XX.

Нѣчто подобное чужимъ краямъ, т. е. нѣчто отличное отъ Россіи, Алгасовъ видѣлъ только въ Крыму. Тамъ впервые встрѣтилъ онъ виды, людей и жизнь совершенно не тѣ, къ какимъ онъ привыкъ въ Россіи, такъ что трудно даже было ему представить себѣ, живя въ Ялтѣ, что онъ все въ той же Россіи и всего только въ другой губерніи. Слова: Таврическая губернія, Ялтинскій уѣздъ, предводитель, голова, исправникъ, становой и т. п. аттрибуты русской жизни рѣзали ухо грубымъ своимъ диссонансомъ среди этой не русской обстановки, и даже русскій языкъ звучалъ дико и странно, какъ нѣчто чуждое и несвойственное окружающему.

И своими красотами, своей природой и своеобразностью Крымъ произвелъ на Алгасова сильное впечатлѣніе и наполнилъ собою нѣсколько мѣсяцевъ его жизни, которыхъ онъ никогда не забудетъ. Но если даже Крымъ сдѣлалъ это, чего же ждать тогда отъ Италіи? Если такъ хороши Алупка, Оріанда, Массандра, каковы же должны быть Лаго-Маджіоре, Барромейскіе острова, Флоренція, Римъ, Неаполь и наконецъ -- Сицилія, любовь къ которой завѣщала ему Вѣра Григорьевна?

Таковы именно были мысли Алгасова, когда тронулся поѣздъ, когда исчезла изъ глазъ платформа и стоявшіе на ней друзья его и вдали стала пропадать сама Москва. Онъ усѣлся въ уголъ вагона и разсѣянно глядѣлъ въ окно, на покрытыя глубокимъ снѣгомъ поля, мечтая о веснѣ, о лимонныхъ рощахъ, о скромномъ миртѣ и горделивомъ лаврѣ. Туда, впередъ неслись его мечты, мечты о югѣ среди сверкающаго снѣга, и чѣмъ нетерпѣливѣе рвался онъ на югъ, тѣмъ длиннѣе казались ему эти дни, необходимые для достиженія русской границы. Казалось, и конца нѣтъ Россіи и никогда не кончится длинный нереѣздъ...

Но все начинающееся кончается, какъ совершенно вѣрно училъ Кузьма Прутковъ. Кончилась Россія, кончилась и самая адская часть всей дороги -- переѣздъ черезъ царство -- вотъ наконецъ и давно желанная Австрійская граница.

Но это еще Австрія, Италія далеко впереди, и такъ хотѣлось Алгасову скорѣе увидѣть именно Италію, что онъ старался даже не глядѣть на Австрію, какъ не притрогивается къ закускѣ ожидающій вкуснаго обѣда человѣкъ. Но помимо воли его вторгалась въ душу къ нему чуждая жизнь и завладѣвала его вниманіемъ, отрывая отъ Италіи. Молча глядѣлъ онъ вокругъ, боясь составить преждевременное какое-нибудь представленіе о незнакомой странѣ. Что-то страшно нерусское, чуждое и интересное охватило его со всѣхъ сторонъ, и не въ состояніи уже былъ онъ противиться наплыву новыхъ впечатлѣній. Въ одно время и дико, и пріятно было ему сознавать себя за-границей, далеко отъ Москвы, отъ Россіи, и съ невольнымъ любопытствомъ оглядывался онъ по сторонамъ.

Какъ смутный сонъ, мелькнула передъ нимъ великолѣпная, блистающая модной, лакированной красотой своей Вѣна, но слишкомъ уже манила его Италія, онъ торопился къ ней, словно боясь не застать ея, и на слѣдующее же утро, и не взглянувъ даже на Вѣну, отправился дальше, въ Миланъ.

Холмистыя поля сѣверной Австріи смѣнились чудными горными видами Зиммеринга, разнообразными, величавыми и дикими, передъ которыми ничто была убогая сѣрая Яйла. Съ жаднымъ восторгомъ глядѣлъ на нихъ Алгасовъ, до глубины души потрясенный этой никогда еще невиданной имъ красотой, и даже объ Италіи забылъ онъ, весь охваченный грознымъ величіемъ покрытыхъ снѣгомъ Альпъ.

Но вотъ, вырвавшись изъ горъ, внизъ помчался поѣздъ, и съ каждымъ шагомъ его все болѣе и болѣе стала чувствоваться сила и прелесть юга. Это не югъ еще, но близость его видна уже во всемъ, она волнуетъ и дразнитъ первыми своими признаками и невольно уносится воображеніе впередъ, туда, гдѣ югъ царитъ во всей своей красотѣ...

Еще тамъ, въ горахъ, миновала Итальянская таможня: вотъ позади остались эти горы, вотъ наконецъ и самая Италія, но сѣверная Италія, плодородная, но скучная и некрасивая Ломбардія. Она встрѣчаетъ здѣсь чужестранца, какъ первое разочарованіе, и по неволѣ возбуждается въ умѣ его грустный вопросъ: это ли Италія? Но гдѣ же лимонныя рощи, гдѣ вся прославленная красота ея? Неужели въ отвратительныхъ на видъ, небритыхъ и грязныхъ этихъ итальянцахъ?

Въ Миланѣ Алгасовъ остановился и, не смотря на усталость, тотчасъ же поспѣшилъ на улицу: ему не терпѣлось, ему нужно было какъ можно скорѣе удостовѣриться, что это не сонъ, что онъ точно въ Италіи, въ Миланѣ, на Корсо Виктора Эммануила, передъ дивнымъ соборомъ. Всѣ его недоумѣнія, вызванныя во время дороги неинтересной Ломбардіей, исчезли въ эту минуту и осталось одно только радостное сознаніе, что онъ въ Италіи, что онъ дышетъ итальянскимъ воздухомъ и итальянское вѣчно-синее небо разстилается надъ нимъ...

Въ Миланѣ особенно нечего дѣлать и, спѣша далѣе, думая еще вернуться въ Миланъ, на другой же день отправился Алгасовъ въ Арону. Снова эти скучныя Ломбардскія равнины, но тѣмъ зато рѣзче былъ переходъ, и когда Алгасовъ увидѣлъ полные чарующей прелести берега ЛагоМаджіоре -- тутъ впервые почувствовалъ онъ себя дѣйствительно въ Италіи, въ той Италіи, о которой онъ мечталъ еще въ Москвѣ.

На этотъ разъ онъ не поѣхалъ дальше Стрезы, гдѣ онъ думалъ поселиться на нѣкоторое время возлѣ могилы Вѣры Григорьевны, но и безъ этого, одна уже увѣнчанная сверкающей вершиной Симилона красота Барромейскихъ острововъ навѣрное удержала бы его въ Стрезѣ... Красота, ласкающая, мягкая, нѣжная красота, всюду разлитая здѣсь кругомъ, невысокіе, покатые, такими мягкими линіями очерченные холмы, обступившіе озеро, его зеленые берега, его спокойныя синія волны, среди которыхъ, словно корзины съ цвѣтами и зеленью, брошены прелестные острова -- въ этой тихой картинѣ есть что-то захватывающее душу, что-то неотразимо влекущее, всей душой заставляющее любить эту красоту...

Долго не могъ Алгасовъ отойти отъ выходившаго на озеро окна отведенной ему комнаты -- такъ плѣнилъ его разстилавшійся передъ нимъ видъ, и, любуясь имъ, невольно пожалѣлъ тутъ Алгасовъ, что онъ не родился на этихъ чудныхъ берегахъ и не можетъ вѣчно наслаждаться ихъ плѣнительной красотой. Гостемъ, ненадолго лишь можетъ онъ пріѣзжать сюда, пока жизнь не позоветъ его домой, на холодный сѣверъ, а они -- здѣсь они дома...

Наконецъ вышелъ онъ изъ гостинницы: поскорѣе хотѣлось ему не видѣть только, а рукой, такъ сказать, дотронуться до этой красоты. Прежде всего, разумѣется, пошелъ онъ на кладбище и скоро и легко отъискалъ тамъ дорогую могилу, которая собственно и привела его сюда, на берега Лаго-Маджіоре и въ Стрезу.

Глубоко взволнованный, со слезами на глазахъ, остановился онъ передъ могилой горячо любимой женщины, своего учителя и ангела-хранителя, и толпой нахлынули на него воспоминанія, тяжелыя и отрадныя, воспоминанія о счастливой юности и обо всей безплодно-пропавшей, тяжелой и безрадостной его жизни. Исполнилъ ли онъ все, что завѣщала ему Вѣра Григорьевна, можетъ ли онъ тутъ, передъ ея могилой, дать ей полный, правдивый и строгій отчетъ въ своей жизни, и оправдаетъ или обвинитъ она его, пожалѣетъ ли, какъ побѣжденнаго, или же, какъ и другіе, назоветъ презрѣннымъ трусомъ и бѣглецомъ?

Вотъ что думалъ онъ, неподвижно сидя передъ памятникомъ и глядя на ангела, носившаго милыя черты покойной. Проходили часы -- Алгасовъ но замѣчалъ ихъ и продолжалъ сидѣть, погруженный въ свои думы, и только наступившая ночь заставила его наконецъ очнуться и уйти съ кладбища.

На слѣдующій день съ утра отправился онъ на острова, и прежде всего -- на isola Bella, и отсюда, изъ этого роскошнаго сада, гдѣ южная растительность, собранная вмѣстѣ и красиво расположенная, даже и не сѣвернаго жителя поражаетъ своей прелестью, еще лучше показалось ему отсюда озеро, его острова и чудные его берега съ сіяющей надъ ними снѣговой шапкой Симилона. Такъ и не ушелъ бы онъ, кажется, отсюда, такъ и стоялъ бы здѣсь до ночи, въ нѣмомъ созерцаніи окружающей дивной красоты, если бы не надоѣдливое присутствіе садовника, ни на шагъ не отходившаго отъ него и все торопившаго идти дальше и дальше.

Какъ ни досадно было это, а приходилось покоряться. Впрочемъ, Алгасовъ не жалѣлъ денегъ и нѣсколько разъ обошелъ весь садъ, подолгу останавливаясь на всѣхъ его террасахъ. Онъ не слушалъ болтовни садовника, стараясь не обращать на него вниманія, и до нѣкоторой степени это удавалось ему и весь сосредоточился онъ на чарующей прелести окружающихъ видовъ.

Но красота совершенная, овладѣвающая душой не съ помощью необычайныхъ какихъ-либо внѣшнихъ эффектовъ, а единственно силой внутренней своей прелести, эту красоту легко понять и сродниться съ нею. И здѣсь, на террасахъ isola Bella, здѣсь повялъ Алгасовъ, чего не хватаетъ Алупкѣ, этой геніальной поддѣлкѣ подъ Италію: ей не хватаетъ мягкости этихъ очертаній, этой нѣги, этой тихой прелести, полной спокойствія и граціи, разлитой здѣсь повсюду, этой соразмѣрности во всемъ до послѣднихъ мелочей картины, вслѣдствіе чего ничто не бьетъ здѣсь въ глаза и не нарушаетъ общей гармопіи, но вся картина вмѣстѣ неотразимо влечетъ къ себѣ и заставляетъ любить себя всю, поровну по всѣмъ частямъ своимъ дѣля эту люборь.

Ничего этого нѣтъ въ Алупкѣ. Тамъ искусство и природа не живутъ въ согласіи, но рѣзко отличаются другъ отъ друга -- жеманная роскошь и дѣланность перваго отъ грубой, угрюмой и дикой красоты второй. Искусство хотѣло создать нѣчто свѣтлое, изящное, граціозное, нѣчто подобное Италіи, но вся окружающая природа единодушно возстала противъ этого и рѣзкой противоположностью своей не дала осуществить задуманнаго плана. Оттого всѣ части Алупки не равны между собой по красотѣ, носятъ разный характеръ и не представляютъ одного гармопичнаго цѣлаго. Въ Оріандѣ, гдѣ Крымъ остался Крымомъ, гдѣ не силились во что бы то ни стало непремѣнно обратить его въ Италію, тамъ искусство и природа тѣснѣе сливаются другъ съ другомъ и производятъ впечатлѣніе болѣе гармоничное и цѣльное.

Алгасовъ обошелъ и недостроенное, полуразрушенное palazzo графовъ Барромео. И снаружи, и внутри безспорно во всемъ уступаетъ оно въ роскоши и блескѣ Алупскому дворцу, но здѣсь на всемъ лежитъ печать вѣковъ, все напоминаетъ величавое прошлое, XVII вѣкъ, эпоху вельможъ и широкую ихъ жизнь, украшенную могуществомъ и властью и даже вотъ призракомъ трона, а тамъ -- тамъ сдѣлано только то, что всякій вездѣ и всегда можетъ сдѣлать за деньги.

И съ веселаго isola Bella перенеслись мысли Алгясова домой, на далекую родину, и не одну только Алупку вспомнилъ онъ тутъ, стоя на верхней террасѣ роскошнаго сада и любуясь озеромъ и чудно освѣщенной солнцемъ вершиной Симилона, но и покрытыя глубокимъ снѣгомъ русскія поля, и Москву, и свое затерянное въ глуши Ведевяпино...

Алгасовъ поселился въ Стрезѣ, отсюда уже собираясь знакомиться съ сѣверной Италіей, но такъ хорошо было ему на берегахъ Лаго-Маджіоре, что прошло больше недѣли прежде, чѣмъ онъ рѣшился ненадолго съ ними разстаться и съѣздить на озеро Комо. Всю эту недѣлю онъ провелъ въ прогулкахъ по берегамъ озера и по лѣсистымъ скатамъ Matterone, катался по озеру, объѣхалъ всѣ прибрежные города и мѣстечки, ежедневно навѣщалъ сады Барромейскихъ острововъ -- и все не могъ налюбоваться волшебной этой красотой и чарующей прелестью Лаго-Маджіоре. Чѣмъ болѣе узнавалъ онъ его, тѣмъ болѣе нравилось ему и привлекало его это озеро, и два мѣсяца пробылъ онъ въ Стрезѣ, лишь время отъ времени дѣлая изрѣдка болѣе или менѣе продолжительныя поѣздки по сѣверной Италіи. Не надоѣдали и не приглядывались ему эти милые берега и, какъ и въ первый день своего пріѣзда, все такими же прекрасными и полными обаятельной прелести находилъ онъ ихъ во все время своего долгаго пребыванія въ Стрезѣ, Даже и озеро Комо неизмѣримо во всемъ уступало въ его глазахъ ЛагоМаджіоре, но любовь къ этому послѣднему не мѣшала Алгасову отдавать справедливость другимъ мѣстамъ и любоваться видами и садами, хотя и не столь, по его мнѣнію, красивыми, какъ несравненные виды Лаго-Мяджіоре, но все же полными гармоничной красоты и обаятельной прелести юга. Вообще, чѣмъ ближе знакомился онъ съ природой Италіи, тѣмъ сильнѣе его влекла она къ себѣ. Онъ уже не требовалъ отъ нея непремѣнно лимонныхъ рощъ или иныхъ какихъ диковинъ. Онъ узналъ ее и уже не желалъ невозможнаго, довольствуясь тѣмъ, что находилъ въ садахъ, и особенно по берегамъ озеръ. Но и безъ лимонныхъ рощъ, которыхъ нѣтъ въ Ломбардіи, если не считать тѣхъ нѣсколькихъ деревьевъ, которыя чуть не при оранжерейныхъ условіяхъ ростутъ на isola Bella, и безъ нихъ насколько природа здѣсь роскошнѣе природы Крыма! Алгасовъ легко это замѣтилъ, и невольно улыбнулся онъ, вспомнивъ, какъ кичится русскій клочокъ Италіи своимъ десяткомъ, другимъ несчастныхъ магнолій...

Онъ помнилъ слова Вѣры Григорьевны и не забирался вглубь страны, не увлекаясь никакими столь красивыми для нашего сѣвернаго уха названіями, какъ Верона, Кремона, Парма, Феррара и т. д., и потому избѣжалъ и скуки, и потери времени, и многихъ разочарованій и главнымъ образомъ досады на всевозможныя итальянскія прелести, вовсейеше ихъ силѣ сохранившіяся въ глуши. Спеціальной цѣлью изучить всю страну онъ не задавался, но онъ видѣлъ все лучшее на сѣверѣ Италіи и самое пріятное впечатлѣніе вынесъ онъ изъ своего продолжительнаго тамъ пребыванія. Такъ, не разъ былъ онъ на озерѣ Комо и даже живалъ тамъ по нѣскольку дней, два раза былъ въ Венеціи, объѣхалъ все Лаго-Маджіоре, какъ и остальныя озера -- Лугано, Комо, Лекко и Гарда, поднимался до domo d'Ossola, даже переѣхалъ, не смотря на снѣга, С.-Готтардъ, желая осмотрѣть мѣста, гдѣ Суворовъ прославилъ себя неимовѣрнымъ своимъ переходомъ черезъ Альпы -- а надо видѣть Чортовъ мостъ и старую С.-Готтардскую дорогу, чтобы понять, что сдѣлалъ Суворовъ -- а также и знаменитый, еще не оконченный тогда тонпель. А разъ пачавъ спускаться по швейцарскому склону, Алгасовъ не захотѣлъ уже удовольствоваться однимъ только Гешененомъ, гдѣ начинается тоннель, но поѣхалъ дальше, до Флюельна, и увлеченный дикой красотой озера Четырехъ Кантоновъ, столь не похожей на мягкія линіи берегсвъ итальянскихъ озеръ, объѣхалъ все это озеро до самого Люцерна, откуда снова вернулся въ Италію, до-нельзя довольный своей прогулкой и тѣмъ, что хоть взглянуть удалось ему на Швейцарію и, кромѣ Крыма, есть ему теперь съ чѣмъ сравнивать Италію.

И онъ не зналъ, которой отдать предпочтеніе. Италія влекла его мягкостью и нѣжной прелестью своей природы, Швейцарія поражала величіемъ, дикой красотой и необычайной мощью своихъ горъ и всѣхъ своихъ видовъ, привлекательныхъ, не смотря и на избытокъ даже въ нихъ величія и суровости. Но первой увидѣлъ и полюбилъ онъ Италію, и невольно къ ней лежало его сердце.

Вепеція не понравилась ему: вполнѣ отдавая должное своеобразной и характерной ея внѣшности, съ любопытствомъ глядѣлъ онъ на оригинальный этотъ городъ на водѣ, но слишкомъ уже унылой и печальной ему показалась она и мало красоты находилъ онъ въ ея поблеклой наружности. Можетъ, и оттого происходило это, что слишкомъ уже многаго ожидалъ онъ отъ нея, и потому то, что онъ въ ней нашелъ, показалось ему меньшимъ, чѣмъ оно было въ дѣйствительности. Чтобы провѣрить первое впечатлѣніе, еще разъ посѣтилъ онъ Непецію и снова покинулъ ее безъ всякаго сожалѣнія.

Воображеніе не дополняло ему уничтоженной временемъ красоты облупленныхъ, запятнанныхъ сыростью, почернѣвшихъ отъ грязи дворцовъ, къ тому же занятыхъ -- Алгасовъ не могъ этого забыть -- уже не великолѣпными вельможами временъ Тиціана и Веронезе, а прозаическими трактирами, конторами да банками. Дворецъ Дожей, отъ котораго уцѣлѣли почти однѣ только стѣны, тоже не удовлетворилъ его ожиданіямъ и Алгасовъ находилъ, что дѣйствительность далеко не соотвѣтствуетъ тѣмъ плѣнительно-поэтическимъ представленіямъ, которыя, мечтая на сѣверѣ объ Италіи, мы соединяемъ съ этими романтическими названіями -- мостъ Вздоховъ, лѣстница Гигантовъ, Ріальто и т. д. Вообще, одъ не могъ удержаться отъ нѣкотораго чувства досады, вызваннаго неожиданнымъ разочарованіемъ, а вонь отъ каналовъ, комары, сырость, надоѣдливые нищіе -- все это довершало произведенное на него Венеціей впечатлѣніе. Одинъ только старый соборъ да чудная площадь св. Марка и полюбились ему въ Венеціи, и всегда подолгу любовался онъ этой площадью, особенно по вечерамъ.

Но откуда бы то ни было, съ одинаковой всегда радостью отовсюду возвращался онъ въ Стрезу, на берега любимаго своего Лаго Маджіоре, и какъ ни пріятно было видѣть новое, новыя мѣста и новые виды, все-таки самыми лучшими казались ему дни, которые, въ промежуткахъ между этими поѣздками, проводилъ онъ въ Стрезѣ. Тихо и невозмутимо покойно жилось ему тамъ. Онъ избѣгалъ всякихъ знакомствъ, заходившихъ далѣе разговора за table d'hote'омъ, и все время проводилъ одинъ, катаясь по озеру, гуляя по его берегамъ и окрестнымъ горамъ, а не то -- на скромномъ кладбищѣ, ставшемъ любимымъ его мѣстомъ въ Стрезѣ. Торопиться было ему некуда, онъ шелъ, пока хотѣлось идти, садился, когда уставалъ, и цѣлые часы неподвижно просиживалъ порой на мѣстѣ, любуясь какимъ-нибудь видомъ или наслаждаясь ароматомъ весеннихъ цвѣтовъ.

Подобнаго полнаго, ничѣмъ не нарушаемаго спокойствія никогда еще не зналъ онъ доселѣ. Даже и въ веденяпинскомъ его уединеніи были у него дѣла и заботы, неразлучныя съ жизнью въ собственномъ, родномъ и любимомъ домѣ; какъ ничтожны ни были эти заботы, все-таки онѣ развлекали его, отнимали у него время, давали извѣстный порядокъ его двю и мѣшали вполнѣ отдаться самому только себѣ. И въ Москвѣ были у него друзья и знакомые, театры и книги, цѣлая родная и близкая жизнь, всѣ даже мелочи которой интересовали и невольно до нѣкоторой степени волновали -- и это всего этого трудно было уйти и отрѣшиться. Въ Крыму, и тамъ была любовь со всѣми своими восторгами и печалями, здѣсь же ничего, совершенно ничего, ничто не зоветъ къ себѣ, ничто не интересуетъ, не развлекаетъ и не волнуетъ, здѣсь, на чужбинѣ, онъ совершенно одинъ, и ни людей, ни ихъ жизни, ни какихъ-либо интересовъ или заботъ, ничего этого нѣтъ у него. Хоть цѣлый день можетъ онъ просидѣть въ созерцаніи сверкающихъ снѣговъ Симилона, переливающихъ всѣми оттѣнками бѣлаго, отъ нѣжно-розоваго и до синеватаго -- и и и кто не хватится его, не вспомнитъ о немъ и не позоветъ его, да и самъ ничего не потеряетъ онъ отъ своего бездѣйствія и главное -- знаетъ, что ни забота, ни дѣло какое, ни извѣстіе извнѣ, ничто уже не отвлечетъ отъ дивной картины, ни отъ занимающихъ его думъ. И всей душой наслаждался онъ совершеннымъ этимъ спокойствіемъ и свободой отъ жизни и житейскихъ волненій и дрязгъ, свободой школьника, свободой, которой и самый даже независимый человѣкъ, и тотъ на чужбинѣ лишь и можетъ наслаждаться.

Но умъ его не оставался празднымъ. Среди этого спокойствія, когда дѣйствительная жизнь такъ далеко, повидимому, ушла отъ него, еще настоятельнѣе приступили тутъ къ нему все тѣ же вопросы о жизни, о ея содержаніи и цѣли.

Правъ ли онъ передъ людьми и передъ самимъ собою? Такъ ли онъ жилъ, какъ слѣдовало жить, дѣйствительно ли шелъ по тому пути, который одинъ лишь и могъ привести его къ жизни полной, счастливой и разумной, если только существуетъ она на землѣ и дано извѣдать ее людямъ? Дѣйствительно ли палъ онъ, побѣжденный въ неровной борьбѣ съ цѣлой жизнью, или же уклонился отъ боя, умышленно или нечаянно не услышавъ ея вызова? Ничего не достигъ онъ въ жизни и ничего.не. сдѣлалъ, ни для себя, ни для другихъ. Его жизнь прошла блѣдно и скучно, безъ пользы и слѣда. Почему? Должно ли такъ это быть и уже не можетъ быть иначе, или же какая-нибудь ошибка его, вольная или невольная, привела его къ такому печальному концу? И гдѣ она, эта ошибка? Въ чемъ? Эти вопросы, явившіеся ему еще при первомъ его посѣщеніи могилы Вѣры Григорьевны, они не давали ему покоя, повелительно требуя немедленнаго и точнаго отвѣта.

Подробно, глубоко вдумываясь въ каждое ея явленіе, прослѣдилъ онъ всю свою жизнь съ того дня, какъ въ первый разъ увидѣлъ онъ Вѣру Григорьевну, ему самому уяснившую его же собственныя", дотолѣ неясно лишь бродившія въ его головѣ стремленія. Но онъ не остановился на одной только своей жизни; насколько это было возможно ему, онъ разобралъ и жизнь своихъ друзей и знакомыхъ, чтобы уяснить себѣ свои ошибки, если онѣ были, а если не было ихъ, то хоть причины, вызвавшія такую рѣзкую разницу между его жизнью и жизнью всѣхъ остальныхъ людей.

Тщательно взвѣсилъ онъ всѣ побужденія, руководившія имъ въ тѣхъ или другихъ случаяхъ его жизни и заставлявшія его поступать такъ, а не иначе. Старался онъ представить себѣ, какое теченіе приняла бы его жизнь, если бы онъ слушался не собственныхъ влеченій, а совѣтовъ другихъ, слѣдуя ихъ вѣками испытанному опыту -- но какъ ни оспаривалъ онъ самого себя, приводя всевозможные доводы противнаго лагеря, не могъ онъ убѣдить себя, что онъ остался въ проигрышѣ, не послушавъ Вёдрова и Бачурина. Внѣшнимъ образомъ, это точно, его жизнь пошла бы иначе, т. е. онъ но имѣлъ бы той полной свободы, которой онъ такъ широко пользовался, и вмѣсто нея имѣлъ бы постороннюю какую-нибудь цѣль въ жизни. Но развѣ съ этимъ вмѣстѣ измѣнились бы и взгляды его на жизнь и на эту самую цѣль? Вотъ если бы это чудо могло совершиться, ну тогда и дѣйствительно былъ бы онъ въ выигрышѣ. Онъ выигралъ бы тогда жизнь, полную ожиданій и почета, жизнь, завидную въ глазахъ другихъ и несомнѣнную въ своихъ, а слѣдовательно -- онредѣзенную и безмятежно-покойную. Но дѣло въ томъ, что и не можетъ совершиться это чудо, да и ни за какую цѣну, ниже за высшіе въ Имперіи чины и должности по отдалъ бы онъ, Алгасовъ, этихъ дорогихъ ему, выстраданныхъ имъ взглядовъ, ибо онъ искренно принималъ ихъ за истипу и вѣрилъ въ нихъ, какъ въ истину. Да и неужели это дѣйствительно правда, неужели возможно это, что все, что нужно для достиженія счастья, единственное необходимое для этого условіе-это внѣшняя цѣль въ жизни, непремѣнно и во что бы то ни стало какая-нибудь внѣшняя цѣль, какова бы ни была она, лишь бы только была?

Не званіе сенатора, не лента и звѣзда, не богатство даже было идеаломъ Алгасова, этимъ идеаломъ была для него сама жизнь и счастье, къ нему только и стремился онъ, только его и любилъ -- и всѣхъ дальше, повидимому, стоялъ онъ отъ счастья. Отчего это? Отчего люди, шедшіе къ жизни и счастью, повидимому, окольными путями, пришли однако раньше его, выбравшаго, казалось бы, прямую дорогу? Оттого ли, что онъ ошибся и проселокъ принялъ за прямую дорогу, оттого ли, что ихъ жизнь и стремленія мельче, и легче потому достижима ихъ цѣль? А если такъ это, не должна ли жизнь болѣе мелкая быть настоящей нашей цѣлью? Не есть ли исканіе чего-то болѣе высокаго лишь признакъ излишняго самомнѣнія и гордости, наказанной, какъ гордость строителей Вавилонской башни? На чьей сторонѣ правда?

Но отдать свою жизнь исканію богатства или званія сенатора? Ради чего? Ради ли собственнаго счастья, или ради счастья другихъ? Но первое никогда не было и не можетъ быть сопряжено со званіемъ сенатора, а на второе сенаторъ, какъ таковой, тоже не имѣетъ никакого особаго вліянія. Или, можетъ-быть, для наполненія своего досуга чѣмъ-либо болѣе пріятнымъ и менѣе труднымъ, нежели должность судебнаго слѣдователя, инспектора народныхъ школъ или директора шелковой фабрики? Не вѣрнѣе ли послѣднее?

Но если цѣлью жизни слѣдуетъ признать облегченіе выпавшаго на свою долю труда, то онъ, Алгасовъ, онъ, казалось бы, достигъ этой цѣли прямѣе и полнѣе, чѣмъ мечтающій о сенаторствѣ Бачуринъ, а между тѣмъ Бачуринъ живетъ и чувствуетъ жизнь, а Алгасовъ принужденъ во всѣ стороны кидаться, ища хоть какой-нибудь забавы, которая хоть на минутку дала бы ему отдохнуть и забыться...

Слѣдовательно, цѣль не въ облегченіи труда: разъ не даетъ удовлетворенія и счастья и полнѣйшая даже праздность, тѣмъ уже менѣе можно полагать его на половинѣ ведущихъ къ ней путей.

И остается единственное предположеніе, что цѣль состоитъ въ исканіи самого сенаторства, какъ лишняго украшенія благополучной и полной довольства жизни. Но развѣ ее мелочная это цѣль, развѣ есть возможность любовь и всю жизнь свою отдать подобной цѣли?..

Не изъ мелкаго презрѣнія къ чинамъ и сенаторству, какъ къ одному изъ проявленій жизни, пришелъ Алгасовъ къ такому выводу. Нѣтъ, этого презрѣнія въ немъ не было, всегда и ко всѣмъ формамъ жизни относился онъ съ полнимъ уваженіемъ, если и не во внѣшнихъ ихъ, зачастую искаженныхъ проявленіяхъ, то въ чистой идеѣ, съ которой единственно и имѣлъ онъ дѣло въ своихъ разсужденіяхъ. Но онъ вѣрилъ, что жизнь, какъ бы хороша и счастлива ни была она -- она не должна и не будетъ никогда мѣшать никакому служенію дѣйствительнымъ общественнымъ потребностямъ, и доступъ къ жизни и счастью не долженъ въ то же время зависѣть отъ каприза судьбы, отъ извѣстнаго и притомъ высокаго уровня ума и образованія. Отправленіе обязанностей сенатора, какъ одна изъ серьезнѣйшихъ потребностей общественной жизни, но очищенной отъ всякихъ притязаній мелочнаго честолюбія, и при той идеальной жизни, о которой мечталъ Алгасовъ, должно и всегда будетъ находить нужныя для себя силы, ибо Алгасовъ понималъ жизнь не въ одномъ лишь эгоистичномъ личномъ благополучіи, а въ счастьи, гармонично сливающемся счастьемъ всеобщимъ. Но въ исканіи сенаторства, какъ должности III класса съ извѣстнымъ мундиромъ, окладомъ и почетомъ -- вотъ въ чемъ видѣлъ Алгасовъ мелочность и не находилъ возможнымъ всю жизнь отдать подобной цѣли.

Но положимъ, сенаторство -- это проявленіе исключительно русскаго честолюбія, да и то лишь для чиновниковъ не свыше IV класса. Будь Константинъ Платоновичъ не господинъ, а милордъ или мистеръ Бачуринъ, и при извѣстной долѣ самоувѣренности онъ могъ бы мечтать о большемъ, даже; пожалуй, и о званіи перваго министра. Впрочемъ, и въ Россіи не невозможно подобное честолюбіе, и у васъ есть министры, хоть и не первые, но, къ сожалѣнію, первый министръ одинъ, а людей много, и жизни, счастья одинаково хотятъ всѣ. Тѣ же, о которыхъ позаботился самъ Господь, надѣливъ ихъ геніемъ -- о ихъ жизни и счастьи нечего думать, ихъ задача рѣшена, и если намъ, людямъ толпы, и не годится это рѣшеніе, то до нихъ это не касается.

Есть, правда, и другіе жизненные пути, кромѣ служебнаго, съ пеыми по внѣшности цѣлями, но кромѣ тѣхъ, которые требуютъ призванія и особыхъ, отъ Самого Господа исходящихъ силъ -- всѣ остальные одинаково сводятся все къ тому же, къ исканію если и не праздности, то возможно облегченнаго и пріятнаго труда. Напр., хлопотливая биржевая дѣятельность Боброва. Я честолюбіе и нажива -- это два центра, вокругъ которыхъ, такъ или иначе, вертится вся жизнь человѣческой толпы во всѣхъ своихъ проявленіяхъ. Затѣмъ уже остаются лишь способы употребленія добытыхъ праздности и денегъ. Одни думаютъ о грубыхъ только чувственныхъ удовольствіяхъ, о картахъ, винѣ, женщинахъ, и этому отдаютъ всю жизнь свою. Но жизнь ли это? Не есть ли это полнѣйшее отреченіе отъ жизни, инстинктивное стремленіе забыть даже о ней среди болѣе или менѣе сильныхъ и пряныхъ ощущеній?

Другіе мирно поживаютъ себѣ, пассивно принимая все, что ни посылаетъ имъ жизнь, не имѣя никакихъ собственныхъ идеаловъ, а слѣдовательно -- и нужды бороться за ихъ осуществленье, живущіе извѣстной жизнью не потому, что она имъ особенно мила, а потому только, что она есть и подвернулась подъ руку. Подвернись имъ жизнь совершенно другая и даже противоположная -- и безъ ропота приняли бы они ее и были бы все также безмятежно довольны и счастливы. Безъ думъ и сомнѣній доживаетъ такой счастливецъ до старости,

Всегда довольный самъ собой,

Своимъ обѣдомъ и женой.

Дурного въ этомъ нѣтъ ничего и все это большею частью счень почтенные люди, какъ, напр.. князь Дмитрій Алексѣевичъ или Павелъ Ивановичъ Вёдровъ, но что же дѣлать, если не наградила судьба этимъ завиднымъ даромъ -- быть всегда и всѣмъ одинаково довольнымъ? И что думать о людяхъ, которымъ жизнь не можетъ не угодить?

Третьи видятъ все, всю цѣль своей жизни въ дѣтяхъ, въ нихъ находятъ и жизнь, и счастье, живутъ только для нихъ, только ихъ и любятъ, только о нихъ и заботятся, по ихъ потребностямъ ломаютъ и строятъ свою жизнь, длятнихъ, безъ колебанія и борьбы жертвуютъ всѣмъ, и покоемъ своимъ, и удобствами, и порой даже и честью, и тихо проходитъ въ нѣдрахъ семьи ихъ дремлющая жизнь. И это еще болѣе почтенные люди, но вѣдь жизнь ихъ, вся посвященная одному только пріумноженію въ настоящемъ и будущемъ рода человѣческаго, въ концѣ концовъ, вѣдь это жизнь несчастнаго полипа... Хорошо ею довольствоваться прикрѣпленному къ одному мѣсту полипу, но нельзя же забывать, что, кромѣ полиповъ, есть въ природѣ и львы, и орлы, которымъ ихъ болѣе широкія стремленія не мѣшаютъ, однако, быть недурными отцами...

Четвертые, съ возвышеннымъ умомъ и высокими стремленіями, витая духомъ въ области идеала и красоты, проводятъ жизнь среди ученыхъ, поэтовъ и художниковъ, собирая библіотеки и галлереи, созерцая съ своихъ обсерваторій ходъ небесныхъ свѣтилъ, наслаждаясь чудной гармоніей звуковъ или же вдохновенными рѣчами объ истинѣ и прекрасномъ. И ихъ славная жизнь завидна и хороша, завидна и потому, какъ превозносятъ и почитаютъ ихъ современники и потомство, и потому, главнымъ образомъ, что никакія оргіи, никакія красавицы, ни игорныя волненія никогда не даютъ и не могутъ дать столько забвенія, и такого полнаго, отраднаго, безмятежнаго и красиваго забвенія... Не меньше, впрочемъ, радостей и того же безмятежнаго забвенія знаютъ и младшіе братья славныхъ меценатовъ -- знатоки и собиратели всякаго книжнаго хлама, стараго фарфора, брошенныхъ вещей и табакерокъ, негодныхъ почтовыхъ марокъ и т. д. безъ конца.

Есть наконецъ люди, душой болѣющіе при видѣ чужого горя и чужихъ страданій, всѣми силами души стремящіеся помочь несчастнымъ своимъ братьямъ и всю жизнь свою отдающіе ближнимъ своимъ. Но имъ достался въ удѣлъ завидный даръ любви, это ихъ счастье, и не должны они корить тѣхъ, которымъ не дано этого дара, которымъ слишкомъ дорога своя личная жизнь и не въ силахъ они отречься отъ нея. Но жизнь настоящая, способная каждому дать счастье, ибо, какъ человѣкъ, онъ имѣетъ право на счастье, въ томъ-то и заключается она, что ни отъ кого не потребуетъ самопожертвованія и, не отрывая человѣка отъ личной жизни и личнаго его счастья, не оторветъ въ то же время и отъ служенія ближнимъ, напротивъ, еще болѣе силъ и энергіи дастъ ему для этого служенія. Иной и представить себѣ нельзя настоящей и полной счастья жизни.

Вотъ всѣ главнѣйшіе пути жизни въ основныхъ и возможно-упрощенныхъ представленіяхъ. Иныхъ нѣтъ при нормальныхъ условіяхъ жизни народа, каковыя существуютъ, напр., въ данную минуту. При ненормальныхъ -- тогда вопросъ мѣняется, тогда долгъ захватываетъ человѣка, намѣчаетъ ему дорогу, отнимаетъ у него свободу, но взамѣпъ даетъ жизнь, быть-можетъ, и полную страданій, но полную также содержанія и несомнѣннаго дѣла, полную сознанія, что не даромъ живешь на свѣтѣ, что ясно видишь цѣль своей жизни и по мѣрѣ силъ идешь къ этой цѣли. Но что же и думать объ этомъ, когда нѣтъ этихъ ненормальныхъ условій жизни народа? Не желать же ихъ...

Мелочность всѣхъ существующихъ и доступныхъ намъ въ обыденное время жизненныхъ цѣлей, невозможность отдать имъ всю душу и всю любовь свою -- непремѣнное условіе для Алгасова -- все это было ясно, по крайней мѣрѣ ему. Одно, что не гармонировало нѣсколько съ общей, безцвѣтностью, это была счастливая, бодрая и дѣятельная, и даже какъ-будто дѣйствительно полная жизнь Костыгина. Что обусловливаетъ его счастье и эту полноту его жизни? Любимая ли дѣятельность? Но сколько не вдумывался въ нее Алгасовъ, ничего не видѣлъ онъ въ ней и никогда не пожелалъ бы ея для себя. Удачная ли семейная жизнь? Правда, и съ этой стороны безусловно можно ему позавидовать. Особо ли счастливый характеръ? И Алгасовъ долженъ былъ допустить, что всѣ три эти условія, вмѣстѣ съ отсутствіемъ способности всякое понятіе и всякое дѣло возводить до первоначальной его идеи, лишенной всякихъ осложненій и постороннихъ прикрасъ -- вотъ что создавало безмятежное счастье его друга. Ибо могъ ли бы Костыгинъ съ такою же любовью и съ той же ровностью духа отдаваться своей дѣятельности, если бы онъ глядѣлъ на нее глазами Алгасова, видѣвшаго въ ней хорошо-оплачиваемое и даже интересное занятіе, но отнюдь не серьезное и общеполезное, свободное отъ всякихъ вопросовъ и сомнѣній дѣло? А разъ исчезла бы глубокая эта вѣра его въ свое дѣло -- и вотъ уже нарушена вся гармонія его жизни, отъ которой осталась бы только половина -- семейное счастье, т. е. именно то, что всего болѣе зависитъ отъ случая и всего болѣе нуждается въ дополненіи... Или же весь и вопросъ тутъ именно въ удачномъ сочетаніи большей или меньшей доли личнаго счастья съ достаточнымъ къ нему, необходимымъ этимъ для полноты жизни какимъ-нибудь дополненіемъ? Можетъ, именно мѣра въ обоихъ этихъ дарахъ судьбы и обусловливаетъ спокойное довольство человѣка, не давая уже ему вдумываться въ то, чему отдаетъ онъ избытокъ своихъ силъ и любви, и въ одномъ только этомъ искать той полноты, которая, при иныхъ обстоятельствахъ, одна лишь и способна удовлетворить его и дать ему жизнь и счастье?

А все горе Алгасова и заключалось именно въ грустномъ этомъ дарѣ во всемъ непремѣнно искать идеала и полноты и всякое понятіе или дѣло видѣть вслѣдствіе этого лишь въ крайнихъ его проявленіяхъ, или въ чистой идеѣ, отрѣшенной отъ жизни и всѣхъ страстей человѣка, или же въ полномъ ея поглощеніи этой жизнью и страстями, т. е. или въ высокомъ, или въ смѣшномъ. При такомъ взглядѣ на вещи, представляя себѣ, напр., понятіе: сенаторъ, онъ видѣлъ или тѣхъ, подобныхъ богамъ, сенаторовъ, которые встрѣтили въ Римѣ Галловъ, или же сенатора Бачурина, для котораго классъ и мундиръ этой должности казался верхомъ и красой человѣческаго благополучія. И среди этихъ крайностей не замѣчалъ Алгасовъ, напр., сенатора Осоцкаго, смотрѣвшаго на то же званіе, какъ на возможность служить съ большей пользой и на болѣе широкомъ поприщѣ, и главнымъ образомъ ради лишь этого предпочитавшаго сенаторство другимъ, нисшимъ должностямъ. Середины ни въ чемъ не видѣлъ и никогда не думалъ о ней Алгасовъ, но когда ему указывали на это -- съ жаромъ всегда возражалъ онъ, что и ненужно это, ибо не въ ней найдетъ человѣкъ удовлетвореніе и счастье, и не въ ея скромныхъ задачахъ найдутъ разрѣшеніе "проклятые вопросы жизни"...

И вотъ является сопоставленіе, при которомъ именно и требуется извѣстная серединность... Да, но, къ сожалѣнію, не серединность только, но и мѣра серединности. Но вѣдь м ѣ ра -- это опять-таки своего рода счастье и рѣдкое счастье, и самое въ то же время неустойчивое: наша любовь, наши силы, предложенное намъ жизнью дѣло, безчисленными нитями неразрывно связанное со всей сложной человѣческой жизнью и съ каждымъ проявленіемъ этой жизни отдѣльно-насколько измѣнчивы и шатки всѣ эти условія, между тѣмъ какъ отъ взаимнаго только и до мелочности строгаго соотвѣтствія ихъ всѣхъ и зависитъ м ѣ ра! Малѣйшее уклоненіе чего-нибудь въ сторону -- и соотвѣтствіе нарушено, и полной мѣры уже нѣтъ, и нѣтъ уже, слѣдовательно, и полнаго удовлетворенія. Но кромѣ того, м ѣ ра дѣйствительно даетъ намъ познать удѣлъ боговъ Олимпійцевъ -- безмятежное спокойствіе среди дѣлъ и стремленій, а въ спокойствіи ли жизнь, живая дѣятельность и движеніе впередъ, которое одно только и въ силахъ удовлетворить человѣчество?

Мѣра во всемъ -- ее безошибочно клали въ основу благополучія и счастья древніе греки и, дѣйствительно, съ ея помощью достигали почти идеальной по красотѣ своей жизни. И не только въ основу личной, они положили ее и въ основу народной своей, т. е. по условіямъ того времени -- міровой почти жизни и, съ помощью мѣры, тоже довели эту жизнь до идеальной, неподражаемой красоты, но не дала имъ мѣра эта силы стать дрожжами жизни человѣчества и поднять ее къ заоблачнымъ высотамъ истины... Хороша и волна красоты была жизнь Солона и Перикла, да и большинства, пожалуй, ихъ современниковъ, но чѣмъ былъ ихъ народъ, и не только для себя, но и для всего человѣчества, и что онъ сталъ всего два какихъ-нибудь вѣка спустя...

Мѣра даетъ намъ спокойствіе, залогъ отраднаго довольства и полнаго идиллической красоты благополучія, но не жизнь, не счастье. И всс-таки счастливы тѣ, кому ниспослала судьба завидный этотъ даръ, и трижды счастливы они, если, однажды имъ данный, не былъ онъ отнятъ у нихъ и до конца неподвижными оставались вѣсы ихъ жизни... Счастливцамъ этимъ можно завидовать -- да, но брать съ нихъ примѣръ -- это все равно, что хотѣть подражать Рафаэлю или Моцарту. И какъ бы ни былъ высокъ и хорошъ случайный даръ судьбы человѣку -- онъ все-таки случайный только даръ и больше ничего, и нельзя его класть въ основу жизни и счастья, ни строить на немъ идеала счастья всеобщаго.

И разобравъ такимъ образомъ всю свою жизнь, Алгасовъ долженъ былъ признать, что правъ онъ передъ людьми и самимъ собою, что иною и не могла бы она быть въ сути своей, а если бы и прошла нѣсколько иначе ея внѣшность, ничего еще не прибавило бы это къ его благополучію и не дало бы ему счастья. Внѣшность не есть и для него никогда не можетъ стать содержаніемъ.

Но если такъ это, невольно является тогда вопросъ -- есть ли дѣйствительно, возможна ли счастливая и разумная жизнь? Не правы ли тѣ, которые, не будучи въ состояніи примириться съ жалкой мелочностью всѣхъ людскихъ радостей, стремленій и дѣлъ, удаляются отъ нихъ, отрекаются отъ людской суеты и предаются жизни чисто-созерцательной?

Съ одной стороны можно сказать, что не для того же Творецъ далъ намъ жизнь, любовь къ ней и желаніе жить, чтобы мы отрекались отъ жизни и удалялись отъ нея, но съ другой -- нельзя было идти противъ фактовъ и оставалось смириться передъ недосягаемой тайной.

Жизнь, вся отданная отвлеченнымъ умозрѣніямъ или тихой молитвѣ -- эта жизнь никогда еще не являлась Алгасову, и здѣсь впервые сталъ онъ вдумываться въ нее, наведенный на нее той абсолютной тишиной и тѣмъ спокойствіемъ, среди которыхъ жилъ онъ въ Стрезѣ. Въ нѣкоторомъ смыслѣ онъ и велъ здѣсь жизнь чисто умозрительную, совершенно отрѣшенную отъ дѣйствительности, и потому переходъ къ разбору этой жизни былъ для него какъ нельзя болѣе простъ и своевремененъ.

Не въ ней ли истина... по крайней мѣрѣ для избранныхъ? И не въ томъ ли его ошибка, что въ жизни никогда не хотѣлъ онъ допускать избранныхъ, утверждая, что какъ для генія, такъ и для всякаго даннаго дюжиннаго человѣка одинаково должна быть одна жизнь и одно счастье? И наконецъ, не этимъ ли путемъ, путемъ самоуглубленія, путемъ стремленія къ самосовершенствованію и возможному удаленію отъ зла -- не имъ ли скорѣе и вѣрнѣе дойдешь до рѣшенія вопроса о цѣли нашей жизни? Ища добра, ища лучшаго, того, къ чему должно стремиться -- не эти ли только исканія и могутъ навести на то. что одно лишь и способно дать счастье человѣку и красоту его днямъ, наполнить жизнь его несомнѣннымъ содержаніемъ?

Между тѣмъ приходилось разставаться съ Стрезой: недалеко уже было и до Пасхи, а Алгасову хотѣлось провести въ Римѣ Страстную недѣлю и, съ сожалѣніемъ простившись съ тихими берегами Лаго-Маджіоре, поѣхалъ онъ въ Геную, чтобы оттуда уже черезъ Пизу ѣхать въ Римъ, взглянувъ по дорогѣ на знаменитыя Каррарскія каменоломни.

Глубокое впечатлѣніе произвела на него своеобразная красавица-Генуя, ея чудные виды, дворцы и дачи и наконецъ кипучая эта, никогда еще имъ невиданная жизнь большого портоваго города. Снова тутъ увидѣлъ онъ любимое свое море, котораго почти не видалъ съ самаго отъѣзда изъ Крыма, ибо въ Венеціи и не чувствуется даже оно, и съ новымъ восторгомъ глядѣлъ на него Алгасовъ, любуясь имъ съ окрестныхъ горъ или съ возвышавшейся надъ портомъ великолѣпной на аркахъ мраморной террасы, уничтоженной нѣсколько лѣтъ спустя. Но когда онъ отправился дальше, когда онъ увидѣлъ живописный морской берегъ, которымъ идетъ дорога въ Пизу, тутъ и предѣловъ уже не было восторгу Алгасова -- такъ хорошъ этотъ берегъ, но кромѣ того, совершенно иную природу встрѣтилъ онъ за Генуей и впервые наконецъ увидѣлъ здѣсь Италію, настоящую Италію, прекрасную и знойную, царство Апеннинъ и оливки. Ломбардія и особенно сѣверъ ея, та страна озеръ, гдѣ онъ жилъ до сихъ поръ -- она носитъ на себѣ еще альпійскій характеръ, она принадлежитъ скорѣе Швейцаріи, чѣмъ Италіи, и ея покрытые изумрудными лугами холмы, ея тѣнистыя рощи, ея скалы и озера и наконецъ отовсюду видныя здѣсь грозныя эти снѣговыя вершины -- все это говоритъ объ иной странѣ и природѣ. Могучей своей силой все смягчилъ и украсилъ здѣсь югъ, но тѣмъ не менѣе и представленія даже не даютъ зеленые берега Лаго-Маджіоре о сожженныхъ солнцемъ, пустынныхъ и желтыхъ апеннинскихъ пейзажахъ.

Въ Каррарѣ Алгасовъ остановился. Она лежитъ у самыхъ горъ, нѣсколько въ сторонѣ отъ желѣзной дороги. Къ ней идетъ, правда, особая вѣтвь, но, чтобы выиграть время, Алгасовъ не сталъ дожидаться поѣзда и на лошадяхъ отправился въ крошечный и неказистый этотъ городишко, имѣющій, впрочемъ, академію и театръ. Это, если можно такъ выразиться, городъ скульпторовъ: въ каждомъ домѣ мастерская, въ каждомъ домѣ идетъ артистическая работа, всюду мраморъ, мраморъ и мраморъ.

Самыя каменоломни находятся въ горахъ, часахъ въ трехъ ходьбы отъ Каррары, и эта прогулка въ Каррару и на каменоломни уяснила Алгасову нѣкоторыя особенности Италіи и ея природы, и понялъ онъ тутъ, почему совѣтовала ему Вѣра Григорьевна не увлекаться и избѣгать внутренней Италіи. Итальянская природа хороша, ея далекіе виды прекрасны, ея горы очерчены мягкими, граціозными линіями, ея деревушки живописны, но все это лишь издали -- изъ сада какой-нибудь виллы, съ башни или съ верхушки холма. Вблизи лучше и не разглядывать этой природы, а то далекіе виды окажутся унылыми и безжизненными равнинами, яркіе клочки зелени -- некрасивыми виноградниками, оливковыя рощи, такія издали густыя и веселыя -- однообразной и до-нельзя скучной кучей изрѣдка разбросанныхъ корявыхъ сѣрыхъ деревьевъ, безъ кустовъ, безъ травы, безо всего, что краситъ наши рощи, горы -- пустынной желтой массой изъ глины, песка и камней, выжженной и почти лишенной растительности и тѣни, деревушки -- до невозможности грязными, тѣсными и мрачными трущобами, съ грязными нищими вмѣсто жителей и съ множествомъ всюду снующихъ паршивыхъ и скверныхъ ребятишекъ, короче -- пропадетъ все очарованіе и глубоко разочаровывается путешественникъ, издали такъ восхищенный этимъ видомъ и въ еще большій восторгъ готовившійся придти при ближайшемъ съ нимъ знакомствѣ... Куда же дѣвалась эта полная гармоніи красота, эта мягкость и чарующая прелесть, всюду здѣсь разлитая? съ недоумѣніемъ спрашиваетъ онъ себя, оглядываясь по сторонамъ. Все исчезло и пропало безъ слѣда. Всѣ подробности и отдѣльныя части обширнаго вида, которыя, сливаясь вмѣстѣ, создаютъ его дивную красоту, увидѣнныя вблизи, выглядываютъ до того уныло и некрасиво, что не только не нравятся, но даже отталкиваютъ жесткой своей грубостью, подобно рѣзкимъ и грубымъ мазкамъ иной безсмертной картины.

Именно это испыталъ и Алгасовъ. Однообразные поля и виноградники, которыми пришлось ему ѣхать, скучныя оливки, сама неприглядная Каррара, наконецъ пустынныя горы и на всемъ вокругъ лежащій унылый, желтоватый какой-то колоритъ -- такъ мало гармонировало все это съ чудной красотой и мягкостью дали, мало-по-малу, по мѣрѣ приближенія, превращавшейся въ такія же неприглядныя и скучныя, желтовато-сѣрыя не то поля, не то пустыни, что жаль даже стало ему, зачѣмъ поѣхалъ онъ въ Каррару, зачѣмъ увидѣлъ вблизи ея живописныя горы и поля...

И онъ былъ правъ. Какъ плѣнительно-хороши, напр., эти горы, видныя вдали, съ Lung'Arno въ Пизѣ! Кажется, глазъ не отвелъ бы отъ нихъ, и дѣйствительно, долго неподвижно стоялъ тутъ Алгасовъ, любуясь граціозными ихъ очертаніями... Но счастье его, что, по неимѣнію времени, не познакомился онъ съ ними поближе, что ему очень хотѣлось: онъ избавился отъ лишняго разочарованія и сохранилъ одно лишнее хорошее впечатлѣніе.

Этотъ видъ и потомъ чудная Соборная площадь, гдѣ по чистой и свѣжей, густо-зеленой луговинѣ разбросаны своеобразно-красивыя бѣлыя мраморныя зданія собора, крещальни и знаменитой наклоненной колокольни -- это все въ Пизѣ, но и этого довольно, чтобы полюбить этотъ тихій городокъ. Соборная площадь особенно поразила Алгасова: ничего подобнаго и не ожидалъ онъ увидѣть и даже остановился отъ восторга и изумленія, когда, при поворотѣ, вся зеленая и веселая эта площадь вдругъ и сразу открылась передъ нимъ...

Изъ Низы онъ отправлялся прямо уже въ Римъ, и не безъ волненія входилъ онъ въ вагонъ: сердце его замирало при мысли, что еще нѣсколько часовъ -- и онъ будетъ въ Вѣчномъ городѣ...

Пріѣхалъ онъ поздно, но мысль о Римѣ не давала ему спать и какъ можно раньше поспѣшилъ онъ встать на слѣдующее утро, чтобы поскорѣе увидѣть Римъ. Наскоро позавтракавъ, вышелъ онъ изъ гостинницы -- и сразу очутился на этой красавицѣ изъ площадей -- piazza del Ророlо. Какъ очарованный, остановился онъ среди нея, оглядываясь по сторонамъ и любуясь неизъяснимой ея прелестью -- и любовь, страстная и теплая любовь къ Вѣчному городу овладѣла его сердцемъ при первомъ же этомъ взглядѣ на Римъ... Дѣйствительно, врядъ ли другой какой городъ способенъ такъ же нравиться и такъ же сразу, съ первой минуты павѣки завладѣвать человѣкомъ, какъ Римъ. Что-то до-нельзя поэтическое есть въ его улицахъ, садахъ и видахъ, да и во всемъ городѣ, все полно здѣсь чарующей красоты и рѣдкаго вкуса, все говоритъ, что Римъ создавался вѣками и строился не губернскими архитекторами, но артистами, любившими и понимавшими красоту, и красота является здѣсь спокойной и увѣренной въ себѣ, простой и полной правды, не сочиненной, а созданной, и созданной творческой мыслью цѣлаго народа каждой данной эпохи... Съ перваго же дня, какъ дома, чувствуешь себя въ Римѣ, и чѣмъ ближе узнаешь его, тѣмъ сильнѣе его любишь. Все наше прошлое, вся исторія Европы отразилась здѣсь, каждая эпоха, каждый вѣкъ оставилъ какой-нибудь слѣдъ -- и понятно, что чувствуешь себя дома въ Римѣ: къ Риму восходятъ всѣ начала умственнаго развитія каждаго изъ насъ и на каждомъ шагу встрѣчаешь въ Римѣ зданія, мѣста и предметы, никогда еще не виданные, но уже знакомые и даже родные. Трудно найти въ Римѣ что-нибудь совершенно неизвѣстное, хотя бы по описаніямъ, что-нибудь такое, о чемъ не говорили бы намъ еще въ школѣ -- и все это является здѣсь въ такомъ чудномъ, полномъ художественной красоты и привлекательности сочетаніи, что Римъ единственное, кажется, мѣсто, гдѣ ничему не могутъ повредить и самыя даже восторженныя описанія: какимъ бы чудомъ ни представляли вы себѣ что бы то ни было въ Римѣ -- вдвое всегда лучше все вамъ покажется на дѣлѣ... Нигдѣ нельзя такъ полно и всецѣло перенестись въ прошлое и прошлую жизнь и понять эту жизнь, какъ въ Римѣ. Въ Римѣ словно говоришь съ сѣдыми старцами, очевидцами XVI, XV или XIII вѣковъ и даже самой Римской имнеріи, словно слышишь о Львѣ X и Юліи Цезарѣ разсказы лицъ, имѣвшихъ честь ихъ видѣть и лично съ ними бесѣдовать -- такъ живо чувствуется въ Римѣ прошлое. Римъ -- это цѣлый міръ. Бывали случаи, что человѣкъ пріѣзжалъ туда на 10--20 дней и оставался тамъ 20 лѣтъ: это смѣшно для незнающихъ Рима, для нихъ это смахиваешь на забавный анекдотъ, но кому вѣдома чарующая и притягательная сила Рима -- тотъ пойметъ этихъ полоненныхъ Римомъ счастливцевъ. Горе и радость, дѣла и заботы, всѣ злобы дня, всѣ интересы и житейскія треволненія, все забывается въ Римѣ: міръ искусствъ и прекраснаго, величавый императорскій Римъ, суровые и воинственные Средніе вѣка и роскошная, полная нѣги и красоты эпоха Возрожденія со всѣхъ сторонъ обступаютъ здѣсь человѣка и всецѣло завладѣваютъ имъ, ни для чего иного не оставляя уже мѣста въ его душѣ. Пребываніе въ Римѣ похоже на сонъ, чудный и плѣнительный тихій сонъ, послѣ котораго веселымъ и свѣжимъ просыпается человѣкъ и никогда уже не забываетъ снившихся ему спокойныхъ и прекрасныхъ картинъ изъ иного какого-то, не нашего и лучшаго міра, далекаго отъ всѣхъ нашихъ злобъ, скорбей и печалей...

Но безпощадно за послѣднее время вторгается въ Римъ теперешняя будничная наша жизнь, накладывая свою пошлую мѣщанскую печать на его аристократически-средневѣковую внѣшность и неудержимо стремясь завладѣть имъ и превратить его въ жалкое подобіе новѣйшихъ, построенныхъ Наполеономъ, Парижскихъ кварталовъ. Римъ -- столица папъ; это ихъ городъ, и они были достойными его творцами и стражами, сохранившими Вѣчный городъ наперекоръ вѣкамъ и даже самой жизни. Король Италіи уже не годится для этой роли, и съ каждымъ годомъ все болѣе и болѣе теряетъ при немъ Римъ характерный средневѣковой свой отпечатокъ и главное -- эту гармонію, сливавшую въ одно такіе разнообразные, казалось бы, остатки и памятники чуть не двадцати вѣковъ и создававшую то обаятельное дѣйствіе, которое на всѣхъ производилъ и еще производитъ Римъ. Разумѣется, какія бы перестройки ни дѣлались въ Римѣ -- никогда не посмѣетъ никто коснуться его памятниковъ и зданій, составляющихъ его гордость и славу, но разрозненные, разбросанные среди модныхъ домовъ, на новыхъ широкихъ улицахъ и блестящихъ площадяхъ, одинокіе старики эти нё будутъ уже тѣмъ, что они сейчасъ, окруженные обстановкой, среди которой они создавались и съ которой сливались вѣками. Но что бы ни дѣлали съ Римомъ, какъ бы ни безобразили и ни ломали его, коверкая его на новый ладъ, какъ бы усиленно ни старались стереть съ него вѣковую его прелесть и передѣлать его въ новомодный Парижъ -- столько въ немъ красоты и прекраснаго, столько геніальныхъ созданій и дивныхъ памятниковъ прошлаго, что нельзя совершенно уничтожить Рима, и, на зло людямъ, все-таки навѣки останется совершеннѣйшее и самое законченное изо всего ими созданнаго -- Вѣчный городъ. Изломавный и разбитый, все-таки будетъ онъ восхищать людей, подобно тому, какъ восхищаетъ ихъ лишенная рукъ и вся избитая Венера Милосская, или Парѳенонъ, разрушенный временемъ, взорванный турками и ограбленный англичанами.

Долго стоялъ Алгасовъ на piazza del Ророіо. Прямо надъ ней возвышались зеленыя террасы monte Pincio -- и онъ поспѣшилъ туда. Пальмы, лимоны, лавры и множество другихъ растеній юга, южные вѣчно-зеленые дубы, стройныя араукаріи, кипарисы и пинніи, до верха увитые глициніями, лиловые цвѣты которыхъ гроздьями красиво висѣли изъ темной хвои пріютившихъ ихъ деревьевъ, вмѣстѣ съ ними составляя какъ бы что-то одно и до-нельзя прекрасное -- таковъ весь просторный и тѣнистый этотъ садъ. Любуясь этой роскошью, шелъ Алгасовъ вверхъ, но когда онъ вышелъ на переднюю открытую террасу, и въ одной обширной картинѣ вдругъ предсталъ передъ нимъ Вѣчный городъ и его пустынныя окрестности -- онъ остановился и замеръ отъ восторга, такъ величественно-хорошъ этотъ видъ. Долго стоялъ тутъ Алгасовъ, глядя на Римъ, потомъ медленно пошелъ дальше и нѣсколько разъ обошелъ все гулянье. У самаго подножья monte Pincio, прямо подъ нимъ, раскинулись цвѣтники, лужайки и рощи виллы Боргезе; съ другой стороны, лишь отдѣленныя отъ него чугунной рѣшеткой, подходятъ къ нему тѣнистыя и таинственныя дубовыя аллеи виллы

Медичи -- и полный восторга, весь замирая отъ волненія и невольной радости, ходилъ Алгасовъ, то любуясь живописной виллой Боргезе, то снова и снова подходя къ периламъ передней террасы и надолго возлѣ нихъ останавливаясь, то стараясь понять, что видѣли, что знаютъ и о чемъ таинственно какъ будто бы шепчутъ вѣковыя аллеи виллы Медичи. "Можно ли пройти туда?" спросилъ онъ у кого-то. Ему указали дорогу -- и тотчасъ же отправился онъ туда. Онъ обошелъ всѣ эти аллеи, всѣ цвѣтники и дорожки, невольно завидуя французскимъ академистамъ, скромныя студіи которыхъ тамъ и сямъ разбросаны по всей виллѣ. Потомъ садовникъ провелъ его на верхнюю, красиво увѣнчанную рядомъ роскошныхъ пинній террасу, откуда открывается видъ, еще болѣе обширный, чѣмъ даже съ monte Pincio. За этой террасой начинается тѣнистая, заросшая травой и кустами, заброшенная и забытая глушь; дорожекъ здѣсь нѣтъ, и лишь скромная тропинка ведетъ наверхъ, къ небольшой бесѣдкѣ, устроенной на самой высшей точкѣ Пинчійскаго холма, по скату котораго раскинута вилла -- почти прямо надъ стрижеными аллеями и темными кипарисами виллы Людовизи.

Снова въ безмолвномъ восторгѣ, выйдя на террасу виллы Медичи, остановился Алгасовъ передъ дивной картиной Рима. Даже не вѣрилось ему, что не во снѣ это, а точно наяву видитъ онъ Вѣчный городъ, и ощущеніе, близкое къ счастью, наполнило его душу и долго не могъ онъ оторваться отъ разстилавшагося передъ нимъ обширнаго вида. На террасѣ уже былъ какой-то англичанинъ. Алгасовъ разговорился съ нимъ, и, узнавъ отъ него, что всего лучше Римъ виденъ отъ церкви S. Pietro-in-Montorio, рѣшилъ непремѣнно сегодня же туда поѣхать. Какъ знакомый съ Римомъ человѣкъ, англичанинъ объяснилъ Алгасову видъ Рима, указавъ ему всѣ холмы и замѣчательныя мѣста и зданія, видныя съ террасы я изъ верхней бесѣдки виллы Медичи. Затѣмъ они простились: англичанинъ ушелъ завтракать, а Алгасовъ еще остался любоваться Римомъ, теперь отчасти уже понятнымъ ему и потому еще болѣе его привлекавшимъ. Еще разъ сходилъ онъ наверхъ, въ бесѣдку, и еще вернулся на террасу, потомъ снова обошелъ всѣ дубовыя аллеи виллы и все жаль было ему съ ней разстаться.

Выйдя изъ воротъ виллы, онъ направился къ видѣвшемуся впереди обелиску передъ церковью Trinità-dè-Monti, откуда величественная широкая лѣстница вела внизъ, на небольшую площадь, къ стоявшему среди нея безобразному фонтану. Алгасовъ остановился. "Гдѣ я?" подумалъ онъ. Онъ обратился съ этимъ вопросомъ къ какому-то старику. "Это Испанская лѣстница, а внизу -- Испанская площадь," отвѣтилъ ему старикъ, и сильно забилось сердце Алгасова при этихъ названіяхъ, сказавшихъ ему, что онъ находится въ самомъ центрѣ стариннаго Рима, Рима иностранцевъ и художниковъ. Медленно сошелъ онъ съ лѣстницы, любуясь сидѣвшими на ней красивыми натурщицами-адбанками, и снова остановился среди площади. Вдали, въ концѣ via del Babuino, показался знакомый уже ему обелискъ piazza del Popolo и указалъ ему дорогу домой. Поминутно останавливаясь передъ усѣявшими всю via del Babuino магазинами картинъ и древностей, дошелъ Алгасовъ до гостинницы, но прежде, чѣмъ зайти къ себѣ, еще разъ вышелъ онъ на piazza del Popolo и еще полюбовался и милой этой площадью, и зеленымъ monte Pincio.

Закусивъ немного и выпивъ кофе, Алгасовъ снова пошелъ гулять. Пошелъ онъ безъ всякаго плана: все равно было ему, куда ни идти, лишь бы ходить по Риму и сознавать себя въ Римѣ. Снова вышелъ онъ на piazza del Popolo и снова остановился среди нея, любуясь ею. Потомъ повернулъ на Корсо и съ замирающимъ отъ волненія сердцемъ пошелъ по этой улицѣ, о которой онъ столько слышалъ и читалъ. Но узкая и неказистая, плохо сохранившая средневѣковой свой характеръ и сплошь покрытая лучшими въ Римѣ, но вообще далеко не роскошными магазинами, ничѣмъ, казалось, не залуживала она громкой своей славы. Изрѣдка лишь останавливаясь передъ нѣкоторыми дворцами, прошелъ Алгасовъ все Корсо и дошелъ до Венеціанской площади съ выходившимъ на нее угрюмымъ и хмурымъ громаднымъ зданіемъ: названіе площади объяснило Алгасову, что передъ нимъ построенный изъ камней Колизея Венеціанскій дворецъ. Алгасовъ обошелъ его кругомъ, дивясь тяжелой и странной его архитектурѣ, и затѣмъ пошелъ по какому-то переулку, не думая о томъ, куда приведетъ его взятая имъ дорога. При одномъ поворотѣ онъ увидѣлъ въ концѣ улицы невысокую пологую лѣстницу и надъ ней какой-то монументъ. Онъ пошелъ туда и очутился на небольшой площади, съ трехъ сторонъ которой возвышались три громадныхъ зданія, а посреди красовался мѣдный, весь позеленѣвшій отъ времени всадникъ въ тогѣ. Съ Алгасовымъ не было плана Рима и онъ не зналъ, гдѣ онъ находится. Осмотрѣвъ монументъ, онъ пошелъ дальше, къ единственному, кромѣ лѣстницы, выходу съ площади въ правомъ ея углу -- и вдругъ остановился, пораженный неожиданнымъ видомъ: передъ нимъ, внизу, разомъ открылась огромная площадь, вся усѣянная развалинами; колонны, то отдѣльныя, то по нѣскольку связанныя вмѣстѣ, подножья другихъ, уже не существующихъ колоннъ, тріумфальныя арки, поваленныя на землю колонны, барельефы цѣлые и разбитые, обломки статуй, колоннъ и капителей, куски мрамора, камни, кирпичи, кучи мусора, фундаменты и всходы храмовъ и зданій -- все это сплошь покрывало всю площадь, за которой, рѣзко отчеканиваясь на ярко-синемъ небѣ, глянула на Алгасова величественная, всему образованному міру знакомая громада Колизея.

Алгасовъ остановился. Онъ понялъ, что передъ нимъ развалины римскаго Форума и что самъ онъ стоитъ на вершинѣ Капитолія. Сердце его забилось отъ восторга, к долго неподвижно стоялъ онъ тутъ, глядя на величавыя, полныя строгой красоты и необычайной легкости и граціи развалины древняго Рима, на всѣ эти колонны и остатки храмовъ и площадей, съ такой баснословной роскошью построенныхъ для самого себя владыкой міра -- великимъ и грознымъ Римомъ... А вотъ и сосѣдъ Капитолія -- Палатинскій холмъ, гдѣ красовались когда-то дворцы могучихъ цезарей, тѣхъ цезарей, "къ ногамъ которыхъ, какъ царскимъ дѣтямъ -- драгоцѣнная игрушка, былъ брошенъ міръ со всѣми его наслажденіями..."

Полный думъ объ этомъ великомъ и печальномъ прошломъ, стоялъ Алгасовъ, медленно переходя глазами съ одной части Форума на другую. Потомъ онъ сошелъ на самый Форумъ, обошелъ его весь, не пропуская ни одного храма и ни одной колонны, и мимо тріумфальной арки Тита вышелъ къ Колизею. Обойдя всю арену, онъ взошелъ на самый верхъ уцѣлѣвшихъ стѣнъ и оттуда еще разъ взглянулъ на Форумъ и жалкіе остатки цезарскихъ дворцовъ; затѣмъ онъ осмотрѣлся: передъ нимъ были группы темныхъ кипарисовъ и пустынные кварталы римскихъ предмѣстій съ изрѣдка кое гдѣ разбросанными среди развалинъ и виноградниковъ уединенными домами, а за ними, высоко воздымаясь надо всѣмъ городомъ, красовался вдали величественный куполъ Св. Петра, и нѣсколько уже знакомому теперь съ Форумомъ Алгасову невольно захотѣлось взглянуть и на другое это чудо Рима, созданье другого народа и вѣка. Еще разъ оглянувшись, онъ сошелъ внизъ, снова вышелъ на бывшую арену, обошелъ вокругъ всего Колизея, любуясь наружнымъ его видомъ, и, сѣвъ на извощика, велѣлъ ему ѣхать къ S. Pietro. Смекнувъ, что ему попался иностранецъ и, повидимому, не бѣдный, извощикъ останавливался на каждомъ шагу, указывая ему на развалины, дворцы и церкви и усердно называя все стоющее и не стоющее вниманія, и жадно смотрѣлъ Алгасовъ на все, что ни указывалъ ему извощикъ, вслушиваясь въ названія и съ любопытствомъ глядя на узкія, старинныя улицы, которыми приходилось проѣзжать. Извощикъ провезъ его мимо всего Форума прямо къ Пантеону, куда Алгасовъ, разумѣется, зашелъ, и, черезъ piazza Navona, привезъ его къ Тибру -- и съ невольнымъ волненіемъ взглянулъ Алгасовъ на блеснувшую впереди мутную и желтую эту рѣку, скупо облѣпленную прямо надъ ней, чуть не изъ самыхъ водъ ея, сплошной стѣной стоявшими домами, за которыми, на противоположномъ ея берегу, грозно высилась тяжелая и хмурая громада замка св. Ангела.

Но вотъ, переѣхавъ Тибръ, повернулъ извощикъ налѣво, и прямо впереди, въ концѣ узкой улицы, показалось что-то, чего сразу не могъ понять Алгасовъ, но что заставило его забыть все остальное: это была огромная, глубокая площадь, кончавшаяся величественнымъ фасадомъ св. Петра. Быстро по мѣрѣ его приближенія надвигалась она на Алгасова, и, какъ чудовище, завидѣвъ прибѣгающую къ нему жертву, раздвигаетъ лапы, такъ и площадь эта, казалось, раскрывала гигантскія свои объятія, готовясь поглотить подходящаго къ ней дерзкаго. Таково именно впечатлѣніе приближающейся площади св. Петра. Желая заслужить передъ сѣдокомъ-иностранцемъ, извощикъ разогналъ свою клячу и ѣхалъ довольно скоро, и необъятная эта площадь, на которую не переставалъ глядѣть Алгасовъ, такъ быстро и грозно надвигалась на него, все увеличиваясь въ объемѣ и расправляя крылья своей колоннады, что даже духъ захватило у него, и какое-то ощущеніе, близкое къ страху, заставило его откинуться къ спинкѣ пролетки...

Но вотъ она вся передъ нимъ. Впероди мощная громада дивнаго собора, посрединѣ -- обелискъ, по бокамъ его два роскошныхъ фонтана, и съ обѣихъ ея сторонъ обнимаютъ ее двѣ величественныя въ четыре ряда полукруглыя колоннады, надъ одной изъ которыхъ, надъ правой, возвышаются передніе фасады Ватикана.

Не успѣлъ еще Алгасовъ опомниться отъ изумленія, очутившись передъ соборомъ Петра и съ благоговѣйнымъ восторгомъ оглядываясь по сторонамъ, какъ извощикъ, лихо прокативъ его до половины площади, разомъ осадилъ свою лошадь на томъ мѣстѣ, гдѣ сходятся радіусы всѣхъ четырехъ рядовъ колоннады, такъ что эта послѣдняя кажется отсюда какъ бы состоящею изъ одного только ряда колоннъ. Обратившись къ Алгасову, извощикъ сталъ ему это объяснять, но не до оптическихъ фокусовъ было Алгасову: не слушая извощика, сошелъ онъ съ пролетки и медленно пошелъ къ собору, не любуясь этой чудной площадью -- это слово слишкомъ слабо для передачи волновавшихъ его ощущеній -- а восторгаясь ею, благоговѣя передъ величавой, подавляющей и въ то же время до-нельзя милой ея красотой. Много читалъ онъ о ней, много разъ видѣлъ изображающіе ее рисунки и фотографіи -- и все-таки то, что юнъ увидѣлъ, превзошло всѣ его представленія и ожиданія. Робко, какъ бы сознавая свое ничтожество, взошелъ юнъ по ступенямъ гигантской лѣстницы, вошелъ въ величественныя сѣни собора и подошелъ къ крошечной и невзрачной двери, занавѣшенной тяжелымъ кожанымъ матомъ и съ наивной возлѣ нея надписью: "собакъ просятъ не водить." Но тутъ Алгасовъ остановился и невольно юглянулся по сторонамъ: невозможнымъ показалось ему чтобы это именно и былъ входъ въ знаменитый соборъ. Впрочемъ, недоумѣніе его недолго продолжалось: стоявшій у дверей нищій проворно приподнялъ одну сторону тяжелаго мата -- и передъ Алгасовымъ открылась великолѣпная внутренность базилики св. Петра.

Онъ обошелъ весь соборъ, не осматривая его подробно, не изучая его, но свободно любуясь его красотой и чудной гармоніей всѣхъ его частей, и вышелъ, совершенно подавленный всѣмъ, что онъ видѣлъ, и всѣми воспринятыми имъ въ этотъ день впечатлѣніями: онъ чувствовалъ, что никогда уже не повторится въ его жизни другой подобный день.

Не переставая съ тѣмъ же восторгомъ глядѣть на обширную площадь и еще не будучи въ силахъ разбирать ея по частямъ, вернулся Алгасовъ къ извощику и велѣлъ везти себя къ S. Pietro-in-Montorio, мѣсту мученій и смерти апостола Петра.

Это не далеко отъ собора Петра, и великолѣпная панорама всего города и всѣхъ его окрестностей до самыхъ Альбанскихъ, Сабинскихъ и Вольсскихъ горъ открывается оттуда. Весь городъ, его холмы, пустынная Кампанья, величественныя арки тянущагося по ней, полуразрушеннаго водопровода императора Клавдія и зеленыя горы вдали -- все это видно оттуда въ одной обширной картинѣ, которой нельзя не восторгаться, такъ она хороша. И на Алгасова произвела она впечатлѣніе, но онъ былъ слишкомъ уже утомленъ обиліемъ всего видѣннаго имъ въ этотъ день, чтобы вглядываться въ нее и разбирать ея частности. Онъ сидѣлъ, любуясь несравненной красотой разстилавшагося передъ нимъ дивнаго вида и упиваясь этой красотой, но уже не имѣлъ силъ узнавать и отличать отдѣльныя мѣста и зданія; такъ хорошо виденъ Римъ отъ S. Pietro-in-Montorio, что нѣтъ въ цѣломъ городѣ ни одного холма, ни одной замѣтной развалины, ни одного хоть чѣмъ-нибудь замѣчательнаго palazzo, виллы или церкви, которыхъ нельзя было бы увидѣть и узнать оттуда, но не до того уже было Алгасову, и ничего не прибавилъ этотъ видъ къ тому впечатлѣнію, которое произвелъ на него Римъ, впервые имъ утромъ увидѣнный съ противоположной стороны -- съ вершины Пинчійскаго холма. Но хорошъ этотъ видъ необычайно, и долго глядѣлъ на него Алгасовъ и все не могъ наглядѣться. Наконецъ вернулся онъ къ извощику и, чтобы подслужиться сѣдоку, а кстати и воспользоваться законнымъ барышомъ за нѣсколько шаговъ, сдѣланныхъ за городскія ворота, извощикъ предложилъ ему поѣхать на виллу Памфили-Доріа. Алгасовъ съ радостью согласился и, гуляя по тѣнистымъ аллеямъ этой виллы, любуясь роскошными ея цвѣтниками и видомъ на св. Петра и Ватиканъ, старался онъ хоть нѣсколько освоиться со всѣми разнообразными впечатлѣніями этого дня и разобраться въ этихъ впечатлѣніяхъ. Но усталость давала себя чувствовать и онъ поѣхалъ домой. Снова сталъ ему указывать извощикъ разныя древности, palazzo и церкви. Онъ везъ его мимо дворца Фарнезе, черезъ piazza Navona и ho via Ripetta, но разсѣянно уже слушалъ его Алгасовъ и безъ вниманія глядѣлъ по сторонамъ.

Выѣхавъ на piazza del Popolo, Алгасовъ остановилъ извощика и сошелъ съ пролетки. Душа его была такъ полна, такъ хорошо себя чувствовалъ онъ, что ему захотѣлось и съ извощикомъ подѣлиться своей радостью и чѣмъ-нибудь порадовать его и, вынувъ золотой, онъ подалъ его извощику. Горячо принялся его благодарить и кланяться ему вслѣдъ извощикъ, но Алгасовъ не сталъ его слушать. Онъ прошелся по площади Народа, которая и послѣ даже площади св. Петра все такой же показалась ему прелестной и милой и ничего не потеряла отъ сравненія съ великолѣпной своей сосѣдкой, какъ не теряетъ молоденькая и милая дѣвушка, съ какой бы прославленной красавицей ни приходилось ее сравнивать влюбленному въ нее юношѣ... Не смотря на усталость, Алгасовъ вышелъ даже за ворота и съ полверсты прошелъ по подгороднымъ пустырямъ; потомъ онъ повернулъ назадъ, и невольно подумалось ему, глядя на освѣщенное заходящимъ солнцемъ monte Pincio: "каково же должно было быть впечатлѣніе, которое производилъ Римъ на нашихъ отцовъ и дѣдовъ, пріѣзжавшихъ въ Вѣчный городъ на лошадяхъ! Пустынная Камаанья, дававшая полный просторъ мечтамъ и ожиданіямъ -- и потомъ вдругъ и сразу вилла Боргезе, висящіе надъ ней зеленые сады monte Pincio, затѣмъ piazza del Popolo, monte Pincio во всей своей красѣ и наконецъ Корсо, и все это сразу, безъ всякаго приготовленія или перехода..."

Было уже поздно, когда онъ вернулся домой и сталъ обѣдать. Впечатлѣнія цѣлаго дня не давали ему покоя: никогда еще не видалъ онъ такъ много въ одинъ день, и онъ чувствовалъ, что не забудетъ этого дня.

Но изо всего имъ видѣннаго особенно завладѣли имъ развалины Форума и Колизея: цѣлая жизнь угасшаго народа, и какая жизнь! законченная, гармоничная, прекрасная, была записана на этихъ разрозненныхъ каменныхъ страницахъ. Много читалъ и думалъ о ней Алгасовъ, но одинъ этотъ бѣглый взглядъ на развалины Форума больше сказалъ ему, чѣмъ всѣ книги вмѣстѣ, и понятнѣе тутъ стала ему эта угасшая жизнь, словно сама повѣдала она ему начало своей разгадки... И такъ заняли его эти мысли, столько вопросовъ зароилось въ его головѣ, что на слѣдующее утро снова вернулся онъ на Форумъ. Подъ руководствомъ опытнаго, рекомендованнаго ему гида и съ книгой въ рукахъ, на каждомъ шагу справляясь съ историческими описаніями, шагъ за шагомъ обошелъ онъ весь Форумъ, Колизей, дворцы Цезарей, термы Тита и Каракаллы и всѣ остальные, хоть сколько-нибудь замѣчательные остатки древняго Рима. Ознакомившись такимъ образомъ съ ними, еще разъ, уже одинъ, обошелъ онъ Форумъ и Колизей и другія развалины, и затѣмъ, оставивъ все остальное, нѣсколько слѣдующихъ дней посвятилъ на обстоятельное знакомство съ главнѣйшими изъ древнихъ статуй и другихъ уцѣлѣвшихъ произведеній античнаго искусства, невольно дивясь законченной и строгой ихъ красотѣ.

Такъ вотъ каковъ былъ этотъ классическій Римъ... Вотъ она, эта красота, столь совершенная и полная, что мы, безсильные подражать ей, можемъ лишь удивляться ей и преклоняться передъ нею... Въ ней воплотилось все, и мягкая, гармоничная красота итальянской природы, и вся законченная, ясная, съ точно опредѣленными понятіями и цѣлями жизнь римскаго народа, дошедшаго до возможнаго предѣла законченной цивилизаціи... И она достойна римскаго народа, эта красота, достойна и всего, что и кромѣ нея еще сдѣлалъ и создалъ онъ...

Красота, столь совершенная, можетъ быть создана единственно лишь при условіи жизни простой, опредѣленной и гармоничной, такой жизни, которая давала бы полную возможность всѣ. силы всего народа сосредоточить на одномъ только созданіи этой красоты, не отвлекая уже ихъ ни къ какимъ думамъ и ни къ какимъ вопросамъ, ни сомнѣніямъ. Жизнь, и безъ того уже прекрасная, еще болѣе украшалась этой совершенной и строгой, безъ утрировки и эффектовъ красотой, стройно сочетавшей въ себѣ красоту мысли съ красотой исполненія. Она была необходима для той жизни, эта красота, она служила ей дополненіемъ и достойнымъ вѣнцомъ, воплощая въ себѣ все ея совершенство и законченность.

И не въ однѣхъ только этихъ развалинахъ и статуяхъ, красота столь же строгая и столь же законченная заключается и во всѣхъ оставленныхъ намъ Римомъ письменныхъ памятникахъ. И имъ мы можемъ лишь удивляться, не будучи въ силахъ подражать имъ и создать нѣчто имъ равное по совершенству красоты...

Жизнь Рима знакома намъ лишь въ немногихъ отрывкахъ, вполнѣ и подробно мы не знаемъ ея и не узнаемъ дикогда. Но вотъ передъ нами плоды этой жизни, то, что она создала, и мы можемъ судить по нимъ о причинахъ, способныхъ вызвать подобныя слѣдствія. Несомнѣнно, жизнь, способная создать столь совершенное искусство, какъ и оно -- была проста, гармонична и законченна. Но была ли въ то же время рѣшена ею высшая и первая задача жизни -- давала ли она счастье живущимъ ею и это ли было ея цѣлью? Обладала ли она познаніемъ истины, стремилась ли по крайней мѣрѣ къ этому познанію?

Вотъ мысли, занимавшія Алгасова и на древнемъ Форумѣ, и на обширной аренѣ Колизея, и передъ Лаокоономъ или Венерой Капитолійской. Цѣлыя недѣли посвятилъ онъ изученію остатковъ древняго Рима, силясь вырвать у этихъ камней отвѣтъ на этотъ столь важный для него вопросъ и старательно вдумываясь во все, что онъ видѣлъ и что говорилъ ему старый Римъ.

Но кромѣ античнаго, былъ и другой еще Римъ, Римъ христіанскій и папскій, Римъ среднихъ вѣковъ и эпохи Возрожденія -- и Алгасовъ обратился, къ нему. Не считая себя знатокомъ искусствъ и древностей, онъ не задавался цѣлью подробно изучить весь Римъ и не останавливался передъ памятниками, менѣе замѣчательными. Они слились для него въ одной общей картинѣ Вѣчнаго города, его развалинъ, средневѣковыхъ дворцовъ и церквей, памятниковъ папства, роскошныхъ садовъ и живописныхъ окрестностей, старинныхъ улицъ и площадей и оригинальной уличной жизни, всего, однимъ словомъ, что даетъ Риму такой рѣзкій и полный красоты отпечатокъ. Но все, что выдавалось изъ этого уровня, все это Алгасовъ старался изучить, усвоить и понять, наслаждаясь тѣмъ, что само шло къ нему навстрѣчу, и вдумываясь въ то, что не сразу его привлекало и не тотчасъ же ему давалось. Мимо очень многаго онъ проходилъ. не останавливаясь, зато помногу разъ посѣщалъ тѣ же развалины, тотъ же соборъ св. Петра, тѣ же церкви, сады, площади, статуи, картины. Ни одного впечатлѣнія не оставилъ онъ не провѣреннымъ и ни одного изученія -- по возможности не законченнымъ.

И въ Римѣ ни съ кѣмъ не знакомился онъ, да и не до знакомствъ было ему: съ одной стороны Римъ съ своими сокровищами древняго и новаго міра и съ чарующей прелестью своей природы, а съ другой -- эти думы, толпой осадившія его и ни на минуту его не покидавшія, и тѣ, которыя родились въ Стрезѣ, и вызванныя законченной и строгой этой красотой античнаго Рима. Не до людей и знакомствъ было тутъ Алгасову, и онъ былъ радъ, что никто не мѣшаетъ ему.

Римъ, да и вообще вся Италія, представляетъ богатую почву для сравненія двухъ величайшихъ моментовъ процвѣтанія искусства -- временъ классическихъ и эпохи Возрожденія. Искусство первой эпохи болѣе пластично и строго, искусство второй смягчено христіанствомъ и любовью, но оба одинаково совершенны и одинаково обладаютъ силой потрясать сердца и навѣки завладѣвать человѣкомъ. Что же вызвало это совершенство, что дало имъ эту силу?

Вглядываясь и вдумываясь въ развалины античнаго Рима и въ соборъ св. Петра, въ статуи Ватикана и въ "Монсея", въ картины Рафаэля и въ прочіе памятники былыхъ вѣковъ, постоянно занятый все той же мыслью, сталъ разбирать Алгасовъ жизнь древняго міра, прикидывая къ ней свою мѣрку жизни.

Былъ ли осуществленъ въ древней жизни идеалъ счастья всеобщаго? Жизнь простая, совершенная и законченная, каковою, судя по искусству, была она, требуетъ этого осуществленья, какъ непремѣннаго условія, но всѣ извѣстные вамъ факты говорятъ иное. Какъ согласить эти противорѣчія?

Жизнь, посвященная наслажденіямъ ума, какъ и тѣла, для своей полноты, уравновѣшенности и ясности неизбѣжно требуетъ, чтобы всѣ были званы на пиръ, чтобы всѣ званые явились на него и нашли бы на немъ мѣсто, не смущая своимъ отсутствіемъ остальныхъ пирующихъ. Такъ ли это было?

Повидимому, не такъ, если вспомнить, что видала эта древняя арена Колизея. Но его гигантскій объемъ, разсчитанный на многіе десятки тысячъ зрителей, невольно подсказывалъ иной отвѣтъ.

Приготовленъ роскошный пиръ, и на него званы всѣ люди. Но пришедшіе первыми увидѣли, что кушаньевъ хотя приготовлено и безчисленное множество и въ большомъ количествѣ, но все-таки помногу на всѣхъ не хватитъ этихъ яствъ, какъ и дорогого вина, какъ и розъ для вѣнковъ. Теперь что же остается? Одно изъ двухъ: или дождаться остальныхъ и братски подѣлиться съ ними, уступивъ имъ соразмѣрную долю приготовленныхъ блюдъ, подѣлиться и виномъ, разбавивъ его водой, чтобы хватило на всѣхъ, и розами, вмѣсто вѣнка, раздавъ каждому по цвѣтку. Или же воспользоваться правомъ перваго захвата, силой не пустить опоздавшихъ въ залу пиршества и самимъ до пресыщенья отвѣдать лучшихъ кушаньевъ, насладиться цѣльнымъ дорогимъ виномъ и украситься розами. Люди выбрали второе, и согласно съ этимъ поступали всѣ, и въ древнемъ, и въ новомъ мірѣ.

Но недопущенные въ залу стали ломиться туда. Опасности для пирующихъ нѣтъ никакой -- зала крѣпка и хорошо охраняется -- но въ умѣ пирующихъ начинаютъ возникать сомнѣнія: хорошо ли сдѣлали они, не пустивъ остальныхъ приглашенныхъ? Справедливо ли, честно ли это? Въ основѣ столь же неоспоримыми, какъ и свои, признавали они права меньшей братіи на участье въ пирѣ, но примѣнить это къ дѣлу не хватало у нихъ духа: жаль было выпустить изъ рукъ захваченное и лишиться добытыхъ благъ. Тогда начинаются переговоры съ недопущенными: имъ обѣщаютъ извѣстное количество остатковъ и объѣдковъ. Нѣкоторые изъ недопущенныхъ соглашаются и отходятъ, другіе добиваются большихъ уступокъ, а третьи прямо объявляютъ, что не пойдутъ ни на какія сдѣлки, силой ворвутся въ залу -- и тогда горе пирующимъ! Изъ пирующихъ одни попрежнему безпечно пируютъ и наслаждаются роскошнымъ пиромъ, ни о чемъ не думая и ничѣмъ не смущаясь, другіе продолжаютъ торговаться и переговаривать съ нападающими, третьи подъискиваютъ всевозможныя естественныя, юридическія и нравственныя оправданія сдѣланнаго захвата, четвертые заботятся объ укрѣпленіи и защитѣ залы, сомнѣнія пятыхъ усугубляются и почти уже мѣшаютъ имъ наслаждаться пиромъ, шестые же, честные и сильные духомъ, открыто и смѣло становятся на сторону обиженныхъ, стараясь убѣдить своихъ собратій въ несправедливости захвата и въ противномъ случаѣ грозя помочь осаждающимъ. За пиршественнымъ столомъ начинаются споры и ссоры, убѣжденія, брань и драка, среди которыхъ забывается первая и конечная цѣль всякаго пира -- наслажденіе и веселье. Стынутъ дорогія кушанья, выдыхается благородное вино, вянутъ въ корзинахъ принесенныя розы, безъ вниманія играютъ никѣмъ не поощряемые музыканты -- что же удивительнаго, что не радуетъ уже пирующихъ веселый пиръ и далеко уже не такимъ роскошнымъ кажется онъ имъ, какимъ казался прежде? Все въ ту же цѣну обходится онъ Хозяину пира, а пирующіе жалуются на скупость и разсчетливость Хозяина и съ тоской вспоминаютъ прошлое, когда такъ хорошъ былъ пиръ и такъ весело и безпечно пировалось въ этой залѣ... А число нападающихъ все ростетъ и ростетъ, и неизвѣстно уже, выдержитъ ли зала до конца?.. "Не выдержитъ!.." какъ молнія, проносится во всѣхъ головахъ ужасный отвѣтъ. "Долго ли по крайней мѣрѣ выдержитъ?" спрашиваютъ самые даже безпечные. А шумный пиръ все продолжается, но что ужъ за пиръ при подобныхъ условіяхъ?!..

Такова картина современной, усложненной и источенной сомнѣніями нашей жизни. Такъ ли было у древнихъ?

Тамъ первые пришедшіе на перъ завладѣли имъ и затѣмъ начисто отказались признать всякія права на участье въ немъ остальныхъ, ибо первѣе всего не признали этихъ остальныхъ зваными. Единодушные, ясно понимающіе, что имъ надо и чего они хотятъ, подкрѣпляемые къ тому же искренней вѣрой въ свою правоту, они оказались сильнѣе нападающихъ, побѣдили и прогнали ихъ, а нѣкоторыхъ взяли въ плѣнъ и себѣ же заставили служить за столомъ. И славный пиръ ихъ, отдыхъ послѣ побѣды, продолжался долго и безмятежно-весело, пока наконецъ, утомленныхъ долгимъ пиромъ, не опьянило ихъ вино, и тогда взбунтовавшіеся рабы легко перебили своихъ господъ, сѣли на ихъ мѣсто, украсились ихъ поблеклыми розами и стали доѣдать ихъ объѣдки. А пока вычистили наконецъ залу, нарвали свѣжихъ розъ, приготовили новыхъ кушаньевъ и принесли новыхъ винъ -- къ тому времени къ залѣ начали сходиться тѣ, которыхъ первые пирующіе побѣдили и обратили въ бѣгство. Занявшіе мѣсто первыхъ, нѣкогда сами бывшіе въ числѣ званыхъ, но недопущенныхъ, новые пирующіе не могли уже въ основѣ не признать законныхъ правъ своихъ бывшихъ собратій, какъ это сдѣлали ихъ предшественники. Не желая поступиться ни даже малѣйшей долей пиршественныхъ благъ и въ то же время не имѣя уже подъ погами твердой почвы въ искреннемъ сознаніи своей правоты, на которой стояли древніе, они и начали продѣлывать все то, о чемъ только что сказано.

Такова разница между старымъ и новымъ міромъ. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ для избранныхъ только, а не для цѣлаго народа, создавался этотъ Форумъ -- площадь, съ которой не сравнится по величавой красотѣ ни одна зала ни одного дворца? Для избранныхъ развѣ украшались эти Термы, убранныя съ роскошью, недоступной царямъ, гдѣ Лаокоонъ, котораго одного уже достаточно, чтобы возвысить Ватиканъ надъ всѣми дворцами всего міра, былъ, однихъ лишь изъ многихъ такихъ же украшеній? Развѣ наконецъ и самый Колизей этотъ не говоритъ своей громадой, что въ немъ желали дать мѣсто безъ исключенія всѣмъ званымъ на пиръ? Но будь онъ хоть въ тысячу разъ больше -- и тогда не хватило бы его на всѣхъ людей. Какъ же вышли Римляне изъ этого затрудненія? Они, какъ Александръ Македонскій, не стали распутывать Гордіева узла, а прямо разрубили его: кромѣ себя, римскихъ гражданъ, не признали никого за людей, по крайней мѣрѣ за людей въ полномъ смыслѣ этого слова, и, рѣшивъ на этомъ, перестали о нихъ думать.

Такимъ образомъ, всѣ званые или, вѣрнѣе, признанные таковыми, оказались присутствующими на пирѣ. Если кому и не хватило какого блюда -- это уже дѣло его нерасторопности, но право на всѣ блюда одинаково признано за всѣми, всѣ увѣнчаны розами, на всѣхъ вдосталь наготовлено вина, всѣ веселы и никакія думы не смущаютъ веселаго пира.

Вотъ причины простоты и законченности древней жизни, какъ понялъ ее Алгасовъ. Была одна общая, вполнѣ законченная и всѣми признанная религія, не возбуждавшая никакой религіозной розни, ни сектъ, ни расколовъ, ни даже богословскихъ споровъ о смыслѣ того или другого текста. Былъ одинъ общій пиръ, на которомъ присутствовали всѣ званые, всѣ признаваемые за настоящихъ полноправныхъ людей, объ остальныхъ же никто и не думалъ, какъ и мы не думаемъ о какихъ-нибудь лошадяхъ или быкахъ и о правахъ ихъ на счастье и наслажденіе жизнью. Пирующіе знали другъ друга, всѣ ихъ отношенія и другъ къ другу, и къ жизни были ясны и просты, ихъ взгляды на все незыблемо установлены и всѣми признаны за истинные -- и вотъ источникъ этой строго-законченной цивилизаціи, созданной всѣми и въ свою очередь обнимавшей всѣхъ. И пиршественную залу украшали, не жалѣя трудовъ и издержекъ и думая лишь о томъ, чтобы красотой и роскошью своей усугубляла она радости пирующихъ, ибо всѣ люди одинаково пользуются, любуются и наслаждаются ею, всѣ безъ исключенія, даже и тѣ, которымъ и не хватило почему-либо нѣкоторыхъ блюдъ.

Были ли дѣйствительно счастливы тогда люди? Вѣроятно -- нѣтъ, или по крайней мѣрѣ не всѣ, но за всѣми одинаково было признано право на счастье и наслажденіе жизнью и всѣмъ даны были право и способъ стремиться къ счастью и искать его, ибо всѣ они свободные люди, римскіе граждане, властители міра, поровну имъ всѣмъ принадлежащаго и существующаго исключительно только для нихъ. Для нихъ, для ихъ удовольствія и радостей присылала Сирія своихъ красавицъ-дѣвушекъ, Африка -- львовъ и слоновъ, Испанія -- золото и Сицилія -- хлѣбъ, а всѣ народы вмѣстѣ -- деньги и рабовъ. Для нихъ все, празднества и зрѣлища, побѣды и тріумфы и всѣ дивныя создавія геніальнѣйшихъ поэтовъ, ваятелей и зодчихъ, и много значило всеобщее это равенство въ правѣ всѣхъ на участье въ жизненномъ пирѣ, освобождая людей отъ всякихъ думъ, сомнѣній, заботъ и вопросовъ, упрощая и уравновѣшивая жизнь и всѣ ихъ отношенія къ людямъ и къ жизни.

А разъ прекрасна и полна безпечнаго веселья была сама не смущаемая никакими сомнѣніями жизнь, то слѣдовало создать ей и достойную ея обстановку, которая еще болѣе украшала и дополняла бы эту жизнь, плѣнительнѣе, изящнѣе и совершеннѣе дѣлая всѣ ея радости. И весь народъ участвовалъ въ созданіи этой обстановки, но не грубо-вульгарной, а аристократически-художественвой вышла она, ибо и самъ народъ-властитель міра состоялъ изъ однихъ лишь природныхъ аристократовъ.

Но чѣмъ же объяснить это совершенство и такую же законченность красоты всѣхъ созданій эпохи Возрожденія? Тогда не существовало уже исключительныхъ условій Римской жизни, но сами художники и окружавшіе ихъ князья и меценаты отдѣлили себя тогда въ особую касту и, инстинктивно слѣдуя традиціямъ Рима, только себя однихъ признали они за цвѣтъ человѣчества, только служеніе наукѣ, поэзіи и искусству за жизнь, и всѣ имъ повѣрили, и, отстранивъ такимъ образомъ отъ себя жизнь со всѣми ея треволненіями, окончательно замкнулись они въ очарованный кругъ совершенной красоты, понятой ими все-таки сообразно идеаламъ своего, католико-христіанскаго, а не классическаго міра -- и въ этомъ ихъ сила, это сдѣлало ихъ не жалкими подражателями, а самостоятельными творцами иной красоты, и это же привело ихъ въ единеніе съ народомъ, давъ имъ возможность вдохновляться его участьемъ ко всѣмъ ихъ трудамъ и созданіямъ. Это доставило имъ побѣду -- а побѣдителей не судятъ.

Вотъ что сказалъ Алгасову древній и средневѣковой Римъ, по крайней мѣрѣ такъ понялъ онъ его нѣмой отвѣтъ. Но какъ быть въ настоящемъ? Невозможно же во всей ея полнотѣ и силѣ возстановить жизнь древнихъ Римлянъ. Она отжила уже свое, да и мало уже теперь одного только желанія воскресить ее, хотя бы даже желаніе это овладѣло и всѣми пирующими. Слѣдовательно, блестящая удача древнихъ не можетъ служить намъ ни примѣромъ, ни урокомъ.

Какъ художники и поэты временъ Возрожденія, отвернуться отъ жизни и отъ всѣхъ ея вопросовъ и замкнуться въ кругу любимыхъ идеаловъ красоты... Но въ кругу какихъ идеаловъ замкнуться, гдѣ ихъ искать и во имя чего отвернуться отъ жизни?

Съ этимъ нерѣшеннымъ вопросомъ уѣхалъ Алгасовъ въ Неаполь, пробывъ въ Римѣ болѣе, чѣмъ онъ разсчитывалъ -- около мѣсяца.