XXI.

Въ Неаполь Алгасовъ пріѣхалъ рано утромъ, и югъ, настоящій югъ во всемъ блескѣ весны принялъ его здѣсь въ свои объятія. Словно волшебствомъ какимъ вдругъ смѣнилась картина -- такъ непохожа природа Неаполя на то, что наканунѣ еще вечеромъ видѣлъ Алгасовъ въ Римѣ. Даже и не вѣрилось, что въ одну ночь, въ семь какихъ-нибудь часовъ, можно перенестись въ столь отличную отъ средней даже Италіи страну -- и въ какую страну! Роскошную, чудную, сверкающую всей прелестью юга... Все дышетъ здѣсь югомъ и зноемъ; самое даже море ярче, кажется, блещетъ здѣсь и въ то же время, окруженныя ярко-зелеными берегами, такъ мягко ласкаютъ и нѣжатъ взоры его лазоревыя волны... Апельсинныя рощи здѣсь не красота уже слога, онѣ дѣйствительно существуютъ, душистыя и усыпанныя золотыми плодами, наполняя благоуханіемъ своимъ воздухъ; огромныя пальмы, высокія и стройныя, живописные растрепанные бананы, гигантскіе кактусы, южные цвѣты и плоды, все это привольно ростетъ подъ неаполитанскимъ солнцемъ, и главное -- всюду зелень, всюду тѣнь, всюду поражающая роскошь растительности и въ какомъ могучемъ развитіи являются здѣсь всѣ знакомые уже намъ гости Ломбардскихъ и Римскихъ садовъ! Даже и не узнаешь старыхъ знакомыхъ, такъ хороши они здѣсь, на свободѣ и дома...

А въ довершеніе всего -- живописная приморская страна. Усѣянный прелестными островами заливъ, двугорбый, вѣчно дымящійся, пустынный Везувій, зеленые прибрежные холмы -- отовсюду видна эта картина въ Неаполѣ, и какое богатое сочетаніе и какихъ яркихъ цвѣтовъ и оттѣнковъ представляетъ она! Сверкающее голубое море, всѣ оттѣнки зеленаго въ прибрежныхъ лѣсахъ и садахъ, бѣлые дома усѣявшихъ весь берегъ городовъ и деревень, фіолетовыя скалы Везувія и Капри -- и все облитое жгучими лучами южнаго солнца... Это не пустынные уже виды Средней Италіи, привлекающіе одной только чарующей мягкостью своей дали и своихъ очертаній, нѣтъ, равнины и горы Неаполя покрыты роскошной растительностью, вызванной солнцемъ и близостью моря. Съ той же мягкостью и граціей линій, онѣ соединяютъ всю прелесть богатой природы и дополняются могучей красотой сверкающаго южнаго моря, а необъятный просторъ всѣхъ неаполитанскихъ видовъ, гористыхъ и въ то же время открытыхъ, еще болѣе придаетъ имъ силы и рѣдкой красоты.

На сколько непривлекателенъ и грязенъ самый Неаполь, на столько же хороши его окрестности. Очаровательная, вся покрытая садами Исхія, живописное Капри съ міровымъ своимъ чудомъ -- Лазоревымъ гротомъ, Поццуоли, Сорренто, Амальфи, они представляютъ прогулки и виды, которыхъ никогда уже не забудешь, а берега между Сорренто и Кастелламаре или между Амальфи и Салерно, свѣжіе и тѣнистые, они превосходятъ всякое представленіе и никакому описанію не поддается ихъ волшебная красота. Затѣмъ самый Везувій, грозный и хмурый, и всѣ разнообразные эти памятники прошлаго -- величественные храмы Пестума, подземный Геркуланумъ и Помпея съ веселыми своими видами, наконецъ богатѣйшія собранія Неаполитанскаго музея...

Таковъ Неаполитанскій заливъ, этотъ уголокъ, который особенно, кажется, полюбила природа и съ расточительной щедростью надѣлила его всѣмъ, чѣмъ только могла, даже и тщательно сохраненными ею памятниками античнаго искусства и жизни. Какъ ни хотѣлось Алгасову поскорѣе увидѣть Сицилію, но около двухъ недѣль пробылъ онъ въ Неаполѣ, наслаждаясь чудной прелестью окрестныхъ его видовъ и подробно изучая всѣ собранныя въ немъ и вокругъ него памятники древняго Рима.

Послѣдняя прогулка его была на Капри. Онъ пробылъ тамъ цѣлый день, объѣздилъ весь островъ, еще разъ посѣтилъ на слѣдующее утро Лазоревый гротъ, затѣмъ вернулся въ Сорренто и на лошадяхъ отправился въ Кастелламаре, съ тѣнистой и чудной этой, висящей надъ моремъ, въ виду Неаполя и Капри, дороги прощаясь съ Неаполемъ и голубымъ его заливомъ: на слѣдующій день отходилъ пароходъ, на которомъ Алгасовъ ѣхалъ въ Мессину, и съ невольной грустью сжалось сердце Алгасова при мысли, что никогда уже, можетъ-быть, не увидитъ онъ этихъ милыхъ береговъ... Онъ глядѣлъ вокругъ, стараясь наглядѣться на эту красоту и до боли жаль было ему разставаться съ нею... И пока совершенно не скрылся наконецъ изъ вида Неаполь и послѣднія скалы его залива, все время не переставалъ любоваться имъ Алгасовъ, сидя на палубѣ парохода и глядя назадъ, на исчезавшіе вдали берега, прощаясь съ ними и съ тоской вспоминая чудную, роскошную ихъ красоту. И даже досадно стало ему, что онъ увидитъ Сицилію послѣ Неаполя: такъ хотѣлось ему полюбить Сицилію, какъ любила ее Вѣра Григорьевна, но что же можетъ ему дать Сицилія послѣ видѣнныхъ уже имъ несравненныхъ красотъ Неаполя и его дивныхъ окрестностей? Ихъ повтореніе, правда, въ еще болѣе роскошномъ, по всей вѣроятности, видѣ, но все же только повтореніе...

Въ первый еще разъ приходилось Алгасову пускаться въ открытое море и весь вечеръ провелъ онъ на палубѣ, и даже ночью долго не сходилъ съ нея, все глядя на темныя волны и на виднѣвшіяся вдали неясныя очертанія Калабрійскихъ горъ. Онъ сидѣлъ, безъ конца наслаждаясь морской свѣжестью и тихой и теплой южной этой ночью. Необъятный, величавый просторъ окружалъ и всего охватывалъ его, и такъ легко дышалось и думалось тутъ, передъ мрачной этой далью."

Когда же онъ проснулся на слѣдующее утро -- Сицилія была уже въ виду. Рѣзко отличались покрытыя роскошной зеленью невысокія ея горы отъ пустынныхъ фіолетовыхъ скалъ Калабріи, отъ которой отдѣлялъ ее лишь неширокій проливъ -- Сцилла и Харибда Гомера, и внимательно, съ невольнымъ волненіемъ глядѣлъ Алгасовъ впередъ, на эти выступавшіе въ утреннемъ туманѣ красивые берега ея. И еще сильнѣе тутъ забоялся онъ, что послѣ Неаполя не сможетъ уже онъ полюбить Сициліи, а между тѣмъ въ ушахъ его, казалось, раздавались слова Вѣры Григорьевны, гово* рившей ему о Сициліи и о томъ, чтобы онъ посѣтилъ ее и полюбилъ этотъ островъ...

Дѣйствительно, если бы не въ Сицилію ѣхалъ Алгасовъ, вѣроятно, сбылись бы его предчувствія: Неаполь, увидѣнный раньше, опасный соперникъ для всякой другой страны, какъ бы хороша и живописна ни была она, но только не для Сициліи. Сицилія не боится соперниковъ. Она одна, другой Сициліи нѣтъ и не съ чѣмъ ея сравнивать: пусть будутъ страны лучше, роскошнѣе, живописнѣе, богаче Сициліи -- все равно, о ней, о чудной ея прелести, не дадутъ онѣ ни малѣйшаго понятія и слѣдовательно не могутъ ея затмить.

Сицилія хороша. Еще богаче и роскошнѣе, чѣмъ въ Неаполѣ, ея природа, еще выше и стройнѣе ея пальмы, еще обширнѣе безконечные апельсинные ея сады -- но въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, ибо и лежитъ она южнѣе Неаполя, да и поюжнѣе Сициліи есть страны. Ея горы живописны, но и выше, поживописнѣе много есть горъ на свѣтѣ. Правда, виды ея обширны и необычайно разнообразны и красивы, зеленые и свѣжіе у синяго моря, и волнистые, словно въ разгарѣ адской бури мгновенно вдругъ застывшая поверхность океана, внутри острова, къ тому же расцвѣченные тамъ такими цвѣтами и красками, о разнообразіи и блескѣ которыхъ не только мы, жители сѣверныхъ равнинъ, но и сами даже Неаполитанцы врядъ ли могутъ составить себѣ хоть какое-нибудь понятіе: ярко-зеленыя поля -- и рядомъ бѣлыя мѣловыя долины и горы, далѣе нѣжная зелень миндальныхъ деревьевъ -- и желтоватыя розсыпи сѣры, скалы, то фіолетовыя, то черныя, то сѣрыя, то желтыя -- и надъ ними зеленая гряда лѣсовъ, дома, селенья и города, окруженные садами апельсиновъ, а подальше цѣлыя рощи сѣдыхъ оливокъ и за ними снова пашни, поля и луга -- и все это сливается, переливается, перемѣшивается, выше, ниже, темнѣе, свѣтлѣе, горы, то мягкія и пологія, то крутыя и скалистыя, одна выглядываетъ изъ-за другой, одна выше другой -- таковъ видъ, и видъ, обнимающій десятки верстъ во всѣ стороны, откуда-нибудь съ высотъ Кастро-Джіованни или Кальтанизетты.

А дальше, у Джирдженти, ко всему еще присоединяется синее море, надъ которымъ величественно возвышаются окруженныя роскошной зеленью желтыя, изъ мѣстнаго песчанника, колоннады древнихъ храмовъ, какъ бы нарочно тутъ уцѣлѣвшія, чтобы окончательно уже перенести путешественника за тридевять земель отъ всякаго сознанія дѣйствительности...

А на восточномъ берегу виды иные и носятъ другой характеръ; тутъ нѣтъ такого разнообразія цвѣтовъ и оттѣнковъ, но ярче здѣсь краски и богаче растительность: пологіе прибрежные холмы покрыты вѣковыми сосновыми лѣсами, а по самому берегу тянутся безконечные, сплошные апельсинные сады, и рѣзко отличается отъ синяго моря ихъ темно-зеленая, густая листва. Далеко, на многіе и многіе десятки верстъ виденъ этотъ берегъ, извилистый и открытый, и, какъ духъ Сициліи, гдѣ-то вдали, словно въ какомъ-то туманѣ, поднимается и паритъ надъ нимъ снѣговая, дымящаяся вершина Этны...

Но какъ ни хороши эти виды, и другихъ есть много красивыхъ видовъ на свѣтѣ, и не въ красотѣ еще ея горъ и долинъ главная сила и обаяніе Сициліи. Главное въ ней -- это необычайная какая-то миловидность и прелесть всего въ этой странѣ, и видовъ, и зданій, и горъ, и береговъ, и роскошныхъ, тѣнистыхъ садовъ, миловидность и прелесть, не поддающаяся описанію и одной только Сициліи присущая. Къ красотѣ, такъ щедро разлитой по всему острову, присоединяется еще что-то такое, что не только любуешься этими видами, но ими наслаждаешься, все забывая въ тихомъ восторгѣ наслажденья, какая-то чудная, полная сладкой истомы мягкость, какая-то меланхолическая поэтичность какая-то нѣга, манящая, чарующая и сладострастная, словно находишься въ таинственномъ восточномъ гаремѣ, въ благоухающемъ саду, передъ журчащимъ фонтаномъ, среди черноокихъ красавицъ Востока... Востокъ, его роскошь, поэзія, нѣга и лѣнь чувствуются всюду въ Сициліи, словно и доселѣ еще носится надъ ней духъ нѣкогда владѣвшихъ ею Арабовъ: недаромъ же такъ любилъ ее, предпочитая всей остальной своей Имперіи, ихъ ученикъ и поклонникъ и страстный поклонникъ красоты и красавицъ -- императоръ Фридрихъ II... Могутъ быть мѣста и виды красивѣе, величественнѣе, роскошнѣе Сициліанскихъ, но такихъ величественныхъ и вмѣстѣ привлекательныхъ и милыхъ, такихъ обширныхъ и полныхъ въ то же время волнующей и зовущей прелести, такихъ соединяющихъ въ себѣ высшую степень красоты съ высшей же степенью обаятельной миловидности, и это при всемъ блескѣ юга -- такихъ нѣтъ и не можетъ уже быть, и съ полнымъ правомъ можно сказать, что Сицилія хороша, какъ мечта о любимой женщинѣ въ весеннюю лунную ночь.

Уже въ Мессинѣ предчувствуется чарующая прелесть Сициліи, и съ восторгомъ и любовью глядѣлъ Алгасовъ на живописные эти виды, всей душой наслаждаясь ихъ тихой красотой. Но когда онъ поѣхалъ дальше, когда онъ увидѣлъ извилистый и зеленый этотъ берегъ, эти чудныя, разубранныя соснами горы, эти сплошные апельсинные сады, по обѣимъ сторонамъ дороги тянущіеся вплоть до самой Катаніи, когда показалась вдали величаво-оригинальная Этна и засверкала на небѣ одинокая снѣговая ея верхушка -- сильно забилось тутъ сердце Алгасова, и понялъ онъ, почему такъ любила Сицилію Вѣра Григорьевна. Живѣе напомнила ему эту милую женщину открывшаяся передъ нимъ обширная, исполненная неизъяснимой красоты и ласкающей нѣги картина, и глядя впередъ, все забывъ въ охватившемъ его восторгѣ, онъ словно чувствовалъ присутствіе возлѣ себя Вѣры Григорьевны и ея чудный взглядъ, когда-то устремленный на эту же самую картину. Какъ очарованный, какъ во снѣ, былъ Алгасовъ. Онъ не переставалъ глядѣть и наслаждаться, и съ каждымъ шагомъ все возрасталъ его восторгъ. Все забывъ, потерявъ всякое сознаніе дѣйствительности, бродилъ онъ по этому берегу, подолгу застрѣвая въ такихъ мѣстечкахъ, какъ Таормина, Жіарра, Ачи-Реале, любуясь ихъ чудными видами и величественной Этной.

Изъ Катаніи онъ предпринялъ восхожденіе на Этну. Ясный лѣтній день благопріятствовалъ его предпріятію, и видъ, единственный по красотѣ и обширности, обнимающій сотни верстъ, представшій оттуда Алгасову, надолго приковалъ его къ мѣсту: весь восточный берегъ острова и самый островъ на большое разстояніе, пустынная Калабрія, сверкающее синее море, Липарскіе острова съ одной стороны и Мальта съ другой -- все это видно съ Этны въ одной необъятной картинѣ.

Вернушись оттуда и отдохнувъ немного въ Катаніи, Алгасовъ отправился дальше, въ Сиракузы, но такъ не подходилъ къ остальной Сициліи угрюмый этотъ городъ и его пустынныя, выжженныя солнцемъ окрестности, что А я гасовъ бѣжалъ оттуда, еле только взглянувъ на жалкія, хотя и обширныя развалины древнихъ Сиракузъ. Одна только хранящаяся въ какомъ-то сараѣ несравненная, чудная статуя Венеры Сиракузской, она лишь и разогнала тяжелыя впечатлѣнія, навѣянныя на него унылымъ и мрачнымъ этимъ городомъ, и долго стоялъ передъ ней Алгасовъ, полный восторга, изумленный, порабощенный этой дивной красотой...

Затѣмъ онъ поѣхалъ въ Джирдженти и уже оттуда, вдоволь насладившись и несравненными берегами острова, и волшебной красотой его внутреннихъ частей, поѣхалъ онъ въ Палермо.

Палермо -- это вѣнецъ и краса Сициліи. Вся прелесть Сициліанской природы достигаетъ здѣсь высшей своей степени, словно все, что есть лучшаго въ отдѣльныхъ частяхъ Сициліи, все это собрано, тщательно очищено это всѣхъ мелочныхъ даже недостатковъ, еще улучшено и затѣмъ уже придано Палермо и его окрестностямъ. Назвать этотъ городъ красивымъ -- нельзя, и во всякомъ другомъ мѣстѣ онъ показался бы весьма даже непригляднымъ и грязнымъ, по здѣсь, среди зеленыхъ этихъ горъ, въ виду пустыннаго Pellegrino -- здѣсь онъ на мѣстѣ, и такъ хорошъ кажется онъ, такъ насквозь проникнутъ этой особой Сициліанской прелестью и такъ отличаетъ его отъ всѣхъ другихъ городовъ его доселѣ сохранившійся арабско-норманскій средневѣковой характеръ, что нельзя не любить Палермо, и въ голову никому не придетъ разбирать, хорошъ онъ, какъ городъ, или нѣтъ. Его двѣ главныя улицы, Корсо и via Macqueda, не обставлены ни дворцами, ни роскошными магазинами, но ни по какимъ Парижскимъ бульварамъ не гуляется съ такимъ удовольствіемъ, какъ по этимъ, какъ будто и невзрачнымъ улицамъ. Такъ и все въ Палермо: перенесите огромный и тяжелый этотъ старый соборъ въ какой угодно другой городъ, и его не жаль, пожалуй, будетъ сломать. Любой самый даже разсчетливый нѣмецкій парламентъ, до послѣдняго крейцера высчитывающій содержаніе своего короля или герцога, и онъ, вѣроятно, сжалился бы надъ монархомъ, принужденнымъ жить въ такомъ безпорядочномъ и мрачномъ зданіи, какъ дворецъ Палермо -- а въ Палермо дворецъ этотъ манитъ къ себѣ съ такой силой, что жить въ этихъ старыхъ и прохладныхъ залахъ, любоваться съ его террасъ этими чудными видами кажется верхомъ доступнаго на землѣ блаженства. Даже и то, что дѣйствительно хорошо въ Палермо, во всякомъ другомъ мѣстѣ уже не произвело бы такого же сильнаго и чарующаго впечатлѣнія. Представьте внѣ Палермо, вдали отъ этихъ горъ соборъ Менреале и его дивный дворъ, или отдѣлите отъ стараго дворца этого несравненную его капеллу -- и вамъ тотчасъ же вспомнится левъ на волѣ, среди пальмоваго тропическаго лѣса, и тотъ же грозный левъ гдѣ-нибудь въ звѣринцѣ: тамъ это органическая и необходимая принадлежность одной и цѣльной красоты, а здѣсь -- достопримѣчательность, и только. Нигдѣ зеленыя горы не кажутся такими милыми, какъ въ Палермо, нигдѣ нѣтъ столько задушевной прелести въ далекихъ видахъ и нигдѣ не чаруютъ они такъ, исполненные тихой, неотразимо манящей красоты. Несомнѣнно, капризныя и легкія очертанія Капри много по красотѣ превосходятъ тяжелую массу Пеллегрино, но очаровательная прелесть этого послѣдняго не поддается никакому описанію и никогда не приглядывается, какъ глаза любимой женщины. То же можно сказать и про самое Палермо, и про всѣ его окрестности.

Все здѣсь одинаково хорошо, и хорошо своей собственной, не похожей ни на какую другую, своеобразной и ча рующей прелестью. Набережная, улицы, соборъ, сады, дворецъ, виды и окрестности -- все носитъ на себѣ печать этой прелести, такъ же, какъ и ни съ чѣмъ несравнимый Pellegrino, пустынный, мрачный, огромный и оригинально-прекрасный, такъ рѣзко отличающійся отъ остальныхъ окружающихъ Палермо горъ, низкихъ, пологихъ и роскошно одѣтыхъ веселой зеленью пиннъ и апельсиновъ. И эти горы, долины, море, сады, наконецъ и самый городъ съ его византійскими, норманскими и арабскими дворцами и церквами -- все это словно подобрано одно къ другому, природа и зданія какъ бы слились здѣсь въ одно, и одно дополняетъ и усиливаетъ другое, а все вмѣстѣ составляетъ дивную, исполненную обаятельной прелести гармонію, уносящую васъ туда, въ далекое прошлое, въ XIII вѣкъ, къ изобильному красавицами и поэтами двору Фридриха II... Въ самомъ дѣлѣ, во всѣхъ Сициліанскихъ, а въ Палермитанскихъ въ особенности, такъ ярко освѣщенныхъ южнымъ солнцемъ видахъ, не смотря и на это есть что-то меланхолическое, какой-то отпечатокъ тихой грусти лежитъ на нихъ, что-то навѣвающее задумчивость и располагающее къ мечтамъ и воспоминаніямъ -- и въ этомъ вся ихъ неизъяснимая прелесть; а въ то же время такъ сильно чувствуется въ Палермо три вліянія трехъ послѣдовательно владѣвшихъ Сициліей народовъ -- Византіи, арабовъ и нормановъ, столько осталось тамъ ихъ дворцовъ и сооруженій, что положительно всякую дѣйствительность забываешь въ очарованномъ этомъ городѣ, невольно уносясь мыслью къ тѣмъ временамъ, когда создавались эти дворцы и соборы, и въ этомъ-то соединеніи такъ хорошо уцѣлѣвшихъ памятниковъ не чуждаго намъ римскаго, а нашего собственнаго средневѣкового прошлаго съ располагающей къ воспоминаніямъ природой и состоитъ чарующая и дивная гармонія Палермо.

Палермо превзошло всѣ даже ожиданія Алгасова. Мѣсяцъ прошелъ незамѣтно, а онъ все еще, какъ очарованный, стоялъ передъ красотами Палермо, и не только не налюбовался онъ ими, но ему все казалось, что онъ ихъ совсѣмъ и не знаетъ, и не узнаетъ никогда. Много разъ посѣтилъ онъ всѣ лю45имыя свои мѣста въ окрестностяхъ Палермо -- Соланто, Багерію, Монреале, С. Мартино, S. Maria-di-Gésu, Фавориту, Пеллегрино, много разъ любовался открывающимися съ нихъ ливными видами, и съ каждымъ посѣщеніемъ все лучше и лучше ему казались эти виды и все больше доставляли наелажденія; цѣлые часы неподвижно проводилъ онъ передъ ними и все-таки безъ боли и сожалѣнія никогда не могъ ютъ нихъ оторваться... А сколько тихаго удовольствія доставляли ему прогулки по самому Палермо, по его единственной въ мірѣ набережной, по роскошнымъ его садамъ, гдѣ величественныя пальмы украшаютъ тѣнистыя померанцевыя аллеи, наконецъ и по старымъ его улицамъ съ ихъ настежъ, напоказъ всѣмъ, раскрытой жизнью, кипучей и страстной... Прелестная вилла графа Таска одинаково привлекала его и красотой своей, и чисто-тропической растительностью, и несравненными видами на зеленыя горы и, чуть не каждый день тамъ бывая, онъ все-таки не зналъ, чему тутъ отдать предпочтеніе. А возвращаясь оттуда, подолгу всегда засиживался онъ на дворцовой площади, передъ хмурымъ этимъ зданіемъ, подъ тѣнью нѣжныхъ, необычайно граціозныхъ и воздушно-легкихъ перцовыхъ деревьевъ, красиво обрамляющихъ всю эту площадь.

Онъ любилъ тутъ сидѣть, глядя на прохожихъ, на ихъ типичныя южныя лица, большею частью некрасивыя и грубыя, во ужъ если красивыя, то ужъ такія, что стоило поглядѣть на нихъ и полюбоваться ими... Особенно одинъ мальчикъ запомнился Алгасову. Это было чуднымъ лѣтнимъ вечеромъ. Алгасовъ сидѣлъ съ противоположной отъ дворца стороны площади, недалеко отъ собора. Съ одной стороны былъ передъ нимъ старинный соборъ, съ другой изъ-за прозрачной и легкой зелени перцовыхъ деревьевъ смутно рисовались неуклюжія очертанія мрачнаго дворца, а вдали виднѣлись веселыя зеленыя горы. Глядя вокругъ, Алгасовъ замѣтилъ мальчика-клирошанина, почти уже юношу. Красивый, высокій и стройный, съ матовымъ цвѣтомъ блѣднаго лица и большими черными глазами, весь въ черномъ, онъ стоялъ недалеко отъ Алгасова, прижавшись къ углу величественной соборной ограды и красиво завернувшись въ широкую черную мантію, какія носятъ въ Сициліи духовные; долго, неподвижно стоялъ онъ тамъ, выглядывая изъ-подъ черной своей съ треугольными полями шляпы и словно кого-то поджидая -- и чудно хороши были его устремленные вдаль, задумчивые и грустные черные, большіе глаза... Потомъ, какъ бы очнувшись, онъ отдѣлился отъ ограды, еще посмотрѣлъ впередъ и скрылся за воротами, на соборномъ дворѣ. Алгасовъ проводилъ его взглядомъ, и съ тѣхъ поръ всякій разъ, вспоминая Палермо, невольно всегда вспоминался ему и красивый и стройный этотъ, закутанный въ черную мантію, задумчивый юноша-клирошанинъ -- такъ подходилъ онъ ковсей Сициліи и въ особенности къ мечтательной красотѣ Палермо...

Хорошо и тихо жилось тутъ Алгасову среди чудно" этой, такъ плѣнившей его и такъ всецѣло имъ завладѣвшей природы. Незамѣтно проходили дни его, полные думъ и безпрерывныхъ наслажденій ея волшебной красотой. Нотутъ одно дополняло другое: эти наслажденія, эта природа помогала ему уединяться отъ людей и всецѣло отдаваться безконечнымъ своимъ думамъ, смягчая ихъ своей мягкостью и украшая своей красотой, а думы и всѣ эти занимавшіе его вопросы, разрѣшенія которыхъ такъ настойчиво и страстно добивался онъ -- они наполняли его дни, спасая его отъ скуки и давая такимъ образомъ возможность ему всей душой и безъ конца наслаждаться чарующей прелестью Палермитанскихъ видовъ.

Однажды, въ концѣ іюня, сходя съ лѣстницы отеля, онъ увидѣлъ росписаніе пароходовъ и ему бросилась въ глаза Тунисская линія. Онъ остановился. "Благо близко, не съѣздить ли въ Тунисъ?" мелькнуло у него.

Ни за что не разстался бы онъ такъ скоро съ Палермо, но покинуть его на нѣсколько дней -- это не значило разставаться. Даже и хорошо побыть немного внѣ этого очарованія, пожить иными впечатлѣніями и затѣмъ, вернувшись въ Палермо, снова увидѣть все знакомое и любимое и провѣрить себя.

А кромѣ того -- увидѣть Африку, ея тропическую природу и настоящій, неподдѣльный Востокъ, посѣтить мѣста, гдѣ нѣкогда царилъ могучій Карѳагенъ, все это было соблазнительно, налгасовъ не долго раздумывалъ. Онъ посмотрѣлъ росписаніе -- пароходъ отходилъ вечеромъ слѣдующаго дня -- и тотчасъ же пошелъ за билетомъ.

Такимъ образомъ почти неожиданно попалъ онъ въ Африку. Было тихо, море было совершенно спокойно, и переѣздъ до Туниса показался Алгасову очаровательной прогулкой. На третій день, проснувшись, Алгасовъ почувствовалъ, что пароходъ стоитъ. Проворно бросился онъ къ окну каюты -- и прямо передъ собою, на песчанномъ африканскомъ берегу, увидѣлъ бѣлую, съ плоскими крышами и финиковыми пальмами Ла-Голетту. Онъ поспѣшилъ одѣться и выйти на палубу.

Передъ нимъ была Африка, пустынная и знойная. Желтый и плоскій песчанный берегъ, бѣлые дома съ плоскими крышами и между ними высокія и стройныя финиковыя пальмы -- это была совершенно новая для него картина. Вдали, за Ла-Голеттой, высились знакомыя уже ему среднеитальянскія невысокія горы, такія же пустынныя и очерченныя такими же мягкими линіями, а справа, по ту сторону залива, бѣлѣли на открытомъ песчанномъ обрывѣ дома Сиди-Бу-Саида, арабскаго мѣстечка, стоящаго на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда былъ Карѳагенъ.

Вокругъ парохода уже тѣснилось множество лодокъ и всевозможный африканскій людъ толкался въ нихъ и неистово оралъ, пробиваясь поближе къ пароходу. Алгасовъ достался на долю двухъ какихъ-то негровъ и съ ними переѣхалъ на берегъ, въ бѣдную и убогую полу-европейскую Ла-Голетту. Тѣ же негры проводили его сначала въ таможню, а потомъ на вокзалъ, гдѣ уже готовился поѣздъ въ Тунисъ.

Отъ Ла-Голетты до Туниса около получаса ѣзды вдоль бухты Эль-Бахира. Еще дорогой поразила Алгасова пустынность мѣстности и бѣдность природы. Желтыя и ровныя, выжженныя солнцемъ поля, кое-гдѣ, вдоль дорогъ и полей, огромные кактусы, еще больше, чѣмъ въ Неаполѣ -- это были цѣлыя деревья въ Тунисѣ -- да мѣстами скучныя группы корявыхъ оливокъ, вотъ и все, вмѣсто той тропической роскоши, о которой мечталъ Алгасовъ.

Скоро показался вдали громадный, бѣлый и плоскій Тунисъ среди тѣхъ же оливковыхъ рощъ и тѣхъ же невысокикъ и безжизненныхъ итальянскихъ горъ. Надъ плоскими его домами изрѣдка лишь возвышались кое-гдѣ купола мечетей и ихъ тонкіе минареты, да граціозно раскачивались верхушки нѣсколькихъ пальмъ, самый же городъ разительно походитъ, особенно издали, на покрытую снѣгомъ поляну среди безконечныхъ желтыхъ песковъ.

Страшная, невыносимая вонь возвѣстила приближеніе наслѣдника Карѳагена. Сначала эта вонь ошеломляетъ и поражаетъ, но потомъ привыкаешь какъ-то къ ней и уже не чувствуешь ея...

Алгасовъ засталъ Тунисъ еще чисто-восточнымъ городомъ: всего только мѣсяцъ прошелъ, какъ заняли его французы, и не успѣли еще они обезличить его восточнаго характера. Европейцы жили въ своихъ особыхъ кварталахъ, на своихъ европейскихъ и, разумѣется, болѣе, чѣмъ не интересныхъ улицахъ, въ остальныхъ же частяхъ города востокъ царилъ еще полновластно, нетронутый и свободный. Тутъ были узкія и темныя кривыя улицы, своеобразныя восточныя постройки, таинственные дома безъ оконъ на улицу и нигдѣ ни просторной площади, ни веселаго сада -- и вдругъ, среди самой улицы, всѣмъ мѣшая, торчитъ, невѣдомо зачѣмъ, одинокая финиковая пальма... И такая же своеобразная, какъ и самыя эти улицы, кипитъ на нихъ шумная жизнь: важные мавры и турки въ живописныхъ чалмахъ и бедуинахъ, арабы въ грубыхъ самодѣльныхъ бурнусахъ, евреи въ фескахъ, негры отъ полуголыхъ до одѣтыхъ чуть не джентльменами съ boulevard des Italieus, европейцы, матросы, мальчишки, оборванные нищіе, еврейки въ узкихъ бѣлыхъ панталонахъ и въ бѣлой же короткой, немного ниже пояса, рубашкѣ, съ повязанной платкомъ головой -- ихъ будничный нарядъ (первыхъ двухъ такъ одѣтыхъ евреекъ Алгасовъ увидѣлъ на вокзалѣ въ Ла-Голеттѣ: первымъ его впечатлѣніемъ было то, что онѣ вскочили прямо съ постели и такъ, неодѣтыя, въ одномъ бѣльѣ, и прибѣжали на вокзалъ, и тѣмъ болѣе, что было еще рано, а обѣ еврейки, кстати -- прехорошенькія, торопливо какъ-то поспѣшили замѣшаться въ толпѣ и робко прижались гдѣ-то въ углу), богатыя еврейки, также, но только ярко и пестро одѣтыя во все шелковое, мавританки, закутанныя въ бѣлые платки и съ лицомъ, завязаннымъ чѣмъ-то чернымъ, или же съ накинутымъ наголову большимъ пестрымъ платкомъ, такъ что ходить онѣ должны, разставивъ обѣими руками концы этого платка, что въ общемъ составляетъ нѣчто довольно смѣшное и нескладное -- всѣ они толпятся на узкихъ этихъ улицахъ среди лошадей, ословъ и верблюдовъ, и все это кричитъ, галдитъ, говоритъ, составляя такую пеструю смѣсь одеждъ и лицъ, племенъ, нарѣчій, состояній, какую въ наши дни только Востокъ развѣ и можетъ еще представить.

Но еще оживленнѣе и шумнѣе жизнь на базарѣ, въ темныхъ, узкихъ и грязныхъ проходахъ котораго собрано все, склады, лавки, лавочки, кофейпи, булочныя, кухмистерскія и даже мастерскія, гдѣ ткутъ, шьютъ, прядутъ, куютъ, брѣютъ, стригутъ, варятъ, пьютъ, ѣдятъ -- и все это открыто, на глазахъ всѣхъ проходящихъ. Тутъ и шума больше, и толпа разнообразнѣе и гуще, и больше здѣсь пестроты и красокъ -- и вдругъ, въ довершеніе всего, раздается, все заглушая, пронзительный ревъ осла или же прямо въ толпу, ни на кого не обращая вниманія, врѣзывается мѣрно выступающій караванъ пришедшихъ изъ пустыни верблюдовъ...

Такова въ общихъ чертахъ уличная жизнь Туниса, и съ любопытствомъ приглядывался къ ней Алгасовъ, гуляя по улицамъ и переходамъ базара, сидя въ какой-нибудь кофейнѣ за чашечкой только что изготовленнаго, густого и душистаго кофе, слушая заунывную, адски-пестройную и шумную музыку арабовъ, глядя на кривляющихся дервишей или на некрасивыя и нескладныя пляски танцовщицъ -- все это занимало его, и хоть не особенно много видѣлъ, да не особенно много и могъ онъ увидѣть въ Тунисѣ, но и это немногое все-таки дало ему гораздо болѣе живое представленіе о Востокѣ, чѣмъ всѣ прочитанныя имъ книги вмѣстѣ. Въ этомъ отношеніи поѣздка въ Тунисъ дала ему болѣе даже, чѣмъ онъ разсчитывалъ получить отъ нея, но зато природа Туниса далеко не соотвѣтствовала его представленіямъ и оказалась много ниже всякихъ его ожиданій... Правда, бананы и финиковыя пальмы являются здѣсь въ полномъ своемъ развитіи и воспитываются, какъ плодовыя уже растенія, а не для одной лишь красоты, какъ въ Италіи и даже въ Сициліи; правда, апельсинныя, лимонныя и гранатовыя деревья достигаютъ здѣсь и въ Италіи даже нигдѣ невиданныхъ размѣровъ -- но Алгасовъ ожидалъ чего-то еще болѣе роскошнаго, большаго разнообразія видовъ, чего-нибудь новаго и совершенно отличнаго отъ Италіи, и въ этомъ отношеніи не удовлетворилъ его Тунисъ. Къ тому же и пальмы далеко не такъ хороши на дѣлѣ, какъ это ожидается: рѣдко бываетъ прямъ и строенъ ихъ корявый стволъ, а крона ихъ, обдерганная и убогая, съ висящими внизу засохшими листьями, поражаетъ скорѣе жалкимъ своимъ видомъ, чѣмъ роскошной красотой.

Въ общемъ же весь характеръ страны разительно напоминаетъ Среднюю Италію. Тѣ же выжженныя желтыя пустыни безъ воды и яркой зелени, тѣ же рощи сѣдыхъ оливокъ, тѣ же невысокія и пологія, и тѣми же мягкими линіями очерченныя горы и та же чарующая даль -- все тоже... Кое гдѣ развѣ тянется вмѣсто изгороди рядъ поистинѣ гигантскихъ кактусовъ, да вдругъ попадется среди выжженной пустыни, оживляя и украшая ее, зеленая группа цвѣтущихъ олеандровъ -- и затѣмъ снова та же унылая пустыня да скучныя рощи оливокъ. Изрѣдка встрѣчаются окруженныя садами арабскія деревни съ бѣлыми и плоскими, безъ оконъ на улицу домами, такъ что на первый взглядъ невеселыя улицы эти кажутся состоящими изъ однѣхъ лишь безконечныхъ стѣнъ, или жалкія хижины бедуиновъ, болѣе похожія на старыя копна сѣна, чѣмъ на жилища людей; здѣсь, совершенно одинъ, уныло зачѣмъ-то торчитъ среди пустыря развалившійся брошенный дворецъ, со слѣдами еще позолоты и красокъ, говорящихъ о недавнемъ его великолѣпіи; тамъ кучи мусора, камня и мрамора краснорѣчиво повѣствуютъ о быломъ, о томъ, что когда-то процвѣталъ, здѣсь богатый городъ -- такова вся утомительно-однообразная и скучная эта страна. Лишь къ югу отъ Туниса красятъ се -- это, впрочемъ, уже не касается природы -- грандіозныя арки карѳагенскихъ водопроводовъ, да кое гдѣ, какъ чудное видѣнье, граціозно и легко рисуясь на яркосинемъ небѣ, являются вдали одна или двѣ одинокія пальмы надъ бѣдной хижиной бедуина... Вотъ когда хороши и необычайно стройны и красивы кажутся пальмы, ихъ высоtcin тонкій стволъ и легкая перистая верхушка -- когда ихъ видишь откуда-нибудь издали, одну или двѣ, и среди голой пустыни... Еще хороши онѣ и много даже лучше, когда являются въ безчисленномъ множествѣ, цѣлыми лѣсами, тысячами и десятками тысячъ въ оазисахъ Сахары, и трудно описать, до чего поражаетъ, особенно въ первую минуту, видъ оазиса: среди пустыни, которую только развѣ и оживитъ, что сопровождаемый арабами караванъ, если онъ попадется, безъ всякаго отъ нея перехода, прямо изъ ея камней и песковъ Noдругъ поднимается этотъ лѣсъ финиковъ, густой и тѣнистый -- до того ихъ много... Ихъ перистыя верхушки, украшенныя огромными кистями темно-желтыхъ плодовъ, особенно какъ-то легко и красиво возносятся одна надъ другой, даже и въ массѣ одна отъ другой отдѣляясь, болѣе низкія скрываютъ стволы болѣе высокихъ, и изъ этой массы перистыхъ листьевъ, въ одно и то же время и огромной, и легкой -- тамъ и сямъ какъ бы вдругъ вырывается изъ нея какой-нибудь стволъ, то идеально прямой, то ростущій совершенно вкось, подъ острымъ угломъ къ землѣ... Чѣмъ-то волшебнымъ и фантастичнымъ, болѣе даже, чѣмъ красивымъ, кажется сначала оазисъ, но какъ зато утомляетъ потомъ гнетущее однообразіе этого лѣса пальмъ, усугубляемое еще до-нельзя тоскливымъ видомъ разбросанныхъ въ тѣни его жалкихъ улицъ, еще болѣе здѣсь унылыхъ, чѣмъ даже въ деревняхъ Туниса: дома, такіе же плоскіе "такъ же сплошь стоящіе, какъ и тамъ, строятся здѣсь изъ высушенныхъ на солнцѣ земляныхъ кирпичей -- и вотъ двѣ мрачныхъ грязно-бурыхъ стѣны, кое гдѣ -- крошечная дверочка, наверху немногія дыры вмѣсто оконъ и нигдѣ никакихъ почти признаковъ жилья, таковы эти улицы, "всѣ одинаково узкія и грязныя, и все равно -- городскія или деревенскія... И для довершенія однообразія -- ни одной на нихъ женщины, кромѣ немногихъ развѣ старухъ да дѣвчонокъ. Но Алгасовъ не доѣхалъ до Сахары и не видалъ ли одного оазиса.

Дожидаясь парохода, онъ пробылъ въ Тунисѣ девять дней и въ это время изъѣздилъ всѣ окрестности города верстъ на 30 вокругъ, но вездѣ все было одно и то же, тѣ же скучныя пустыни и тѣ же бѣдныя арабскія деревни, какъ двѣ капли воды другъ на друга похожія. Также похожи были и всѣ видѣнные имъ сады: вездѣ множество громадныхъ апельсиновъ и гранатовъ да изрѣдка бананы съ ихъ истрепанной ярко-зеленой гигантской листвой, и надо всѣмъ этимъ -- десятокъ или два финиковыхъ пальмъ. Затѣмъ, для украшенія уже сада, нѣсколько перцовыхъ деревьевъ, нѣсколько южныхъ сосенъ, кактусы, огромные кусты лантанъ, душистыя датуры, много розъ, не особенно впрочемъ красивыхъ и крупныхъ, и еще множество кое какъ, безъ вкуса и толка натыканныхъ простыхъ, и дома намъ надоѣвшихъ цвѣтовъ, преимущественно герани, бархатцевъ и гвоздики, которой было тамъ больше всего.Таковы были всѣ сады Туниса, сколіко ни видѣлъ ихъ Алгасовъ, а онъ осмотрѣлъ всѣ, какіе только можно было видѣть, отъ садовъ Бардо -- резиденціи бея, и до садовъ разныхъ арабскихъ деревень, вродѣ Манубы, Аріаны и т. д. Ихъ однообразіе даже утомило его, и, не смотря на роскошныя формы, въ которыхъ проявляется тамъ растительность, бѣдность ея видовъ поразила и жестоко разочаровала его: много большаго ожидалъ онъ въ этомъ отношеніи отъ Туниса...

Другимъ разочарованіемъ были для него дворцы бея: тутъ-то ожидалъ онъ встрѣтить всю роскошь Востока во всемъ ея блескѣ -- и нашелъ вмѣсто нея не то убогія, не то заброшенныя какія-то залы, безтолково убранныя жалкими крохами европейской промышленности: въ тронной, напр., залѣ бея въ загородномъ дворцѣ его въ Бардо зачѣмъ-то висѣлъ барометръ-анероидъ. Правда, Алгасовъ видѣлъ лишьпарадные, нежилые покои этого прямо передъ унылой пустыней стоящаго дворца, а гаремъ и вовсе находился въ сторонѣ, въ особомъ зданіи, окруженномъ роскошнымъ, густымъ и тѣнистымъ садомъ. Городской же дворецъ выглядывалъ еще болѣе заброшеннымъ; его показывалъ Алгасову сѣдой старикъ, офицеръ гвардіи бея, начальникъ дворцоваго караула. Старый воинъ этотъ мирно сидѣлъ въ сѣняхъ дворца, одѣтый въ полинялый и заплатанный мундиръ, и... вязалъ чулокъ... За этимъ далеко не воивственнымъ упражненіемъ засталъ его Алгасовъ и, какъ ни старался, не могъ онъ не улыбнуться, глядя на старика. Но офицеръ и самъ добродушно ему улыбнулся, увидѣвъ его, и объяснившись съ нимъ на плохомъ французскомъ языкѣ, тотчасъ-же отложилъ свою работу и повелъ его по дворцу, главвая достопримѣчательность котораго заключается въ чудныхъ, украшающихъ потолокъ одной залы рельефныхъ арабескахъ, съ необычайнымъ искусствомъ и терпѣніемъ изваянныхъ на каменномъ ея сводѣ. Когда же кончился осмотръ и Алгасовъ сталъ-было благодарить любезнаго офицера, то этотъ послѣдній, нисколько не стѣсняясь, прямо попросилъ у него бакшишъ и съ благодарностью принялъ предложенные ему 3 франка.

Разумѣется, Алгасовъ посѣтилъ и развалины Карѳагена, отъ котораго немного, впрочемъ, уцѣлѣло, да и то ужъ отъ Карѳагена позднѣйшаго, возобновленнаго римлянами послѣ разрушенія настоящаго: необъятныя цистерны, нѣсколько гигантскихъ арокъ былого водопровода да кучи мусора на морскомъ берегу. Среди этого мусора попадаются мѣстами огромныя мраморныя колонны, поваленныя и полу-занесепныя пескомъ, да всюду валяются куски мрамора всевозможныхъ сортовъ и цвѣтовъ, обломки мозаикъ и осколки порфира, которымъ когда-то облицованы были стѣны -- вотъ и всѣ воспоминанія о славѣ и роскоши могучаго Карѳагена...

Между тѣмъ пришелъ пароходъ и Алгасовъ поспѣшилъ уѣхать, безъ сожалѣнія разставаясь съ Тунисомъ, очень все-таки довольный, что былъ тамъ и хоть мелькомъ увидѣлъ Востокъ и Африку. Съ радостью возвращался онъ въ милое свое Палермо, и какъ хороши показались ему зеленые берега Сициліи, особенно послѣ пустынныхъ африканскихъ видовъ! Какъ съ старыми друзьями, увидѣлся онъ со всѣми улицами, садами и окрестностями Палермо, но пробылъ тамъ уже не долго, всего около недѣли: нельзя видно любить вторично... Онъ уѣхалъ, не видавъ даже развалинъ Сегеста и Селнеоита, которыя очень желалъ увидѣть: раньше онъ тамъ не былъ, а вернувшись изъ Туниса, уже не собрался туда. Онъ былъ чужой въ Палермо, и понятно, что душа его потребовала наконецъ новыхъ впечатлѣній, но, не смотря ни на что, съ сожалѣніемъ и грустью разставался онъ съ Палермо, чувствуя, что все еще не наглядѣлся онъ на него и не вдосталь насладился его волшебной красотой, и навѣки унося неизмѣнную и теплую любовь къ этому чудному городу.

И въ Римѣ, среди его памятниковъ древняго и новаго міра, ни среди роскошной природы Неаполя и Сициліи, ни въ африканскихъ пустыняхъ не покидали Алгасова эти вопросы, возникшіе въ его головѣ еще на берегахъ Лаго-Маджіоре. Натолкнувшись въ своихъ поискахъ истины на жизнь, руководимую совершенно иными интересами, имѣющую иную любовь и иныя цѣли, невольно подумалъ Алгасовъ, не въ ней ли истина, не она ли способна привести къ ней человѣка и дать покой и содержаніе его днямъ?

И прежде всего тутъ бросилась ему въ глаза высокая нравственная чистота всѣхъ, въ жизни которыхъ надъ житейскими преобладаютъ духовные интересы: это люди, въ которыхъ, кромѣ ума, мы изумляемся и силѣ ихъ духа, и "илѣ любви, и преобладанію въ ихъ жизни добра и хорошаго.

Цѣлый рядъ лицъ прошелъ передъ Алгасовымъ: даже самые слабые изъ нихъ -- и тѣ какъ высоки передъ нами! Какъ любили ихъ современники и какъ бьются при воспоминаніи о нихъ наши сердца! Вотъ, папр., плѣнительнопоэтическій образъ молодого Станкевича. Давно уже любилъ его Алгасовъ и тщательно собиралъ и изучалъ все, что было о немъ сказано въ нашей литературѣ. Въ своемъ воображеніи живо воскрешалъ онъ эту свѣтлую и чистую личность, съ отрадой и любовью всегда отдыхая на этой жизни, ясной и простой, полной исканія истины и любви къ красотѣ. Да, хороши эти люди и хороша ихъ жизнь...

И еще болѣе заставили его задуматься о ней эти плоды умозрительной, отрѣшенной отъ жалкихъ и пошлыхъ житейскихъ нашихъ дрязгъ и интересовъ жизни, но тутъ же рядомъ не могъ онъ не замѣтить слѣдующаго: лишь только, увлеченные примѣромъ этихъ свѣтлыхъ личностей, ихъ отрѣшенной отъ дѣйствительности жизнью начинали жить многіе, большія или меньшія группы людей, цѣлыя сословія и даже народы -- какъ тотчасъ же рѣзко падаетъ у послѣдователей поставленная идеаломъ высокая нравственная чистота жизни великихъ учителей, и то, что у этихъ послѣднихъ давало ихъ днямъ такое свѣтлое, чистое и великое содержаніе, у ихъ послѣдователей неизбѣжно вырождается въ забаву, болѣе или менѣе мелкую, болѣе или менѣе вредную -- но непремѣнно и всегда въ забаву, и не только не приближались къ истинѣ послѣдователи учившихъ именно истинѣ и къ ней стремившихся учителей, но съ каждымъ шагомъ и все по тому же, казалось бы, направленію лишь дальше и дальше отдалялись они отъ нея. Въ твердомъ намѣреніи строго во всемъ слѣдовать учителямъ, что было у нихъ любовью, они обращали въ обрядность, а чистую жизнь ихъ, само собою у нихъ вытекавшую изъ наполненности дней ихъ указаннымъ имъ свыше дѣломъ -- въ предписанную жертну, въ добровольной великости ея полагая заслугу и ища себѣ удовлетворенья и счастья. Такъ было вездѣ и всегда.

Безпредметное созерцаніе индѣйскихъ факировъ, продолжающееся годы и въ концѣ концовъ обращающееся въ своего рода высокое наслажденіе -- это лишь забава особаго рода, это не жизнь, а жалкое бѣгство отъ жизни.

Полу-мистическая, полу-научная религія древнихъ жрецовъ Вавилона и Египта, полная стремленій къ идеалу и къ истинѣ, но искавшая ея не въ жизни, не въ желаніяхъ и идеалахъ народа, а въ хитросплетеніяхъ непонятной мудрости, она доказала свою несостоятельность отдѣленіемъ своимъ отъ народа и вырожденіемъ въ мистическую обрядность, а также и тѣмъ, что даже и жрецовъ своихъ привела она не къ высокой и идеально-чистой жизни, а-къ мелочнымъ стремленіямъ духа касты, жалкаго сребролюбія и эгоистическаго, узкаго, мертвящаго властолюбія.

Жизни древнихъ мудрецовъ давали содержаніе тѣ блестящія надежды, которыя, создавая ее, возлагали они на метафивику; ихъ работа уже кончена, и мы можемъ лишь позавидовать имъ и пожалѣть, что не на нашу долю досталась она, сама же метафизика дважды вырождалась въ жалкую болтовню софистовъ, и у грековъ, и въ наше время, когда, въ погонѣ за забавами, снова-было вызвало ее къ жизни человѣчество.

Много любви и силы духа явили намъ проповѣдники Слова Божія и всѣ первые христіане. Но лишь измѣнились условія, и новое ученіе, проповѣдь и прославленіе котораго были всей жизнью его первыхъ послѣдователей, вошло въ жизнь и уже не стало отъ нихъ требовать такихъ необычайныхъ усилій духа и воли, какъ быстро поблекла первоначальная чистота мірской ихъ жизни, а чистые и строгіе ихъ священники выродились въ папъ и развратное римское духовенство. Самые лучшіе изъ этого послѣдняго увлекаются тонкостями богословія, вмѣсто любви, молитвы и вѣры, въ нихъ ища -- и находя -- содержаніе созерцательной своей жизни, и при всѣхъ наилучшихъ своихъ стремленіяхъ достигаютъ окончательнаго лишь извращенія простого и яснаго смысла Евангелія. Ища истины внѣ дѣйствительной жизни, вмѣсто приближенія къ ней, и они лишь отдаляются отъ нея, и что же удивительнаго, что и ихъ постигла печальная участь Египетскихъ и Халдейскихъ жрецовъ и самое христіанство подъ ихъ руководствомъ и вліяніемъ тоже выродилось въ обрядность, ханженство и мистицизмъ?

Вѣра безъ дѣлъ мертва, сказано намъ, и не въ пустынѣ наше спасеніе и не въ иномъ какомъ отреченіи отъ жигни, а въ самой жизни, внѣ которой нѣтъ и не можетъ быть истины. Пораженнымъ необычайной мощью ихъ духа, въ жизни великихъ учителей нашихъ болѣе всего бросается намъ въ глаза созерцательная ея сторона, и отъ насъ ускользаетъ громадная практическая ихъ дѣятельность, заключавшаяся въ указаніи идеала и проповѣди стремленія къ нему. Желая подражать имъ, именно созерцательной ихъ жизни и силимся мы подражать, во-первыхъ, потому, что со стороны она кажется намъ важнѣйшей и высшей, и самой въ то же время тяжелой частью ихъ жизни и дѣятельности, а во-вторыхъ и потому, что ей еще возможно подражать, дѣло же свое они сдѣлали сами и передѣлывать его ненужно, да и нельзя; еще самымъ первымъ ихъ ученикамъ остается кое что додѣлать и докончить и жизнь этихъ счастливцевъ еще носитъ на себѣ живой и дѣятельный характеръ, но чѣмъ далѣе, тѣмъ болѣе сокращается возможность практической дѣятельности и остается одно только отрѣшенное отъ жизни созерцаніе, безплодное и безцѣльное, и потому уже осужденное на неизбѣжное вырожденіе и отдаленіеотъ истины. И снова подумалось Алгасову про Станкевича: какъ онъ любилъ ее, жизнь, какъ мечталъ о ней! И счастьеего, что не дожилъ онъ до нея и умеръ на рубежѣ, отдѣляющемъ приготовленіе къ жизни отъ самой жизни... Метафизика была главнымъ содержаніемъ его молодости, но онъ выбралъ ее не какъ забаву, за которой повѣрнѣе бы спрятаться отъ дѣйствительной жизни, со всѣхъ сторонъ окутавшись непроницаемымъ туманомъ Гегелевой философіи; вѣтъ, онъ искренно вѣрилъ въ это дряхлое, умиравшее ученіе, вѣрилъ, что оно приведетъ его къ правдѣ въ жизни и къ познанію истины, и смѣло шелъ навстрѣчу жизни, готовясь вступить въ нее во всеоружіи этого познанія. Болѣзнь задержала его и на нѣсколько лѣтъ продлила ему молодость-счастливецъ, и болѣзнь была ему благомъ!.. Не цѣлью, а средствомъ была для него философія, и что сталось бы съ нею при столкновеніи съ дѣйствительностью? Дала ли бы она жизнь ему, спасла ли бы его отъ гнетущаго этого сознанія пустоты и безцѣльности смѣняющихся сутокъ, составляющихъ нашу жизнь? Алгасовъ, самъ пережившій столько нравственныхъ страданій, невольно радовался онъ за счастливаго юношу.

Мы родились для жизни -- и мы должны жить и жить среди людей, дѣлать ихъ дѣло и волноваться ихъ интересами. Что бы ни говорили объ этомъ, но по одному только внѣшнему желанію и вслѣдствіе логическаго какого-нибудь вывода нельзя отдать себя Богу и съ чистымъ сердцемъ, искренно посвятить служенію Ему и молитвѣ всѣ дни свои: одной только доброй воли еще мало для этого. Молитва, подвижническая жизнь, если даже и не въ монастырѣ, то во всякомъ случаѣ внѣ міра и его суеты -- разъ есть непреодолимое къ такой жизни влеченіе, ему нельзя не послѣдовать, ибо оно сильнѣе человѣка. Не всѣхъ зоветъ Господь къ Себѣ, но кого зоветъ, тому даетъ и силы послѣдовать за Нимъ и внѣ міра сдѣлать все, что для міра должно сдѣлать этому избранному, для остальныхъ же удаленіе въ пустыню и самая даже строгая тамъ жизнь будетъ ничто иное, какъ бѣгство отъ жизни, какъ сознаніе въ своемъ безсиліи передъ нею, какъ забава трудностью подвига, вродѣ, напр., подобной же, физически и еще даже болѣе трудной забавы индѣйскихъ факировъ. Отрѣшиться отъ міра и всецѣло посвятить себя молитвѣ не должны, не въ силахъ и не могутъ всѣ, но имѣть Христа въ своемъ сердцѣ и всѣми силами стараться соблюдать Его ученіе -- это могутъ всѣ и оставаясь въ міру, и рѣшительно ни изъ чего не видно, чтобы сама по себѣ неугодна была Господу мірская жизнь. Скорѣе напротивъ: кто изъ ближайшихъ Его учениковъ отрекся отъ міра, кто и при Немъ, и послѣ Него не продолжалъ жить въ мірѣ, мірской, а не отшельнической жизнью, да и не въ мірѣ развѣ жилъ Самъ Спаситель, когда былъ, на землѣ?

Человѣкъ состоитъ изъ души и тѣла, и, разъ удовлетворены его духовныя потребности, остаются еще потребности тѣлесныя. Не должны эти послѣднія заглушать первыхъ, но въ общемъ, для всѣхъ, и первыя не должны и не могутъ преобладать надъ послѣдними. И тѣ, и другія должны быть уравновѣшены, и тогда только возможна хорошая, честная и дѣятельная, а слѣдовательно, и счастливая жизнь.

Но человѣкъ слабъ, страсти въ немъ сильны. Въ борьбѣ со страстями своей полнотой и содержаніемъ должна ему помогать сама жизнь, а разъ этого нѣтъ, разъ нарушено равновѣсіе между духовной и плотской стороной въ окружающей человѣка жизни и приходится ему въ развлеченіяхъ и забавахъ топить излишніе досуги и гнетущую пустоту своихъ дней -- тутъ плохая уже борьба со страстями, тутъ уже некогда думать объ ученіи Спасителя, по крайней мѣрѣ о духѣ этого ученія. А всѣ мы свидѣтели, что слѣдованіе буквѣ Евангелія и громкія слова объ этой буквѣ во всѣ времена составляли и составляютъ одну изъ главнѣйшихъ забавъ для жадно ищущаго ихъ человѣчества.

Зло привлекательно, и много благополучія и развлеченій сулитъ оно человѣку, а часто и даетъ ихъ, но только ихъ: продолжительнаго и прочнаго счастья не въ силахъ оно дать, не только всеобщаго, но даже и частнаго -- это слишкомъ уже ясно. Только добро можетъ дать человѣку истинное счастье, ибо въ добрѣ истина, и такимъ образомъ, первый признакъ жизни настоящей, полной, счастливой и разумной -- это то, что человѣкъ, ею живущій, знаетъ Бога, помнитъ, понимаетъ и любитъ слова Спасителя и слѣдуетъ имъ, не изъ страха ада, не съ чувствомъ приносимой жертвы, не вслѣдствіе логическаго умозаключенія, что это похвально, обязательно и честно, но по искреннему и сознательному убѣжденію, что жизнь, согласная съ духомъ этого ученія, есть единая хорошая и единая, при которой для всѣхъ, и первѣе всего -- для меня самого, только и возможны покой и счастье. И вотъ еще новое доказательство, что жизнь, къ которой стремился Алгасовъ и которую онъ сознавалъ неясно, какъ бы въ туманѣ, не умѣя еще нарисовать и воплотить ея въ словахъ и краскахъ, эта жизнь, какою должна она быть -- она не мѣшаетъ ничему и ничего не отвергаетъ, но все обнимаетъ въ себѣ, и радостное наслажденіе жизнью, и строгое слѣдованіе завѣтамъ Спасителя: изъ этого всего и создается полпота ея, первое условіе возможности постояннаго и прочнаго счастья.

Какъ ни углублялся въ себя Алгасовъ -- онъ не нашелъ въ себѣ призванія къ отреченію отъ мірской жизни и къ посвященію всего себя исключительно лишь молитвѣ и служенію Богу. Насиловать себя онъ не хотѣлъ, да и не видѣлъ въ этомъ ни смысла, ни рѣшенія вопроса. Любить же Бога и слѣдовать Его ученію, онъ видѣлъ, ни отъ чего не нужно для этого отреяаться и само собою должно это заключаться въ самой жизни, ибо безъ этого жизнь не можетъ уже быть полной, а слѣдовательно -- и счастливой. Даже и не вѣрующій въ Бога и Его существованіе, и тотъ невольно долженъ слѣдовать ученію Христа: иначе не вѣдать ему полной и счастливой жизни.

Насколько самъ Алгасовъ слѣдовалъ этому ученію -- это уже другой, личный, а но общій вопросъ, да къ тому же и не зналъ вѣдь онъ этой полной и счастливой жизни... Но возможность полнаго ему слѣдованія Алгасовъ обусловливалъ и соотвѣтственной жизнью и, разбирая то, что было въ собственной его, Алгасова, жизни несогласнаго съ ученіемъ Спасителя -- пришлось бы также разбирать, что отнести изъ этого на долю его, Алгасова, злой воли, и что на долю пустоты жизни и неизбѣжныхъ вслѣдствіе этого жизненныхъ соблазновъ. Алгасовъ не скрывалъ отъ себя того дурного, что было въ его жизни, но при данной обстановкѣ, его окружавшей и вліявшей на него, при данной жизни, всѣми признанной, а въ томъ числѣ и имъ самимъ, единой возможной и мыслимой, при ней не признавалъ онъ себя въ силахъ поступать иначе, и поневолѣ долженъ былъ онъ руководиться въ своихъ поступкахъ нравственностью менѣе строгой, ученіемъ Евангелія, такъ сказать, примѣненнымъ къ усложненной и спутанной нашей жизни и къ поощряемымъ ею страстямъ человѣческимъ.

Евангеліе, какъ идеалъ истины и правды, одно для всѣхъ, но это примѣненіе его къ жизни, т. е. нѣкоторое ослабленіе "то и нѣкоторыя въ свою пользу уступки изъ идеальныхъ его правилъ, рѣшеніе вопроса, что болѣе и что менѣе важно, судя по количеству зла, заключающагося въ томъ или иномъ поступкѣ, что еще можно дозволить себѣ и чего ни подъ какимъ уже видомъ никогда и нигдѣ нельзя себѣ дозволять -- это каждый уже дѣлаетъ самъ для себя, согласно тому, какъ понялъ онъ Евангеліе, и согласно также собственнымъ своимъ понятіямъ о добрѣ и злѣ. Тутъ уже начинается безконечный путь стремленія къ идеалу, и весь вопросъ состоялъ для Алгасова лишь въ томъ, насколько близки къ истинѣ его собственныя понятія о добрѣ и злѣ.

Это уже выводило его на путь этической философіи. Впрочемъ, когда онъ доказалъ себѣ невозможность ни для себя лично, ни какъ общаго для всѣхъ идеала, жизни, всецѣло посвященной исключительно лишь молитвѣ и служенію Богу, что жизнь эта доступна немногимъ только, Самимъ Богомъ къ Себѣ призваннымъ счастливцамъ -- онъ и долженъ былъ перейти къ другому и послѣднему роду созерцательной жизни, къ стремленію не вѣрой, а умомъ своимъ познать добро и достичь истины, т. е. къ философіи.

Но человѣкъ нашего времени, воспитанный подъ вліяніемъ положительныхъ взглядовъ на природу и науку, онъ слишкомъ ясно сознавалъ всю несостоятельность самыхъ основъ метафизики и потому не могъ уже обратиться къ ней и искать утѣшенія или, вѣрнѣе, забвенія въ ея туманныхъ умозрѣніяхъ. Но и позитивизмъ не привлекалъ его, ибо въ его порывахъ познать природу и законы всѣхъ ея явленій и съ помощью этого познанія покорить ее, овладѣть ея силами и воцариться надъ ней и въ тоже время матеріальнымъ ея законамъ всецѣло подчинить свободный духъ человѣческій, все приведя въ нашей жизни въ одну строгую, согласованную съ новооткрытыми міровыми законами систему -- въ этихъ гордыхъ и вмѣстѣ жалкихъ мечтахъ не видѣлъ Алгасовъ ничего, что думало бы о счастьи свободнаго духа и стремилось бы къ открытію законовъ счастья свободнаго и всеобщаго, къ царству счастья, мира и любви на землѣ: напротивъ, борьба была даже провозглашена однимъ изъ первыхъ и основныхъ міровыхъ законовъ. Алгасовъ не раздѣлялъ смѣлыхъ научныхъ образовъ жизни будущихъ вѣковъ и не восхищался ими, ибо находилъ въ нихъ много комфорта, много изумительной техники, но мало согласнаго съ собственнымъ его идеаломъ жизни, гдѣ именно комфортъ и прочія матеріальныя блага ея, въ такомъ совершенствѣ достигаемыя развитіемъ техники, играли роль почти второстепенную. Впрочемъ, до того еще сбивчивы и смутны были представленія Алгасова объ этомъ его идеалѣ лто нисколько не стоялъ онъ даже за свой взглядъ на техническія мечтанія и на всѣ дивныя блага, которыя имѣютъ дать людямъ наука и техника, и лишь говорилъ, что главное все-таки въ томъ, чтобы хороша была сама жизнь, дополнять и украшать которую призваны усовершенствованія техники, ибо пустого мѣста украсить нельзя, и Лаокоонъ, поставленный гдѣ-нибудь въ унылой степи, оставаясь все такимъ же прекраснымъ, нисколько не украсилъ бы самой этой степи. Первая и самая главная наша задача -- это сдѣлать счастливой жизнь каждаго человѣка, и не только счастливой, но и устойчивой въ счастьи, въ себѣ самой несущей человѣку удовлетвореніе и радость. Одно только счастье и полное довольство жизнью, оно лишь и красило жизнь въ глазахъ Алгасова и даже создавало ее. А что дастъ и можетъ дать людямъ счастье и полное это довольство -- не позитивной философіи найти это, какъ выходящее изъ ея предѣловъ, по крайней мѣрѣ въ ея теперешнемъ чисто-утилитарномъ направленіи. Такимъ образомъ одна только этическая философія и оставалась Алгасову, къ которой онъ могъ бы обратиться, ища въ ней содержаніе жизни созерцательной. Къ тому же, цѣль этой философіи -- самосовершенствованіе, стремленіе къ добру и правдѣ и къ жизни, возможно далекой отъ зла. Гдѣ же и надѣяться найти истину, какъ не на этомъ симпатичномъ пути?

Но тутъ сразу является неразрѣшимый вопросъ: что добро и что зло? Евангеліе даетъ намъ ясные на это отвѣты, но имъ не слѣдовало и не слѣдуетъ человѣчество, единогласно признавъ ихъ слишкомъ идеальными, недостижимыми на дѣлѣ, а потому и не пригодными для дѣйствительной жизни. Но по крайней мѣрѣ выработала ли жизнь свой собственный какой-нибудь отвѣтъ? Нѣтъ. Каждый народъ, каждый вѣкъ имѣютъ свою собственную нравственность, и даже каждый почти человѣкъ: одинъ горячо, напр., нападаетъ на собственность, какъ на установленіе безнравственное, несправедливое и вредное, а другой не менѣе горячо и съ такимъ же искреннимъ убѣжденіемъ защищаетъ ту же самую собственность, какъ установленіе полезное и божественное, исходящее отъ Бога и освященное церковью, которая и сама является собственницей, и наконецъ, какъ могучій двигатель впередъ всего человѣчества, источникъ науки и культуры, единственная и могучая сила, побуждающая человѣка къ труду и бережливости. И что это не однѣ только фразы, что искреннее убѣжденіе дѣйствительно способно породить ту или иную нравственность, сообразно съ которой человѣкъ рѣшаетъ себѣ на руководство, что добро и что зло, это доказываетъ слѣдующій рѣзкій примѣръ. Древніе искренно не признавали рабовъ за людей. Убійство раба, не преслѣдуемое закономъ, какъ дѣяніе безразличное, не преслѣдовалось въ то же время и собственной совѣстью убійцы, и именно потому, что не считалось имъ за убійство и зло, и Лукуллъ совершенно спокойно лакомился и угощатъ своихъ гостей муренами, откормленными тѣлами брошенныхъ въ садокъ живыхъ рабовъ. Что же было ему дѣлать, если рыба эта питается мясомъ и выходитъ всего вкуснѣе, если откормить ее именно свѣжей человѣчиной? Такъ всегда и во всемъ. Убить еретика въ какомъ-нибудь XIII или XIV вѣкѣ считалось дѣломъ не только похвальнымъ, но даже богоугоднымъ и душеспасительнымъ, и врядъ ли рѣшится теперь на эту операцію самый даже ярый фанатикъ, и во всякомъ уже случаѣ не законъ и не страхъ земного возмездія удержитъ его отъ. этого убійства. Грабежъ не мѣшалъ средневѣковому рыцарю считать себя, всѣми считаться и дѣйствительно даже быть безукоризненно-благороднымъ и честнымъ человѣкомъ, образцомъ достоинства и чести. Макбетъ терзался совѣстью за убійство Дункана и Банко, а не за убитыхъ имъ невинныхъ стражей покоевъ Дункана.

Но то вѣка глубокаго варварства, скажутъ пожалуй, хотя трудно подвести подъ понятіе варварства высокую и утонченно-изящную цивилизацію римлянъ. Но мы-то въ нашъ просвѣщенный вѣкъ, далеко ли ушли мы отъ этого самаго варварства? Установили ли мы незыблемо и точно, что добро и что зло? Ясно ли это для насъ?

Извѣстенъ отвѣтъ дикаря, когда ему предложили этотъ вопросъ. Подумавъ, дикарь опредѣлилъ эти понятія слѣдующими простыми, ясными и точными словами: "добро -- украсть чужую жену. Зло -- если у меня украдутъ мою." Это понятно, и легко жить согласно съ этими понятіями. Но какъ разобраться въ нашей жизни? Почему преслѣдуютъ и запрещаютъ англичане торговлю рабами, единодушно негодуя противъ нея и подавляя ее силой, и тѣ же англичане тою же силой навязываютъ въ то же самое время Китаю свой убійственный опій? Почему одно хорошо, а другое нѣтъ? Почему ни въ какомъ случаѣ не терпимы рабы и терпимы въ то же время тѣ же самые рабы, разъ только называются они не рабами, а напр. "кули"? Открытіе истоковъ какъ-то, чуть ли не Желтой рѣки и интересное свѣдѣніе, что она составляется изъ сліянія двухъ, кажется, рѣчекъ стоило жизни нѣсколькихъ десятковъ убитыхъ при этомъ открытіи ни въ чемъ неповинныхъ туземцевъ. Почему поѣхать туда и убить ихъ было хорошо со стороны Пржевальскаго, и дурно въ то же время государству казнить преступника или выведенному изъ терпѣнія становому прибить непослушнаго мужика? Вѣдь встрѣча тамъ съ этими дикарями и необходимость убить ихъ вовсе не была для Пржевальскаго непредвидѣнной какой-нибудь случайностью, вродѣ, напр., встрѣчи мирнымъ проѣзжимъ неожиданно вдругъ появившагося на трактѣ изъ Нижнедѣвицка въ Лебедянь разбойника... Почему и обществомъ, и закономъ, и собственной нашей совѣстью такъ строго преслѣдуется всякое убійство, хотя бы и подлѣйшаго даже человѣка, единогласно всѣми признаваемаго за презрѣнную и вредную гадину, и въ то же время не только дозволяются, но даже поощряются такія производства, которыя, если и не сразу, то все-таки завѣдомо, быстро и прямо разрушаютъ и убиваютъ человѣка, лишая его сначала здоровья, а потомъ и жизни и отзываясь даже на дѣтяхъ и внукахъ его, какъ напр., производство соды или тѣ, гдѣ имѣется дѣло съ ртутью и сѣрой, да и много другихъ, болѣе или менѣе, но цѣлымъ поколѣніямъ безусловно и прямо вредныхъ? Почему такъ презрительно и строго относятся къ немногимъ безнадежно-вздыхающимъ по крѣпостному праву старикамъ, между тѣмъ какъ собственники подобныхъ производствъ спокойно наслаждаются жизнью на свои цѣною крови добытые доходы, никѣмъ не тревожимые и окруженные всѣмъ подобающимъ гражданину уваженіемъ? Почему человѣкъ, пролившій хоть одну каплю крови, становится уже мученикомъ и закона, и собственной совѣсти, а пролившій ту же каплю въ видѣ хотя бы выпитой имъ полубутылки содовой воды нисколько и не думаетъ, что и не одна даже человѣческая жизнь принесена въ жертву ради выдѣлки для него этой соды? А знаменитый, повѣданный намъ Гаршинымъ? Вѣдь безъ исключенія каждый изъ насъ повиненъ въ мучительномъ и медленномъ его убійствѣ... Почему же жизнь человѣческая такъ легко и равнодушно приносится въ жертву малѣйшимъ нашимъ удобствамъ, а если кому изъ насъ потребуется принести ее въ жертву счастью своему, т. е. тому, что во всякомъ уже случаѣ неизмѣримо важнѣе и выше всевозможныхъ удобствъ, то это уже зло? И все до послѣднихъ мелочей состоитъ въ обыденной нашей жизни изъ подобныхъ противорѣчій. Почему прямо обмануть или украсть -- не хорошо, и хорошо въ то же время, или по крайней мѣрѣ безразлично выгодно сбыть на биржѣ какія-нибудь падающія по всѣмъ соображеніямъ и свѣдѣніямъ вашимъ ничего не стоющія акціи? Почему Юханцевъ и Рыковъ -- мерзавцы и воры, которымъ, къ сожалѣнію, законъ не приготовилъ достойной ихъ казни, а Натанъ Ротшильдъ, послѣ Ватерлоо завѣдомо обманнымъ образомъ нажившій десятки милліоновъ -- великій человѣкъ и геніальный финансистъ, другъ и собесѣдникъ монарховъ, предметъ всемірнаго удивленія и поклоненія? Почему не хорошо быть закладчикомъ, и можно обратить свое состояніе въ закладные листы? Почему не хорошо держать кабакъ, и всѣми въ то же время принятъ, всѣми уважаемъ, всѣми признанъ за талантливаго общественнаго дѣятеля -- опереточный антрепренеръ? Почему не хорошо прижать рабочаго и нанять его подешевле, и можно, даже похвально и славно, вовсе лишить его работы, выдумавъ для замѣны его машину и съ помощью этой машины сразу понизивъ всю рыночную цѣну труда не только всего околотка, по и многихъ даже государствъ?

И самому приходилось Алгасову отвѣтить себѣ на вопросъ, что добро и что зло, ибо не было заповѣди, нарушеніе которой безъ исключенія всѣми не признавалось бы тягчайшимъ грѣхомъ, и которой не дозволялось бы въ то же время обходить и нарушать, и тоже всѣми безъ исключенія.

Но чего ужъ, кажется, легче -- сказать себѣ, что хорошо и что дурно по собственному по крайней мѣрѣ своему убѣжденію, и затѣмъ во всемъ всегда поступать строго согласно этому убѣжденію? И какъ это трудно на дѣлѣ, т. е. не соступать трудно, а именно опредѣлить себѣ, что добро и что зло, и гдѣ въ то же время ручательство, что все, признаваемое мною за добро и хорошее, дѣйствительно есть добро и хорошее, что не увлекаютъ меня собственныя мои отрасти? думалъ Алгасовъ. Къ тому же, не приводитъ раз въ жизнь къ такимъ положеніямъ, когда думать приходится уже не о добрѣ или хорошемъ, но о большемъ или меньшемъ злѣ? Вотъ, папр., всѣ тѣ же вышеупомянутые вопроси. Многое въ нихъ было ясно Алгасову. Разумѣется, не станетъ онъ промышлять кабаками, не станетъ держать и опереточнаго театра, ни откровенныхъ маскарадовъ, да и лично къ самому такому антрепренеру всегда относился и относится сообразно съ гнуснымъ его ремесломъ. Это такъ. Разумѣется, завѣдомо ничего не стоющихъ бумагъ или акцій онъ, Алгасовъ, никому никогда не продавалъ и продавать не станетъ, но такихъ, очевидно, ничего не стоющихъ бумагъ на биржѣ и нѣтъ, да никто ихъ тамъ и не купитъ; бумагъ же, которыхъ по разсчетамъ его дольше держать не слѣдуетъ, ибо по собраннымъ имъ свѣдѣніямъ ихъ ожидаетъ незавидное будущее -- такія бумаги онъ уже продавалъ не разъ, да и еще, вѣроятно, придется ихъ продавать. Какъ же тутъ быть? Съ одной стороны, предположенія и слухи не достовѣрпыя еще свѣдѣнія и могутъ не оправдаться, что и случалось съ Алгасовымъ, какъ, напр., съ Рязанскими акціями, которыя, по совѣту Вёдрова и другихъ, онъ продалъ еще по двѣсти восьмидесяти, и такимъ образомъ наказалъ не кого другого, а самого же себя. Но бывали и удачныя продажи, какъ, напр., акціи, раздѣлаться съ которыми ему когда-то посовѣтовалъ Бобровъ: Алгасовъ продалъ ихъ съ хорошимъ барышомъ, и меньше, чѣмъ черезъ годъ, онѣ упали много ниже даже и заплаченной имъ за нихъ цѣны. Дурно или безразлично поступилъ онъ, вовремя продавая ихъ? А затѣмъ является еще и то усложненіе, что продалъ онъ ихъ не какому-нибудь неопытному простачку, а конторѣ Волкова, гдѣ и купилъ ихъ; во всякомъ уже случаѣ Волковъ неизмѣримо опытнѣе его, Алгасова, въ биржевыхъ дѣлахъ и не Алгасову надуть Волкова, но вѣдь и Волковъ не у себя же оставилъ эти акціи: насколько же онъ, Алгасовъ, внповатъ въ причиненіи убытка послѣднему ихъ держателю, и вина Алгасова передъ невѣдомымъ обманутымъ этимъ человѣкомъ, покрывается ли она убыткомъ, понесеннымъ самимъ Алгасовымъ отъ несвоевременной продажи Рязанскихъ акцій? Какъ тутъ распутаться въ этихъ вопросахъ? Лично для Алгасова ничего бы, правда, не значило и совсѣмъ отказаться отъ всякой биржевой игры, обративъ всѣ свои деньги въ солидныя какія-нибудь % бумаги, да за всю его жизнь всякихъ такихъ покупокъ и продажъ разныхъ модныхъ акцій было и не особенно много. Но для людей небогатыхъ, для которыхъ дорогъ каждый лишній %, которые ради именно этого %, а не для игры и не для легкой наживы принуждены держать акціи -- имъ какъ быть? Или вотъ закладные листы. Большая часть денегъ Алгасова именно и была въ закладныхъ листахъ, а между тѣмъ искренно возмутился бы онъ, если бы кто предложилъ ему промышлять закладомъ и процентами. Въ этомъ отношеніи онъ твердо зналъ, что взаймы можно дать лишь въ видѣ одолженія, хорошимъ знакомымъ или роднымъ, за тѣ же %, которые приносятъ и бумаги и подъ простой вексель; закладную же можно взять исключительно только въ случаѣ продажи собственнаго своего имѣнія, если у покупщика нѣтъ на лицо всей нужной для этого суммы. Это Алгасовъ зналъ и сообразно съ этимъ поступалъ всегда, не прельщаясь никакими выгодами, по развѣ закладные листы не тѣ же въ сущности процентныя долговыя обязательства, основанныя на томъ же залоговомъ правѣ? Не одно и то же развѣ это въ основѣ и сути?

И вдругъ подумалось ему слѣдующее:

-- Около 30 человѣкъ убито на истокахъ Желтой рѣки. Это были люди -- но ихъ уже нѣтъ, что же дѣлать!.. Зато мы знаемъ теперь, что Желтая рѣка составляется изъ сліянія именно двухъ, а не трехъ и не четырехъ рѣчекъ, знаемъ также и истинное положеніе хребта Бурханъ-Будды, который до сихъ поръ рисовался на картахъ немного, кажется, лѣвѣе, чѣмъ слѣдуетъ. И заслуги Пржевальскаго признаны всѣмъ міромъ, Пржевальскій великъ, знаменитъ и славенъ, его жизнь завидна и блестяща, и даже хороша, въ этомъ онъ самъ сознается: счастливый и славный при жизни, по смерти онъ будетъ почтенъ достойнымъ его заслугъ монументомъ, и кто же будетъ тутъ помнить объ этихъ 30 погибшихъ дикаряхъ-хищникахъ? Но что, если бы случилось невозможное: если бы выпало какимъ-нибудь образомъ изъ рукъ Пржевальскаго великое знамя и, по всеобщему признанію всѣхъ свѣдущихъ въ этомъ людей, я, Александръ Алгасовъ, одинъ лишь оказался бы достойнымъ занять мѣсто знаменитаго путешественника и продолжать его открытія? Что сдѣлалъ бы я? Взялъ ли бы я на себя это дѣло, которое по всей в ѣ роятности привело бы меня къ необходимости убить 30 дикарей и нав ѣ рное привело бы въ храмъ почестей и славы за всѣ оказанныя цивилизаціи и человѣчеству великія услуги? Что добро и что зло: убить 30 дикарей и раздать другимъ дикарямъ соблазнительныя фотографіи 5), но зато прославиться и повѣдать міру о никому невѣдомыхъ (къ сожалѣнію, впрочемъ -- но это уже несчастная случайность -- никому и ненужныхъ) горахъ и пустыняхъ, или же не убивать никакихъ дикарей, не раздавать имъ фотографій, и мирпо провести всю жизнь свою въ уѣздномъ какомъ-нибудь заходустьи, съ утра до ночи раскладывая пасьянсы и играя въ преферансъ по десятой, даромъ коптя существованіемъ своимъ небо и не ознаменовываясь никакими не только подвигами, во даже и регистраціей исходящихъ изъ Управы Благочинія бумагъ?

И сколько ни думалъ Алгасовъ, не могъ онъ рѣшить, что добро и что зло, и какую изъ двухъ этихъ жизней, дѣятельную и славную, или же безвѣстную и праздную, выбрать, чтобы по возможности быть ближе къ добру? А если бы и выбралъ онъ безвѣстную праздность, гдѣ ручательство, что онъ послушался голоса истины или по крайней мѣрѣ поступилъ но искреннему и безкорыстному своему разумѣнію, что не тайная, можетъ, и для него самого лѣнь его или трусость повліяли тутъ на него и удержали отъ изслѣдованія азіатскихъ пустынь, о которыхъ, впрочемъ, давно уже извѣстно все самое главное -- что это именно пустыни, никому ненужныя и ровно ни на что негодныя?

Итакъ, вездѣ и на всякомъ шагу своей жизни собственнымъ своимъ судьей во всемъ долженъ быть человѣкъ и, разумѣется, въ собственныхъ дѣлахъ: даже страшно становится, какъ подумаешь объ этомъ! Какъ же строгъ долженъ онъ быть къ себѣ, какъ неусыпно долженъ слѣдить за собой и заботиться, чтобы ни въ чемъ не покривить въ свою пользу душой!.. И развѣ это уже не доказываетъ, что первой и главной его задачей должно быть стремленіе къ самоусовершенствованію, ибо только этимъ путемъ и можно надѣяться придти къ болѣе или менѣе правильному взгляду на то, что добро и что зло? Надо познать самого себя, свои пороки, слабости и страсти, зная ихъ, надо бороться съ ними и побѣждать ихъ, чтобы освобождаясь отъ нихъ, твердо и прямо идти по дорогѣ, ведущей къ добру, и своимъ примѣромъ вести по ней другихъ: развѣ это но цѣль, достойная стать цѣлью всей жизни любого изъ насъ? И развѣ не дастъ она удовлетворенія и счастья?

И съ восторгомъ устремился къ ней Алгасовъ, со всей страстью человѣка, наконецъ-то нашедшаго истинную дорогу. Да, вотъ что надо: познать самого себя, свои страсти слабости и пороки, всячески постараться побороть ихъ я освободиться отъ нихъ, стать лучше черезъ это и яснѣе познать, что добро и что зло... Сама уже собою должна привести эта дорога къ истинѣ, а слѣдовательно -- и къ счастью. Это несомнѣнно.

Внимательно сталъ онъ разбирать самого себя, стараясь позпать себя и свои слабости, но оказалось, что и это труднѣе, чѣмъ кажется. Правда, въ характерныхъ и рѣзкихъ порокахъ и слабостяхъ разобраться бы то легко, и найти ихъ въ себѣ, и отнести именно къ порокамъ, а не къ добродѣтелямъ. Живо нашелъ и призналъ въ себѣ Алгасовъ любовь къ женщинамъ и влеченіе къ чувственнымъ наслажденіямъ, гордость и пренебрежительное отношеніе къ большинству изъ невнесенныхъ въ 6-ю и 5-ю части родословной книги и многое другое. Затѣмъ пошли и достоинства: Алгасовъ не чувствовалъ въ себѣ ни малѣйшаго даже побужденія къ воровству и стяжанію, но тутъ же подумалъ: во-первыхъ, я богатъ, а во-вторыхъ -- зачѣмъ, и главное, гдѣ и что могъ бы я когда украсть? И невольно вспомнились ему тутъ по дорогой цѣнѣ имъ проданныя Козловскія акціи. Чувства зависти тоже не зналъ онъ, но что имѣло въ его глазахъ настолько высокую цѣну, чтобы стоило завидовать?.. И въ душѣ онъ долженъ былъ сознаться, что страстно желалъ бы онъ чему-нибудь завидовать и чего-нибудь хотѣть... Убивать -- онъ тоже никого не убивалъ, но вѣдь и некого было ему убивать, ни разу не привела еще его жизнь къ такому положенію, въ числѣ исходовъ изъ котораго было бы и убійство. И вдругъ явился ему вопросъ: добръ ли онъ? И не зналъ онъ, что сказать на это. Съ одной стороны онъ чувствовалъ, что отъ всякихъ заслугъ, отъ почестей, славы и безсмертья, даже отъ счастья и довольства жизнью всегда и безъ раздумья отказался бы онъ, если бы всѣ эти блага пришлось покупать цѣной лишенія жизни хотя бы и одного даже дикаря, какъ купили ихъ Пржевальскій и Стэнли, но доброта ли это или же простая слабость нервовъ?

И мгновенно исчезъ весь восторгъ, съ которымъ устремился Алгасовъ по новой, повидимому, дорогѣ самопознанія и самосовершенствованія. Алгасовъ ясно увидѣлъ, что самосовершенствованія безпредметнаго нѣтъ и не можетъ быть -- не даромъ же удалялись въ. пустыню боявшіеся зла и сознававшіе свою слабость люди; что единственной цѣлью самосовершенствованія есть отношеніе человѣка къ жизни и къ людямъ, что совершенно безразлично, хорошъ онъ или дуренъ, разъ живетъ онъ внѣ жизни и вдали отъ людей, и не даромъ сказано намъ, что одинъ грѣшникъ кающійся, т. е. живой и среди жизни стремящійся къ добру и самосовершенствованію человѣкъ угоднѣе Богу даже и ста не нуждающихся въ покаяніи праведниковъ, т. е. людей, удалившихся отъ міра и зла, и потому ненужныхъ ни Богу, ни людямъ.

"Вѣмъ твоя дѣла, яко ни студенъ еси, ни горящъ: о, дабы студенъ былъ еси или горящъ!" велѣно было написать Ангелу Лаодикійской церкви, отвергнутому единственно лишь за то, что онъ былъ тепло-хладенъ, а не горячъ и не холоденъ.

И снова такимъ образомъ сталъ передъ Алгасовымъ все тотъ же вопросъ о жязпи, вопросъ, именно отъ котораго и искалъ онъ спасенія въ своихъ поискахъ иныхъ, внѣ-жизненныхъ цѣлей нашихъ дней. И нѣтъ, значитъ, спасенья отъ этого вопроса... Сначала его надо рѣшить, и тогда уже скоро и легко рѣшатся и всѣ остальные. А нѣтъ жизни, ничто вокругъ не являетъ ея, и даже надежды нѣтъ рѣшить ужасный вопросъ... Какъ опредѣлить, что добро и что зло, хорошъ человѣкъ или дуренъ, и что долженъ онъ сдѣлать, чтобы стать лучше, не уяснивъ себѣ сначала, къ чему онъ стремится, для чего живетъ и чего хочетъ? А какъ могъ Алгасовъ дать на это ясный о себѣ отвѣтъ, хотя бы и себѣ самому? Онъ стремится къ жизни, онъ хочетъ счастья. Въ чемъ понимаетъ онъ жизнь и счастье?

И вотъ пошли все тѣ же вопросы, которые не разъ уже и прежде задавалъ себѣ Алгасовъ; всю жизнь только къ разрѣшенію ихъ и стремился онъ и во всемъ, въ жизни, въ книгахъ, въ собственныхъ думахъ искалъ онъ его. И теперь не часы и не дни, а недѣли и мѣсяцы посвятилъ онъ новому и новому разсмотрѣнію все того же вопроса, назойливо допытывался онъ отъ самого себя болѣе яснаго представленія идеала жизни и счастья, но еще разъ убѣдился, что однимъ размышленіемъ, безъ указаній самой жизни, не рѣшить этого вопроса и даже не приблизиться къ его разрѣшенію.

Да и вообще, какъ приступить къ самосовершенствованію, не уяснивъ себѣ сначала своихъ главныхъ, руководящихъ всею жизнью стремленій? Въ нихъ кроется самая, такъ сказать, основа всѣхъ понятій человѣка о добрѣ и злѣ, одно неизбѣжно зависитъ отъ другого и одно изъ другого истекаетъ, а именно въ уясненіи и очищеніи своихъ понятій о добрѣ и злѣ и состритъ первый шагъ къ самосовершенствованію, ибо, если трудно рѣшить, кто лучше и нравственно выше, убѣжденный ли Торквемада, ради вѣчнаго спасенія ихъ душъ безжалостно обрекающій на сожженіе всѣхъ еретиковъ всего міра, не разбирая ни пола, ни возраста, или же человѣкъ, безучастный къ вопросамъ вѣры и одинакова поэтому равнодушный ко всѣмъ религіямъ, отъ католической и до язычниковъ включительно -- то несомнѣнно, что равно презрѣнны были бы, какъ Торквемада, удалившійся, оставаясь Торквемадой, изъ инквизиціи, такъ и этотъ безучастный, занявшій тамъ его мѣсто. Для Торквемады щадить еретиковъ есть зло, зло для всѣхъ и зло для нихъ же самихъ -- и онъ долженъ ихъ жечь, забывъ о себѣ, для него въ этомъ истина -- и счастье, по крайней мѣрѣ внутреннее удовлетвореніе своей дѣятельностью... Итакъ, разъ уяснятся человѣку его главныя стремленія -- положительно или отрицательно -- тогда установится вся жизнь его и тогда сами собою строго опредѣлятся его понятія о добрѣ и злѣ и, по крайней мѣрѣ въ его глазахъ и для него, бу дуть истиной. Тогда и только тогда слѣдованіе добру и удаленіе отъ зла будетъ зависѣть исключительно уже только отъ силы духа и воли.

Но теперь, приступивъ сначала къ тому, что должно было быть концомъ, Алгасовъ не пришелъ ни къ чему дальше школьныхъ попятій, что воровать, напр., грѣшно и т. д. Вся же остальная мелкая путаница обыденныхъ отношеній къ людямъ, къ ихъ дѣламъ и къ разнымъ явленіямъ жизни -- тутъ у Алгасова были ранѣе уже выработанные принципы, въ которыхъ теперь ничего не нашелъ онъ исправить, ибо, не имѣя необходимой для этого основы, не легко доказать себѣ, почему правильнѣе поступать такъ, а не иначе. Алгасовъ располагалъ свою жизнь и всѣ свои поступки согласно съ своимъ ученіемъ абсолютной свободы человѣка въ личной его жизни, которая ему дана и принадлежитъ ему вся и безраздѣльно. Онъ вѣрилъ въ это ученіе, ибо смутно сознавалъ, что только на этомъ пути возможно найти счастье, истекающее изъ самой жизни, а не изъ постороннихъ случайныхъ причинъ, и потому устойчивое и всѣмъ доступное, по какъ доказать это, какъ сдѣлать очевиднымъ, когда не можешь вполнѣ выяснить себѣ основного понятія счастья, на которомъ зиждется между тѣмъ все зданіе и вся цѣпь доказательствъ?

Такимъ образомъ, послѣ долгихъ и упорныхъ думъ, оказалось, что не только не сдѣлалъ онъ ни шага дальше, но даже пришелъ къ выводу, повидимому, лишавшему его всякой надежды сдѣлать этотъ шагъ путемъ отвлеченнаго мышленія. А между тѣмъ сколько дней жилъ онъ этими думами, и онъ не могъ даже сказать, что онѣ прошли вполнѣ для него безслѣдно и кое чего не уяснили ему; по вѣдь все это мелочи, подробности, главное же такъ и осталось неразъясненнымъ.

Тогда невольно подумалось ему: неужели прежде, въ то время, когда и въ голову еще не приходило мнѣ посвящать свои дни самосовершенствованію и разбору своей нравственной личности, неужели такъ далекъ былъ я тогда отъ подобныхъ же стремленій и такихъ же думъ? И онъ долженъ былъ сознаться, что и прежде, когда веселая и шумная жизнь, казалось бы, совершенно посторонняя всякой философіи, окружала и увлекала его въ водоворотъ своихъ удовольствій и радостей -- и тогда не менѣе, если даже не болѣе, работалъ онъ надъ собой, надъ своимъ самосовершенствованіемъ и надъ уяснепіемъ себѣ своихъ стремленій, своего идеала и взглядовъ, да вѣроятно, и никогда не разстанется съ работой мысли, и нельзя ставить исключительнымъ содержаніемъ жизни то, что всегда и во всякой должно являться необходимѣйшимъ и лучшимъ ея элементомъ, ея свѣтомъ и душой.

Это сразу измѣнило его пастроеніе. Созерцательная жизнь, исканіе истины и правды путемъ отвлеченныхъ размышленій -- все это, какъ содержаніе жизни, отошло на второй планъ, и ясно стало Алгасову, что отвлеченныя, не вызванныя жизнью и ея указаніями размышленія никогда ни къ чему не приведутъ и не могутъ привести, и нечего слѣдовательно думать, отказавшись отъ житейской суеты, посвятить себя жизни исключительно созерцательной, отданной однимъ лишь безплоднымъ размышленіямъ объ истинѣ, добродѣтели и добрѣ. Какова бы ни была его жизнь, разъ есть въ человѣкѣ потребность умственной работы -- работа эта всегда будетъ направлена въ сторону разбора себя, своихъ взглядовъ на жизнь и своихъ отношеній къ жизни и къ людямъ. Это неизбѣжно, какъ ѣда или сонъ, и нечего объ этомъ думать.

Такимъ образомъ длинныя изысканія его совершили полный кругъ и закончились, какъ это не разъ уже съ нимъ бывало. Всѣ вопросы разобраны и, насколько это возможно -- разъяснены, новыхъ нѣтъ, и настаетъ полнѣйшее бездѣйствіе ума, отдыхъ вынужденный, и потому тяжелый и скучный.

Тихо жилось ему до сихъ поръ. Было лѣто, знойное сициліанское лѣто; кромѣ Алгасова, рѣшительно никого изъ иностранцевъ давно уже не было нигдѣ въ цѣлой Сициліи, но углубленный въ свои думы, Алгасовъ ни на что не обращалъ вниманія, ни на жару, ни на отсутствіе вокругъ него людей и знакомыхъ. Онъ вставалъ на разсвѣтѣ и сейчасъ же шелъ въ море купаться; затѣмъ, слегка позавтракавъ, куда-нибудь отправлялся, большею частью верхомъ, а онъ изъѣздилъ всѣ рѣшительно окрестности Палермо и былъ всюду, куда вели хоть какія-нибудь дороги, куда только можно было доѣхать или хотя бы дойти. Часамъ къ 10 онъ возвращался, снова купался и ложился спать. Такимъ образомъ самую жаркую часть дня, часовъ до четырехъ, онъ проводилъ въ постели, въ своей полу-темной и прохладной, обращенной на западъ комнатѣ; потомъ онъ обѣдалъ и всю остальную часть дня и весь вечеръ, часовъ до 11 или 12, проводилъ на воздухѣ, гдѣ-нибудь гуляя.

Такъ жилъ онъ, всей душой наслаждаясь полнѣйшимъ своимъ бездѣйствіемъ и отсутствіемъ всякихъ заботъ и волнующихъ интересовъ, весь охваченный чудной красотой Сициліи и погруженный въ тяжелыя свои думы. Но вотъ отлетѣло содержаніе, доселѣ такъ наполнявшее всѣ дни его, и сразу сказалось ему его продолжительное уединеніе. Слишкомъ уже долго жилъ онъ вдали отъ жизни и людей, и если не людей, то по крайней мѣрѣ новыхъ какихъ-нибудь впечатлѣній потребовалось ему, старыя, хотя и любимыя, но уже знакомыя и извѣданныя, не занимали уже его. Онъ почувствовалъ первые приступы не то, чтобы скуки, а неудовлетворенности и, не желая портить произведеннаго на него Сициліей впечатлѣнія, поспѣшилъ покинуть ее послѣ болѣе чѣмъ двухъ-мѣсячнаго пребыванія на этомъ чудномъ островѣ.

Теперь манили его художественныя сокровища Флоренціи, игорныя залы Монако, Парижъ, Швейцарія -- все то, чего онъ не видалъ еще. Туда и направился онъ въ поискахъ за новыми впечатлѣніями.

Въ Неаполѣ онъ остановился, думая еще разъ насладиться его окрестностями, по послѣ Сициліи и къ тому же знакомыя ему, не трогали уже его красоты Неаполитанскаго залива. Алгасовъ посѣтилъ Помпею, съѣздилъ на Капри, снова прокатился по чудной дорогѣ изъ Сорренто въ Кастелламаре, но равнодушно уже смотрѣлъ онъ на открывавшіеся дивные виды и томительная скука на третій же день прогнана его изъ Неаполя.

Онъ поѣхалъ въ Римъ, но и тамъ не зналъ онъ, что дѣлать съ собой и съ своимъ умственнымъ досугомъ. Какъ все-таки ни волновала его дорогой мысль, что снова увидитъ онъ Вѣчный городъ, но пріѣхавъ туда -- равнодушно и холодно глядѣлъ онъ на величественные памятники прошлаго и на всѣ любимые свои виды и сады. Еще въ первый день какъ будто и дѣйствительно оживило и подогрѣло его свиданіе съ Вѣчнымъ городомъ, но затѣмъ потребовалось уже нѣкоторое съ его стороны усиліе надъ собой, чтобы заставить себя досмотрѣть всѣ самые по крайней мѣрѣ главные памятники Рима. Какъ можно скорѣе постарался Алгасовъ окончить этотъ осмотръ и отправился далѣе, во Флоренцію, но желая провѣрить впечатлѣніе, произведенное на него внутренней Италіей, и составить себѣ болѣе точное и вѣрное представленіе объ этой странѣ, онъ рѣшилъ заѣхать по дорогѣ въ Терни, Ассизи и Перуджію.

Но поѣздка эта, еще ближе познакомившая его со всѣми прелестями итальянской кухни и маленькихъ итальянскихъ кафе и albergo, она лишь подтвердила ему, что не ошибся онъ въ первоначальномъ своемъ взглядѣ на Италію: снова увидѣлъ онъ ту же манящую даль, тѣ же чарующія, мягкія линіи и чудные виды, далекіе, роскошные и обширные, а вблизи -- унылую, выжженную солнцемъ и въ высшей степени непривлекательную страну; одинъ только роскошный водопадъ близъ Терни, которымъ Велино среди живописныхъ, разубранныхъ зеленью и лѣсомъ скалъ съ высоты 100 почти саженъ двумя уступами красиво бросается въ Неру, лишь онъ составляетъ исключеніе изъ общаго характера Средней Италіи, да и вся зеленая, покрытая виллами, садами и лѣсами долина Неры какъ бы кажется выхваченною изъ иной какой страны и вставленною въ Италію. Все тутъ покрыто роскошной зеленью тѣнистыхъ лѣсовъ, среди которыхъ извивается и сверкаетъ Нера, пока, за водопадомъ, не разступаются тѣснящіе ее холмы, и живописная, свѣжая долина, вся покрытая деревнями и садами и съ тою же извивающеюся по ней Нерой открывается здѣсь на многія версты.

Необычайно хорошъ этотъ видъ, особенно съ противоположныхъ водопаду спадъ, и долго съ восторгомъ любовался имъ Алгасовъ, отдыхая здѣсь душой на разнообразной и свѣжей этой зелени роскошнаго чернолѣсья. Но за исключеніемъ этого чуднаго и почти не итальянскаго уголка, все остальное блистало той же привлекательной издали и обманчивой красотой. Что за прелесть, напр., Ассизи, какъ орлиное гнѣздо, усѣвшееся на вершинѣ живописной крутой скалы, у подножья которой разстилается обширная, вся населенная, засаженная виноградомъ и оливками долина! Прежде, чѣмъ идти въ городъ, долго сначала любовался имъ Алгасовъ издали, со станціи желѣзной дороги, и, казалось, никогда еще не видалъ онъ такого оригинально-живописнаго мѣстечка. И виды еще болѣе обширные и живописные открываются изъ самаго города, роскошные виды на холмы и долины Умбріи, но какъ утомительны и некрасивы прогулки по этимъ самымъ холмамъ и долинамъ! Испытавъ это въ теченіи того дня, который онъ пробылъ въ Ассизи, Алгасовъ не сталъ уже заѣзжать въ Перуджію, а поѣхалъ прямо во Флоренцію: онъ понялъ теперь, что для самаго даже основательнаго знакомства съ Италіей довольно и одного какого-нибудь ея городка, такъ она хороша, мила -- и однообразна. Въ любомъ изъ этихъ городковъ можно, пожалуй, прожить цѣлые мѣсяцы, не налюбовавшись его дивными видами, но ѣздить по нимъ -- это уже излишняя роскошь.

Было еще свѣтло, когда онъ проѣзжалъ мимо Перуджіи. Также красивъ этотъ городъ издали, также живописно сидитъ онъ на вершинѣ крутой скалы и, пожалуй, еще даже красивѣе и живописнѣе, чѣмъ Ассизи, но Алгасовъ зналъ уже истинную цѣну этой красоты и, любуясь Перуджіей, равнодушно провожалъ ее глазами, нисколько не жалѣя, что не заѣхалъ туда.

Даже и во Флоренцію ѣхалъ онъ безъ всякой охоты: что, казалось бы, новаго можетъ она представить ему послѣ всего уже имъ видѣннаго? Но когда онъ вышелъ на слѣдующій день на улицу и увидѣлъ величественные и мрачные, обступившіе Арно, старинные дворцы флорентинской знати, когда онъ подошелъ къ Старому дворцу первыхъ Медичи -- колыбели ихъ могущества, и очутился на piazza della Signoria, гдѣ 400 лѣтъ тому назадъ былъ сожженъ Саванаролла -- Алгасову показалось, что чудесной какой-то силой вдругъ перенесенъ онъ туда, за эти 400 лѣтъ, къ тѣмъ временамъ, когда на этой самой площади жила и волновалась полная силы, отваги и чисто-южной страсти могучая и грозная толпа флорентинскихъ гражданъ. Съ восторгомъ и благоговѣйнымъ вниманіемъ глядѣлъ Алгасовъ на эти старыя, такъ много видавшія статуи и стѣны -- и по мѣрѣ того, какъ ближе знакомился онъ съ Флоренціей, ея окрестностями, памятниками и художественными сокровищами -- живѣе воскресала передъ нимъ вся жизнь той эпохи, и какой эпохи! Великой и славной, когда въ полномъ смыслѣ этого слова жили, чувствовали жизнь и наслаждались ею люди, когда геніи во всѣхъ отрасляхъ дѣятельности и творчества считались десятками, когда характеры и страсти достигали высшаго своего проявленія и силы необычайной и невѣдомы еще были ни нервы, ни болѣзни воли, ни мучительныя наши сомнѣнія, противорѣчія и рефлексіи -- все, что теперь такъ мѣшаетъ намъ дѣйствовать и жить...

Дѣйствительно, Флоренція какъ бы застыла въ томъ видѣ, въ какомъ оставилъ ее XVI вѣкъ -- время наивмсшаго проявленія ея значенія, силы и славы. Все говоритъ тамъ о великомъ этомъ прошломъ, на каждомъ шагу вездѣ встрѣчаются его созданія и памятники, и чудно-прекрасная, но въ то же время суровая, холодная и строгая внѣшность Флоренціи невольно напоминаетъ величественныя и мощныя тѣни изгнанника Данта и сожженнаго Саванароллы. Ни одинъ другой городъ не сохранилъ такого характернаго и безпримѣснаго отпечатка одной, точно-опредѣленной и исключительно-славной эпохи, какъ Флоренція, и въ то же время это типичный итальянскій городъ и все, что есть лучшаго въ природѣ Средней Италіи, ея далекіе виды, чудные, такъ мягко очерченные холмы и долины, исполненные чарующей прелести и мягкой, ласкающей красоты, и наконецъ необычайная эта гармонія всѣхъ частей цѣлой картины при отсутствіи въ ней всего рѣзкаго, всякой пестроты, кричащихъ какихъ-либо красокъ или ломаныхъ линій -- все это въ высшей степени придано живописнымъ и цвѣтущимъ окрестностямъ Флоренціи, и кто видѣлъ Флоренцію -- тому незачѣмъ уже ѣздить по Средней Италіи и, кромѣ Рима, нечего тамъ видѣть: онъ видѣлъ и узналъ эту страну въ самомъ высшемъ проявленіи ея природы и народной жизни, а самую жизнь эту вдобавокъ еще и въ исторической ея послѣдовательности.

И даже послѣ всего имъ видѣннаго, послѣ Рима, Неаполя и Сициліи, Флоренція все-таки завладѣла Алгасовымъ и произвела на него сильное впечатлѣніе. Съ восторгомъ и вниманіемъ изучалъ онъ всѣ ея памятники, которые по величію, красотѣ и значенію смѣло могутъ спорить даже и съ соотвѣтствующими памятниками Рима, но сильно уже сказывалось овладѣвшее имъ утомленіе: хотя ничего не пропустилъ онъ тамъ безъ вниманія и уѣхалъ изъ Флоренціи тогда только, когда все самое по крайней мѣрѣ замѣчательное было изучено и видѣно имъ, но ничто не привлекло его снова и ничего не видѣлъ онъ тамъ два раза. Гнетущимъ уже образомъ начинали дѣйствовать на него уединеніе и отсутствіе людей -- онъ былъ совершенно одинъ въ отелѣ, въ іюлѣ туристовъ во Флоренціи, понятно, никакихъ не бываетъ -- и ни роскошная природа, ни изумительные по рѣдкой красотѣ своей сады, ни безсмертныя созданія скульптуры, живописи и зодчества, среди которыхъ онъ прожилъ эти дни, ничто не могло уже замѣнить ему людей и заставить забыть объ отсутствіи общества. Правда, не тянуло еще его домой, въ Москву, и даже мысль о возвращеніи еще не являлась ему, но это потому только, что рѣшительно уже нечего было ему дѣлать на родинѣ и невольно пугала ожидавшая его тамъ знакомая, томительнопустая и однообразная жизнь: напротивъ, хотѣлось по возможности даже отдалить часъ возвращенія на родину. Не родные и близкіе, а просто люди требовались теперь Алгасову, кто бы то ни былъ, лишь бы говорить съ кѣмъ-нибудь и кого-нибудь видѣть, и игорныя залы Монако, куда онъ собирался изъ Флоренціи и о которыхъ заранѣе уже мечталъ, онѣ привлекали его не столько соблазнительной игрой и сопряженными съ нею волненіями, сколько именно тѣмъ, что онъ долженъ тамъ встрѣтить людей, и даже очень много людей. И лишь только увидѣлъ онъ послѣднее, что хотѣлъ видѣть во Флоренціи -- городокъ Фьезоле, и простившись оттуда съ Флоренціей, въ тотъ же день равнодушно и безъ сожалѣнія покинулъ онъ роскошный и печальный этотъ городъ.

И уѣзжая теперь изъ Италіи, съ теплой любовью прощался онъ съ этой чудной страной; онъ чувствовалъ, что никогда уже не забудетъ ея и не перестанетъ любить, но чувствовалъ въ то же время, что пора уже разстаться съ ней, и потому не больно было ему это разставаніе. Равнодушно проѣхалъ онъ мимо Пизы, откуда уѣзжалъ когда-то съ твердымъ намѣреніемъ непремѣнно еще разъ заглянуть въ этотъ милый и тихій городокъ, равнодушно встрѣтился и съ красавицей Генуей, гдѣ по дѣламъ -- ему надо было получить тамъ деньги -- онъ пробылъ два дня. Никуда уже не хотѣлось ему идти и ничего не хотѣлось смотрѣть. Почти насильно принудилъ онъ себя сходить въ галлерею palazzo Rosso, но больше никуда уже не пошелъ.

Еще въ Москвѣ наслышавшись о необычайной красотѣ дороги отъ Генуи до Ниццы, Алгасовъ поѣхалъ въ Ниццу на лошадяхъ, на долгихъ, съ кормежками и ночевками. Четыре дня ѣхалъ онъ до Ниццы, страшно усталъ и измучился и долженъ былъ сознаться -- совершенно даромъ. Дорога эта живописна и хороша, нѣтъ спора; высоко надъ моремъ извивается она по крутому и скалистому склону невысокихъ приморскихъ Альпъ, и каждая ея часть, взятая отдѣльно, каждый видъ и каждая картина хороши необычайно, цѣлые часы можно бы, казалось, любоваться ими, забывшись въ безмолвномъ восторгѣ -- и въ то же время такъ однообразна эта красота, вездѣ и всюду на всемъ протяженіи всего берега до самой Марсели одна и та же, что знакомство съ нею и изъ окна даже вагона болѣе, чѣмъ достаточно, чтобы до устали, до пресыщенья налюбоваться и насмотрѣться на нее. Подъ конецъ Алгасовъ и не смотрѣлъ даже по сторонамъ, на открывавшіеся на каждомъ шагу роскошные виды, и съ такимъ же нетерпѣніемъ ждалъ остановки и станціи, какъ и на большихъ нашихъ дорогахъ, обыкновенно отличающихся изумительнымъ отсутствіемъ всякихъ придорожныхъ видовъ. Съ удовольствіемъ и радостью увидѣлъ онъ наконецъ живописное Монако, а вскорѣ затѣмъ -- и окруженную горами Ниццу, и съ облегченнымъ вздохомъ, какъ бы покончивъ съ скучнымъ какимъ дѣломъ, въ послѣдній разъ сошелъ онъ съ коляски.

Но въ Ниццѣ онъ недолго оставался и ничего тамъ не видалъ, кромѣ promenade des Anglais и верхняго сада. Нисколько не интересуясь выжженными и желтыми окрестностями этого города, онъ посѣтилъ лишь на слѣдующій день могилу Герцена и съ первымъ же затѣмъ поѣздомъ отправился назадъ, въ Монако.

Тамъ онъ пробылъ двѣ недѣли. Посѣтителей въ это время года въ Монте-Карло не особенно много, игра идетъ вяло, за двумя или тремя столами, но тѣмъ не менѣе тутъ были люди, тутъ было съ кѣмъ говорить, было множество всякихъ газетъ, а самую жаркую часть дня можно было проводить въ прохладныхъ и полу-темныхъ игорныхъ залахъ, всецѣло отдавшись игрѣ -- и послѣ скучнаго итальянскаго уединенія жизнь эта показалась Алгасову оживленнымъ и шумнымъ праздникомъ.

Онъ не былъ игрокъ въ душѣ. Въ коммерческія игры онъ игралъ неохотно и не болѣе, какъ посредственно, да и въ азартныя тоже не особенно любилъ играть, не находя ничего увлекательнаго въ сопровождающихъ эти игры волненіяхъ: вѣрнѣе, не дошелъ еще онъ до той степени тоски и скуки, чтобы искать забвенія въ этихъ волненіяхъ, и потому не нуждался еще въ игрѣ. Но въ Монако, гдѣ игра царитъ надо всѣмъ и всѣми владѣетъ, гдѣ все только ею и живетъ, гдѣ лишь о ней и говорятъ и ея лишь волненіями волнуются, гдѣ невольно зовутъ играть разсыпанныя по столу кучи золота -- здѣсь и Алгасовъ не остался чуждымъ обаянію игры. Цѣлые часы проводилъ онъ за игорнымъ столомъ, съ нетерпѣніемъ и волненіемъ слѣдя за катившимся шарикомъ, разсчитывалъ, ждалъ, надѣялся, боялся, рисковалъ, удваивалъ ставки, радовался выигрышу и искренно волновался при несчастьи -- однимъ словомъ, жилъ всѣми ощущеніями, радостями и печалями истаго игрока. Всего захватили его эти новыя и еще неизвѣданныя имъ ощущенія, и каждый день съ томительнымъ нетерпѣніемъ всегда ждалъ онъ часа, когда начиналась игра. Сначала ему повезло, и онъ выиградъ-было очень много, но потомъ счастье рѣзко вдругъ обернулось къ нему спиной, и не одну тысячу франковъ уносилъ у него каждый день.

Но такъ хорошо Монако -- положительно, самое живописное мѣстечко на всемъ этомъ берегу -- такъ дико-живописны его веселые виды, что даже и игра не въ силахъ отвлечь отъ нихъ человѣка, и невольно раньше покидаются игорныя залы, чтобы еще и еще взглянуть на чудныя эти скалистыя горы. Даже и послѣ Сициліи, послѣ всей видѣнной имъ Италіи, красота Монако поразила и привела въ восторгъ Алгасова, и каждый день съ новымъ и новымъ наслажденіемъ любовался онъ несравненными видами Монте-Карло, его стройными пальмами и роскошными, единственными въ мірѣ садами. Все утро, до начала игры, проводилъ онъ въ прогулкахъ, да и вечеромъ, лишь только спадала дневная жара, тотчасъ же оставлялъ игру, безразлично, былъ ли онъ въ выигрышѣ или проигрышѣ, и шелъ гулять, всей душой наслаждаясь вечерней прохладой, любуясь горами и моремъ и совершенно забывая всѣ игорныя свои волненія.

Монако было послѣднимъ, что онъ долженъ былъ увидѣть на югѣ и въ Италіи, здѣсь прощался онъ съ Италіей, съ ея природой и съ синимъ сверкающимъ моремъ, и невольно, какъ и всегда при всякомъ прощаніи, чувство болѣе нѣжное къ ней воцарилось въ его сердцѣ. Ярко рисовалась она въ его воспоминаніяхъ, прекрасная и милая, и послѣдній ея привѣтъ былъ такъ же хорошъ, какъ и первая ея улыбка.

Да, вотъ ужъ и въ прошломъ для него Италія, всю ее видѣлъ и знаетъ онъ. Первая и лучшая половина его путешествія кончена, лучшая и потому, что она первая, и потому, что это было путешествіе по Италіи. Что же дала она ему, возбудила ли въ немъ желаніе еще и еще куда-нибудь ѣхать, видѣть еще новыя страны, посѣтить такъ увлекательно описанную Боткинымъ Испанію, полюбоваться соперниками Неаполя -- Лиссабономъ и Константинополемъ, увидѣть Грецію?

И не могъ онъ скрыть отъ себя, что въ сущности сильно-таки надоѣла ему подъ конецъ Италія и что рѣшительно никакого желанія нѣтъ у него ѣхать ни въ Испанію, ни въ Грецію, по крайней мѣрѣ въ данную минуту: такъ извѣстнымъ и извѣданнымъ уже казалось ему все въ самомъ этомъ процессѣ безпрерывныхъ переѣздовъ и безпрестанной смѣны все-таки однородныхъ вѣдь впечатлѣній. И въ то же время даже подумать было страшно вернуться въ Москву, при одной мысли объ этомъ обдавало его холодомъ и невольно тянуло куда-нибудь ѣхать, безразлично -- куда, лишь бы ѣхать, и порывисто хватался онъ за эту возможность все ѣздить и ѣздить...

-- Вѣдь это послѣдняя уже моя забава, съ тоской думалъ онъ, послѣднее, что мнѣ осталось... Да, забава, такая же, какъ и всѣ остальныя... И какъ однообразны всѣ забавы, какъ скоро надоѣдаютъ и перестаютъ забавлять... А куда дѣваться? Опять въ Москву, танцовать тамъ на балахъ и ухаживать за барышнями? Нѣтъ... И поневолѣ придется все ѣздить и ѣздить, благо можно это, какъ ни какъ -- а все хоть что-нибудь да испытаешь... Все же забава эта лучше всякой другой, по крайней мѣрѣ пока не надоѣстъ окончательно...

Но если ужъ ѣздить, если гоняться за новыми впечатлѣніями и искать въ нихъ забвенья, такъ ужъ дѣйствительно по крайней мѣрѣ за неизвѣстными и новыми, и по возможности за самыми уже острыми, раздражающими и пряными... Впечатлѣнія европейскія, при всей своей новизнѣ и кажущемся наружномъ разнообразіи, все-таки слишкомъ однородны и внутренно однообразны: одно напоминаетъ другое и подсказываетъ третье -- и во всемъ такъ. На что ни посмотришь -- всюду встрѣчаешь что-то уже знакомое, и въ жизни, и въ людяхъ, часто и въ общемъ даже характерѣ самихъ впечатлѣній. Если ужъ ѣхать, если осужденъ ужъ онъ на это, то куда-нибудь вонъ изъ Европы, туда, гдѣ все совершенно другое и новое, и природа, и люди...

И вдругъ такъ скучно стало ему за-границей, такъ захотѣлось куда-нибудь дѣваться оттуда, но только не на родину...

Да, пока не окончательно еще надоѣли они -- надо ѣздить и забавляться путешествіями, благо, хоть они-то еще есть: дѣлать уже нечего, и сильнѣе судьбы вѣдь не станешь... Но если ужъ ѣхать, такъ не въ Европу, извѣстную и переизвѣстную еще до выѣзда изъ Москвы, а туда, на востокъ, въ Азію, въ Багдадъ, въ Персію, въ Индію или въ дѣвственные тропическіе лѣса Америки и Африки...

Невольно тутъ вспомнился ему Тунисъ, особенно живо и ярко представившійся ему въ эту минуту, и неотразимо потянуло его туда, къ чуждой намъ жизни и къ чудесамъ тропической природы -- и планы, одинъ другого величественнѣе, стали быстро возникать въ воображеніи Алгасова.

Напр., такое путешествіе: черезъ Кавказъ поѣхать въ Месопотамію, оттуда въ Персію, въ этотъ съ дѣтства еще такъ волновавшій его Фарсистанъ, и затѣмъ въ Индію. Или еще: поѣхать въ Испанію, взглянуть на Гренаду и Лиссабонъ, затѣмъ въ Бразилію и Перу, взойти на Чимборазо въ Андахъ, побывать въ Мексикѣ и оттуда уже ѣхать въ Индію, Персію и Египетъ? Или же такъ: черезъ Константинополь и Сирію ѣхать въ Іерусалимъ и Аравію, затѣмъ въ Египетъ, посѣтить Абиссинію и Нубію, подняться вверхъ по Нилу, съ какимъ-нибудь караваномъ переѣхать въ Тимбукту и на западный берегъ Африки и оттуда уже назадъ, снова съ караваномъ, черезъ Сахару, въ Марокко или Триполи?

Алгасовъ не успѣлъ еще разобраться въ этихъ планахъ и не зналъ, исполнимы ли они и которому отдать предпочтеніе, но тотчасъ же несомнѣннымъ стало ему, что если некуда уже дѣваться отъ скуки и нечего больше дѣлать, какъ только ѣздить и ѣздить, то лучше уже ѣздить по африканскимъ пустынямъ и американскимъ лѣсамъ, чѣмъ по европейскимъ отелямъ и разнымъ прославленнымъ points de vue. Лучше ѣздить на верблюдахъ, охотиться за львами и слонами, съ опасностью жизни прокладывать себѣ путь въ невѣдомыя, чудныя страны и по крайней мѣрѣ на каждомъ шагу ощущать настоящія уже, а не игорныя волненія, для забавы лучше уже это, чѣмъ комфортабельно вояжировать въ вагонѣ 1 класса, не боясь ничего за спиной образцовыхъ полицейскихъ и охотясь за одними только безотвязными комарами, и все съ одной цѣлью -- отъ водопада Штауббахъ прослѣдовать къ водопаду Трюмленбахъ и затѣмъ къ водопаду Гіесбахъ, вездѣ покупая фотографіи и бездѣлушки на память и внося какой-нибудь старой швейцаркѣ франкъ или два за взятый ею на откупъ ландшафтъ.

И какъ мелка, неинтересна и ничтожна вдругъ показалась Алгасову Европа! Да, скорѣе туда... Тамъ хоть дѣйствительно поживешь, хоть какъ-нибудь да почувствуешь жизнь и хоть что-нибудь да получишь отъ нея. А если даже случится и худшее, если тѣмъ или инымъ способомъ окончишь дни свои гдѣ-нибудь на берегахъ священнаго Ганга или роскошной Амазонки, такъ вѣдь неужели такъ ужъ очень это страшно? Вѣдь если и нѣтъ еще силъ самому поднять на себя револьверъ, неужели изъ этого слѣдуетъ, что жизнь дѣйствительно дорога и мила? Ждать отъ нея уже нечего, лучшая половина ея прошла, прошла безполезно и даромъ, и ничего, повидимому, не обѣщаетъ унылое будущее. Что лежать придется не на Веденяпинскомъ кладбищѣ, такъ это послѣднее уже дѣло. Даже оригинальнѣе, красивѣе и наконецъ -- поэтичнѣе быть похороненнымъ въ тропическомъ пальмовомъ лѣсу, гдѣ-нибудь въ странѣ Мандинговъ или Борріобула-га... Нѣтъ, и думать тутъ нечего. Приготовиться къ этому путешествію, и скорѣе, какъ можно скорѣе туда ѣхать. Дорого это будетъ стоить, но для кого и для чего беречь ему деньги?

Разъ пришелъ онъ къ такому рѣшенію -- перестала пугать его родина. Вернуться домой необходимо, чтобы все приготовить къ предстоящему продолжительному путешествію; не жить ѣдетъ онъ въ Москву, тамъ ждетъ его дѣло, и нечего уже бояться возвращенія: теперь есть чѣмъ наполнить свои дни на родинѣ и ни пустоты, ни скуки уже не встрѣтитъ онъ въ Москвѣ.

Такимъ образомъ неожиданно вдругъ устранилась единственная причина, еще удерживавшая его за-границей, и такъ захотѣлось ему тутъ домой, что онъ рѣшилъ даже пожертвовать Швейцаріей, чтобы только скорѣе вернуться въ Москву и къ будущей же веснѣ изготовиться въ дальній и трудный путь. Мечтами онъ былъ уже внѣ Европы, въ невѣдомыхъ тропическихъ лѣсахъ, на опасной охотѣ да львами, и какъ радовали его эти мечты, какъ много обѣщали онѣ ему новыхъ и сильныхъ ощущеній...

Между тѣмъ проигрышъ его все возрасталъ съ каждымъ днемъ. Но радъ на смѣну настоящему явилось такое заманчивое будущее -- тотчасъ же перестала занимать Алгасова игра. Онъ посчиталъ свои деньги. Изъ полученныхъ имъ въ Генуѣ 10.000 франковъ онъ проигралъ уже большую часть, и у него оставалось всего только 3000 франковъ наличными, да переводъ на Парижъ въ 15.000 франковъ. Такимъ образомъ было очевидно, что пора уже разставаться съ Монако, и онъ рѣшилъ ѣхать на слѣдующій же день. Въ послѣдній разъ полюбовался онъ чудными видами Монако, въ послѣдній разъ искупался въ морѣ и въ послѣдній разъ пошелъ играть: счастье снова улыбнулось ему на прощанье, и онъ имѣлъ удовольствіе выиграть 60 золотыхъ.

Но онъ ѣхалъ не прямо въ Россію: миновать Парижъ было все-таки невозможно, и Алгасовъ отправился туда.

Съ волненіемъ подъѣзжалъ онъ къ Парижу. Даже дыханіе захватило у него, когда остановился поѣздъ и пришлось выходить изъ вагона. Мысль, что онъ въ Парижѣ, что этотъ носильщикъ, этотъ извощикъ -- парижане, она не давала ему покоя, и съ необъяснимымъ самому себѣ благоговѣніемъ глядѣлъ онъ на всѣхъ и на все...

Было раннее утро прекраснаго лѣтняго дня. Окна занятой Алгасовымъ комнаты выходили прямо на площадь Оперы, и вся громадная эта площадь, величественное зданіе Оперы, начало бульвара Итальянцевъ и avenue de l'Opera, самый центръ блестящаго Парижа -- весь и сразу неожиданно открылся онъ передъ Алгасовымъ, лишь только подошелъ онъ къ окну. Площадь была почти еще пуста, обычное дневное движеніе только что начиналось -- но еще ярче выступали отъ этого величественно-громадные размѣры и самой площади, и улицъ, и обступившихъ ихъ многоэтажныхъ блестящихъ домовъ. Это былъ видъ, поразительный по красотѣ и подавляющей свой величавости; сейчасъ же чувствовалось, что находишься гдѣ-то не въ обыкновенномъ большомъ какомъ-нибудь городѣ, и невольный трепетъ обнимаетъ передъ этимъ видомъ, какъ передъ чѣмъ-то изящно-прекраснымъ по внѣшности и въ то же время ужасно, безобразно огромнымъ по объему. Гнетущимъ образомъ дѣйствуетъ на человѣка эта громада, и нельзя въ то же время Не любоваться ею, такъ она хороша. И это впечатлѣніе не первой только минуты: чѣмъ больше узнаешь Парижъ, тѣмъ громаднѣе кажется онъ и тѣмъ сильнѣе дѣйствуютъ изящная красота его и необъятная громадность...

Долго стоялъ Алгасовъ у окна. Это былъ первый настоящій большой заграничный городъ, имъ увидѣнный -- Вѣны онъ почти и не помнилъ -- и страшно, до волненія, поразили его и высокіе эти, въ 5 и 6 этажей, сплошные одинакіе дома, ихъ необычайные размѣры и острыя шиферныя крыши, и самыя наконецъ великолѣпныя эти улицы, строгія и стройныя, все это столь рѣзко непохожее на то, что называется городомъ у насъ въ Россіи, на Москву, на какую-нибудь Театральную нашу площадь или Тверской бульваръ... Онъ поспѣшилъ переодѣться и вышелъ изъ гостинницы. А между тѣмъ началось уже обычное уличное движеніе Парижа: широчайшіе бульвары покрылись толпами гуляющихъ, всѣ кафе были переполнены, улицы заняты неимовѣрнымъ множествомъ самыхъ разнообразныхъ экипажей, отовсюду неслись пронзительные крики всевозможныхъ продавцовъ, передъ блестящими выставками роскошныхъ магазиновъ была настоящая давка -- и сразу охватила Алгасова кипучая эта жизнь, свободная и шумная. Какъ очарованный, ходилъ онъ по улицамъ и весь этотъ день провелъ на улицахъ, глядя на нихъ, любуясь царившимъ на нихъ оживленіемъ и безъ цѣли гуляя по Парижу. Самый Парижъ, его бульвары, улицы и театры -- вотъ что главнымъ образомъ заняло Алгасова. Уже утомленный осмотромъ столькихъ достопримѣчательностей, онъ не гнался за тѣмъ, чтобы видѣть какъ можно больше въ Парижѣ и лѣниво, лишь по обязанности, осматривалъ онъ парижскіе памятники и музеи, но цѣлые зато часы проводилъ на улицахъ и бульварахъ или за столикомъ кафе, глядя на проходящихъ, а вечера неизмѣнно въ какомъ-нибудь театрѣ, которые увлекли его не менѣе, чѣмъ и самый Парижъ, и еще потому, что давно уже не былъ онъ въ театрѣ. Но не смотря на все его утомленіе и на всю неохоту, съ которой онъ отправлялся каждый разъ осматривать тѣ или другія достопримѣчательности Парижа, были памятники, передъ которыми невольно останавливался онъ и видъ которыхъ мгновенно возвращалъ ему всю былую его бодрость и вниманіе -- готическіе своды Notre-Dame, S-te Chapelle, прелестная и величавая вмѣстѣ, куда не разъ потомъ возвращался Алгасовъ, чтобы вдоволь насладиться этимъ чудомъ готики, Лувръ, и какъ музей, и какъ дворецъ, развалины великолѣпныхъ Тюильери, гдѣ еще видны были полу-разрушенныя роскошныя залы съ колоннами, позолотой и фресками, потомъ С. Клу съ его прошлымъ и чудными видами, единственный по подавляющему своему величію дворецъ Версаля и его несравненные сады, достойное созданіе Короля-Солнца, и наконецъ Фонтенебло, замокъ, построенный могучимъ королемъ и послѣднимъ рыцаремъ, веселымъ Францискомъ I -- все это были такіе памятники, и по красотѣ, и по воспоминаніямъ, и по строго выраженному въ нихъ характеру, мимо которыхъ невозможно пройти, не остановившись передъ ними.

Парижъ увлекъ его и кипучей своей жизнью, и громадой своей, и главное -- своей собственной, одному только ему и всему въ немъ присущей характерной внѣшностью, исполненной игривой граціи и изящнаго вкуса. Алгасовъ чувствовалъ, что нигдѣ уже, ни въ одномъ другомъ большомъ городѣ не увидитъ онъ ничего подобнаго, и онъ спѣшилъ какъ можно лучше ознакомиться съ Парижемъ и поближе узнать великолѣпный и чудный этотъ городъ. Но и среди парижскаго блеска и шума не покидали его мечты о далекихъ путешествіяхъ, о дѣвственныхъ тропическихъ лѣсахъ и знойныхъ пустыняхъ, и съ какой презрительной улыбкой поглядывалъ онъ на огромныя пальмы, гордость Jardin des Plantes: такъ вѣрилъ онъ въ свое путешествіе, что и не могъ уже иначе отнестись къ этимъ плѣннымъ представителямъ тропической природы.

Алгасовъ пробылъ въ Парижѣ около двухъ недѣль и лишь только составилъ себѣ болѣе или менѣе ясное представленіе о Парижѣ и Парижъ пересталъ быть новинкой для него, тотчасъ же безъ сожалѣнія оставилъ онъ его.

Въ день отъѣзда еще разъ пошелъ онъ въ Лувръ -- взглянуть на Венеру Милосскую и на нѣкоторыя любимыя свои картины въ Salon Carré, и выйдя затѣмъ изъ музея, долго любовался снаружи Лувромъ, этимъ дворцомъ изъ дворцовъ, дворцомъ въ полномъ смыслѣ этого слова... Медленно прошелъ онъ всѣ его дворы, обогнулъ печальныя развалины Тюильери и, невольно восторгаясь огромными и блестящими этими площадями и улицами, черезъ Тюильерійскій садъ и величественную площадь Согласія отправился къ тріумфальной аркѣ Звѣзды: ни откуда такъ хорошо, какъ съ верхней ея площадки, нельзя видѣть и понять Парижа, его чудовищной и вмѣстѣ изящной громадности и безумной роскоши -- и оттуда именно и хотѣлъ Алгасовъ въ послѣдній разъ увидѣть этотъ городъ и проститься съ нимъ... кто знаетъ? Быть можетъ, и навѣки... И долго неподвижно простоялъ онъ тамъ, весь охваченный обаяніемъ Парижа и подавленный величавой его громадой, глядя на эту красоту, на эту роскошь, на это изящество, на весь этотъ окружавшій его блескъ, изъ дивнаго сочетанія которыхъ и является великолѣпная эта громадность, неотразимо васъ влекущая, громадность, полная свѣта и жизни, гдѣ все, все говоритъ лишь о весельи и наслажденьи жизнью, о радостяхъ, о роскоши и роскошныхъ пирахъ... И долго стоялъ тутъ Алгасовъ, и такъ грустно стало ему, непонятные какіе-то порывы къ блестящимъ какимъ-то радостямъ наполнили его грудь, и чего-то жаль стало, и чего-то хотѣлось... А Парижъ, громадный и прекрасный, окружалъ его со всѣхъ сторонъ, до самаго горизонта во всѣ стороны передъ нимъ разстилаясь, и, впереди всего, какъ достойный храмъ безумной роскоши, прямо тутъ, передъ Алгасовымъ, была дивная Круглая площадь арки Звѣзды -- площадь, лишь въ Парижѣ и возможная и въ одной себѣ воплощающая весь Парижъ, его громаду, блестящую роскошь и изящную красоту. И стоялъ тутъ Алгасовъ, и глядѣлъ на нее, и невольно думалось ему -- неужто же красота этой роскоши, красота, близкая къ идеалу, неужто же не стоитъ она всѣхъ безчисленныхъ приносимыхъ ей человѣческихъ жертвъ и совершенствомъ своимъ не оправдываетъ и не искупаетъ этихъ жертвъ? Вѣдь сколько полнаго наслажденія даетъ одинъ уже видъ ея, видъ Парижа, даетъ и самимъ даже этимъ жертвамъ Парижа... И смотрѣлъ на него Алгасовъ, и не могъ насмотрѣться, и такъ, кажется, и замеръ бы онъ здѣсь навѣки въ безмолвномъ созерцаніи Парижа...

Онъ поѣхалъ въ Россію, но особенно спѣшить было ему нечего, и въ Кельнѣ онъ остановился. Подробно осмотрѣвъ величественный готическій соборъ, онъ спустился внизъ по Рейну и, направляясь затѣмъ къ Россіи, не могъ все-таки не остановиться въ трехъ лежавшихъ ему по дорогѣ мѣстахъ: въ Вартбургѣ, Веймарѣ и Дрезденѣ.

И онъ не раскаялся въ этихъ остановкахъ, такъ хороши разъубранные лѣсами и роскошной зеленью, далекіе отъ всякихъ чудесъ и кричащихъ великолѣпій, но тѣмъ не менѣе необычайно живописные берега Рейна да и всѣ остальные, тихіе и скромные виды Южной Германіи. Любуясь ими, невольно вспоминалъ Алгасовъ далекую свою родину, къ которой, и превосходя даже ее въ красотѣ, такъ близко подходили они, рѣзко отличаясь отъ только что видѣнной имъ Италіи, и съ отрадой отдыхали глаза его на зеленыхъ этихъ, нѣсколько уже тронутыхъ осенью долинахъ, на густыхъ лѣсахъ и роскошныхъ лугахъ: давно уже не видалъ онъ ничего подобнаго.

Особенно плѣнили его живописныя окрестности Вартбурга и даже лишній день пробылъ онъ въ Эйзенахѣ, чтобы вдоволь нагуляться по окружающимъ этотъ городокъ тѣнистымъ и милымъ долинамъ. Самый Вартбургъ, грозный замокъ XI вѣка, въ которомъ уцѣлѣло столько разныхъ вещей и другихъ остатковъ былыхъ вѣковъ и былой жизни, онъ не могъ не занять Алгасова и красотой своей, и чудными видами на лѣса и долины Тюрингіи, и сѣдой своей стариной, а нетронутыми сохранившіяся въ одномъ изъ его флигелей комнаты Лютера, эти простыя комнаты, гдѣ жилъ и мыслилъ великій человѣкъ и единственнымъ украшеніемъ которыхъ были открывавшіеся изъ ихъ оконъ прелестные виды, эта полу-сгнившая его мебель, столъ, за которымъ онъ писалъ, кресло, на которомъ онъ сидѣлъ, его неуклюжая кровать, его вещи, книги, рукописи -- съ глубокимъ почтеніемъ глядѣлъ на все это Алгасовъ и долго не могъ рѣшиться покинуть эти комнаты. Вообще, сильно дѣйствовали на него всѣ подобные истинные памятники великихъ писателей, не бронзовые или мраморные ихъ монументы, а эта тщательно сохраненная когда-то окружавшая ихъ обстановка, среди которой они жили и писали, и съ какимъ благоговѣніемъ входилъ онъ, будучи въ Римѣ, въ комнату Тассо въ монастырѣ св. Онуфрія, или въ кабинетъ Микель-Анджело въ бывшемъ его домѣ во Флоренціи...

Окрестности Веймара далеко не такъ живописны, какъ лѣсистые холмы и мирныя долины Тюрингіи, и скорѣе ничѣмъ даже не интересны онѣ, но самый Веймаръ, крошечный, чистенькій и тихій городокъ -- это сплошной литературно-историческій музей или, вѣрнѣе, памятникъ одной великой литературной эпохи. Все тутъ полно воспоминаній о Гердерѣ и Виландѣ, о Шиллерѣ и Гёте, о герцогинѣ Амаліи и герцогѣ Карлѣ-Августѣ. На площадяхъ ихъ памятники, въ паркѣ ихъ любимыя мѣста, гдѣ они гуляли, жили или писали, въ дворцахъ ихъ вещи, рисунки, рукописи, или же комнаты, ознаменованныя какимъ-либо чтеніемъ или бесѣдой, въ городѣ ихъ дома, гдѣ тоже съ такимъ же благоговѣйнымъ вниманіемъ сохранены ихъ вещи и вся когда-то окружавшая ихъ обстановка, и наконецъ скромный этотъ домъ герцогини Амаліи съ крашеными полами и самой незатѣйливой мебелью, гдѣ когда-то собирались они, не какъ придворные, а какъ друзья, гдѣ ими читались ихъ произведенія, гдѣ обсуждались ихъ замыслы, гдѣ на каждомъ шагу все говоритъ о нихъ и дышетъ ими... Вся эта эпоха, люди и жизнь того времени, и особенно, сами писатели и ихъ произведенія -- все яснѣе, понятнѣе и ближе стало Алгасову послѣ двухъ этихъ дней, проведенныхъ имъ въ Веймарѣ.

Въ Дрезденѣ онъ остановился, чтобы видѣть знаменитый тамошній музей и хранящееся въ немъ совершеннѣйшее произведеніе Рафаэля. Самый городъ, тихій и скромный, уже не привлекъ его вниманія и, послѣ картинной галлереи, его занялъ тамъ одинъ только историческій музей -- богатѣйшее собраніе драгоцѣнностей, оружія, вещей, мебели и одеждъ XVII и XVIII вѣковъ: этому музею Алгасовъ посвятилъ цѣлый день и отложилъ даже ради него свой отъѣздъ изъ Дрездена.

Затѣмъ онъ нигдѣ уже болѣе не останавливался и въ половинѣ сентября, послѣ почти восьмимѣсячнаго путешествія, вернулся наконецъ въ Москву.

Конецъ III тома.