Было уже начало сентября. Уже Алгасовъ собирался въ Москву, когда онъ получилъ письмо отъ Косогова.
"Уѣзжая за-границу," писалъ Косоговъ, "я очень радъ, что снова могу указать вамъ мѣсто, на которомъ ваши способности и желаніе работать могутъ быть примѣнены къ дѣлу. Мой дальній родственникъ и давнишній другъ, Викторъ Васильевичъ Осоцкій, назначенъ на этихъ дняхъ губернаторомъ въ Гурьевъ. Я говорилъ ему о васъ, и онъ очень желаетъ имѣть васъ при себѣ: для начала онъ предлагаетъ вамъ должность чиновника особыхъ порученій, и особенно совѣтую я вамъ принять эту должность. Осоцкій -- человѣкъ даровитый, благородный и честный, одушевленный наилучшими стремленіями и котораго ждетъ, я въ этомъ увѣренъ, блестящая будущность. Несомнѣнно, онъ оцѣнитъ васъ, ибо ему нужны такіе люди, какъ вы. Пока вы будете его правой рукой, а тамъ и для васъ настанетъ время самостоятельной дѣятельности...
Письмо это очень обрадовало Алгасова: нечего и говорить, что, ни минуты и не раздумывая, тутъ же рѣшилъ онъ принять это мѣсто, тѣмъ болѣе, что собственно въ Москву его ничто не тянуло, а пріятная жизнь чиновника особыхъ порученій въ большомъ городѣ, какимъ былъ Гурьевъ, нисколько не походила на трудную службу инспектора народныхъ училищъ. Туманныя ожиданія и надежды, возлагавшіяся имъ на Москву, куда онъ ѣхалъ, самъ не зная за" чѣмъ, внезапно превратились такимъ образомъ въ ясную картину полу-свѣтской, полу-чиновничьей жизни среди многочисленнаго незнакомаго общества, въ которомъ сразу же займетъ онъ мѣсто въ его первыхъ рядахъ. Онъ зналъ теперь, куда и зачѣмъ онъ ѣдетъ, гдѣ и какъ будетъ жить и почему именно въ Гурьевѣ и что тамъ дѣлать -- и эта неожиданная опредѣленность новыхъ его плановъ повліяла на него въ высшей степени живительно. Радовала его и предстоящая дѣятельность, которая являлась такимъ красивымъ дополненіемъ къ ожидавшимъ его свѣтскимъ удовольствіямъ и къ тому же не должна была сопровождаться никакимъ самопожертвованіемъ, какъ дѣятельность прошлогодняя. Осоцкій, видимо, былъ человѣкъ далеко не дюжинный: Алгасовъ зналъ, что Косоговъ въ высшей степени строго относится къ людямъ и что на его похвалы можно положиться безусловно. Однимъ словомъ, все въ этой перемѣнѣ улыбалось Алгасову; онъ даже повеселѣлъ и ожилъ, прочитавъ письмо Косогова, и немедленно же отправился въ Москву. Разумѣется, это уже не были тѣ восторженныя, полныя обновляющихъ надеждъ ожиданія, которыя охватили его въ прошломъ году, послѣ встрѣчи съ Косоговымъ, но то, что онъ пережилъ тогда, въ тѣ счастливые дни -- дважды не переживается уже это въ жизни...
Онъ спѣшилъ въ Москву, чтобы застать Осоцкаго: Косоговъ писалъ, что Осоцкій будетъ въ Москвѣ въ половинѣ сентября и нарочно тамъ остановится для знакомства съ Алгасовымъ.
Пароходъ, на которомъ ѣхалъ Алгасовъ, опоздалъ, и Алгасовъ не попалъ такимъ образомъ на почтовый московскій поѣздъ. Приходилось четыре часа ждать слѣдующаго пассажирскаго поѣзда, и, страшно раздосадованный этой задержкой, взадъ и впередъ ходилъ Алгасовъ по пустой почти залѣ вокзала.
Одинъ изъ немногихъ сидѣвшихъ за столомъ пассажировъ, молодой еще человѣкъ, въ пальто и форменной фуражкѣ министерства юстиціи, долго всматривался въ Алгасова и, наконецъ, нерѣшительно подошелъ къ нему.
-- Если не ошибаюсь, вы г. Алгасовъ? началъ онъ.
Алгасовъ остановился и взглянулъ на него, и не сразу узналъ въ немъ университетскаго своего товарища Вульфа.
Оба они одинаково обрадовались нечаянной встрѣчѣ. Оказалось, что Вульфъ ѣдетъ въ N., куда онъ назначенъ товарищемъ прокурора.
-- Да, мнѣ въ другую сторону, продолжалъ Вульфъ, но до поѣзда остается еще два часа, и мы успѣемъ поговорить. Ну какъ вы поживаете?
-- Да вотъ, ѣду въ Москву, а потомъ -- въ Гурьевъ.
-- Въ Гурьевъ? Зачѣмъ?
-- На службу, чиновникомъ особыхъ порученій.
-- Такъ-съ, значитъ и вы пришли къ тому же -- къ труду и дѣятельности?
-- Какъ видите... Т. е. не совсѣмъ, но все-таки...
Разговоръ продолжался. Алгасовъ разсказалъ своему
пріятелю все, что было съ нимъ за эти девять лѣтъ, съ тѣхъ поръ, какъ они разстались.
-- И такъ-таки ничего и не дала вамъ жизнь? спросилъ Вульфъ.
-- Судите сами...
-- Но иначе и быть не могло. При самомъ вступленіи въ жизнь вы не поняли ея и потребовали отъ нея невозможнаго, между тѣмъ какъ путь вашъ былъ уже намѣченъ, и блестящій, завидный путь...
-- Вы все говорите о профессурѣ?
-- Да, и вообще о томъ, что ваше призваніе -- быть учителемъ, все равно, живымъ ли словомъ, съ каѳедры, или же перомъ...
-- Нѣтъ, помолчавъ, задумчиво произнесъ Алгасовъ, и сейчасъ, ничего не получивъ отъ жизни, обманувшись, повидимому, во всѣхъ своихъ ожиданіяхъ, все-таки продолжаю я вѣрить, что цѣль жизни -- это сама жизнь, наслажденіе жизнью, счастье, и что не можетъ быть иной цѣли. Моя жизнь не удалась, но личная моя неудача ничего еще не значитъ. Моя жизнь или, вѣрнѣе, молодость моя кончается, о личной жизни мнѣ думать уже нечего, но я не потерялъ еще надежды уяснить себѣ, почему не удалась моя жизнь, и тогда...
-- И я вамъ скажу почему. Потому что жизнь не праздникъ, не безконечное наслажденіе, какъ вы смотряте на нее, а борьба.
-- Борьба, но почему же во что бы то ни стало и непремѣнно борьба? И съ кѣмъ же, наконецъ, и во имя чего бороться?
-- Борьба съ неправдой и зломъ, борьба во имя человѣчества, во имя прогресса, цивилизаціи, гуманности, и какое широкое поле борьбы открывалось передъ вами!
-- Какъ намъ, обыкновеннымъ, зауряднымъ людямъ, какъ намъ бороться съ неправдой и зломъ, да еще во имя человѣчества -- право, ужъ и не знаю. Служа чиновникомъ особыхъ порученій, что ли?
-- Смѣйтесь, пожалуй! Да, честно дѣлая свое маленькое дѣло, трудясь на благо своимъ ближнимъ, вотъ гдѣ найдете вы счастье и жизнь!
-- Всѣ извѣстныя намъ поприща дѣятельности, созданныя условіями нашей цивилизованной жизни, не жизнь даютъ они намъ, а лишь наполняютъ большую или меньшую долю нашихъ сутокъ, но въ томъ то и бѣда, что хоть и всѣ сутки ухитритесь наполнить -- это все-таки не дастъ еще вамъ жизни. А разъ она есть, счастливая и разумная -- не помѣшаетъ она трудиться ни на какомъ представившемся поприщѣ, ни на великомъ, ни на маломъ, напротивъ, и сама станетъ лучше отъ этого труда, и трудящемуся удвоитъ его силы: для каждаго изъ людей она то же, чѣмъ была земля для Антея, и какъ этотъ великанъ, отдѣленный отъ земли, сталъ безсильнымъ ребенкомъ, такъ и мы, не имѣя счастья и личной жизни, мы не имѣемъ- и силъ ни на какое дѣло, а всего уже менѣе на малое. Трудъ великій, трудъ героя, онъ самъ даетъ жизнь, но этой картиной смущаться нечего: во-первыхъ, мы не герои, а во-вторыхъ, и на нихъ-то запросъ является болѣе, чѣмъ рѣдко, и они зачастую сидятъ безъ дѣла, пожалуй, и чаще даже нашего... И кто изъ насъ не искалъ и не ищетъ исполинскаго дѣла? И мы правы, что бѣгаемъ отъ малыхъ трудовъ, между тѣмъ какъ при жизни полной, счастливой и разумной, никто, понятно, не уклонится при ней отъ исполинскаго дѣла, но всякій будетъ радъ, если не оно выпадетъ на его долю, а простые, обыденные, не мѣшающіе жизни малые труды, какъ и мы радуемся, что не на шесть лѣтъ идти намъ въ солдаты, а всего только на три мѣсяца... И знаете, я соглашусь съ вами: дѣятельность на благо моимъ ближнимъ, какова бы ни была она, великая или малая, блестящая или скромная -- она одинаково хороша, она лучше всего въ нашей жизни, ибо всей жизни даетъ она смыслъ и окраску -- видите, какую уступку дѣлаю я вамъ. Она соль жизни -- да, но вѣдь и соль тогда только и хороша, когда есть что ею солить. Одной солью, безъ хлѣба, живъ не будешь, какъ не проживешь и безъ личной жизни, одной только обыденной общественной дѣятельностью, хотя бы и самой даже блестящей. Да, пожалуй, вы и правы, жизнь наша -- борьба; но борьба за жизнь, за ея красоту, за счастье, вотъ за что, и дѣло только въ томъ, чтобы, какъ цѣль, достойную труда и борьбы, указать людямъ жизнь и счастье, доступныя каждому изъ нихъ, а не однимъ лишь исключительнымъ единицамъ...
-- Послушайте, да вѣдь это невозможно...
-- Сейчасъ -- да, но далеко еще не доказано, что и навсегда останется невозможнымъ... Мало ли, что было невозможно въ свое время?.. Грустно было бы, если бы прогрессъ только и существовалъ, что для однихъ телефоновъ...
-- Но чего же вы собственно хотите?
-- Вотъ чего я хочу, вотъ что составляетъ, по моему, основу и фундаментъ всеобщаго счастья: надо указать жизнь, разумѣется, разнообразную въ мелочахъ и внѣшнихъ своихъ украшеніяхъ, но главный принципъ которой былъ бы одинъ для всѣхъ, отъ перваго и до послѣдняго человѣка. За единицу мы возьмемъ человѣка съ наибольшими требованіями отъ жизни и съ наименьшими силами для борьбы. Разъ жизнь удовлетворитъ такого человѣка, разъ она дастъ ему счастье и будетъ въ то же время по силамъ -- тогда смѣло можно сказать, что она годится и для всякаго и всякому послужить твердымъ оплотомъ, опираясь на который, съ удвоенной энергіей за все можетъ онъ браться, не боясь уже неудачъ или пораженія, не чувствуя себя въ зависимости отъ случая. Вотъ при какой жизни человѣкъ узнаетъ все, и жизнь, и счастье, и даже въ полной ея мѣрѣ всю пріятность труда на благо ближнимъ, какъ угодно вамъ называть исполненіе обязанностей товарища прокурора.
-- Когда вы говорите -- все это хорошо, картинно, но, Алгасовъ, вѣдь это же мечты, грёзы, онѣ неосуществимы...
-- Это надо еще доказать!
-- Кто же докажетъ вамъ это?
-- Сама жизнь, и не мнѣ, можетъ-быть, а впослѣдствіи, нашимъ потомкамъ, это все равно, и я глубоко вѣрю, что и быть иначе не можетъ, что въ безконечномъ лишь приближеніи къ счастью всеобщему, только въ этомъ и можно понимать прогрессъ. Вы называете это несбыточными грёзами, но вспомните, сто лѣтъ тому назадъ, даже позже, при Наполеонѣ, такими же грёзами были и желѣзныя дороги, а теперь это вещь до того уже обыденная, что и столбовая даже дорога стала чуть ли не большей рѣдкостью, чѣмъ рельсы!..
-- Ваша искренняя вѣра въ эти грёзы, она только и подкупаетъ въ вашу пользу. Но когда я подумаю, какой славный, свѣтлый путь вамъ предстоялъ, сколько счастья и славы обѣщалъ онъ вамъ самимъ и сколько добра могли вы сдѣлать, уча насъ истинѣ, добру, справедливости...
-- Нѣтъ, Вульфъ, не могъ я учить истинѣ, ибо самъ не знаю, гдѣ и въ чемъ она. Я могъ бы, правда, болѣе или менѣе красиво повторять съ каѳедры или на страницахъ журналовъ чужія слова, и если бы достигъ я славы этимъ путемъ, согласитесь, это была бы слава украденная и потому дешевая и недолговѣчная.
-- Во всякомъ случаѣ ваша личная жизнь была бы спасена...
-- Едва ли...
-- Была бы спасена, повторилъ Вульфъ, а теперь, гоняясь за грёзами, вы все потеряли сами и ничего, даже и красиваго повторенія чужихъ словъ, не дали людямъ. Ваша жизнь должна быть очень тяжела!
-- Что же изъ того? А это не награда -- ясно понимать смыслъ всѣхъ явленій жизни, т. е. понимать самую жизнь?..
-- Какъ суету суетъ?
-- А хоть бы и такъ...
-- Хорошо видѣть суету данныхъ жизненныхъ явленій, имѣя на смѣну имъ положительные какіе-нибудь идеалы. А то все только разрушать и разрушать...
-- И прибавьте, разрушать нѣчто красивое и любимое, грустно проговорилъ Алгасовъ. Но я все-таки скажу, что самое дорогое -- это сознаніе, что хотя и отрицательная, но то, что я знаю теперь -- это истина.
-- Во-первыхъ, кто вамъ сказалъ, что это истина?
-- Мое глубокое внутреннее убѣжденіе, а для меня этого довольно.
-- Но что вамъ дало -- если даже и такъ -- познаніе этой отрицательной истины, подвинуло ли оно васъ хотя бы въ рѣшеніи вашей главной задачи?
-- На это я скажу вамъ одно -- что я еще не собираюсь умирать...
Вульфъ помолчалъ немного.
-- Да... медленно произнесъ онъ наконецъ и снова замолчалъ. Много силы надо имѣть, тихо и съ разстановкой началъ онъ затѣмъ, чтобы, ради идеала, всю жизнь прожить ниже своего духа и низшей, а не высшей жизнью... Алгасовъ, я преклоняюсь въ васъ этой силѣ! И какъ бы то ни было, какъ бы ни заблуждались вы, каковы бы ни были ваши грёзы, но дѣломъ, по крайней мѣрѣ, доказали вы свою вѣру въ нихъ, ибо великую жертву принесли вы имъ -- свою собственную жизнь, свое счастье и даже славу. Большимъ человѣкъ не можетъ уже пожертвовать.
-- Чѣмъ бы ни пожертвовалъ я -- никакой жертвы не жаль мнѣ, такъ дорого мнѣ то, во что я вѣрю.
-- Вы все тотъ же, какъ и девять лѣтъ назадъ! Но вотъ звонокъ. Прощайте, Алгасовъ, можетъ и еще когда-нибудь встрѣтимся... Какимъ-то найду я васъ тогда?
Оставшись одинъ, Алгасовъ долго все думалъ о томъ, что говорилъ ему Вульфъ. Ему стало грустно. "А можетъ-быть и правъ онъ," думалось ему, "можетъ-быть и въ самомъ дѣлѣ, гоняясь за несбыточной химерой, даромъ только разрушилъ я свою личную жизнь и личное случайное свое счастье?"
Между тѣмъ подошло время отъѣзда. Стали съѣзжаться пассажиры, и въ вокзалѣ поднялась обычная передъ отходомъ поѣзда суета.
Въ числѣ пассажировъ была одна молоденькая дама съ милымъ и добрымъ, немного грустнымъ личикомъ, привлекательную миловидность котораго еще рѣзче оттѣняло простое, но изящное и свѣжее, сѣрое холстинковое ея платье.
Алгасовъ ее замѣтилъ и она ему очень понравилась, да и не онъ одинъ съ удовольствіемъ ею любовался. Къ великой его досадѣ, она заняла мѣсто въ дамскомъ купэ.
-- Очень нужно было заводить эти купэ, подумалъ онъ, провожая ее глазами.
Онъ былъ одинъ въ вагонѣ. Усѣвшись у открытаго окна, онъ взялъ-было купленныя на станціи газеты, но снова тутъ овладѣли имъ тѣ же вызванныя Вульфомъ мысли, и невольно сталъ онъ сравнивать свою настоящую жизнь съ того, какою могла бы она стать, если бы покорно пошелъ онъ тогда по широкой и битой, вѣками проторенной дорогѣ.
-- Но вѣдь нельзя же прогнать своихъ мыслей, думалъ онъ, нельзя же заставить себя иначе смотрѣть на вещи или успокоиться на томъ, что разсудокъ отказывается признать за дѣло, и нельзя найти жизни въ занятіяхъ, не имѣющихъ ничего, кромѣ внѣшняго блеска. А что своего могъ я вложить хотя бы и въ Занятія наукой, чтобы они стали дѣйствителнымъ дѣломъ, а не простымъ лишь препровожденіемъ времени или пріятнымъ ремесломъ? Вульфъ говоритъ, что занятія эти били единственнымъ моимъ призваніемъ, которому я не послѣдовалъ, и оттого нея жизнь моя осталась безъ содержанія и цѣли. Нѣтъ, не такъ это: даже и бороться съ призваніемъ, разъ требуютъ этого обстоятельства, и это уже врядъ ли кому по силамъ, добровольно же отказаться отъ того, къ чему зоветъ непреодолимое внутреннее влеченіе, объ этомъ и говорить уже нечего... Да и можетъ ли быть призваніе къ тому, относительно чего не имѣешь своихъ собственныхъ, дорогихъ и завѣтныхъ убѣжденій, тѣхъ убѣжденій, за которыя жизнью жертвуютъ? А съ другой стороны... Да, не лучше ли, если это такъ, если нѣтъ ихъ, этихъ проклятыхъ убѣжденій, и не въ тысячу ли разъ больше удовольствія даетъ дѣло, когда никакая любовь къ нему не заставляетъ тревожиться изъ-за каждаго пустяка, когда относишься къ нему спокойно и безъ волненія, думая объ одномъ скорѣйшемъ только личномъ успѣхѣ и всѣмъ жертвуя ради успѣха, все дѣлая, чтобы угодить большинству и по возможности скорѣе добиться тріумфа и лавровъ... И жизнь, счастливая и покойная, полная славы, блеска и радостей, ожидаетъ подобнаго счастливца... Можетъ, и меня ожидала она, можетъ, и мнѣ была суждена... Блескъ и радости. у Но мало ли и безъ того ихъ въ моей жизни, а удовлетворяли ли они меня? Да, но къ тѣмъ радостямъ, которыя и такъ уже выпали мнѣ на долю, тогда я присоединилъ бы къ нимъ все, что можетъ дать извѣстность и слава: Какое дѣло до цѣны этой славы? Это все*таки была бы все та же слава, такая же блестящая и шумная. А чтоу меня теперь вмѣсто нея? Ничего, ни дѣла, ни жизни, ни даже радостей, какъ есть ничего... Что недолговѣчна была бы она -- это такъ, но не все ли мнѣ равно, етаті ли бы помнить обо мнѣ послѣ моей смерти, ужъ потому не дое ли равно, что и во всякомъ вѣдь случаѣ не оставлю я по себѣ ни славы, ни памяти, да и не мечтаю объ этомъ... Что въ сущности въ монументахъ, даже и самыхъ заслуженныхъ? Вонъ Пушкину монументъ воздвигаютъ, восемьдесятъ, говорятъ, тысячъ будетъ стоить, а Пушкинъ всю жизнь свою бѣдствовалъ и колотился чуть не изъ-за каждаго рубля... Интересно: если бы ему предложили тогда 40.000, по съ тѣмъ, чтобы разъ и навсегда отказаться отъ всякихъ монументовъ?... Что сдѣлалъ бы онъ?... Я думаю -- взялъ бы... Я по крайней мѣрѣ взялъ бы на его мѣстѣ. Все равно, самъ вѣдь своего монумента онъ не видалъ, а его сочиненія -- и безъ монумента все тѣми же всегда останутся они...
Тутъ поѣздъ остановился у станціи съ буфетомъ и Алгасовъ вышелъ, чтобы напиться чая. Уже онъ выпилъ два стакана и стоялъ, закуривая сигару, когда въ залу вошла хорошенькая пассажирка. Она налила себѣ воды и стала пить, машинально обводя глазами комнату. На секунду равнодушный взглядъ ея остановился между прочимъ и на Алгасовѣ. Затѣмъ она поставила стаканъ и вернулась въ вагонъ.
Алгасовъ, пристально за нею слѣдившій, не пропустилъ этого взгляда. И невольно подумалось ему, что если бы иначе направилъ онъ свою жизнь, еслибы дороже оцѣпилъ не мечту свою, а то, что дѣйствительно дорого въ этомъ мірѣ -- быть-можетъ, и взглядъ хорошенькой незнакомки не былъ бы тогда такъ равнодушенъ...
И снова тронулся поѣздъ, и снова погрузился Алгасовъ въ свои думы. Купленныя газеты такъ нетронутыми и лежали возлѣ него.
-- Да, думалось ему, но какъ бы хорошо ни жилось мнѣ тогда, во всякомъ случаѣ это была бы не жизнь, а сонъ, той жизни, о которой такъ страстно тогда мечталось -- ея-то и не нашелъ бы я ни въ славѣ и ни въ какихъ научныхъ занятіяхъ, ибо дѣйствительно, что, кромѣ чужого и заученнаго, передавалъ бы я своимъ ученикамъ? И наконецъ, что чужое избралъ бы я для передачи, разъ все мнѣ одинаково чуждо? Что указалъ бы я своимъ ученикамъ, какъ цѣль жизни? Въ чемъ указалъ бы имъ самый прогрессъ? Да, счастливы трижды счастливы тѣ, которые искренно вѣрятъ, что весь прогрессъ только и состоитъ, что въ этой желѣзной дорогѣ и въ дальнѣйшихъ ея усовершенствованіяхъ, а я -- я не могу этому вѣрить, я чувствую, что есть что-то, что неизмѣримо выше и желѣзной дороги, и всякихъ телефоновъ и фонографовъ, и нисколько въ то же время отъ нихъ не зависитъ, и это что-то, это сама жизнь, ея полнота и гармонія, полное соотвѣтствіе внутренняго съ внѣшнимъ и жизни одного со всей жизнью всего человѣчества, и счастье, какъ непремѣнное слѣдствіе этой гармоніи. Не передашь ужъ никому этой вѣры, да и что толка передать вѣру въ какую-то грёзу, хотя и прекрасную, но безъ малѣйшей вѣдь опоры въ дѣйствительности?..
-- Да, и думать объ этомъ нечего, той идеѣ, которой отдалъ я свою жизнь, ей нельзя было служить, занимаясь наукой, ибо жизнь и только жизнь въ состояніи отвѣтить на великій вопросъ. А отказаться отъ этой идеи, забыть ее, могъ ли я это сдѣлать, хватило ли бы силъ у меня на это, и наконецъ -- могъ ли бы я быть счастливъ, отказавшись отъ нея? Нѣтъ...
-- Вульфъ называетъ ее грёзой, неосуществимой мечтой, да и всѣ говорятъ это. Неужели и въ самомъ дѣлѣ это только мечта? Но мечта, съ другой стороны, можетъ ли мечта такъ всецѣло овладѣть человѣкомъ, какъ мной овладѣла моя идея? Можетъ ли такъ упорно, не смотря ни на что, держаться вѣра въ мечту? Нѣтъ, внутренній мой голосъ говоритъ мнѣ, что я именно и послѣдовалъ истинному своему призванію, поступивъ не въ учителя другихъ, а въ ученики къ жизни, и, что бы ни было, до конца ужъ пойду по этой дорогѣ. Что правда, то правда: лично для себя я отъ многаго отказался и много, можетъ-быть, потерялъ, но по крайней мѣрѣ я могу сказать, что я честно выполнилъ свой долгъ и дѣйствительно сдѣлалъ въ жизни все, что могъ и въ силахъ былъ сдѣлать.
До самой Москвы не переставалъ онъ думать объ этомъ, и на время снова загорѣлась въ его душѣ горячая, юношеская вѣра въ то, что было цѣлью всей его жизни.
Новая его должность произвела на его родныхъ гораздо болѣе благопріятное впечатлѣніе.
-- Оно положимъ, въ 30 лѣтъ быть всего лишь чиновникомъ особыхъ порученій и не особенно лестно, говорилъ Павелъ Ивановичъ, но если ужъ непремѣнно вдругъ пришла тебѣ фантазія служить -- все же это приличнѣе инспектора какого-то! Такъ вотъ какъ! Осоцкій, Викторъ Васильевичъ, Василья Львовича сынъ, ужъ губернаторомъ сдѣланъ! Да!... А давно ли, кажется, пажомъ я его видѣлъ, у дяди его, графа Бакулина, мы встрѣчались... Эхъ, Саша, Саша!...
И Павелъ Ивановичъ махнулъ рукой и замолчалъ.
Вскорѣ пріѣхалъ изъ Петербурга Осоцкій и въ тотъ же день отправился къ нему Алгасовъ. Викторъ Васильевичъ принялъ его въ высшей степени радушно, тотчасъ же представилъ женѣ, оставилъ обѣдать и много съ нимъ говорилъ, развивая свои предположенія и планы, въ осуществленьи которыхъ ему долженъ былъ помогать Алгасовъ. Широкіе и смѣлые, даже и слишкомъ широкіе, какъ это показалось Алгасову, планы эти привели въ восторгъ этого послѣдняго, и начальникъ и подчиненный разстались поздно уже вечеромъ, какъ нельзя болѣе довольные другъ другомъ. Черезъ нѣсколько дней вмѣстѣ отправились они въ Гурьевъ.
Вотъ и Гурьевъ, живописно раскинувшійся надъ глубокой рѣкой, по отлогимъ скатамъ ея прибрежныхъ холмовъ. Не безъ волненія смотрѣлъ на него Алгасовъ, стоя у окна вагона и невольно любуясь красивымъ видомъ разбросаннаго среди зелени города съ многочисленными его церквами и множествомъ тѣнистыхъ садовъ.
Сумерки уже наступили, но было еще видно, и красные лучи заката красиво освѣщали приближающійся городъ. Кое гдѣ замелькали уже огни въ его домахъ -- и еще болѣе задушевности и тихой красоты придало это всей; и безъ того прекрасной, чисто русской картинѣ...
-- Что-то ждетъ меня тамъ? думалъ Алгасовъ, глядя на утопающій въ быстро возраставшихъ сумеркахъ городъ. Какъ живутъ здѣсь люди, чего ищутъ, чего хотятъ, счастливы ли, довольны ли жизнью, или же, какъ и я, томятся жаждой жизни, безплодно гоняясь за призракомъ счастья?.. Вотъ огни зажигаются... Можетъ-быть, это семья садится за чай, или собираются въ гости... Кто, можетъ-быть, съ трепетомъ ждетъ чего отъ этого вечера, а другой не знаетъ, какъ убить его и куда бы только дѣться... И никому изъ нихъ нѣтъ дѣла до меня... Всѣ они живутъ своей особой, совершенно чужой мнѣ жизнью, и завтра же эта жизнь ихъ должна стать и моей... А вмѣсто меня вѣдь могъ бы пріѣхать и кто-нибудь другой, и интересно, какъ отразилась бы такая перемѣна на жизни моихъ новыхъ согражданъ? А даже страшно... Никому невѣдомый человѣкъ вдругъ врывается въ совершенно чужую ему жизнь, и...
-- О чемъ вы задумались? обратилась къ нему Людмила Алексѣевна Осоцкая.
-- Да вотъ, смотрю и думаю, какъ-то будетъ тамъ житься... отвѣтилъ ей Алгасовъ, указывая на городскіе огни.
-- Vous у ferez do nouvelles conquêtes, et voilà tout, проговорила Людмила Алексѣевна, съ улыбкой взглядывая на него.
Не смотря на свои 30 лѣтъ, она все-таки была хороша, моложавая и стройная, съ большими и красивыми черными глазами.
-- Oh, les conquêtes!... Je n'у pense plus, madame!
-- Разсказывайте, разсказывайте, такъ вамъ и повѣрили! Пари, что именно о здѣшнихъ красавицахъ и мечтали вы сейчасъ?...
Алгасовъ улыбнулся и что-то хотѣлъ ей сказать, но въ это самое время остановился поѣздъ, и наступила торжественная минута встрѣчи новоприбывшаго начальника губерніи.
Алгасовъ вполнѣ оправдалъ рекомендацію Косогова, и Осоцкій былъ въ восторгѣ отъ своего чиновника особыхъ порученій. Онъ нашелъ въ немъ не только дѣятельнаго и способнаго помощника, на котораго всегда и во всемъ могъ положиться, какъ на самого себя, но главное -- нашелъ человѣка, вполнѣ его понимавшаго и искренно ему сочувствовавшаго. Правда, не всегда и не во всемъ соглашался съ нимъ Алгасовъ и никогда не скрывалъ отъ него своихъ взглядовъ, по Осоцкій былъ слишкомъ благороденъ и честенъ и слишкомъ искренно желалъ добра, чтобы сердиться на эти противорѣчія; напротивъ, дорого цѣнилъ онъ въ Алгасовѣ его самостоятельность и съ уваженіемъ относился къ его мнѣніямъ. Впрочемъ, до серьезныхъ разногласій не доходило у нихъ, да и не дошло бы, вѣроятно, ибо, какъ люди, одинаково искренно и безкорыстно стремившіеся къ одной и той же цѣли, всегда на чемъ-нибудь да соглашались они и ни одинъ изъ нихъ не упорствовалъ сознаться въ ошибкѣ и признать себя побѣжденнымъ въ спорѣ.
-- Cajusvis hominis est еггаге... обыкновенно говорилъ въ такихъ случаяхъ Алгасовъ, уступая доводамъ губернатора.
А если губернатору случалось отказаться отъ своего мнѣнія и согласиться съ Алгасовымъ, онъ заканчивалъ споръ словами:
-- Ну, дѣло ужъ извѣстное, не ошибается только тотъ, кто ничего не дѣлаетъ. На этотъ разъ вы правы, пусть по вашему и будетъ.
Во всемъ шли они рука объ руку, и губернаторъ зналъ цѣну своему даровитому помощнику. Но чѣмъ онъ особенно дорожилъ въ Алгасовѣ -- это рѣдкой его способностью вліять на общество. Гораздо ближе губернатора стоявшій къ обществу, всѣми въ немъ любимый и къ тому же обладавшій даромъ увлекательнаго краснорѣчія, лучше даже самого Осоцкаго умѣлъ Алгасовъ проводить въ обществѣ его взгляды и подготовлять сочувственный пріемъ его проэктовъ и плановъ. Осоцкій часто пользовался въ этомъ содѣйствіемъ Алгасова -- и всегда съ успѣхомъ.
И это касалось не одной только узко-оффиціальной, служебной сферы ихъ дѣятельности: одной изъ главныхъ задачъ Осоцкаго было пробужденіе дремлющаго провинціальнаго общества, онъ хотѣлъ поднять его умственное развитіе, хотѣлъ вызвать среди него интересъ къ наукѣ, искусствамъ и серьезнымъ общественнымъ вопросамъ. Горячо сочувствовалъ ему въ этомъ Алгасовъ и дѣятельно тотчасъ же принялись они работать въ этомъ направленіи. Было, напр., рѣшено устройство выставки картинъ и другихъ предметовъ искусства, разсѣянныхъ по рукамъ мѣстныхъ помѣщиковъ, и Алгасовъ собирался такъ составить каталогъ этой выставки, снабдивъ его подробными историческими и критическими примѣчаніями, чтобы ясно было какъ значеніе выставляемыхъ предметовъ, такъ и мѣсто ихъ творцовъ въ исторіи искусства. Затѣмъ предположены были два Общества, одно -- Музыкально-драматическое, другое -- Историческое, задачей котораго было бы всестороннее изученіе края въ его настоящемъ и прошломъ, раскопка имѣвшихся въ губерніи кургановъ и основаніе музея, гдѣ, кромѣ предметовъ выдающагося общечеловѣческаго интереса, буде таковые окажутся, было бы собрано все, касающееся губерніи, по возможности полныя коллекціи историческія, этнографическія, зоологическія и проч. Музей этотъ долженствовала дополнять библіотека, преимущественно посвященная всему, напечатанному и написанному о Гурьевской губерніи: изъ книгъ, постороннихъ ей, въ библіотеку эту, по мнѣнію Алгасова, должны были приниматься лишь выдающіяся сочиненія міровыхъ геніевъ, творцовъ человѣческой культуры, да развѣ еще избранныя художественныя изданія. Предполагалось, что Общество и само будетъ издавать свои "Труды" и Алгасовъ уже подготовилъ-было матеріалы для первыхъ ихъ книжекъ -- но кромѣ того Осоцкій и Алгасовъ задумали также вызвать появленіе въ Гурьевѣ свободной, не-оффиціальной газеты: шли даже переговоры съ ея будущимъ редакторомъ, которому Алгасовъ обѣщалъ и личное свое участье въ его изданіи.
И мѣстное общество сочувственно отозвалось на призывъ губернатора: желающіе быть членами обоихъ Обществъ тотчасъ же явились во множествѣ, явились и пожертвованія для будущаго музея; между прочимъ, одна старая помѣщица передала въ него черезъ Алгасова цѣлую груду старыхъ фамильныхъ своихъ бумагъ, среди которыхъ, кромѣ множества любопытныхъ и цѣнныхъ писемъ, автографовъ и историческихъ документовъ, Алгасовъ нашелъ еще не изданную собственноручную рукопись Шлецера, бумаги и рукописи шведскаго оріентолога прошлаго столѣтія, Біеристаля, и наконецъ -- что особенно его обрадовало -- подлинную секретную инструкцію Александра I одному изъ нашихъ посланниковъ того времени, дѣду помѣщицы. Нигдѣ еще не напечатанная, инструкція эта ярко обрисовывала отношенія между Александромъ и Наполеономъ послѣ Тильзитскаго мира и главное -- тѣ способы, которыми пользовался Наполеонъ для обвороженія довѣрчиваго Александра: исторія говоритъ намъ, въ какомъ отчаянномъ положеніи былъ Наполеонъ въ концѣ кампаніи 1809 года и какъ самъ, не менѣе Австріи, нуждался онъ въ скорѣйшемъ заключеніи мира, а между тѣмъ собственноручнымъ письмомъ, написаннымъ наканунѣ подписанія трактата, онъ извѣщалъ Императора Александра, что изъ уваженія лишь къ нему и по его желанію сохраняетъ онъ существованіе Австрійской Имперіи и соглашается на "весьма умѣренныя" условія Вѣнскаго мира -- и, повидимому, Александръ искренно этому вѣрилъ... Открытіе этого документа привело въ восторгъ Алгасова и показало ему, сколько любопытнаго можно надѣяться найти по разнымъ захолустнымъ помѣщичьимъ усадьбамъ.
Какъ и ожидалъ онъ, служба не слишкомъ обременяла его доставляла ему достаточно времени для свѣтской жизни. А общество въ Гурьевѣ было большое, много молодежи, много богатыхъ помѣщиковъ, и жилось тамъ очень весело. Алгасовъ скоро же со всѣми перезнакомился и прекрасно устроился въ Гурьевѣ. У него была большая и хорошо обставленная квартира. Изъ Веденяпина онъ выписалъ повара, прислугу и лошадей, изъ Москвы -- запасъ дорогого вина и настоящихъ сигаръ. Нечего и говорить, что въ обществѣ приняли его болѣе, чѣмъ радушно, а его личныя качества окончательно снискали ему всеобщее уваженіе и любовь. Не прошло и мѣсяца, какъ онъ поселился въ Гурьевѣ, а онъ сталъ уже однимъ изъ извѣстнѣйшихъ и любимѣйшихъ членовъ тамошняго общества.
Какъ и вездѣ, и здѣсь особенно любили его и дорожили его обществомъ дамы: Алгасовъ сразу же сталъ общимъ ихъ любимцемъ и кумиромъ. Между ними было много молодыхъ и красивыхъ, нравы въ Гурьевѣ были не строгіе, и съ этой стороны жизнь, повидимому, улыбалась Алгасову. Двѣ-три дамы и дѣйствительно ему нравились, и онъ шутя за ними ухаживалъ, съ удовольствіемъ ими любуясь. Одновременное это ухаживанье за нѣсколькими женщинами, изъ которыхъ рѣшительно не зналъ бы онъ, которой отдать предпочтеніе, сплетеніе при этомъ всевозможныхъ веселыхъ и игривыхъ случайностей, шутки, намеки, нечаянныя встрѣчи, веселые часы въ обществѣ нравившихся красавицъ, мелочные знаки возраставшаго вниманія этихъ послѣднихъ, сказывавшіеся то нечаянной теплотой, то внезапной ревностью -- все это красило и безъ того уже веселые, полные дѣла и удовольствій дни Алгасова.
Но изо всѣхъ Гурьевскихъ дамъ самое сильное впечатлѣніе произвелъ онъ на губернаторшу, рѣдкой красотой которой и самъ не мало любовался. И красота его нравилась Людмилѣ Алексѣевнѣ, и особенно привлекали скучающую барыню его веселье и всегда одинаково интересный и оживленный разговоръ. Алгасовъ скоро же замѣтилъ ея вниманіе, но, нисколько съ своей стороны не раздѣляя ея чувства, еще менѣе былъ онъ способенъ изъ пустого тщеславія или прихоти навсегда испортить жизнь другого человѣка. Между тѣмъ, ежедневно бывая въ домѣ губернатора, принятый у Осоцкихъ, какъ свой, поневолѣ часто видался онъ съ Людмилой Алексѣевной, и много ловкости и такта требовалось ему, чтобы, сохраняя прежнія близкія отношенія къ семейству губернатора, не оскорбляя и не отталкивая Людмилы Алексѣевны и ничего не обнаруживая, въ то же время заставить ее отказаться отъ опасной игры. Это удалось ему. Они остались друзьями, и въ этой дружбѣ, которую Алгасовъ постарался лишить всякаго намека на чувство, болѣе нѣжное, въ ней замеръ начинавшійся и еще не успѣвшій развиться капризъ Людмилы Алексѣевны. Но все-таки быстро мелькнувшее чувство это не прошло совсѣмъ безслѣдно: особый какой-то нѣжный оттѣнокъ придало оно установившейся между ними дружбѣ и оно же сказывалось въ томъ полу-ревнивомъ любопытствѣ, съ которымъ Людмила Алексѣевна слѣдила за Алгасовымъ и разспрашивала его о его увлеченіяхъ и побѣдахъ, непремѣнно желая быть повѣренной его гурьевскаго романа. Видно было, что вспыхнувшій огонекъ, если и погасъ, то не совсѣмъ и еще тлѣлся подъ пепломъ, и если бы явилась ему пища -- снова и легко возгорѣлся бы онъ...