страсть -- все это хорошо, когда люди сходятся во имя одного только наслажденія, но для семейной жизни только этого еще мало, вѣнчанье же не измѣнитъ сути.

-- Да, и особенно для васъ. Но, право, мнѣ жаль васъ: вамъ, должно-быть, не легко живется!

-- А какъ мнѣ кажется, никто менѣе моего не проситъ отъ жизни: я ничего не хочу, кромѣ самой жизни, кромѣ того, чтобы чувствовать ее и жить, а не отбывать какую-то жизненную повинность.

-- Т. е., какъ вамъ сказать... Вы называете это наименьшимъ требованіемъ... Такъ ли это? Не наоборотъ ли?

-- Сравните съ требованіями другихъ, тѣхъ, которые жаждутъ славы, власти и т. д...

-- Да, но то все требованія исполнимыя. Положеніе такое: у меня, скажемъ, 1000 рублей, которыхъ размѣнять, скажемъ, негдѣ. Если вы попросите у меня сто, двѣсти, триста, даже и всю 1000 рублей -- я могу вамъ дать ихъ, но вы требуете непремѣнно пять червонцевъ и не хотите ста рублей. Понятно, что при всей сравнительной скромности вашего требованія, оно все-таки является неисполнимымъ...

-- Вашъ примѣръ мнѣ нравится... хотя съ другой стороны -- на что мнѣ сторублевая бумажка, разъ мнѣ нужны червонцы? Да, и въ жизни происходитъ нѣчто подобное: негдѣ размѣнять, т. е. что-то изъято изъ обращенія, чего-то не хватаетъ и чего-то необходимаго...

-- Чего же?

-- Павелъ Николаевичъ, въ томъ-то и вопросъ, чего не хватаетъ въ нашей жизни, что производитъ въ ней эту пустоту и что именно мѣшаетъ пользоваться жизнью и мнѣ, да и столькимъ другимъ? Я не знаю даже, личныя ли тутъ причины дѣйствуютъ, или же общія... Но чего-то не хватаетъ, ce petit rien qui fait tout -- вотъ его-то какъ будто и нѣтъ...

-- И что же?

-- Когда я былъ моложе, я вѣрилъ, что найду этотъ petit rien, и всю жизнь посвятилъ исканію... Теперь...

-- Надежда васъ покинула?

-- Нѣтъ, не покинула, но моя-то жизнь ужъ проходитъ, ея ужъ не спасетъ никакое открытіе, и это грустно. Все, что есть у меня, это -- минутное настоящее, и какъ видите, я дѣлаю все, чтобы какъ слѣдуетъ воспользоваться имъ...

Павелъ Николаевичъ посмотрѣлъ на своего собесѣдника и задумчиво покачалъ головой.

И дѣйствительни, недолго продолжалось для Алгасова отрадное настоящее, по крайней мѣрѣ во всей полнотѣ своей первоначальной привлекательности. Постомъ въ Кадомской гимназіи случилась одна изъ обыкновенныхъ школьныхъ исторій: нелюбимый воспитанниками директоръ былъ ими жестоко оскорбленъ.

Это былъ ограниченный, бездушный, сухой формалистъ изъ наводнившихъ тогда наши гимназіи братьевъ-славянъ, только двѣ вещи и признававшій на свѣтѣ: латинскій синтаксисъ, который онъ зналъ наизусть, и министерскіе циркуляры, тоже выученные имъ наизусть. Косоговъ давно уже хлопоталъ о его смѣщеніи, но ничего не могъ подѣлать съ министерскимъ любимцемъ и долженъ былъ терпѣть его.

При первомъ же извѣстіи объ исторіи, Косоговъ немедленно отправился въ гимназію. Его появленія и нѣсколькихъ сказанныхъ имъ разумныхъ словъ достаточно было для возстановленія порядка. Зная, что вся исторія вызвана личностью директора, дѣйствительно невыносимой, Косоговъ, совершенно извиняя въ душѣ гимназистовъ, по возможности постарался смягчить ихъ участь. Благодаря его настоянію, изо всего класса, поколотившаго директора, были исключены только трое, остальные же отдѣлались болѣе легкими наказаніями, а нѣкоторые и совсѣмъ были освобождены отъ нихъ.

Встрѣтившись на другой день съ Алгасовымъ, Косоговъ сказалъ ему:

-- Вотъ что сдѣлали мы вчера: за одного брата-славянина, за его побитую физіономію мы въ конецъ исковеркали жизнь трехъ русскихъ. Куда они дѣнутся теперь изъ шестого класса? А одинъ рѣшительно безо всякихъ средствъ, сынъ бѣдной вдовы чиновницы, живущей грошовой пенсіей... И если бы вы знали, что было мнѣ хлопотъ спасти остальныхъ! Братъ-славянинъ требовалъ исключенія большей половины класса, двѣнадцати человѣкъ... А я только удивлялся, какъ его давно уже не поколотили, этой исторіи я такъ и ждалъ, какъ чего-то неминуемаго.

-- Въ городѣ только и разговоровъ, что объ этой исторіи, сказалъ Алгасовъ. Если бы вы знали, какъ всѣ благодарятъ васъ за вашу доброту!

-- Да, но какъ бы только доброта эта не была лебединой моей пѣснью въ Кадомѣ. Вы думаете, братъ-славянинъ удовольствовался тремя жертвами? Нѣтъ, свою физіономію онъ цѣнитъ много дороже, и вчера еще обѣщалъ мнѣ написать въ Петербургъ.

-- Ну, что бы ни было, но за вчерашній день васъ будутъ помнить и благословлять въ Кадомѣ, пока хоть одинъ свидѣтель этого дня да останется въ живыхъ, горячо проговорилъ Алгасовъ, пожимая руку Косогова.

-- Довольно объ этомъ: и эти три мальчика лежатъ у меня на совѣсти, но для нихъ я ничего уже не могъ сдѣлать!

Директоръ исполнилъ обѣщаніе и немедленно же обо всемъ донесъ въ Петербургъ, насколько хватило его чешской фантазіи, раскрасивъ происшествіе и представивъ его чуть не бунтомъ, въ самыхъ яркихъ краскахъ выставивъ слабость попечителя и возмутительное его потворство виновнымъ. Въ министерствѣ обрадовались этому дѣлу и тотчасъ же вызвали Косогова въ Петербургъ. Вскорѣ въ Кадомѣ узнали, что Косоговъ подалъ въ отставку. Директора перевели въ другую гимназію, но перевели съ отличіемъ, ибо Кадомъ онъ промѣнялъ на Петербургъ.

Пожалѣли въ Кадомѣ Косогова. Скоро пріѣхалъ и новый попечитель, Владиміръ Ивановичъ Карѣевъ. Это былъ человѣкъ, совершенно противоположный Косогову, вѣрный слуга министерства, ни въ чемъ не позволявшій себѣ выступать изъ узкой министерской программы. Все сразу измѣнилось съ его появленіемъ. Прежняя живая, свободная дѣятельность педагоговъ замѣнилась строжайшимъ выполненіемъ утвержденной программы, отъ которой не позволялось отступать даже въ мелочахъ. Форма во всемъ стала на первомъ планѣ. Главнымъ сдѣлались латинскій и греческій синтаксисы, ибо это было единственное, на что попечитель обращалъ серьезное вниманіе. Все остальное отошло на второй планъ, а народныя школы такъ и вовсе предоставлены были самимъ себѣ; относительно ихъ вся забота попечителя ограничивалась лишь тѣмъ, чтобы удалять неблагонадежныхъ учителей, и чиновники такъ ревностно принялись исполнять начальническія предписанія, что былъ даже случай увольненія учителя за найденный у него Jft Отечественныхъ Записокъ, который онъ гдѣ-то досталъ. Учителя исключались массами, школы закрывались за недостаткомъ учителей, и, казалось, заботились не объ увеличеніи числа школъ, но объ окончательномъ и скорѣйшемъ ихъ уничтоженіи.

Всѣ назначенные Косоговымъ и наиболѣе имъ любимые чиновники были удалены. Между прочимъ, участь эта постигла и прямого начальника Алгасова, добраго старика Булгакова, искренно полюбившаго своего даровитаго помощника. Вполнѣ сочувствуя дѣятельности Алгасова и безгранично ему довѣряя, Булгаковъ ни въ чемъ его никогда не стѣснялъ, и еще тѣмъ легче было Алгасову служить подъ его начальствомъ, что и самъ относился онъ къ Булгакову съ уваженіемъ и любовью. Прощаясь съ нимъ, Алгясовъ ясно сознавалъ, что и ему недолго уже служить въ Кадомѣ.

Но вышло иначе: Алгасовъ уцѣлѣлъ при общемъ разгромѣ; на сельскія школы, какъ уже сказано, Карѣевъ почти не обращалъ вниманія и мало ими интересовался, и когда ему доложили объ Алгасовѣ и о той роли, которую этотъ послѣдній игралъ при Косоговѣ, Карѣевъ равнодушно сказалъ: "ну пусть его остается. Губернаторъ мнѣ ручался за него, что это человѣкъ вполнѣ благонамѣренный. Вольничать я ему не дамъ, а все-таки онъ съ университетскимъ образованіемъ..."

И высказавъ эту милостивую резолюцію, Карѣевъ успокоился насчетъ Алгасова, ни разу и не поинтересовавшись справиться о его дѣятельности. Когда же ему пришлось столкнуться съ Алгасовымъ въ обществѣ (это было у губернатора), попечитель обошелся съ нимъ вѣжливо, но хол одно, замѣтивъ только, что ему весьма пріятно встрѣтить на такомъ скромномъ мѣстѣ человѣка съ университетскимъ образованіемъ. Это были единственныя слова, которыми попечитель удостоилъ Алгасова. Встрѣчаясь послѣ, они лишь ограничивались молчаливыми поклонами.

Сверхъ всякаго ожиданія, Алгасовъ не только остался на мѣстѣ, но даже и условія его дѣятельности почти не измѣнились: попрежнему свободно и безъ помѣхи занимался онъ школами и велъ ихъ въ томъ же прежнемъ направленіи. Карѣевъ, какъ уже сказано, не обращалъ на него и на его школы никакого вниманія да почти и забылъ даже о немъ, а новый его начальникъ, статскій совѣтникъ Помпей Ѳомичъ Куськинъ, онъ имѣлъ свои причины не только не мѣшать ему, но всячески даже потакать его "фантазіямъ 1 \ какъ называлъ онъ про себя службу и дѣятельность Алгасова.

Это былъ господинъ лѣтъ за 40, рябой и неуклюжій. Сынъ незначительнаго какого-то чиновника, съ грѣхомъ пополамъ кончилъ онъ курсъ въ одномъ изъ провинціальныхъ университетовъ и тотчасъ же поступилъ на службу. Не обладая выдающимися способностями, не имѣя ничего, кромѣ жалованья, безъ всякой протекціи, онъ сразу взглянулъ на службу, какъ на ремесло, и, молча покорившись своей участи, машинально потянулъ надѣтую на себя лямку. Онъ былъ не глупъ, хорошій семьянинъ, аккуратный и исполнительный чиновникъ, но захолустная жизнь и исключительно въ кругу средней руки чиновниковъ, вѣчный недостатокъ во всемъ и однообразныя мелочныя служебныя занятія -- все это наложило на него свой отпечатокъ и даже на такой неблестящей должности, какъ должность директора народныхъ училищъ, и тутъ все-таки производилъ онъ впечатлѣніе человѣка, вознесеннаго судьбой превыше своихъ заслугъ и достоинствъ.

Родные Алгасова въ ужасъ пришли, узнавъ, что онъ попалъ подъ начальство статскаго совѣтника Куськина. Если еще и возможно было служить при Косоговѣ, занимая при немъ совершенно исключительное положеніе, если при той обстановкѣ и можно еще было объяснить его службу эксцентричностью, увлеченіемъ и т. д., то оставаться на этой службѣ теперь, служить подъ командой Куськина -- это былъ уже верхъ нелѣпости и недостатка самоуваженія. Вёдровъ, Бачуринъ, Апалевъ и даже сама княгиня бомбардировали его письмами, настоятельно требуя, чтобы онъ пересталъ наконецъ позорить и себя, и ихъ, и подавалъ бы скорѣе въ отставку.

Но Алгасовъ продолжалъ служить, продолжалъ, не смотря ни на что, въ подражаніе своему бывшему начальнику. И самого сильно коробило его при мысли, что какой-то Куськинъ вдругъ сталъ его непосредственнымъ начальствомъ, но онъ постарался подавить въ себѣ это чувство, заставивъ себя пожертвовать собой и своимъ самолюбіемъ исполненію долга и гражданскихъ обязанностей.

Совершенно иначе относился къ нему самъ Куськинъ. Весьма польщенный тѣмъ, что неожиданно вдругъ попалъ къ нему такой крупный подчиненный, богатый баринъ, со связями въ столицѣ, запросто принятый въ домахъ губернской знати и даже у самого губернатора, онъ всячески ухаживалъ за нимъ и заискивалъ въ немъ, изо всѣхъ силъ стараясь какъ можно болѣе пріятной и легкой сдѣлать ему его службу. Смутные, красивые планы зароились въ головѣ Куськина... Мечталъ уже онъ попасть черезъ Алгасова въ этотъ заколдованный, доселѣ недоступный для него высшій губернскій свѣтъ, мечталъ и о возможности получить другое какое-нибудь мѣсто, получше и повиднѣе, и наконецъ, явились у него мечты, еще болѣе ему дорогія, которыя онъ ласкалъ и лелѣялъ, еле осмѣливаясь имъ предаваться, такъ онѣ были хороши... Была у него дочь, страстно имъ любимая, хорошенькая, живая, веселая 17-лѣтняя дѣвушка. Никого не зналъ онъ краше, никого умнѣе и милѣе своей Любочки, и невольно думалось ему -- неужто другіе, неужто Алгасовъ слѣпъ?

Съ готовностью дѣлалъ онъ для Алгасова все, что могъ, и во всемъ предоставляя ему полную свободу, и Алгасовъ широко пользовался его снисходительностью. Двойную пользу приносилъ онъ въ это время, насаждая новое, двигая дѣло впередъ и вмѣстѣ защищая все уже сдѣланное, и дѣйствительно, въ то время, какъ въ другихъ уѣздахъ и губерніяхъ заброшенное дѣло народнаго образованія принимало все болѣе и болѣе формальный и сухой оборотъ и велось болѣе для бумажныхъ отчетовъ, чѣмъ для прямой своей цѣли, въ уѣздахъ Алгасова все шло по-старому, какъ было и при Косоговѣ. Никто не стѣснялъ живой дѣятельности учителей; свободно выходили они изъ предѣловъ утвержденной программы, слѣдуя другой, негласной, самимъ инспекторомъ составленной программѣ, и не одни только отрывочныя и безполезныя начальныя свѣдѣнія получали дѣти въ этихъ школахъ, но проходили въ нихъ болѣе или менѣе полный и законченный курсъ первоначальнаго образованія. Не только не закрывались у Алгасова старыя школы, по то и дѣло все открывались новыя. Близко знакомый съ учителями, сильный въ высшихъ губернскихъ сферахъ, способный и словомъ, и дѣломъ защитить своихъ учителей отъ обвиненія въ неблагонадежности, Алгасовъ помогалъ имъ и въ этомъ, и ни одинъ изъ нихъ не былъ удаленъ при немъ за неблагонадежность. Даже и самъ попечитель обратилъ наконецъ вниманіе на цвѣтущее состояніе школъ въ уѣздахъ Алгасова и по этому поводу при какомъ-то. докладѣ сказалъ однажды Куськину нѣсколько весьма лестныхъ для Алгасова словъ. Послѣ этого Куськинъ и совсѣмъ все предоставилъ Алгасову, уже не вмѣшиваясь въ его распоряженія.

Таковы были плоды дѣятельности Алгасова. Онъ видѣлъ ихъ и гордился ими, и еще болѣе гордился сознаніемъ принесенной ради ихъ жертвы. Но хоть и гордился онъ этой жертвой, придавая ей не малую цѣну, а не давала ни счастья она ему, ни довольства жизнью и самимъ собой, и много силы воли требовалось ему, чтобы принудить себя къ ней... Къ блестящимъ успѣхамъ своей дѣятельности въ душѣ онъ тоже оставался безучастенъ и холоденъ, гордясь ими, но не любя ихъ и не живя въ нихъ. Если и при Косоговѣ не давала ему полнаго удовлетворенія его дѣятельность, то теперь, съ перемѣной обстоятельствъ, онъ еще болѣе къ ней охладѣлъ, и безслѣдно исчезло то оживленіе, которое охватило его въ первое время его службы. Къ тому же и губернская жизнь уже стала ему знакома и не занимала его болѣе ни новизной своей, ни содержаніемъ -- и снова овладѣла имъ та же мучительная жажда счастья и жизни, снова вернулись къ нему болѣзненные его порывы къ чему-то иному, его тяжелыя думы и тоскливыя мечты объ этомъ невѣдомомъ иномъ. Напрасно усиленной работой старался онъ заглушить въ себѣ эти думы и порывы, напрасно по цѣлымъ недѣлямъ безъ устали разъѣзжалъ онъ по школамъ и, не жалѣя, тратилъ деньги на ихъ дальнѣйшія усовершенствованія, лишь бы найти себѣ хоть какое-нибудь занятіе -- ничто не помогало...

Не смотря на всѣ ухаживанья Буськина, Алгасовъ не поддавался имъ и гордо держался въ сторонѣ отъ него, въ сношеніяхъ съ нимъ не выходя изъ предѣловъ самой леденящей вѣжливости: сблизиться съ Куськинымъ или хотя бы только стараться съ нимъ ладить -- да и мысли даже подобной не могло явиться Алгасову, такъ далеко не могли уже идти его уступки. Онъ хорошо видѣлъ всѣ подходы Куськина и видѣлъ, какъ пламенно желаетъ этотъ послѣдній поближе съ нимъ познакомиться, но еще лишь холоднѣе держалъ онъ себя, стараясь не дать Куськину ни малѣйшаго повода питать хоть какія-нибудь надежды. У Куськина онъ почти не бывалъ и къ себѣ не звалъ его, по возможности избѣгая всякихъ неоффиціальныхъ съ нимъ сношеній.

Но поведеніе Алгасова не достигало цѣли: свѣтскій человѣкъ столкнулся тутъ съ мелкимъ захолустнымъ провинціаломъ, и послѣдній совершенно не понималъ перваго. Не смотря на то, что всѣми своими поступками Алгасовъ ясно, казалось бы, показывалъ Куськину свое нежеланіе быть съ нимъ знакомымъ и даже полнѣйшее къ нему пренебреженіе -- и точно, для всякаго свѣтскаго человѣка это было бы ясно, какъ день; не смотря на то, что въ изысканно-вѣжливыхъ и вылощенныхъ фразахъ Алгасова, по внѣшности весьма даже какъ будто бы лестныхъ для Буськина, слышались порой самыя оскорбительныя насмѣшки и колкости -- и свѣтскій человѣкъ тоже понялъ бы это немедленно; не смотря и на то, наконецъ, что въ своемъ обращеніи съ Куськинымъ Алгасовъ взялъ себѣ за образецъ того англичанина, утонченная вѣжливость котораго доходила даже до невѣжливости, не смотря на все это Куськинъ ничего не видалъ и не понималъ и наивно за чистую монету принималъ и похвалы, и вѣжливость Алгасова. Алгасова это стало наконецъ забавлять, и онъ удвоилъ свои издѣвательства надъ начальникомъ, попрежнему держа его въ почтительномъ отъ себя отдаленіи. Куськинъ все ничего не понималъ и продолжалъ заигрывать съ Алгасовымъ, любезно приглашая его постоянно къ себѣ и всячески вообще выказывая ему особое свое вниманіе. Неизвѣстно, долго ли продолжалась бы эта игра, если бы Алгасовъ былъ осторожнѣе или по крайней мѣрѣ ограничивался одними только подобными замаскированными издѣвательствами; но у себя, въ своемъ кружкѣ, онъ не стѣснялся и открыто уже смѣялся тутъ надъ своимъ неотесаннымъ начальникомъ. Нисходя все ниже и ниже по инстанціямъ гостинныхъ, слухи объ этомъ дошли наконецъ и до Куськина, и сразу узналъ онъ все, какъ презрительно третируетъ его Алгасовъ и какъ жестоко надъ нимъ издѣвается. Дошли до него и еще болѣе для него горькіе слухи, слухи о томъ, что не только не плѣненъ Алгасовъ его Любочкой, но и надъ ней позволяетъ себѣ смѣяться, надъ ея манерами, платьями и главное -- французскимъ языкомъ, который будто бы является у нея смѣсью даже и не французскаго съ нижегородскимъ, а нижегородскаго съ чухонскимъ, столько дѣлаетъ она ошибокъ и такъ скверно произноситъ слова...

А это была гордость отца, что его Любочка такъ обрадована и даже говоритъ по-французски! И шила на нее лучшая кадомская портниха, отецъ ничего не жалѣлъ для своей любимицы и ему казалось, что онъ одѣваетъ ее, какъ модную картинку...

-- А прехорошенькая дѣвочка, говорилъ будто бы Алгасовъ, жаль только, что она имѣла несчастье родиться M-llе Куськиной...

Трудно описать ту злобу, которая забушевала тутъ въ сердцѣ Куськина... Даже и обиды не почувствовалъ онъ, такъ овладѣла имъ неистовая злоба. Всѣми силами души своей возненавидѣлъ онъ Алгасова; онъ готовъ былъ избить, растерзать его, и не задумываясь, далъ бы онъ отсѣчь себѣ правую руку, лишь бы только имѣть возможность за все отомстить ему, да хорошенько, почувствительнѣе... А что можетъ онъ ему сдѣлать? Тутъ узналъ онъ и обратную сторону лестнаго начальствованія надъ подчиненнымъ, который во много разъ независимѣе и сильнѣе своего начальника. Какъ ни злился онъ, какъ ни готовъ былъ уничтожить Алгасова -- но онъ былъ совершенно безсиленъ противъ него, ни хорошаго, ни дурного, ни наградить, ни наказать его, ничего не могъ онъ ему сдѣлать. Недавно еще, желая сдѣлать удовольствіе Алгасову, онъ предложилъ ему представить его къ ордену. Алгасовъ разсыпался въ благодарностяхъ, но поспѣшилъ отказаться отъ этой чести, нисколько не скрывая, что не себя считаетъ онъ недостойнымъ Станислава, а совсѣмъ наоборотъ, и высказавъ это въ такихъ выраженіяхъ, что даже и Куськина покоробило отъ нихъ... Куськинъ помнилъ это и весь даже вспыхнулъ теперь, вспомнивъ презрительный отказъ Алгасова. Что же можетъ онъ сдѣлать Алгасову? Не награждать, обходить его по службѣ -- такъ вѣдь Алгасовъ вотъ и не нуждается въ наградахъ. Выгнать его -- такъ, во-первыхъ, какое же это наказаніе для человѣка, нисколько и не нуждающагося въ службѣ, а во-вторыхъ, какъ это сдѣлать, и особенно ввиду недавняго еще лестнаго о немъ отзыва самого попечителя? Придраться къ чему-нибудь -- такъ рѣшительно не къ чему, Куськинъ хорошо это понималъ, какъ ни ослѣпляла его злоба. Мѣшать ему, всячески тормазить его дѣятельность, нарочно портить все, имъ сдѣланное, закрывать школы, съ которыми онъ такъ возится -- все это прекрасно, но опять-таки проклятый этотъ отзывъ его превосходительства... И къ тому же, Алгасовъ встрѣчается съ попечителемъ, какъ равный, можетъ съ нимъ говорить, когда и гдѣ угодно, хорошо знакомъ съ губернаторомъ... Еще, чего добраго, себѣ только напортишь, а не ему... И оставалось одно -- затаить въ себѣ свою злобу и скрыть ее, ибо выказывать -- это было бы хуже: Алгасовъ и вниманія, разумѣется, не обратилъ бы на проявленія начальническаго гнѣва, еще поднялъ бы, пожалуй, на смѣхъ...

Понятно, Куськинъ тотчасъ же прекратилъ свои ухаживанья за Алгасовымъ и сталъ держать себя холодно и важно, по-начальнически -- но это было такъ немного... Дѣйствительно, Алгасовъ и ухомъ не повелъ, лишившись начальническаго благоволенія, да и не замѣтилъ даже этого. "Что бы такое сдѣлать ему?" день и ночь все думалъ бѣдный Куськинъ, "чѣмъ бы допечь его?" И вдругъ сжалилась надъ нимъ судьба, явилась возможность сдѣлать Алгасову чувствительную непріятность, а можетъ-быть, и покрупнѣе даже что-нибудь простой непріятности...

Въ одной школѣ былъ учитель, пылкій юноша, только что недавно поступившій на службу. Онъ былъ молодъ, горячъ, гордъ, честенъ, и сознаніе абсолютной своей нравственной чистоты помогало ему еще болѣе прямо и смѣло держать себя со всѣми. На бѣду его, первымъ начальникомъ, съ которымъ онъ пришелъ въ столкновеніе, былъ Алгасовъ.

Воспитанный въ строго-дворянской средѣ, до мозга костей проникнутый дворянскими предразсудками и понятіями, болѣе всего гордившійся внесеннымъ въ Бархатную книгу семисотлѣтнимъ своимъ дворянствомъ -- въ душѣ Алгасовъ за дворянами и признавалъ только право на гордость, прямоту и чувство собственнаго достоинства, въ этомъ отношеніи дѣлая исключеніе въ пользу одного лишь развѣ образованія, нѣсколько еще уравнивавшаго людей въ его глазахъ. Но въ людяхъ, принадлежащихъ къ низшимъ сословіямъ -- учитель былъ сынъ пономаря -- проявленію въ нихъ этихъ несвойственныхъ ихъ званію, чисто-дворянскихъ, по убѣжденію Алгасова, качествъ, этому Алгасовъ далеко не сочувствовалъ и вовсе не желалъ встрѣчаться съ подобными явленіями; когда же приводила его жизнь въ столкновеніе съ ними -- много силы воли требовалось ему, чтобы заставить себя безпристрастно отнестись къ этимъ людямъ, забывая все, что лично было ему въ нихъ непріятнаго. Такъ было въ Веденяпинѣ съ Фельтягинымъ, котораго Алгасовъ вызвалъ къ общественной дѣятельности, къ которому всегда обращался за совѣтами и свѣдѣніями, но котораго онъ избѣгалъ до того, что, боясь съ нимъ встрѣтиться, никогда не ходилъ въ ту сторону, гдѣ жилъ Фельтягинъ, и которому никогда и ни за что не подалъ бы руки. Такъ было и съ этимъ учителемъ. Сразу понявъ, въ чемъ дѣло, Алгасовъ сдержался и лишь удвоилъ свои требованія отъ смѣлаго учителя. Но честный и усердный юноша, хорошо подготовленный къ дѣлу и страстно его любившій, онъ вполнѣ удовлбтворялъ самымъ взыскательнымъ требованіямъ. Алгасовъ поблагодарилъ его за усердную и полезную дѣятельность и, совершенно успокоившись на его счетъ, чтобы не встрѣчаться съ нимъ, пересталъ бывать въ его школѣ. Еще болѣе смѣлости придало юношѣ такое отношеніе къ нему начальника и нерѣдко приходилось Алгасову защищать его отъ тѣхъ, которые менѣе снисходительно переносили независимость и рѣзкую прямоту молодого учителя.

А поведеніе учителя многимъ не нравилось и многихъ возстановило противъ него. Къ сожалѣнію, не одинъ только Алгасовъ желалъ не видѣть въ маленькихъ людяхъ ничего, кромѣ усердія да раболѣпной покорности, а въ то смутное время, когда общество почти сплошь раздѣлилось на подозрѣвающихъ и подозрѣваемыхъ, не трудно было тогда прямоту и гордую независимость учителя отождествить съ непризнаніемъ властей и отнести къ его сочувствію крайнимъ взглядамъ соціалистовъ, если и не къ принадлежности къ этой партіи. Подозрѣнія подобнаго рода и возникали уже, и даже высказывались, и если бы не Алгасовъ -- плохо пришлось бы несчастному юношѣ. Даже и Алгасову въ первую минуту пришла въ голову та же самая мысль, но онъ скоро же убѣдился, что имѣетъ дѣло съ юнымъ лишь рыцаремъ добра и правды, котораго жизнь не успѣла еще столкнуть съ недосягаемыхъ высотъ идеала и мечтательныхъ фантазій. Горячая защита Алгасова спасла юношу, но мало кого убѣдила и не разсѣяла возникшихъ подозрѣній. Она сдѣлала только то, что учитель сталъ считаться особеннымъ его фаворитомъ, нашлись даже и такіе, которые фаворитизмъ этотъ объясняли красотой сестры учителя, дѣйствительно прехорошенькой дѣвочки лѣтъ 15, ради которой и защищаетъ будто бы Алгасовъ ея нигилиста-брата. Въ такомъ-то именно видѣ какимъ-то образомъ и дошли эти слухи до Куськина.

Нечего и говорить, какъ обрадовался имъ Куськинъ! Разумѣется, ни на минуту и не подумалъ онъ усомниться въ ихъ достовѣрности, для него все тутъ было святая правда. Онъ зналъ, какъ дорожитъ Алгасовъ составомъ своихъ учителей, подобрать который ему стоило такихъ трудовъ -- и вдругъ приказать ему уволить самаго любимаго изъ нихъ, и это ужъ какой щелчокъ гордому баричу... А если къ тому же обличить еще его и раскрыть тѣ низкія побужденія, которыя заставляли его держать на службѣ человѣка, по своему образу мыслей вреднаго не только что въ народной школѣ, но даже и вообще въ Россіи?.. Но и это еще не все, можетъ-быть, и самого же Алгасова удастся припутать къ соціалистамъ... Это уже почище простого обличенія въ какомъ-нибудь распутствѣ...

И Куськинъ улыбался и сіялъ, расхаживая по комнатѣ и наслаждаясь своей будущей местью.

На другой же день пригласилъ онъ къ себѣ Алгасова и, весь замирая отъ радости, но стараясь казаться спокойнымъ, спросилъ его:

-- Александръ Семеновичъ, вы ничего не слыхали о Свищевскомъ учителѣ?

-- Прекрасный учитель, одинъ изъ лучшихъ, отвѣтилъ Алгасовъ.

-- Да, но до меня дошли слухи, что это человѣкъ... ну, однимъ словомъ, человѣкъ не совсѣмъ удобный въ школѣ. Его надо бы удалить, мягко и съ добродушной улыбкой заговорилъ торжествующій Куськинъ.

-- Вашимъ всѣмъ извѣстнымъ рвеніемъ къ службѣ низко злоупотребили и довели до васъ ложныя свѣдѣнія, Помпей Ѳомичъ, съ улыбкой же отвѣтилъ Алгасовъ. Ваше время такъ драгоцѣнно для отечества, и вдругъ отнимаютъ его у васъ презрѣнные сплетники!..

Куськинъ весь поблѣднѣлъ при этихъ словахъ, но сдержался.

-- Къ сожалѣнію, началъ онъ, я знаю изъ достовѣрнѣйшихъ источниковъ...

-- Охота вамъ всякій вздоръ слушать, сердито вдругъ заговорилъ Алгасовъ. Какіе тамъ достовѣрнѣйшіе источники? Неужели вы думаете, что я честнаго человѣка не съумѣю отличить отъ нигилиста? За дурака, что-ли, вы меня считаете?

-- Я этого не говорю, поспѣшно перебилъ его Куськинъ. Но у васъ такъ много занятій, что вамъ легко обмануться въ одномъ человѣкѣ... Повторяю, что я это слышалъ отъ людей, вполнѣ достойныхъ довѣрія, и право, я вамъ совѣтую принять мѣры... Не хорошо, знаете, можетъ дойти до его превосходительства...

-- А я вамъ совѣтую, рѣзко началъ Алгасовъ, не вѣрить бабьимъ сплетнямъ и не мѣшаться въ мои дѣла. Долженъ вамъ сказать, что и у меня возникли-было въ началѣ та* кія же подозрѣнія, но потомъ я убѣдился, что это просто слишкомъ еще юный и слишкомъ поэтому горячій человѣкъ -- вотъ и все. Повѣрьте, у меня гораздо больше, чѣмъ у васъ, причинъ не сочувствовать соціализму и не желать его распространенія.

-- Во всякомъ случаѣ, разъ уже возникли въ обществѣ подозрѣнія противъ него -- его необходимо удалить, по крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока оффиціально не выяснится его невинность...

-- Я вамъ отвѣчаю за учителя Свищевской школы, началъ, вставая, Алгасовъ. Удалять же для вашего удовольствія честнаго и способнаго человѣка я не намѣренъ ни теперь, ни послѣ.

-- Дѣло не въ моемъ удовольствіи, а въ долгѣ службы, рѣзкимъ голосомъ произнесъ Куськинъ.

Онъ хотѣлъ было прибавить, что отлично знаетъ, почему Алгасовъ такъ заступается за учителя, да взглянулъ на Алгасова, оробѣлъ и смолчалъ.

-- Однимъ словомъ, предлагаю вамъ немедленно же уволить этого учителя, кончилъ онъ, стараясь говорить какъ можно повелительнѣе и тверже.

-- Оставимъ этотъ разговоръ, прервалъ его Алгасовъ. Повторяю, я ручаюсь вамъ за него и удалять его не намѣренъ.

Съ этими словами Алгасовъ холодно поклонился Куськину и вышелъ изъ комнаты, не слушая, что Куськинъ еще хотѣлъ ему сказать.

Куськинъ тотчасъ же послалъ за лошадьми и немедленно самъ отправился въ Свищево, большое подгородное село. Онъ явился въ школу какъ разъ во время занятій и прямо обратился къ учителю съ рѣзкимъ замѣчаніемъ, какъ смѣлъ онъ, учитель, не выйти къ нему навстрѣчу, когда онъ подъѣхалъ? Прямой и полный достоинства отвѣтъ учителя, что, во-первыхъ, онъ былъ Банятъ дѣломъ, а во-вторыхъ, и не обязанъ ни къ кому выходить навстрѣчу, да еще на крыльцо, отвѣтъ этотъ окончательно взорвалъ Куськина. Куськинъ сталъ кричать на учителя, что онъ его проучитъ, что онъ эту дурь изъ него выбьетъ, но учитель перебилъ его замѣчаніемъ, что прежде всего проситъ не кричать и выражаться повѣжливѣе. Куськинъ даже ошалѣлъ, такъ поразили его слова учителя. Онъ стихъ, но тутъ же, не выходя изъ школы, уволилъ учителя и, сейчасъ же вернувшись въ городъ, не заѣзжая даже къ себѣ, отправился прямо къ жандармскому полковнику, которому и передалъ всѣ ходившіе про учителя слухи, издалека намекнувъ ему кстати и на Алгасова. Полковникъ обѣщалъ немедленно же произвести объ учителѣ негласное дознаніе.

Лишенный мѣста и хлѣба, а на рукахъ у него была мать и двѣ сестры, учитель бросился къ своему покровителю Алгасову. Алгасовъ, ничего еще не знавшій объ этомъ происшествіи, до крайности былъ удивленъ и возмущенъ разсказомъ учителя и вмѣстѣ съ учителемъ отправился къ Куськину. Между Алгасовымъ и Куськинымъ произошло бурное объясненіе.

-- Я не обязанъ давать вамъ отчетъ въ своихъ распоряженіяхъ, кричалъ Куськинъ. Вы держите на службѣ человѣка опаснаго, не удалить котораго было невозможно. Кажется, довольно ужъ съ васъ и того, что я не довелъ о вашихъ дѣйствіяхъ до свѣдѣнія его превосходительства...

-- О моихъ дѣйствіяхъ можете доводить до свѣдѣнія кого вамъ угодно, въ вашей защитѣ я не нуждаюсь и не прошу вашего покровительства. Но вы укажите мнѣ хоть на одну его вину, хоть на пустякъ какой-нибудь, который доказывалъ бы вредный образъ его мыслей!

-- Ужъ по тону видно, что это за птица!..

-- Ну, Помпей Ѳомичъ, лишать человѣка хлѣба за одинъ только тонъ -- это по меньшей уже мѣрѣ некрасиво.

-- Прошу васъ подчиняться моимъ распоряженіямъ, а не критиковать ихъ, кричалъ окончательно взбѣшенный Куськинъ. Въ вашей оцѣнкѣ я, къ счастью, не нуждаюсь. А толковать объ этомъ франтѣ нечего, дѣло сдѣлано и передѣлывать его я не стану. Пусть вашъ фаворитъ и поголодаетъ немного, такимъ, какъ онъ, это полезно...

-- Положимъ, этого не будетъ, спокойно сказалъ Алгасовъ и написалъ нѣсколько словъ на своей визитной карточкѣ. Вотъ вамъ, громко продолжалъ онъ, подавая ее учителю, адресъ моей конторы, откуда вы будете получать ваше прежнее содержаніе все время, пока вы останетесь безъ мѣста. А теперь идите, молодой человѣкъ, здѣсь вамъ нечего дѣлать, ибо порядочные люди здѣсь не нужны, а я надѣюсь, что вы и впредь всегда останетесь порядочнымъ человѣкомъ.

И подавъ учителю руку, онъ проводилъ его до двери.

Куськинъ весь позеленѣлъ отъ злобы.

-- Что же, прошипѣлъ онъ, всякое удовольствіе должно оплачиваться, это въ порядкѣ вещей... Положимъ, иные и стараются взваливать эти издержки на казну, но...

Но Алгасовъ, ничего, къ счастью, не знавшій о ходившихъ про него и сестру учителя сплетняхъ, онъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на Куськина, не понимая его намека, и, взявъ стулъ, сѣлъ противъ своего начальника.

-- Помпей Ѳомичъ, началъ онъ, я долженъ вамъ сказать, что если и впредь будете вы вмѣшиваться въ мои распоряженія -- я вынужденъ буду оставить службу. Я служу не для выслуги и не изъ-за жалованья, какъ другіе, а для дѣла, за успѣхъ котораго отвѣчаю, дѣлать же его я не могу, разъ мнѣ будутъ мѣшать. Быть вашимъ курьеромъ, вы сами понимаете -- совсѣмъ не интересно...

-- Право, не я виноватъ, что я вашъ начальникъ, а не вы -- мой, отвѣтилъ Куськинъ. Съ вашей претензіей обращайтесь уже къ тѣмъ, которые не оцѣнили вашихъ необыкновенныхъ способностей. Плясать по вашей дудкѣ я не намѣренъ и не стану, а васъ съумѣю заставить слушаться, въ этомъ уже будьте благонадежны! На службѣ же я васъ не держу, и повѣрьте -- плакать о васъ не стану...

Не говоря ни слова, Алгасовъ взялъ лежавшій на столѣ листъ бумаги, написалъ прошеніе объ отставкѣ, подалъ его Куськину и, молча поклонившись своему начальнику, вышелъ изъ комнаты.

Радостный вздохъ вырвался у него, когда онъ выходилъ отъ Куськина: снова почувствовалъ онъ себя свободнымъ и избавленнымъ отъ посторонняго, самимъ собою навязаннаго себѣ дѣла. И свободѣ своей тутъ радовался онъ, и тому, главнымъ образомъ, что не собственной своей слабости, а неодолимой внѣшней силѣ обязанъ онъ этой свободой... Таковы были его ощущенія въ самую первую минуту послѣ подачи въ отставку, но тотчасъ же спохватился онъ: сдѣлалось это скорѣе машинально, чѣмъ сознательно, но на иную дорогу направилъ онъ свои мысли, и сталъ уже думать на тему, что вотъ онъ лишается любимой и полезной дѣятельности... что люди интриги всегда и вездѣ оттираютъ людей дѣла... Но что, по крайней мѣрѣ, ему остается сознаніе до конца выполненнаго долга. На этомъ онъ успокоился.

Заживаться въ Кадомѣ онъ не сталъ и, сдавъ дѣла и простившись съ знакомыми, немедленно же отправился въ Москву. Съ сожалѣніемъ разставались съ нимъ его кадомскіе знакомые, жалѣя и о томъ, что онъ оставляетъ плодотворную и любимую дѣятельность, но въ одинъ голосъ всѣ повторяли, что иначе и не могъ онъ поступить, что и такъ уже выказалъ онъ себя героемъ, такъ долго оставаясь подъ начальствомъ Куськина, и это выраженіе общественнаго мнѣнія -- еще болѣе успокоило оно Алгасова и даже какъ будто убѣдило его въ правотѣ его поступковъ и дѣйствій.

Нечего и говорить, что произведенное объ учителѣ негласное дознаніе ровно ничего не открыло, никакихъ ни очевидныхъ, ни подозрительныхъ фактовъ, и никакихъ дальнѣйшихъ послѣдствій вся эта исторія не имѣла.

Съ радостью встрѣтили въ Москвѣ вернувшагося Алгасова. Вёдровъ и Бачуринъ и слушать даже не стали, почему именно долженъ былъ онъ выйти въ отставку.

-- Ужъ довольно и того, что кончился этотъ срамъ, говорилъ Вёдровъ. Ну, я надѣюсь, и будетъ съ тебя: впередъ ужъ не пойдешь подъ начальство ко всякимъ Куськинымъ...

Сергѣй Игнатьевичъ съ большимъ участьемъ отнесся къ неудачѣ своего друга и внимательно выслушалъ все, что Алгасовъ имѣлъ противъ Куськина и почему именно считалъ невозможнымъ продолжать свою службу.

-- И если бы ты зналъ, Сережа, какого болвана назначили на мое мѣсто... И что всего больнѣе, я знаю, что именно въ пику мнѣ назначили этого болвана! Скоро и слѣдовъ уже не останется тамъ теперь это всего, что я сдѣлалъ...

-- Разумѣется, отвѣтилъ Костыгипъ, тебѣ ничего и не оставалось, какъ подавать въ отставку. Да, такъ всегда и вездѣ, во всемъ оттираютъ у насъ отъ дѣла честныхъ и независимыхъ дѣятелей, а Куськины и разные имъ подобные -- тѣ торжествуютъ и служатъ...

Самъ не сознавая хорошенько почему, по съ замирающимъ сердцемъ ждалъ Алгасовъ, что скажетъ Костыгинъ, и съ радостной улыбкой весело взглянулъ онъ на него, услышавъ эти слова.

Вскорѣ онъ получилъ письмо отъ Косогова.

"Меня очень порадовало, писалъ Павелъ Николаевичъ, "что вы остались на службѣ даже и послѣ отставки нашего общаго друга Булгакова. Я порадовался за дѣло, которое имѣетъ такого преданнаго слугу, но я напередъ уже зналъ, что недолго прослужите вы въ Кадомѣ, что скоро же выживутъ васъ оттуда. Къ несчастью, такъ и случилось. Но вы до конца исполнили свой долгъ, и ваша совѣсть можетъ быть покойна: я самъ не посовѣтовалъ бы вамъ служить подъ начальствомъ г. Куськина. Но не падайте духомъ: не пропадутъ ваши способности и желаніе трудиться, и всегда найдете вы поприще, достойное васъ. Насколько я могу, я вамъ буду въ этомъ содѣйствовать..."

Алгасовъ недолго оставался въ Москвѣ: лѣто манило его въ деревню, и въ началѣ іюня онъ отправился въ Веденяпино, чтобы пробыть тамъ до осени, осенью же снова вернуться въ Москву.

Напряженная дѣятельность и всѣ непріятности, тревоги и волненія послѣднихъ дней -- все это сразу смѣнилось для него свободой, просторомъ и невозмутимой тишиной деревни, и съ первыхъ же дней весь отдался онъ безмятежной и лѣнивой деревенской жизни. Онъ не сталъ уже вмѣшиваться въ хозяйство, не имъ начатое и не имъ до сихъ поръ веденное, и, избѣгая непріятностей, неизбѣжныхъ при дѣятельномъ столкновеніи съ жизнью, почти нигдѣ въ этомъ году не показывался, ни на работахъ, ни въ поляхъ и службахъ. Дѣла его сложились такъ, что 10.000, по его разсчетамъ нужные ему для предстоящей зимы, съ излишкомъ уже были у него въ столѣ и, мало уже интересуясь результатами хозяйственнаго года, онъ почти и забылъ про свое хозяйство; вообще, никогда сполна не проживая своихъ доходовъ, никогда поэтому не зналъ и не испытывалъ онъ недостатка въ деньгахъ, ни сопряженныхъ съ этимъ недостаткомъ непріятностей и заботъ.

Не тянуло его и къ людямъ и по возможности рѣже старался онъ бывать у своихъ сосѣдей, всѣми силами избѣгая всякихъ приглашеній и визитовъ. И у него все рѣже и рѣже появлялись теперь гости, такъ не радушно, хотя и въ высшей степени любезно принималъ онъ ихъ, такъ скучно и вяло тянулось время въ его присутствіи. Съ удивленіемъ говорили о немъ въ уѣздномъ обществѣ, недоумѣвая, что бы это случилось съ нимъ, почему этотъ, такъ еще недавно такой живой, дѣятельный, интересный человѣкъ вдругъ сталъ такимъ молчаливымъ, апатичнымъ и скучнымъ?..

И точно, онъ словно и не жилъ въ эти дни. Еще одинъ годъ прошелъ, послѣдній годъ его молодости, прошелъ и ничего ему не далъ, кромѣ оборванной какой-то, ненужной ему и безслѣдно исчезнувшей изъ его жизни дѣятельности. Алгасовъ и не вспоминалъ даже о немъ, словно и не было совсѣмъ этого года въ его жизни, и сама собою снова вернулась она на ту точку, на которой стояла въ концѣ прошлаго лѣта. Онъ уже зналъ, что изъ того, чего онъ желалъ отъ жизни и о чемъ столько мечталъ, ничего изъ этого не можетъ ему дать и никогда не дастъ деревенская жизнь, и все, всѣ его мечты и желанія, все это снова сосредоточилось для него на одной, да и то еще смутной какой-то надеждѣ на предстоящую поѣздку въ Москву. Что именно случится въ Москвѣ и чего онъ ждетъ отъ нея -- опредѣленно онъ объ этомъ не думалъ, но твердо зналъ, что вотъ придетъ осень и онъ поѣдетъ въ Москву, а пока все замерло въ немъ въ этомъ ожиданіи, и онъ не жилъ, а лишь покорно существовалъ, дожидаясь осени. Приблизить ее -- не во власти человѣка, а съ неизбѣжнымъ примириться легро, и нельзя сказать, чтобы тяготился Алгасовъ ожиданіемъ или выказывалъ какое-либо нетерпѣніе: нѣтъ, онъ именно весь какъ-то замеръ и, по возможности дальше уйдя отъ жизни и всякаго съ нею соприкосновенія, тѣмъ полнѣе отдался наслажденію природой и лѣтомъ. Его потребность въ дѣятельности нашла себѣ исходъ въ охотѣ да въ саду, которымъ онъ усердно занимался, лично принимая участье въ уходѣ за цвѣтами и во всѣхъ детальныхъ работахъ, и который всячески украшалъ, выписывая для него множество растеній и строя всевозможные павильоны, баллюстрады, балконы, бесѣдки, теплицы и пр. Остальное время онъ гулялъ или читалъ -- и такъ проходили всѣ его дни.

Тихо и покойно жилось ему въ деревнѣ, покойно было и на душѣ у него, но это было мрачное спокойствіе побѣжденнаго бойца, готовящагося къ послѣдней своей -- и уже безнадежной схваткѣ.