На другой же послѣ ужина въ Эрмитажѣ день, часовъ около двухъ, щегольскія санки Петра Петровича, запряженныя сѣрымъ въ яблокахъ, необыкновенной красоты, быстроты и силы жеребцомъ, остановились на Сивцевомъ Вражкѣ, у деревяннаго съ колоннами дома генеральши Пасмуровой. Петръ Петровичъ зашелъ за Анатоліемъ Михайловичемъ въ его скромную комнатку на мезонинѣ и черезъ минуту оба уже ѣхали они къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ, жившей недалеко оттуда, у Николы въ Плотникахъ.
Надежда Ѳедоровна приняла ихъ съ обычной своей любезностью. Она не разбирала, кто у нея бываетъ и съ кѣмъ юна знакомится, лишь бы люди были возлѣ нея и какъ можно больше людей, лишь бы за ней ухаживали, лишь бы говоръ, шумъ, хохотъ и веселье наполняли ея комнаты. Такую только жизнь и понимала она, а до фамилій и родословныхъ своихъ гостей ей не было никакого дѣла, Ватрушкинъ или князь Дубенскій -- рѣшительно все равно. Она никогда не была сильна въ геральдикѣ и, урожденная Башкѣева, и не вспоминала даже объ этой фамиліи, которой такъ гордился покойный Ѳедоръ Гавриловичъ.
Петра Петровича она окончательно плѣнила. Разговорчивая, нарядная, веселая, въ своей гостинной она показалась ему еще лучше и красивѣе, чѣмъ даже наканунѣ, въ театрѣ, и онъ пришелъ къ заключенію, что нѣтъ и не можетъ быть женщины, болѣе привлекательной и милой.
Прощаясь, Надежда Ѳедоровна сказала ему то же, что говорила всѣмъ и всегда, т. е. просила не забывать ея и навѣщать почаще. Петръ Петровичъ искренно обѣщалъ ей что и сдержалъ обѣщаніе: онъ сталъ самымъ ревностнымъ ея посѣтителемъ и самымъ пламеннымъ изъ ея поклонниковъ.
Очень хотѣлось ему увидѣть счастливаго обладателя блестящей красавицы и, бывая у Надежды Ѳедоровны, постоянно все спрашивалъ онъ у Пасмурова, нѣтъ ли въ числѣ гостей и Алгасова. Скоро желаніе его исполнилось: хоть и не охотникъ до такихъ пестрыхъ и шумныхъ сборищъ, тѣмъ не менѣе, чтобы его видѣли у нея, Алгасовъ изрѣдка показывался иногда на вечерахъ Надежды Ѳедоровны, особенно, когда онъ зналъ, что у нея будетъ кто-нибудь изъ его пріятелей или свѣтскихъ знакомыхъ, и Петръ Петровичъ увидѣлъ наконецъ счастливца, которому такъ завидовалъ. Жадными глазами глядѣлъ онъ на Алгасова, но не смотря на все свое желаніе, ни въ красивой, видной фигурѣ Алгасова, ни въ спокойныхъ, увѣренныхъ его движеніяхъ, ни въ отлично-сшитомъ платьѣ, ни въ чемъ ничего не могъ онъ найти, что можно бы похулить или выставить въ смѣшномъ видѣ, и съ досадой отошелъ онъ отъ Пасмурова, ничего ему не сказавъ.
Надеждѣ Ѳедоровнѣ зачѣмъ-то вздумалось познакомить ихъ съ Алгасовымъ. Алгасовъ любезно съ нимъ раскланялся, но, нисколько имъ не интересуясь, тотчасъ же забылъ и его, и его фамилію и не полюбопытствовалъ даже узнать, кто такой этотъ великолѣпный джентльменъ. Впрочемъ, наружность и фамилія Петра Петровича сразу достаточно уже объяснили ему общественное положеніе его новаго знакомаго.
Петръ Петровичъ величественно отъ него удалился. Онъ нашелъ его пустѣйшимъ фатомъ, до смѣшного напыщеннымъ своимъ дворянствомъ и почему-то вдругъ оскорбился его равнодушіемъ и слишкомъ уже холодной вѣжливостью, черезъ которую будто бы сквозило пренебреженіе. Какой-то Алгасовъ, и смѣетъ пренебрегать имъ, Ватрушкинымъ! При этой мысли, полный негодованія, Петръ Петровичъ принялъ недосягаемо гордый видъ и невыразимую ненависть почувствовалъ онъ къ Алгасову, которому не могъ въ то же время не завидовать, завидовать, онъ, Ватрушкинъ, который, если и зналъ до сихъ поръ чувство зависти, то потому только, что ему завидовали всѣ безъ исключенія!...
А тутъ одинъ ничтожный случай подлилъ масла въ огонь и еще усилилъ эту ненависть. У Надежды Ѳедороввы были гости и въ числѣ ихъ -- Алгасовъ и Ватрушкинъ. Алгасовъ сидѣлъ съ только что вернувшимся изъ Петербурга пріятелемъ своимъ, дальнимъ родственникомъ Вёдрова, Бахтинымъ, и у нихъ завязался интересный разговоръ о политикѣ и разныхъ петербургскихъ и придворныхъ новостяхъ и слухахъ; а время тогда было горячее, государствомъ управлялъ Лорисъ-Меликовъ и много перемѣнъ ожидалось въ Россіи.
Немного въ сторонѣ, съ кѣмъ-то разговаривая, стоялъ Ватрушкинъ, жадно въ то же время любуясь ходившей между гостями Надеждой Ѳедоровной, которая устраивала карточныя партіи и для одного стола никакъ не могла найти четвертаго партнера.
Съ картами въ рукахъ оглянула она комнату, замѣтила Алгасова и подошла къ нему.
-- Александръ Семеновичъ, начала она, пойдемте играть...
-- Да вѣдь я не играю, Надежда Ѳедоровна, возразилъ Алгасовъ.
При другихъ они всегда говорили другъ другу вы.
-- Некого мнѣ посадить, партія не составляется, жалобно проговорила она, оглядываясь. А вы, Дмитрій Павловичъ? обратилась она къ Бахтину.
-- Онъ хоть карты держать умѣетъ, отозвался Бахтинъ, указывая на Алгасова, а я и того не могу: совсѣмъ не играю!
-- Ну, Александръ Семеновичъ, пойдемте, что это, хоть разъ-то съиграйте, ну три роббера только! Вѣдь когда можно, я ужъ не обращаюсь къ вамъ, упрашивала она.
-- Неужто нельзя безъ меня, съ неудовольствіемъ проговорилъ Алгасовъ, вставая и оглядываясь. Ужъ очень не хотѣлось ему для скучнаго винта бросать интересный разговоръ.
Не спускавшій съ Надежды Ѳедоровны глазъ, Ватрушкинъ былъ невдалекѣ отъ нихъ. Его-то и увидѣлъ Алгасовъ. Смутно вспомнилъ онъ что-то про этого господина и про свое знакомство съ нимъ.
-- Да вотъ, началъ онъ, г. Пирожковъ, можетъ-быть, играетъ... Не желаете ли? обратился онъ къ Петру Петровичу.
Что за взглядъ бросилъ на него этотъ послѣдній! Что за гордость, что за величавое презрѣніе было въ этомъ взглядѣ! Если бы ему была придана власть исполнитель ная -- не только самъ Алгасовъ, но и всѣ дворянства всего міра мгновенно были бы уничтожены и обращены во прахъ однимъ этимъ взглядомъ.
Бахтинъ, знавшій Ватрушкина, улыбнулся. Надежда Ѳедоровна нѣсколько смѣшалась.
-- Какъ вы разсѣянны! съ укоромъ обратилась она къ Алгасову. M-r Ватрушкинъ, въ самомъ дѣлѣ, не играете ли вы? продолжала она. Ну я прошу васъ, ну для меня, я сама буду съ вами играть...
Ея большіе и красивые синіе глаза глядѣли прямо на него. Съ милой, ласкающей улыбкой говорила она, стараясь быть какъ можно внимательнѣе къ Петру Петровичу и этимъ искупить неловкость Алгасова. Она была такъ хороша въ эту минуту -- и, бросивъ еще одинъ уничтожающій взглядъ на Алгасова, Петръ Петровичъ любезно подалъ ей руку. Алгасовъ страшно смѣшался и даже покраснѣлъ немного: въ первый еще разъ приходилось ему такъ ошибиться и онъ не зналъ, что ему теперь дѣлать и какъ загладить свою вину. Онъ не имѣлъ никакого намѣренія оскорбить Петра Петровича, котораго совсѣмъ и не зналъ, и называя его Пирожковымъ, былъ искренно увѣренъ, что такова именно и есть фамилія великолѣпнаго коммерсанта.
-- Ради всего на свѣтѣ, извините меня, началъ онъ, подходя къ Петру Петровичу и протягивая ему руку. Мнѣ такъ совѣстно...
Петръ Петровичъ величественно извинилъ его невнятнымъ бормотаньемъ и небрежнымъ кивкомъ головы и медленно удалился съ Надеждой Ѳедоровной. Сконфуженный Алгасовъ вернулся къ Бахтину.
-- Попались! съ улыбкой встрѣтилъ его Бахтинъ.
-- Ну, Дмитрій Павловичъ, у этихъ tiers-état такія всегда фамиліи, что просто нѣтъ возможности ихъ выговорить... смѣясь, отвѣтилъ ему Алгасовъ, когда Петръ Петровичъ съ Надеждой Ѳедоровной вышли изъ комнаты.
-- Полноте! Фамилія самая простая и легкая, и даже очень вкусная: Ватрушкинъ! тоже смѣясь, возразилъ Дмитрій Павловичъ.
-- Да, вотъ подите, запомните ее... Я помнилъ, что что-то такое, имѣющее отношеніе къ супу, а тамъ Ватрушкинъ, Пирожковъ, Блинчиковъ -- гдѣ же все это упомнить?..
И еще посмѣявшись немного комическому этому случаю, они вернулись къ прерванному разговору.
Черезъ отворенную дверь Петръ Петровичъ видѣлъ ихъ улыбки и слышалъ ихъ смѣхъ и, разумѣется, догадался, надъ чѣмъ они смѣются. Легко представить себѣ, что почувствовалъ онъ въ эту минуту, какая злоба, какая смертельная ненависть къ Алгасову закипѣла тутъ въ его сердцѣ!..
Съ какой радостью увидѣлъ бы онъ униженіе Алгасова, какъ страстно желалъ этого и чего не далъ Оы за это зрѣлище... Но какъ тяжело и обидно было ему зато видѣть уваженіе, которымъ пользовался Алгасовъ со стороны всѣхъ своихъ знакомыхъ! Петръ Петровичъ не могъ выносить спокойной, увѣренной и свободной внѣшности Алгасова и твердой и красивой его рѣчи, а въ то же время, до послѣднихъ мелочей все ненавидя въ немъ, онъ не могъ заставить себя не слѣдить за каждымъ словомъ и каждымъ движеніемъ своего врага, не обращавшаго на него ни малѣйшаго вниманія.
Слишкомъ уже чувствовалось въ Алгасовѣ сознаніе своей силы, но силы, не имѣвшей ничего общаго съ той, представителемъ которой считалъ себя Ватрушкинъ. Имѣя хорошія средства, Алгасовъ далеко однако не выдавался богатствомъ не только передъ Ватрушкинымъ, но даже и среди такъ презираемыхъ этимъ послѣднимъ дворянъ, и тѣмъ не менѣе онъ занималъ въ обществѣ такое положеніе, о которомъ и мечтать даже не могъ Ватрушкинъ, котораго, при всей его скромности, нельзя купить ни за какіе милліоны, и въ первый разъ пришлось тутъ сознаться Ватрушкину, что онъ побѣжденъ, что, кромѣ денегъ, есть еще какая-то сила, совершенно иная и гораздо болѣе могучая... И тѣмъ яснѣе видѣлъ это Ватрушкинъ, что слишкомъ уже пристально слѣдилъ онъ за Алгасовымъ, слѣдилъ со всѣмъ вниманіемъ ненависти и все съ той же цѣлью -- хоть какой-нибудь изъянъ найти въ этомъ, почему-то всѣми уважаемомъ, не богатомъ и далеко не знатномъ человѣкѣ. Цѣлое слѣдствіе устроилъ онъ надъ Алгасовымъ, въ надеждѣ хоть въ прошломъ этого человѣка найти что-нибудь смѣшное или постыдное, тщательно по всей Москвѣ искалъ онъ Алгасовскихъ векселей -- но всѣ эти развѣдки и поиски не привели, разумѣется, ни къ чему.
Все такимъ образомъ соединялось для усиленія ненависти Ватрушкина къ Алгасову: зависть, двойная зависть и за любовь Надежды Ѳедоровны, и за эту недоступную ему, Ватрушкину, силу, невольное сознаніе превосходства Алгасова, непріятное и обидное чувство, что имъ пренебрегаютъ и не обращаютъ на него вниманія, наконецъ, сознаніе собственнаго своего безсилія передъ врагомъ. А Алгасовъ и не подозрѣвалъ даже, какого врага онъ имѣетъ...
Однимъ только могъ Петръ Петровичъ за все отомстить Алгасову -- это ухаживать за его любовницей и отбить ее у него и онъ твердо рѣшилъ это сдѣлать и не отступать, пока не останется за нимъ побѣда. А въ побѣдѣ онъ былъ увѣренъ, онъ уже рѣшилъ ничего не жалѣть, никакихъ денегъ, и заранѣе уже торжествовалъ и радовался онъ, представляя себѣ отчаяніе, горе и стыдъ Алгасова.
Видя кого-нибудь съ красивой молодой женщиной, каждый прежде всего представляетъ себѣ тѣ наслажденія, которыя самъ онъ получилъ бы въ обществѣ этой красавицы, и всецѣло переноситъ ихъ на ея спутника, невольно завидуя его радостямъ и счастью. При видѣ красоты и въ голову никогда не приходитъ постороннему, что обладатель этой красоты проклинаетъ, можетъ-быть, часъ рожденья своего и особенно часъ, когда онъ встрѣтилъ красавицу и въ первый разъ поцѣловалъ ее. И напротивъ, если женщина некрасива, ея любовника или мужа насмѣшливо жалѣютъ и сочувствуютъ ему и тоже не приходитъ никому въ голову, что нѣжная любовь соединяетъ, можетъ-быть, эту пару и завидное, рѣдкое счастье украшаетъ ихъ дни...
Такъ точно и Ватрушкинъ. Живо представлялъ онъ себѣ блаженство и все необъятное счастье Алгасова, любимаго красавицей, на которую дивилась вся Москва, и понятно, что именно съ этой, самой, по его мнѣнію, больной стороны и хотѣлъ онъ задѣть Алгасова.
Онъ сталъ ухаживать за Надеждой Ѳедоровной. Впрочемъ, надо отдать ему справедливость: не одно только желаніе насолить ненавистному Алгасову заставляло его ухаживать за нею, нѣтъ. Съ каждымъ днемъ все больше и больше ему нравилась она и ни одна еще женщина не нравилась ему такъ и не возбуждала въ немъ столько желаній. Его ухаживанье за Надеждой Ѳедоровной было вполнѣ искренно, и не будь возлѣ нея Алгасова -- не менѣе упорно сталъ бы онъ добиваться ея любви.
Скоро и самъ увидѣлъ онъ, что одними только деньгами здѣсь ничего не подѣлаешь, что и дѣйствительно нѣтъ здѣсь торговли собой. Но это открытіе не огорчило его, напротивъ, еще привлекательнѣе сдѣлало оно для него Надежду Ѳедоровну и еще настойчивѣе заставило его добиваться ея любви. Онъ уже мечталъ, какъ пріятно не обладать лишь, но быть любимымъ такой красавицей, сколько блеска придастъ она ему и особенно, если обставить ее сообразно съ ея рѣдкой красотой, какъ всѣ будутъ ему завидовать, какъ будетъ злиться Алгасовъ -- и эти чудныя картины еще болѣе воспламеняли Петра Петровича.
Съ каждымъ днемъ росло его увлеченье. Ничѣмъ не стѣсняемое въ пустой и праздной его жизни, оно скоро приняло громадные размѣры и вытѣснило изъ этой жизни все остальное, безраздѣльно въ ней воцарившись. Это была не любовь, не страсть, а какое-то дикое желаніе во что бы то ни стало понравиться этой красавицѣ и обладать ею, желаніе, вслѣдствіе размѣровъ своихъ почти принявшее внѣшній образъ любви, и особенно въ глазахъ самого Петра Петровича. Онъ былъ увѣренъ, что пламенно, безумно любитъ Надежду Ѳедоровну и что все его счастье и вся будущность зависитъ отъ ея взаимности.
И онъ не скрывалъ своей любви. И поступками, и словами, всѣмъ высказывалъ онъ ее, описывая ее въ самыхъ пламенныхъ выраженіяхъ. И добрую службу сослужила ему тутъ его самоувѣренность и убѣжденіе въ своемъ значеніи и силѣ, въ томъ, что онъ, Ватрушкинъ, не можетъ не поставить на своемъ: особый какой-то вѣсъ придавало оно его поведенію и всѣмъ его словамъ, онъ говорилъ настойчиво и смѣло, какъ власть имѣющій, не просилъ, не молилъ, а требовалъ ея любви, какъ законнаго своего достоянія, и этотъ его тонъ всего сильнѣе дѣйствовалъ на Надежду Ѳедоровну.
Ватрушкинъ познакомился съ нею въ ту пору, когда Алгасовъ и Надежда Ѳедоровна окончательно уже охладѣли другъ къ другу. Алгасовъ рѣдко бывалъ у нея, она все болѣе и болѣе къ нему остывала и отвыкала отъ него, чувствуя себя совершенно свободной, т. е. въ сердечномъ отношеніи свободной; уже не любимымъ человѣкомъ, не другомъ являлся ей Алгасовъ, а грозой, какимъ-то начальствомъ и чѣмъ-то вродѣ мужа, до поры до времени ея не стѣсняющаго, и много помогало это чувство быстро возраставшему ея охлажденію.
Не думая ни объ Алгасовѣ, ни объ угасшей любви своей, ни о прошломъ счастьи, это всего этого свободная, вся отдалась она удовольствіямъ и радостному чувству, что она нравится, что ею любуются и ухаживаютъ за нею, и она торопилась жить и пользоваться удовольствіями, ибо втайнѣ не считала ихъ вполнѣ и прочно ей обезпеченными: а ну какъ вдругъ вздумается Сашѣ увезти ее къ себѣ въ деревню... И такъ уже все чаще и чаще поговариваетъ онъ въ послѣднее время о Веденяпинѣ. Надеждѣ Ѳедоровнѣ не особенно почему-то вѣрилось Въ это Веденяпино, но все-таки не могли не смущать ея подобные разговоры.
Много народа ухаживало за ней, но изо всѣхъ одинъ лишь заговорилъ о любви. Любовь! Далекое, почти уже забытое ею чувство!.. Словно давно-давно уже не любила она и не была любима, и какъ что-то новое, хорошее и неотразимо влекущее поразило ее первое, не совсѣмъ еще смѣлое признаніе Ватрушкина. Да, именно любви только и не хватаетъ ей, чтобы вполнѣ уже хороша и радостна была веселая ея жизнь, и съ какимъ восторгомъ отдалась бы она любви... Но ей нельзя: что будетъ съ нею, что сдѣлаетъ съ нею Саша, если она посмѣетъ полюбить! Это вѣдь не ея уродъ, Сашу не запугаешь и не укротишь угрозами да бранью...
Страхъ передъ Алгасовымъ заставилъ ее съ сожалѣніемъ отказаться отъ любви. Она попросила Петра Петровича замолчать, но бѣдная Наденька сказала это такимъ тономъ и въ такихъ растерянныхъ выраженіяхъ, что Ватрушкинъ не только не замолчалъ, но еще смѣлѣй, настойчивѣй и краснорѣчивѣе заговорилъ о своей страсти, отъ которой безпомощно отмахивалась Надежда Ѳедоровна.
Но Ватрушкинъ не унывалъ. Каждый день бывалъ онъ у Надежды Ѳедоровны, не переставая твердить ей все о томъ же -- о своей любви. Надежда Ѳедоровна слушала его, все болѣе и болѣе поддаваясь обаянію его страстныхъ рѣчей. Его увѣренность и твердая настойчивость сильно дѣйствовали на нее и невольно покорялась она повелительному атому требованію сочувствія, противиться которому у нея не было силъ. Къ тому же Ватрушкинъ былъ недуренъ собой и нравился ей, онъ обѣщалъ ей любовь, страсть, удовольствія, роскошь, все, что возможно только пожелать на землѣ, до-нельзя въ то же время презрительно отзываясь объ этой окружавшей ее, нищенской и жалкой, по его словамъ, обстановкѣ... Надежда Ѳедоровна, недавно еще такъ восхищавшаяся этой самой обстановкой, вспыхнула отъ стыда и за нее, и за себя, за то, что она восхищалась ею, и томительно вдругъ захотѣлось ей другой, той самой, настоящей уже роскоши, о которой говорилъ Ватрушкинъ... Да и самъ гораздо ближе былъ онъ къ ней, чѣмъ Алгасовъ: свободно, весело и легко было ей съ нимъ, между тѣмъ какъ угрюмая молчаливость Алгасова пугала ее и даже мѣшала ей беззаботно отдаваться удовольствіямъ и веселью. И если бы не страхъ Алгасова -- съ какимъ насажденіемъ полюбила бы она Ватрушкина!
Какъ во снѣ была она, слушая его и наслаждаясь хоть сознаніемъ, что она любима. Но когда, въ пылу объясненія, енъ взялъ однажды ея руку, она очнулась и первой ея мыслью было, что сдѣлаетъ съ ней Алгасовъ, если онъ узнаетъ, что она посмѣла полюбить другого. Она стала отнимать свою руку, но, обезсиленная любовью и нѣгой, дѣлала это такъ слабо, что все-таки обнялъ ее Ватрушкинъ и, не смотря и на ея сопротивленіе, сталъ цѣловать, горячо прижимая ее къ себѣ.
-- Надя, милая, безцѣнная, птичка моя, вѣдь ты моя, ты любишь меня, да, любишь? страстно шепталъ онъ, безъ конца ее цѣлуя, и, изнемогшая отъ счастья, перестала она сопротивляться, вся прильнувъ къ нему и тяжело дыша.
-- Да, люблю, тихо отвѣтила она, только не надо этого, не надо, пожалуйста, не надо...
-- Не надо? Чего, почему не надо?
-- Не надо, боюсь я, страшно...
-- Кого, чего страшно?
-- Его...
-- Ты все еще любишь этого человѣка? отталкивая ее, вдругъ спросилъ Ватрушкинъ, и такая злость послышалась въ его голосѣ, что Надежда Ѳедоровна оробѣла и замолчала, не будучи въ силахъ говорить отъ страха.
-- Ты любишь его? еще грознѣе спросилъ Ватрушкинъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, не люблю, поспѣшила отвѣтить испуганная Надежда Ѳедоровна, но страшно, боюсь...
Такъ на томъ и остановилась она. Она клялась Ватрушкину въ любви, цѣловала его, но умоляла пощадить и оставить ее и не требовать ея любви. Чего она такъ боялась -- и сама не съумѣла бы она объяснить, но лишь появлялся Алгасовъ, она дѣлалась сама не своя, трепетала, терялась, не знала, куда ей дѣваться...
Не легко было ей въ эти дни. Съ одной стороны грозный образъ Алгасова, съ другой -- Ватрушкинъ, пламенно, краснорѣчиво и настойчиво требующій, чтобы она полюбила его и отдалась бы ему, бросивъ Алгасова. Приходилось отказывать ему, а гдѣ взять силъ для отказа и борьбы, когда онъ пристаетъ и говоритъ о любви, ничего не желая слышать, и нельзя не покориться его зову, невольно тянетъ къ нему?...
Къ Рождеству Алгасовъ подарилъ ей кольцо съ большимъ самой чистой воды брилліантомъ, стоившее полторы тысячи, и она не могла удержаться, чтобы не показать Ватрушкину блестящаго колечка.
-- Надя, началъ онъ, ты думаешь, мнѣ пріятно, что ты продолжаешь принимать подарки отъ этого человѣка? Нѣтъ, Надя, такъ продолжаться не можетъ. Ты должна быть моей, ты должна бросить его, я этого требую, я этого хочу, наконецъ. Когда перестанешь ты смѣяться надо мной, говорить одно, а дѣлать другое? Я къ этому не привыкъ и не хочу привыкать...
-- Когда же смѣялась я надъ тобою, милый, нѣжно глядя на него, возразила Надежда Ѳедоровна.
-- Всегда. Ты смѣешься надо мной, когда увѣряешь меня въ любви, а продолжаешь жить съ этимъ человѣкомъ. Ты смѣешься надо мною, отказывая мнѣ разстаться съ нимъ. Нѣтъ, пора это кончить. Выбирай кого-нибудь одного изъ насъ.
Онъ оставилъ ее и сталъ ходить по комнатѣ.
-- Милый, да развѣ я не хочу этого? Страшно...
-- Да чего страшно?
-- Боюсь я его...
-- Надя, ну вотъ послѣдняя тебѣ уступка: уѣдемъ изъ Москвы, уѣдемъ за-границу, въ Парижъ, тамъ его не будетъ, тамъ нечего тебѣ бояться...
И съ большимъ лишь трудомъ удалось ему наконецъ уговорить ее бѣжать съ нимъ изъ Москвы.
Умоляя его быть какъ можно осторожнѣе, согласилась она наконецъ и потихоньку стала готовиться къ отъѣзду. Она достала себѣ заграничный паспортъ, потомъ дождалась пріѣзда Алгасова и, зная, что на нѣсколько уже дней избавилась она теперь отъ его посѣщеній, поспѣшно принялась укладывать самыя цѣнныя и нужныя свои вещи.
Но въ послѣднюю минуту снова покинула ее храбрость: Надежда Ѳедоровна забоялась погони со стороны Алгасова и уже готова была совсѣмъ отказаться отъ поѣздки за-границу, какъ ни манила ее эта поѣздка, да еще въ Парижъ и вдвоемъ съ безцѣннымъ Пьеромъ...
Ватрушкинъ, вѣроятно, очень разсердился бы на нее за эту нерѣшительность и колебанія, если бы страхъ ея не былъ отчасти даже пріятенъ ему, какъ доказательство сильной любви къ ней Алгасова, а этой любовью измѣрялъ Петръ Петровичъ ударъ, который онъ готовилъ этому послѣднему.
Нѣжностью, обѣщаніями и угрозами заставилъ онъ наконецъ Надежду Ѳедоровну снова согласиться на отъѣздъ.
-- Если ты такъ уже боишься его погони, напиши ему, что ты уѣзжаешь, что ты уже не любишь его и чтобы онъ не безпокоился о тебѣ и не старался бы тебя найти. Да, это отлично, напиши ему, это нужно, рѣшилъ онъ. Сейчасъ я составлю письмо.
И съ наслажденіемъ мечтая о томъ, какой эффектъ произведетъ это письмо, началъ онъ писать, не слушая Надежды Ѳедоровны, твердившей, что ни за что никогда не рѣшится она писать Алгасову и лучше ужъ уѣдетъ тайкомъ.
Всѣ свои умственныя способности напрягалъ Петръ Петровичъ, подбирая самыя язвительныя и колкія выраженія, и послѣ долгихъ трудовъ и поправокъ составилъ наконецъ слѣдующее письмо:
Милостивый Государь,
Александръ Семеновичъ!
Могу только удивляться этому избытку въ васъ чванства и самомнѣнія, который мѣшаетъ вамъ замѣтить, что я уже не люблю васъ, что ваше присутствіе тяготитъ меня и противно мнѣ и что давно уже желаю я развязаться съ вами. У васъ не хватило деликатности избавить меня отъ этого объясненія, и я нахожусь вынужденной самой извѣстить васъ, что я не могу и не намѣрена жертвовать вашимъ прихотямъ собой и своимъ счастьемъ. Между нами все теперь кончено и навсегда.
Я оставляю васъ и, чтобы окончательно избавиться отъ вашего присутствія и скучныхъ приставаній, уѣзжаю изъ Москвы. Не трудитесь искать меня: я не желаю этого и не нуждаюсь въ вашихъ попеченіяхъ. Во всякомъ случаѣ считаю не лишнимъ предупредить васъ, что, въ случаѣ какихъ-либо преслѣдованій или поступковъ съ вашей стороны, Петръ Петровичъ Ватрушкинъ сумѣетъ защитить меня отъ васъ. Но я надѣюсь, что въ васъ, такъ кичащемся своимъ дворянствомъ, осталось хотя настолько по крайней мѣрѣ благородства и деликатности, что вы не принудите меня обратиться къ нему за защитой.
Итакъ прощайте, и навсегда. Съ моей стороны нѣтъ никакого желанія когда-либо встрѣтиться съ вами и я надѣюсь, что такъ это и будетъ, по крайней мѣрѣ приму всѣ нужныя для этого мѣры.
Съ истиннымъ почтеніемъ
Надежда Носова.
Этимъ письмомъ Петръ Петровичъ остался вполнѣ доволенъ. Онъ прочелъ его Надеждѣ Ѳедоровнѣ и заставилъ ее переписать его. Надежда Ѳедоровна пришла въ ужасъ отъ содержанія письма и, не смотря на всѣ поцѣлуи, просьбы и требованія Ватрушкина, долго не могла рѣшиться переписать эти дерзкія строки.
-- Ну чего ты боишься? уговаривалъ ее Петръ Петровичъ. Завтра мы уѣдемъ, и онъ получитъ это письмо, когда тебя не будетъ уже въ Москвѣ. А вѣдь лучше же написать, сама разсуди: письмо предупредитъ всякую попытку съ его стороны, онъ увидитъ, что все уже потеряно для него, что ты не одна теперь и не боишься его и ему останется только смириться... Что тебѣ, жалко его, что ли?
-- Нѣтъ...
-- А если нѣтъ, такъ чего же ты боишься, отчего не хочешь сдѣлать того, чего требуетъ даже благоразуміе? Развѣ въ письмѣ что-нибудь несогласное съ истиной, развѣ въ немъ не одна только голая правда?
Долго говорилъ онъ въ томъ же духѣ, все повторяя, что опасности нѣтъ никакой и что письмо написать и необходимо, и должно. Надежда Ѳедоровна убѣдилась наконецъ и рѣшилась написать, но на всякій случай приняла свои мѣры предосторожности: Петръ Петровичъ долженъ былъ караулить Алгасова и немедленно же предупредить ее, если вдругъ пріѣдетъ Алгасовъ. И все-таки со страхомъ принялась она за письмо, которое отдала на храненіе Петру Петровичу.
Ѣхать уговорились на слѣдующій день, но чтобы Алгаоовъ никакъ уже не могъ ихъ догнать, Надежда Ѳедоровна выбрала путь на Кіевъ и Волочискъ въ Вѣну и оттуда уже въ Парижъ.
Въ страхѣ и трепетѣ провела она остатокъ дня, боясь, что вотъ-вотъ пріѣдетъ Алгасовъ. Но Алгасовъ не пріѣхалъ. На слѣдующее утро, никому ничего не говоря, она сама уложила нѣкоторыя заранѣе уже отобранныя вещи, оставивъ все прочее на произволъ судьбы, и стала ждать Ватрушкина.
Онъ заѣхалъ за нею и привезъ ей первый свой пода-рокъ -- вѣтку цвѣтовъ изъ брилліантовъ и другихъ камней. Желая затмить Алгасова щедростью, онъ выбралъ вещь, стоющую 3700 рублей.
Зато какъ обрадовалась Надежда Ѳедоровна этому подарку! Даже и страхъ свой забыла она и, крѣпко поцѣловавъ милаго Пьера, побѣжала къ зеркалу примѣрять его подарокъ. Но это недолго продолжалось: тотчасъ же опомнившись, она стала торопить его скорѣе, скорѣе ѣхать.
На вокзалѣ они опустили въ ящикъ знаменитое письмо. Сильно билось въ эту минуту слабое сердечко Надежды Ѳедоровны, но когда письмо было уже опущено, когда она увидѣла себя въ отдѣльномъ купэ вагона -- весь страхъ ея прошелъ и безпечно вся отдалась она предстоявшей, полной блеска и радостей жизни. Петръ Петровичъ съ гордостью любовался ея красотой, самодовольно воображая себя настоящимъ героемъ блестящаго романа.
Въ тотъ же день получилъ Алгасовъ письмо Надежды Ѳедоровны. Это было вечеромъ. У Алгасова были гости, въ числѣ которыхъ находился и Костыгинъ. Всѣ сидѣли въ гостинной и пили чай, оживленно разговаривая.
Съ неудовольствіемъ поморщился Алгасовъ, увидя знакомый почеркъ Надежды Ѳедоровны. "Что еще такое?" подумалъ онъ. Хоть на часокъ хочется забыть о ней, а тутъ читай ея письма...
Онъ сорвалъ конвертъ и сталъ читать. Изумленіе и вмѣстѣ радость отразились на его лицѣ. Сразу не совсѣмъ даже понялъ онъ содержаніе письма, или, вѣрнѣе, онъ вдругъ забоялся, что въ письмѣ написано не то, что онъ изъ него понялъ. Внимательно еще разъ перечелъ онъ письмо и радостно вздохнулъ. Неужели это правда, неужели это возможно, что съ плечъ его свалилась наконецъ эта обуза? Вотъ радость, вотъ счастье...
И желая поскорѣе подѣлиться съ Костыгинымъ радостью, онъ подалъ ему письмо, сказавъ ему:
-- Прочти, Сережа!
Съ тѣмъ же изумленіемъ прочелъ и тоже перечелъ письмо Костыгинъ и молча возвратилъ его Алгасову, съ улыбкой взглянувъ на него.
Но Алгасовъ не могъ успокоиться. Ему хотѣлось болѣе точныхъ и вѣрныхъ свѣдѣній и, выйдя въ переднюю, онъ велѣлъ своему лакею, Ѳедору, смѣнившему при немъ "образованнаго", Василія, поскорѣе, на извощикѣ, ѣхать къ Надеждѣ Ѳедоровнѣ и узнать, гдѣ она и что дѣлаетъ.
Съ нетерпѣніемъ, еле будучи въ силахъ скрывать свое волненіе, ждалъ онъ возвращенія Ѳедора и какъ только послышались въ передней шаги этого послѣдняго, тотчасъ же бросился онъ къ нему. Лицо Ѳедора было встревожено. Торопливо сталъ онъ докладывать, что Надежды Ѳедоровны нѣтъ дома, что утромъ еще неизвѣстно куда уѣхала она съ г. Ватрушкинымъ, взявъ съ собою сакъ-вояжъ и чемоданъ, что, уѣзжая, она ничего никому не сказала и люди ея не знаютъ, что имъ теперь дѣлать и что съ ними будетъ.
Ѳедоръ ожидалъ, что баринъ его придетъ въ отчаяніе отъ такихъ грустныхъ извѣстій и заранѣе уже обдумывалъ, какъ ему быть, если послѣдуютъ какіе дикіе поступки со стороны обманутаго Алгасова. Но каково же было его удивленіе, когда, выслушавъ его, Алгасовъ спокойно сказалъ:
-- Хорошо. Пойди, спроси еще сливокъ и налей намъ чая.
-- Ишь вѣдь прикидывается... подумалъ Ѳедоръ, искоса поглядывая на барина.
Алгасовъ вернулся къ гостямъ. Велика была его радость, я чѣмъ неожиданнѣе явилась она, тѣмъ сильнѣе его волновала. Ему не вѣрилось даже, что все это правда, и минутами такъ боялся онъ, что вдругъ разсѣется мечта и улетитъ прекрасное видѣнье и вновь очутится онъ, какъ змѣей, опутаннымъ отжившей любовью...
Приходилось казаться спокойнымъ и разговаривать съ гостями, тогда какъ веселиться, наслаждаться неожиданной свободой, дурачиться и праздновать, вполнѣ отдавшись своей радости -- вотъ чего хотѣлось ему тутъ. Давно уже не ощущалъ онъ такого прилива молодости и жизни, давно уже не зналъ такой сильной и страстной потребности кутить и веселится, и веселиться по-юношески, беззаботно и шумно, и съ трудомъ лишь удерживался онъ, чтобы при всѣхъ не объявить о своемъ счастьи. Костыгинъ все время съ улыбкой на него поглядывалъ.
Насилу дождался наконецъ Алгасовъ ухода послѣдняго изъ гостей.
-- Ура! засмѣявшись и съ ногами кидаясь на диванъ, закричалъ тогда Алгасовъ. Ура, Сережа! Теперь могу сказать, какъ, помнишь, читали мы когда-то у Цезаря: liber sum liberaque civitate, или что-то въ этомъ родѣ. Помнишь? Кто это говорилъ? Самъ Цезарь, Думнориксъ, Верцингеториксъ или Аріовистъ? Блаженная юность! Какъ счастливы были мы тогда, какъ мечтали о жизни, когда учили все это и все это знали, но не знали зато никакихъ Наденекъ...
-- Да полно тебѣ, улыбаясь, остановилъ его Костыгинъ. Я страшно радъ за тебя, я понимаю твою радость, но какъ же она-то?
-- Э...
-- И ты нисколько и не думаешь о ней?
-- Сережа, голубчикъ, вскакивая съ дивана, заговорилъ Алгасовъ, ну что же могу я сдѣлать? Не могу же я скакать за ней... Изъ Москвы шесть желѣзныхъ дорогъ... Погнаться за ней у меня нѣтъ возможности, да и желанія тоже нѣтъ никакого. Отъ души только могу поблагодарить ее, что ей вздумалось уѣхать тайкомъ...
-- Да кто онъ такой?..
-- Que sais-je? Tiers-état какой-то... Quelque fils de Maraschin, de Maraschin et C°! весело кончилъ онъ нараспѣвъ, снова кидаясь на диванъ.
-- Что онъ, порядочный человѣкъ?
-- Ничего о немъ не знаю, ничего и сказать не могу. Вѣдь если бы я могъ ожидать, что онъ такъ облагодѣтельствуетъ меня...
-- И ты ничего не замѣчалъ?
-- Ничего. Шушукались они тамъ, да какое мнѣ до этого дѣло? Я и вниманія не обращалъ на это.
-- Нѣтъ, Саша, воля твоя, а ты нехорошо съ ней поступаешь...
-- Чудакъ ты, Сережа, да что же мнѣ теперь дѣлать? Вѣдь вотъ онъ документъ, на лицо... Читай, если хочешь... Я ей не мужъ, черезъ полицію къ себѣ потребовать ея но могу. Любила меня, теперь полюбила другого. Да наконецъ, я уже не люблю ея, она меня тоже не любитъ, мы не обвѣнчаны, дѣтей у насъ нѣтъ -- что же намъ комедію ломать и жить вмѣстѣ? Еще если бы я зналъ, что она такой фортель собирается выкинуть, ну я хоть узналъ бы его, что это за человѣкъ, ну въ крайнемъ случаѣ предупредилъ бы ее, увезъ бы, что ли... Но я ничего и не ожидалъ... Что же, скакать за ними прикажешь? Такъ укажи по крайней мѣрѣ по кокой дорогѣ...
-- Саша, вспомни, ты вѣдь лишилъ ее положенія въ обществѣ, мужа, семьи...
-- Entendons-nous, mon cher, поднимаясь, возразилъ Алгасовъ. Положеніе въ обществѣ я ей создалъ съ ея точки зрѣнія гораздо болѣе привлекательное, чѣмъ то, какое она имѣла: вся Москва была у ея ногъ. Вольно же было ей бросить это положеніе! Семьей она не дорожила, отъ мужа рада-радехонька была избавиться и, если бы не со мной -- уѣхала бы съ кѣмъ-нибудь другимъ, а ужъ непремѣнно уѣхала бы. Что же касается матеріальнаго обезпеченія... Я, Сережа, надарилъ ей болѣе, чѣмъ на 25.000 брилліантовъ, не считая уже остального. Больше дать я не могу, да и по самой снисходительной расцѣнкѣ, и въ финансовомъ отношеніи не безвыгодно было ей промѣнять мужа на эти брилліанты. А въ нравственномъ... Вотъ ея письмо, читай, если не начитался, докончилъ онъ, вставая.
Костыгинъ молча поглядѣлъ на лежавшее на столѣ письмо.
-- Ну да что говорить объ этомъ, продолжалъ Алгасовъ, давай лучше радоваться, Сережа. Повѣрь, ей ничего не надо, кромѣ денегъ при случаѣ, а въ деньгахъ я никогда ей не откажу и, право, нечего о ней безпокоиться.
-- Ну понятно, теперь уже не вернешь ея... Да, везетъ тебѣ, Саша, сильно везетъ! Такъ счастливо выпутаться изъ такой исторіи...
-- Всего смѣшнѣе, что tiers-état, поди, воображаетъ теперь, что онъ отбилъ у меня любимую женщину, побѣду одержалъ надо мной, съ веселой улыбкой говорилъ Алгасовъ, расхаживая по комнатѣ. Простота ты, простота моя милліонная! Не знаешь ты, что, если бы все еще любилъ я ее -- какъ ушей своихъ не видать бы тебѣ Наденьки...
-- Ну, братъ, любилъ ты княжну, а что вышло?
-- То княжна... Княжна и не знала, что я люблю ее, она не доказательство. А вѣдь письмо это онъ ей сочиталъ, ей самой такъ не написать! Милый, душка Ватрушкинъ! Въ воскресенье пойду, Сережа, въ церковь, выну просвиру за здравіе раба Божьяго имрека, на поминанье его тоже запишу и еще надо бы молебенъ въ путь шествующимъ отслужить, какъ ты думаешь?
-- Дурачишься ты съ радости...
-- Еще бы не дурачиться, вѣдь радость-то какая! Побылъ бы ты въ моей шкурѣ, небось, возрадовался бы и ты! Я они-то, голубчики мои, Наденька и благодѣтель tiers-état, ѣдутъ теперь и тоже, поди, радуются... Ну, пускай ихъ, всякаго имъ желаю счастья и благополучія, совѣта и любви. Свободенъ, Сережа, свободенъ, вдругъ обнявъ Костыгина и кружась съ нимъ по комнатѣ заговорилъ, Алгасовъ. Liber sum liberaque civitate или liberoque civitatu, какъ тамъ, не помнишь?
-- Постой, постой, ты задушилъ меня... Послушай, другъ, да ты съ ума, пожалуй, сойдешь отъ радости?
-- Съ ума не сойду, а отпраздновать, какъ слѣдуетъ, радостное событіе надо! Хочешь шампанскаго? Или жжёнку сдѣлаемъ? Что лучше?
-- Лучше всего спать лечь, пора ужъ.
-- Спать? Ни за что! Нѣтъ, дома пить не будемъ, скучно это, слишкомъ ужъ обыденно, а ѣдемъ въ Эрмитажъ: вчера имъ привезли свѣжихъ омаровъ... Или нѣтъ, не хочу въ Эрмитажъ, ѣдемъ въ Стрѣльну.
-- Это что еще за новости?
-- Да что же такое? Мы съ тобой свободными людьми "ггали сегодня... Ну ты, положимъ, не свободенъ, да это ничего, мы объяснимъ Лизаветѣ Ивановнѣ, по какому необычайнѣйшему случаю мы закутили, и она проститъ, я знаю. Ну ѣдемъ!
-- Зря вѣдь это, Саша...
-- Не зря, говорю тебѣ, праздновать хочу, кутить, дурачиться... Какъ только намъ ѣхать? Можно бы лошадь велѣть заложить, да Павелъ Ивановичъ ворчать завтра будетъ, что мы ее замучили... Пошлемъ лучше за лихачомъ, хоть за Дементіемъ, у него чудныя лошади...
Такъ Алгасовъ и сдѣлалъ. Костыгинъ, который никогда не прочь былъ покутить въ пріятной кампаніи, не сталъ больше спорить и отдалъ себя въ полное распоряженіе своего друга. Зато какъ хорошо и весело было имъ мчаться сломя голову по морозу, вдыхая чистый и свѣжій зимній воздухъ, какъ весело было въ Стрѣльнѣ, среди хорошенькихъ, веселыхъ цыганокъ, пить, болтать съ ними, цѣловать ихъ, всей душой наслаждаясь веселой минутой, ни о чемъ уже не думая и ничѣмъ не смущая неожиданнаго праздника!
Поздно уже ночью и сильно навеселѣ вернулись они домой.
-- Я тебя люблю, ты понимаешь, люблю, ну и радъ за тебя, все толковалъ Костыгинъ своему другу. И Лизу тоже люблю. И Лизку, и Сашу, и Пашу, я ихъ всѣхъ люблю, съ трудомъ выговаривая слова, продолжалъ Костыгинъ.
-- И я... Я ихъ тоже люблю. Сережа, душа моя, дай я тебя поцѣлую... Иди ко мнѣ, я хочу тебя цѣловать...
-- Поцѣлуй меня, другъ мой! Давай плакать, Саша, я плакать хочу...
-- А я не виноватъ, Сережа, ты мнѣ вѣрь, что я не виноватъ: она сама убѣжала, оставила, бросила меня. Иди ко мнѣ, ты одинъ меня понимаешь...
Насилу уложилъ ихъ Ѳедоръ въ постели, гдѣ мертвымъ сномъ проспали они до полудня. Но что хохота было на слѣдующій день при воспоминаніи о внезапно устроившейся этой поѣздкѣ въ Стрѣльну!
А Надежда Ѳедоровна и Ватрушкинъ быстро приближались между тѣмъ къ границѣ, счастливые и довольные, съ хохотомъ представляя себѣ стыдъ и безсильное бѣшенство Алгасова и тѣ сцены отчаянія, которыя, несомнѣнно, разъигрываются теперь у него... Онъ такъ ее любитъ, увѣряла Надежда Ѳедоровна. Она даже безпокоилась за него.