Итакъ, исчезло все, что тяготило Алгасова въ это послѣднее время. Безо всякой уже думы о Надеждѣ Ѳедоровнѣ и о томъ, что надо ѣхать къ ней, притворяться и заботиться о ней, могъ онъ располагать теперь своимъ днемъ, и какими прекрасными показались ему эти дни! Словно вновь возродился онъ къ жизни и со всей страстью возродившагося сталъ онъ пользоваться его, весь отдавшись ея радостямъ. Давно уже не было ему такъ легко и весело, давно уже не жилось такъ хорошо и не веселили такъ всѣ удовольствія людей и главнымъ образомъ -- свѣта, наиболѣе ему доступныя и наиболѣе имъ любимыя.
Вновь словно вернулась къ нему молодость и давно уже не проводилъ онъ такъ весело святокъ: ни одного дня не проходило у него безъ людей и развлеченій, онъ самъ искалъ ихъ, онъ былъ веселъ, оживленъ, разговорчивъ, онъ ощущалъ настойчивую потребность быть непремѣнно съ людьми, и не съ друзьями только, а съ людьми вообще и чтобы какъ можно больше было ихъ вокругъ него, потребность жить ихъ жизнью и веселиться ихъ удовольствіями, ни о чемъ уже не думая, какъ о новыхъ и новыхъ удовольствіяхъ.
Не долго только продолжалась въ немъ эта перемѣна. Съ одной стороны, слишкомъ уже знакомы были ему и люди, и свѣтъ, и всѣ удовольствія свѣта, и не могли уже они дать ему какихъ-либо новыхъ впечатлѣній, а съ другой -- и самый плѣнъ его, какъ называлъ онъ послѣднее время своей жизни съ Надеждой Ѳедоровной, былъ недостаточно продолжителенъ и Алгасовъ не успѣлъ еще сжиться съ нимъ и вполнѣ, до окончательной устали, извѣдать всю его тяжесть. Еще не успѣлъ онъ забыть свободы и ощущеній свободнаго человѣка, и радостный праздникъ освобожденія продолжался такъ же недолго, какъ недологъ былъ и предшествовавшій ему плѣнъ.
То, что вчера еще такъ радовало его и столько доставляло удовольствія, вдругъ наскучило и надоѣло ему. Жизнь и развлеченія свѣта и столицы, множество полу-знакомыхъ людей -- все это перестало его занимать, и снова однообразной и пустой явилась ему праздная свѣтская жизнь, и снова почувствовалъ онъ то же томительное желаніе чего-то иного, иныхъ впечатлѣній, иной жизни, болѣе содержательной и полной.
Онъ не отказался отъ свѣта и людей и не заперся дома, какъ сдѣлалъ онъ это раньше, въ годы пылкой молодости. Нѣтъ, онъ продолжалъ выѣзжать, бывая всюду и со всѣми видаясь, но слишкомъ уже ясно во всемъ виднѣлось полнѣйшее его ко всему равнодушіе, исчезли его веселость и оживленіе и страстное исканіе людей и развлеченій. Дни его, дотолѣ такіе веселые и шумные, шли теперь вяло, не удовлетворяя его и ничего ему не обѣщая,и почти даже были ему въ тягость.
Полная пустота окружила его. Нечего было желать и добиваться, нечего любить, даже избѣгать нечего: то ли, другое ли случится сегодня или завтра -- ему все равно. Къ чувству пустоты присоединялось еще чувство полнѣйшаго одиночества. Были у него и знакомые, и родные, и пріятели, и друзья, были люди, искренно къ нему расположенные и любившіе его, но у всѣхъ у нихъ была своя жизнь и свои интересы, и, кромѣ самыхъ отвлеченныхъ вопросовъ, рѣшительно нечего было ему съ ними дѣлить. Одинъ стоялъ онъ среди нихъ, безъ дѣла и жизни, онъ, "юлѣе всѣхъ ихъ любившій жизнь и рвавшійся къ ней.
Даже и съ недавнимъ прошлымъ, когда онъ жилъ, связанный съ нелюбимой и опротивѣвшей женщиной, даже и съ нимъ не выдерживало сравненія его тоскливое и пустое настоящее. Тогда хоть было на что жаловаться, хоть горе наполняло тогда его дни, но во всякомъ случаѣ хоть что-нибудь да наполняло ихъ, хоть и отрицательное, но въ нихъ было опредѣленное содержаніе, дававшее имъ центръ и ярче въ то же время выставлявшее не захваченные имъ часы,-- остававшіеся такимъ образомъ въ полномъ и свободномъ распоряженіи самого Алгасова, какъ награда и отдыхъ. Теперь ничего, ни содержанія, ни центра, и дни его ровны и гладки, какъ хорошо выструганная доска.
Съ каждымъ днемъ все тяжелѣе и тоскливѣе становилось ему. Нигдѣ и ни въ чемъ никакого разнообразія, ни радости, ни дѣла, а безцвѣтному будущему -- даже страшно 45ыло взглянуть ему въ глаза.
Алгасовъ всячески сдерживался при другихъ, желая скрыть свое тяжелое состояніе, и лишь у себя, наединѣ, давалъ онъ волю себѣ, но одинаково тяжело было и то, и другое. Тяжело было оставаться одному, наединѣ съ безотрадными и тоскливыми своими думами, тяжело было и съ людьми, гдѣ приходилось притворяться, казаться веселымъ, говорить и интересоваться всякими пустяками. Хотѣлось хоть кому-нибудь открыться и открыть свою душу, хотѣлось хоть немного сочувствія къ тяжелому своему состоянію, особенно часто ѣздилъ онъ поэтому на фабрику въ Чудново. Здѣсь онъ отдыхалъ, здѣсь ему легче дышалось, среди простыхъ и веселыхъ людей, единственныхъ, которымъ такъ же подробно, какъ и ему самому, до послѣдней мелочи была извѣстна и понятна вся его жизнь. Ключомъ кипѣвшая, дѣятельная, дружная и счастливая жизнь, полная труда и любви, не задѣвала здѣсь его и не возбуждала въ немъ зависти, ибо слишкомъ уже самъ онъ любилъ здѣсь все, и людей, и ихъ жизнь, и даже всю окружавшую ихъ обстановку, и зналъ, что ему платятъ такой же искренней любовью. Онъ освоился съ тѣмъ, какъ проходили дни въ Чудновѣ, не скучалъ, когда Сергѣй Игнатьевичъ уходилъ на фабрику, а Лизавета Ивановна къ дѣтямъ, которыхъ было уже трое, онъ самъ, насколько могъ, во всемъ помогалъ своимъ друзьямъ, не нуждался, чтобы его занимали, и не тяготилъ собой хозяевъ.
Передъ глазами празднаго, скучающаго Алгасова была здѣсь фабрика, полная бодраго труда и живой суеты; Сергѣй Игнатьевичъ проводилъ тамъ цѣлые дни, то и дѣло говорилъ, кричалъ, объяснялъ, распоряжался, волновался, бѣгалъ изъ конторы къ рабочимъ, изъ одного отдѣленія въ другое, вездѣ старался быть самъ, все видѣть и за всѣмъ смотрѣть, и Алгасовъ, иногда сопровождавшій его на фабрику, не поспѣвалъ даже за нимъ и по цѣлымъ часамъ не могъ иной разъ добиться отъ него отвѣта на какой-нибудь свой вопросъ. И въ противоположность кипучей этой дѣятельности на фабрикѣ, на квартирѣ ея директора Алгасовъ встрѣчалъ мирныя и тихія семейныя сцены, украшенныя играми и ласками веселыхъ и милыхъ дѣтей. И здѣсь такія же заботы и хлопоты, такая же поглощающая дѣятельность, тоже порой мѣшавшая разслышать, что онъ говоритъ, и вовремя ему отвѣтить, на цѣлые часы отрывавшая отъ разговоровъ и другихъ постороннихъ занятій -- но какъ хорошъ зато былъ отдыхъ послѣ дѣятельнаго такого дня, какъ хороши были полные тихаго веселья вечера, проходившіе здѣсь исключительно только въ кругу своей семьи да среди немногихъ самыхъ короткихъ знакомыхъ... Совсѣмъ другимъ человѣкомъ, живымъ и веселымъ, становился Алгасовъ среди своихъ друзей, словно и на немъ отражалась счастливая и дѣятельная эта жизнь, не знавшая никакихъ вопросовъ и ненужныхъ думъ, никакихъ исканій и сомнѣній, ни той мучительной пустоты и неизвѣстности, на которыя осужденъ былъ самъ Алгасовъ.
И вотъ все, что ему остается -- это смотрѣть на жизнь, которую живущіе ею зовутъ полной, счастливой и разумной, самому же не вѣдать ея...
Сергѣй Игнатьевичъ съ интересомъ и участьемъ слѣдилъ всегда за жизнью своего друга. Онъ любилъ его, зналъ его умъ и весь послѣдовательный ходъ развитія егоубѣжденій и взглядовъ и вѣрилъ въ искренность этихъ взглядовъ. Отъ всего сердца желалъ онъ счастья ему, мира и покоя его мятежной душѣ, и онъ не могъ повѣрить, чтобы такъ, безъ пользы и слѣда, прошла и погибла жизнь Алгасова, вся посвященная рѣшенію такихъ великихъ вопросовъ. Положительный или отрицательный отвѣтъ дастъ на нихъ жизнь, но во всякомъ случаѣ, каковъ бы ни былъ онъ -- достаточнымъ вознагражденіемъ и оправданіемъ послужитъ онъ жизни, ложной и, можетъ-быть, даже преступной въ глазахъ людей.
Сергѣй Игнатьевичъ хорошо видѣлъ заблужденія и всѣ даже ошибки своего друга и не скрывалъ ихъ ни отъ себя, ни отъ него, но онъ понималъ, что ошибки эти неизбѣжны и, пожалуй, даже необходимы для полнаго выясненія истины, и не осуждалъ за нихъ Алгасова и не отклонялъ его отъ нихъ. Искренно, и совѣтомъ, и участьемъ, и любовью поддерживалъ онъ друга на всѣхъ путяхъ его жизни, какъ разнообразны и несходны между собою ни были эти пути. Все, за что Алгасовъ брался съ энергіей и страстью, все это уважалъ Костыгинъ, зная, что ничто не пройдетъ безолѣдно въ жизни его друга и свое прибавитъ къ разъясненію той истины, которой искалъ Алгасовъ. Энергія и страсть -- это главное во всемъ, и въ жизни, и во всѣхъ дѣлахъ, и не пропадетъ и не заблудится съ ними человѣкъ, думалъ Костыгинъ.
Но въ послѣднее время, когда, испробовавъ всѣ жизненные пути и ни на одномъ не остановившись, Алгасовъ сцругъ потерялъ, повидимому, все, и энергію, и любовь къ жизни, когда мысль его перестала работать, ища истины, не смотря ни на что и во что бы то ни стало, непремѣнно истины, когда онъ впалъ въ тупую какую-то апатію, и равнодушіе къ жизни и ко всѣмъ ея проявленіямъ смѣнило въ немъ былую энергію и страстность въ отношеніяхъ къ той же самой жизни -- тутъ поколебалась вѣра Костыгина въ своего друга. Больно было ему смотрѣть на скучающаго, апатичнаго, ко всему равнодушнаго, ничего не желающаго, на все, повидимому, махнувшаго рукой Алгасова, не имѣвшаго настолько даже твердости духа, чтобы безъ жалобъ и стоновъ доживать свою безцѣльную и безрадостную жизнь. И это всѣ результаты, все, къ чему онъ пришелъ? Но вѣдь эта скука, это томленіе, не отвѣтъ же это на предложенный имъ жизни вопросъ. И прежде не разъ ошибался Алгасовъ, не разъ разочаровывала его жизнь и онъ раздавался съ тѣмъ, что начиналъ съ такой любовью, но тогда въ самомъ уже разочарованіи его таились сѣмена стремленія къ новой жизни и къ инымъ исканіямъ, его мысль работала надъ новыми вопросами, а теперь -- полное безучастіе ко всему, даже и къ любимой цѣли, къ той цѣли, которой онъ отдалъ всего себя и свою жизнь и которую любилъ, какъ истину. Безучастье это грозило нравственной смертью, ибо не несостоятельность стремленій доказывало оно, а скорѣе несостоятельность духа и душевныхъ силъ, означая не пораженіе, а преждевременное отступленіе, трусливый отказъ отъ дальнѣйшаго боя и позорное бѣгство. Чего ждать отъ человѣка, въ которомъ угасли любовь и энергія?
Какъ говорилъ когда-то самъ Алгасовъ, его и всю жизнь его будутъ клеймить позоромъ въ случаѣ пораженія, и слова эти сбывались. Если принять за результатъ всей его жизни то, къ чему онъ пришелъ послѣ разрыва съ Надеждой Ѳедоровной -- а повидимому, и самъ такъ смотрѣлъ онъ на дѣло, ничего не желая и ничего уже не видя для себя впереди, вся его жизнь теряла смыслъ и превращалась въ замаскировываніе громкими словами существованія самаго празднаго, самаго вреднаго, эгоистичнаго и пустого.
Сергѣй Игнатьевичъ слишкомъ любилъ своего друга, чтобы остановиться на такомъ рѣшительномъ приговорѣ о многихъ и тяжелыхъ годахъ его исканій и ошибокъ, но противъ воли его являлась ему эта мысль, и насильно долженъ былъ онъ прогонять ее. Онъ зналъ Алгасова и не могъ допустить преднамѣреннаго обмана со стороны этого послѣдняго, но развѣ Алгасовъ не могъ обманываться самъ, увлеченный красивой внѣшностью и блескомъ своихъ же собственныхъ рѣчей? Противъ подобнаго предположенія ничего не могъ возразить Сергѣй Игнатьевичъ.
Положеніе Алгасова, его тоска и апатія не возбуждали даже жалости къ себѣ, ибо не было на лицо никакихъ признаковъ полнаго пораженія, а недостатокъ духа и силы, заставляющій до времени отказаться отъ боя и не отступить, а бѣжать -- онъ возбуждаетъ не уваженіе и участіе, а презрѣніе, и противъ собственной воли, не смотря и на всю любовь свою къ Алгасову, все-таки чувствовалъ къ нему Сергѣй Игнатьевичъ нѣчто подобное, смягченное лишь все тою же любовью. Да, только любовь эта и не давала ему окончательно отвернуться отъ друга, а она, укрѣпленная многими годами совмѣстной жизни и дружбы, она была слишкомъ сильна, чтобы хоть когда-нибудь и при какихъ бы то ни было обстоятельствахъ исчезнуть безъ слѣда. Но если еще удерживала она Сергѣя Игнатьевича отъ громкаго произнесенія послѣдняго и безпощаднаго приговора -- онъ зналъ, что это окончательно доканало бы Алгасова, эта же любовь заставляла его душой болѣть за друга и, не уважая ихъ, самому переживать его страданія.
Да, онъ не уважалъ уже ихъ, какъ прежде, но тогда и самъ переносилъ онъ ихъ гораздо легче. Теперь же просто непонятны были они ему и, какъ все непонятное и не поддающееся объясненію, раздражали и казались не стоющими ни уваженія, ни участья. Самъ дѣятельный, съ утра до ночи занятой -- онъ не могъ понять праздной тоски Алгасова, предъ которымъ была открыта такая широкая жизнь. Алгасовъ намѣренно отворачивается отъ нея, это ясно, особенно такому практическому уму, какъ умъ Костыгина, но развѣ не досадно за это на Алгасова, развѣ не пустыми должны казаться всѣ его жалобы на жизнь, развѣ можетъ не раздражать это недовольство жизнью, коренящееся скорѣе въ самомъ Алгасовѣ и въ его безхарактерности, чѣмъ внѣ его?
И раздраженіе это не могло не прорываться, особенно въ разговорахъ, касавшихся жизни и жалобъ на нее, и потому всячески старался Костыгинъ избѣгать подобныхъ разговоровъ. Къ чему они? Слова участья и ободренія ужъ не скажешься слово осужденія и укора сдѣлаетъ больше вреда и боли, чѣмъ бы желалось. Еще если бы хоть какая-ни" будь надежда была воскресить въ другѣ былую энергію и силы, хоть къ чему-нибудь вызвать въ немъ страсть... Но этой надежды не было, ее уничтожали безпомощныя жалобы Алгасова на тоску, на пустоту въ настоящемъ и прошломъ, и главное -- на безнадежную пустоту въ будущемъ, гдѣ не видѣлось ничего, никакой цѣли, никакого содержанія, никакихъ желаній, ничего, однимъ словомъ, кромѣ преждевременнаго и незаслуженнаго еще отдыха. И что всего печальнѣе и вмѣстѣ всего болѣе раздражало Сергѣя Игнатьевича, это то, что Алгасовъ, повидимому, совсѣмъ уже примирился съ мыслью о такомъ жалкомъ будущемъ, разсуждалъ о немъ, какъ о единственномъ возможномъ, и готовился къ нему. Когда доходило до этого, не выдерживалъ Сергѣй Игнатьевичъ, силъ не хватало, и въ жесткихъ выраженіяхъ оспаривалъ онъ друга, доказывая весь позоръ и всю преступность подобнаго взгляда на будущее. На это ничего не возражалъ ему Алгасовъ, да и не могъ бы ничего возразить, кромѣ стараго уже отвѣта, что нѣтъ и не видать ни въ чемъ разумной, несомнѣнной цѣли, могущей дать жизнь человѣку и заставить его любить эту жизнь ради ея цѣли; въ защиту этого положенія Алгасовъ говорилъ уже много, но легко всегда опровергали его простымъ указаніемъ на жизнь, которой, худо ли, хорошо ли, но живутъ всѣ, а что возразить на это, кромѣ все того же вопроса, дѣйствительно ли всѣ живущіе этой жизнью довольны ею, не ощущаютъ ея пустоты и не томятся ею, но наслаждаются спокойствіемъ и счастьемъ?
Хотя и оправдывалъ этимъ Алгасовъ свои жалобы на жизнь, но тѣмъ не менѣе раздражительно дѣйствовали онѣ на Костыгина, роскошный жизненный просторъ видѣвшаго тамъ, гдѣ Алгасовъ видѣлъ одну только абсолютную пустоту.
-- И чего недостаетъ тебѣ? изумлялся Костыгинъ. Чего тц хочешь?
-- Не знаю, отвѣчалъ Алгасовъ. Я хотѣлъ жить, я искалъ жизни, но я вижу, что жить, т. е. чувствовать жизнь и наслаждаться ею, должно-быть, это невозможно. Я жилъ весело -- веселье надоѣло мнѣ и обратилось въ скуку. Я сталъ трудиться, но трудъ, не вызванный необходимостью, ни матеріальной, ни нравственной, онъ оказался все той же забавой, только видоизмѣненной. Для труда, для дѣла жертвуютъ всѣмъ, любимое дѣло дороже всего въ жизни, а какъ относился я къ тому дѣлу, которому отдавалъ свои досуги и силы? Я бросилъ одно, придравшись къ небольшой ссорѣ юъ начальникомъ, а ссору эту вызвало простое блаженной памяти мѣстничество, то главнымъ образомъ, что начальникомъ этимъ явился Куськинъ, а не какой-нибудь графъ Глупонъ, ибо, говоря по совѣсти, совсѣмъ не трудно было Ч5ы мнѣ поладить съ Куськинымъ... Да наконецъ, если бы дѣйствительно любилъ я это дѣло, а не ухватился бы только за него, какъ за новую забаву, и не служа никакимъ инспекторомъ, могъ бы я у себя, въ Сараяхъ, осуществить идеи Косогова, все, для чего я поступилъ къ нему на службу. Нѣтъ, какъ ни разсуждай, но я бросилъ дѣло, за которое взялся, не окончательно побѣжденный, не истощивъ всѣхъ усилій, не испробовавъ всѣхъ путей, я его бросилъ, придравшись къ первому же подвернувшемуся случаю, чтобы съ честью для себя его оставить, да въ награду за измѣну, казаться еще героемъ въ вашихъ глазахъ. И что же, развѣ всѣ вы не оправдывали меня, когда я такъ величественно разставался съ Куськинымъ? Во всемъ этомъ видно только отношеніе къ дѣлу, не какъ къ дѣлу, а какъ къ забавѣ, которая тѣшила меня нѣкоторое время, потомъ надоѣла, какъ надоѣли балы и визиты, и брошена, какъ они. Можетъ, это и дурно съ моей стороны, не знаю, но съ своей точки зрѣнія я правъ. Что связывало меня съ народными школами? Любовь ли къ народу, желаніе ли послужить и помочь ему, убѣжденіе ли, что за то образованіе, которое мы получили, мы обязаны жертвовать собой народу и его благу, горячая ли вѣра въ необходимость просвѣщенія народа для его и моего же собственнаго блага, что? Ни то, ни другое, ни третье, а просто удачная встрѣча съ Косоговымъ въ такую минуту, когда я рѣшительно не зналъ, куда дѣвать свое грѣшное тѣло. Вмѣсто Косогова встрѣть я тогда какого-нибудь сенатора или губернатора и произведи я на нихъ такое же впечатлѣніе, какое произвелъ на него -- и я очутился бы не инспекторомъ народныхъ школъ, а сенатскимъ секретаремъ или чиновникомъ особыхъ порученій, и изъ самолюбія, оттого, что я не лѣнивъ и не бѣгаю отъ дѣла, разъ оно есть, я принялся бы за эти должности съ такимъ же рвеніемъ, со стороны похожимъ на любовь, съ какимъ я принялся и за школы. Вотъ что связало меня съ этими школами, о которыхъ и не думалъ я раньше и которыхъ не могъ же полюбить въ два часа, т. е. за время моего разговора съ Косоговымъ. Понятно, что вслѣдствіе такого отношенія къ дѣлу, оно и должно было кончиться, какъ оно кончилось. Я служилъ, пока вниманіе и помощь Косогова украшали мою службу исключительной привлекательностью. Можетъ-быть, если бы онъ дольше оставался въ Кадомѣ, и я не такъ скоро бросилъ бы свои школы, но въ концѣ концовъ, когда онѣ хорошенько бы мнѣ надоѣли, какъ надоѣло филантропическое мое хозяйство въ Веденянинѣ -- а онѣ уже начинали надоѣдать, въ этомъ надо сознаться -- и при Косоговѣ я все-таки бросилъ бы ихъ подъ первымъ же благовиднымъ предлогомъ. Нѣтъ, Сережа, обманывать себя нечего, мои школы, съ которыми я такъ возился, онѣ служили мнѣ забавой -- и только. Забавой была для меня и вторая моя должность, за которую я тоже принялся съ такимъ примѣрнымъ рвеніемъ. Человѣкъ, для котораго служеніе обществу не забава, но который видитъ въ этомъ всю цѣль и смыслъ жизни, для такого человѣка служба подъ начальствомъ Осоцкаго -- кладъ. Не знаю, сдѣлаетъ ли что-нибудь Осоцкій, не знаю даже, можетъ ли онъ что-нибудь сдѣлать, я слишкомъ мало служилъ, чтобы отвѣчать на эти вопросы, но я знаю одно, что это умный и честный человѣкъ, одушевленный наилучшими стремленіями и искренно желающій принести пользу, человѣкъ, для котораго посильная польза -- это единственное побужденіе къ дѣятельности. И при выдающихся его способностяхъ, несомнѣнно, передъ нимъ откроется поле дѣятельности еще болѣе широкое, и я знаю, что какъ бы высоко ни былъ онъ поставленъ, всюду былъ бы я правой его рукой. И ради чего бросилъ я все это? Ради прихоти, ради минутной любовной вспышки даже и не къ женщинѣ, а къ красивой куколкѣ. Ты знаешь ее хорошо и ты всегда удивлялся, какъ могъ я любить ее и жить съ ней столько времени, впрочемъ, сейчасъ и самъ я дивлюсь на себя. Что любовь моя къ ней продолжалась такъ долго -- это слѣдствіе исключительныхъ условій нашей крымской жизни: развѣ я жилъ въ Крыму? Я спалъ, и Наденька была видѣньемъ счастья, грезившимся мнѣ въ этомъ снѣ, тѣмъ голосомъ, который, подъ темнымъ дубомъ, весь день, всю ночь мой слухъ лелѣя, про любовь мнѣ сладко пѣлъ... Нѣтъ, Сережа, устойчивость противъ подобныхъ увлеченій -- вотъ первая и легчайшая проба дѣла, служитъ ли оно данному человѣку вабавой или призваніемъ. Призваніе должно давать -- и даетъ -- силы для борьбы даже и съ истинной любовью, оно заглушаетъ всѣ страданія и муки любви и, если изнемогаетъ въ борьбѣ, то вмѣстѣ съ собою вызываетъ и крушеніе всего въ жизни человѣка. Столкновеніе любви и призванія, влекущихъ человѣка въ разныя стороны -- это трагедія, всегда съ трагическимъ исходомъ. Ну а если дѣло легко и безъ борьбы мѣняется на забаву, на хорошенькую бабенку, которую хочется поцѣловать -- значитъ, данное дѣло есть уже не дѣло для меня, а забава. Положимъ, я могъ бы и не встрѣтить Наденьки въ Гурьевѣ и въ такомъ случаѣ и сейчасъ еще, можетъ-быть, служилъ бы я при Осоцкомъ, но такъ какъ Наденекъ на свѣтѣ много, какъ забава, Наденька все-таки стоитъ и всегда будетъ стоять выше всякой должности и безусловно уже выше должности отъ XIV и до IV класса включительно, то надо полагать, что конецъ моего служебнаго поприща былъ бы совершенно тотъ же, если бы только раньше не скончалось оно смертью еще болѣе позорной -- отъ скуки. Не могу сказать, чтобы я бѣгалъ отъ труда, и не одинъ какой-нибудь видъ труда испробовалъ я, но для меня трудъ всегда оставался забавой и только забавой, ибо вызывался онъ не призваніемъ, не любовью именно къ этому труду, ни даже необходимостью, а капризомъ, случаемъ и неимѣніемъ подъ рукой иныхъ, болѣе привлекательныхъ забавъ. Ну, Сережа, я слишкомъ уважаю трудъ и тѣхъ, которые живутъ трудомъ; такой святой вещью, какъ трудъ, я забавляться не хочу.
Какъ было негодовать на человѣка, такъ безпощадно относившагося къ самому себѣ? Раздраженіе Костыгина невольно уступило мѣсто жалости -- слова друга вызвали ее. Долго молчалъ онъ.
-- Твое отношеніе къ дѣлу и ко всему, какъ къ забавѣ, есть ли это дѣйствительно вина жизни, или же недостатокъ въ тебѣ любви къ жизни и слѣдовательно пониманія истиннаго смысла всѣхъ ея явленій? Задавалъ ты себѣ этотъ вопросъ?
-- Я много думалъ объ этомъ, но какъ возьму я на себя его рѣшеніе? Но нѣтъ, Сережа, нѣтъ у меня недостатка любви къ жизни и ко всему, что ее составляетъ, только гдѣ она, жизнь? Не какъ внѣшность, а какъ содержаніе? Въ чемъ? Не мечта-ли это?
-- Что же ты станешь теперь дѣлать? Какъ будешь жить?
-- Не знаю, не знаю, отвѣчалъ Алгасовъ. Помнишь, Сережа, какъ восхищались мы въ юности Писаревымъ и его критикой Пушкина, особенно тѣмъ ея мѣстомъ, гдѣ онъ смѣется надъ Онѣгинымъ, завидующимъ разбитому параличомъ засѣдателю и проч. Ну, теперь я понимаю это чувство Онѣгина и вижу всю ошибку Писарева. Ты знаешь, хорошо ли жилось мнѣ, когда на шеѣ у меня была Наденька? Кажется, чего ужъ хуже? А теперь мнѣ чуть не жаль этого времени, я завидую самому себѣ: тогда все-таки была у меня хоть какая-нибудь жизнь, хоть что-нибудь, и было чего желать... Разумѣется, и сейчасъ не захочу я добровольно навязать себѣ никакой Наденьки, какъ не захотѣлъ бы, вѣроятно, и Онѣгинъ искусственно вызвать у себя параличъ. Сходился я съ Наденькой, не думая о томъ, что пришлось мнѣ испытать, къ счастью еще недолго. Но если бы сама судьба, помимо меня самого, послала мнѣ новую Наденьку -- не знаю, я, кажется, только выигралъ бы... Вотъ въ какомъ смыслѣ и Онѣгинъ завидовалъ параличному засѣдателю, и онъ былъ правъ, ибо у засѣдателя было хоть какое-нибудь содержаніе въ жизни -- возня его съ параличомъ, и хоть какое-нибудь право на сочувствіе и жалость, а у Онѣгина никакого. Но иное дѣло покориться волѣ судьбы, иное -- самому относительно себя же самого разъиграть ея роль...
-- Оставимъ Онѣгина. Ты-то какъ же, что ты будешь теперь дѣлать, какъ будешь жить?
-- Какъ я буду жить? Но вопросъ уже начинаетъ мѣняться, Сережа. Теперь я иное думаю. Я думаю, стоитъ ли жить? Не лучше ли перестать жить и совсѣмъ удалиться отъ жизни?
-- Въ монастырь? Или, можетъ-быть, стрѣляться?И скоро? насмѣшливо спросилъ его Костыгинъ, останавливаясь передъ нимъ.
-- Нѣтъ еще, серьезно отвѣтилъ Алгасовъ. У меня еще осталась забава, которую я все берегъ до конца, какъ завѣщала мнѣ это Вѣра Григорьевна. "Когда счастье, какъ неуловимый призракъ ускользнетъ изъ вашихъ рукъ, когда радость перестанетъ веселить васъ, когда васъ покинутъ и надежда, и смѣхъ, и веселье, а на мѣсто ихъ придутъ отчаяніе, тоска, пустота, абсолютная, мертвая пустота, когда ужъ не втерпежъ станетъ жить -- тогда поѣзжайте путешествовать, тогда познаете вы всю прелесть дорожной суеты, всю поэзію дебаркадеровъ, вагоновъ, отелей, толпы незнакомыхъ людей, мѣняющихся впечатлѣній..." Вотъ ея слова, я не забылъ ихъ... И какъ все сбывается, что она говорила, со вздохомъ продолжалъ онъ. "Попробуйте, попытайтесь, но и вы ни къ чему не придете въ жизни!tt Это она говорила, и развѣ это не правда? Мнѣ 33-й годъ, скоро поневолѣ уже придется сойти съ жизненной арены, а къ чему пришелъ я?
Костыгинъ ничего ему на это не отвѣтилъ. Нѣсколько минутъ продолжалось у нихъ молчаніе.
-- Да, поѣду, поѣду, оживленно вдругъ началъ Алгасовъ. Теперь пора, теперь настало именно то самое время, на которое она указывала. А что будетъ потомъ -- ужъ и не знаю, да и къ чему думать объ этомъ, когда есть хоть минута жизни, когда еще осталась цѣлая неизвѣданная забава?
-- Такъ значитъ, рѣшено? Ты ѣдешь?
-- Рѣшено, Сережа.
-- И скоро?
-- Ѣхать, такъ ужъ скорѣе...
-- И куда же?
-- Прежде всего туда, гдѣ ея могила. Потомъ въ Италію, въ Сицилію, куда она звала меня, гдѣ я увижу то, что она видѣла и любила...
-- Да, въ Италію... Хорошая это страна... Поклонись отъ меня Милану...
И цѣлый рой молодыхъ воспоминаній нахлынулъ на всегда спокойнаго Костыгина.
Алгасовъ ничего ему не отвѣтилъ, весь поглощенный этой мыслью о путешествіи, которая не разъ уже являлась ему за послѣднее время и теперь окончательно имъ вдругъ овладѣла. Задушевный ли разговоръ съ другомъ это сдѣлалъ или воспоминаніе о Вѣрѣ Григорьевнѣ, особенно живо ему тутъ представившейся -- но вдругъ такъ потянуло его изъ Москвы, изъ Россіи, туда, въ эту издалека такую милую, полную особой какой-то нѣги и чарующей прелести Италію --
...Туда, гдѣ лимонныя рощи цвѣтутъ,
Гдѣ въ темныхъ листахъ померанецъ, какъ золото, рдѣетъ,
Гдѣ сладостный вѣтеръ подъ небомъ лазоревымъ вѣетъ,
Гдѣ скромная мирта и лавръ горделивый ростутъ...
Вся его энергія и живость проснулись въ немъ. Торопливо сталъ онъ собираться, весь ушедши въ мечты о предстоящемъ путешествіи. Ничто, кромѣ этого путешествія, и не существовало тутъ для него, ни о чемъ другомъ не хотѣлъ и не могъ онъ ни говорить, ни думать, и съ сожалѣніемъ, какъ на потерянный, смотрѣлъ на каждый уходившій день.
Къ этой новой его затѣѣ всѣ отнеслись съ сочувствіемъ и радостью, начиная съ Вёдрова, находившаго, что дѣйствительно давно бы ужъ пора ему провѣтриться, какъ онъ выразился, и до Костыгина, обрадовавшагося хоть такому проявленію жизни въ своемъ другѣ.
-- Помни, что главное -- жить, т. е. такъ или иначе относиться къ жизни, чего-нибудь ждать отъ нея и пользоваться его. При этихъ условіяхъ всякій образъ жизни все-таки будетъ лучше твоей тоски и этого полнаго ко всему равнодушія.
-- Это я всегда помнилъ... Не отъ нашей только воли "то зависитъ.
-- Далъ бы я тебѣ письма кое къ кому въ Миланѣ, да люди все это не интересные для тебя...
-- Не надо, Сережа. Незнакомыхъ я найду и въ отеляхъ,-- а въ настоящее время Италія интереснѣе для меня всякихъ людей. Скоро ли буду я тамъ? Ты говоришь, до Милана -- ведѣля ѣзды?
-- Можно и скорѣе, если не станешь нигдѣ останавливаться.
Алгасовъ не сталъ его разспрашивать, какова Италія и что онъ тамъ увидитъ. Въ его воображеніи она рисовалась ему въ такихъ плѣнительныхъ краскахъ, что поневолѣ не хотѣлось разспрашивать и разставаться съ чуднымъ этимъ видѣньемъ.
Бачуринъ, уже вступившій въ должность, съ завистью смотрѣлъ на уѣзжавшаго въ Италію Алгасова.
-- Вотъ бы тоже поѣхать! мечталъ онъ. Венеція, Неаполь, итальянки...
-- За чѣмъ же дѣло стало? Ѣдемъ...
-- Что ты?!.. Нельзя же снова брать отпускъ, только что вернувшись изъ отпуска! Этого не дѣлается...
-- Такъ выходи въ отставку.
-- Изъ-за того только, чтобы ѣхать въ Италію?
-- Какъ знаешь. Очень только нужна тебѣ твоя служба!
-- Все-таки... А ты какъ ѣдешь, не на Петербургъ?
-- Нѣтъ, а что?
-- А то мы вмѣстѣ доѣхали бы до Петербурга...
-- Ты зачѣмъ туда?
-- Нельзя, дѣло есть, кое кого повидать надо, напомнить о себѣ...
-- Дѣло, другъ мой, напомни, а то и въ самомъ вѣдь дѣлѣ совсѣмъ проквасили тебя въ Судѣ...
-- Разумѣется, скучно служить безъ движенія... Или, по твоему, такъ теперь навѣки и оставаться товарищемъ предсѣдателя?
-- Нѣтъ, оставить службу, если вся цѣль ея въ однихъ только чинахъ, а чины эти надо выпрашивать и вымаливать, что весьма, по моему, непріятно...
-- Безъ непріятностей ничего нельзя достигнуть, Саша. Ты никогда не хотѣлъ и не хочешь этого понять, оттого вся жизнь твоя и прошла такъ уродливо.
-- Зато свободно...
-- Да что толка въ твоей свободѣ?
-- Это ужъ иной вопросъ...
На другой день послѣ этого разговора Алгасовъ уѣхалъ за-границу. Уѣзжалъ онъ дѣйствительно вовремя: безъ сожалѣнія разставался онъ съ родиной, гдѣ ничто уже не удерживало его, ничѣмъ не жертвовалъ онъ своему желанію увидѣть иныя страны и потому всѣ его мысли при отъѣздѣ были направлены не назадъ, а впередъ.