Рахиль Арнольд долго страдала от раны, нанесенной ей кулаком баронета. Усталость, лишения, волнения, дурное обращение и вечные заботы истощили последние силы этой несчастной, и она несколько недель находилась между жизнью и смертью, лежа в одной из верхних комнат Лисльвудского замка. Леди Лисль приказала сделать все для ее излечения и окружила ее заботливым уходом, но доктор сомневался в ее выздоровлении.
-- Она очень слаба, миледи, -- сказал он леди Лисль, -- силы ее надорваны тяжелой работой. Я уверен, что бедная женщина вынесла много горя. Я помню ее, когда она еще жила со своим мужем в сторожке, а сын ее, который был похож так на сэра Руперта, играл возле решетки парка.
-- Он умер от горячки! -- заметила Оливия.
-- Верно, верно, дорогая леди Лисль, он был такой же тщедушный, как и его мать. Меня ничуть не удивляет это известие! Однако пойду к больной...
Бедняжка ослабла и телом, и душою, беды повлияло и на ее рассудок.
Сэр Руперт не протестовал против пребывания в замке Рахили Арнольд. Казалось, отчасти он даже беспокоится о ее состоянии. Он ежедневно осведомлялся о ней со свойственной ему осторожностью -- очевидно, это и в самом деле его интересовало.
-- Лучше ли ей? -- спрашивал он. -- Не бредит ли она? Отвечайте скорее!
-- Нет, -- говорили ему.
-- Спокойна ли она? -- продолжал баронет.
-- Совершено спокойна; она в полном сознании.
-- О чем же она говорит?
-- Она так слаба, что говорить ей трудно и почти невозможно.
Такие ответы удовлетворяли его, но на следующее утро он вновь задавал те же вопросы, с той же осторожностью и с тем же плохо скрытым, но живым любопытством. Между тем ничто не могло убедить его, сколь ни беспокоился он о ее положении, войти в ее комнату, хотя она каждый день посылала за ним с просьбой прийти к ней хоть на несколько минут, чтобы она могла взглянуть на него, подержать его руку, вспомнить те дни, в которые маленьким, болезненным ребенком она держала его на коленях, и попросить прощение за то, что она решилась прибыть в Лисльвуд сейчас, когда он находится на вершине богатства и земного блаженства. Эти мольбы могли бы смягчить холодный камень, но не Руперта Лисля.
Ему вовсе не хочется скучать у постели больной, оправдывался он. Почем знать, может, болезнь заразительная? Он даже убежден, что она заразительная -- какая-нибудь злокачественная, опасная горячка, схваченная на корабле. Было бы очень странно, если бы ему, баронету и первому богачу во всем графстве, пришлось умереть от горячки, заразившись от ничтожной служанки! Она должна благодарить Создателя, что попала к таким гуманным господам! Пусть довольствуется этим нежданным счастьем!
Других утешений Рахиль от сэра Руперта Лисля не дождалась.
Майор Варней, полневший по мере того, как время оставляло все более заметный след на его волосах, не дерзая, впрочем, превращать их в седину, снова взял верх в Лисльвуде. После сцены в бильярдной он принял скипетр власти с таким невозмутимым и величавым спокойствием, как будто никогда не выпускал его из рук. Баронет занял свое прежнее положение в доме и вернулся к прежним привычкам; должно быть, он надеялся найти союзника в лице своей жены, но Оливия держалась в стороне от него, так что остался совершенно один и не мог сладить с майором. Он по-прежнему бросал взгляд на майора перед тем, как что-нибудь сказать; он по-прежнему следовал за ним, как верная собака, провинившаяся и только что подвергнувшаяся наказанию; он жил, по-видимому, по указке Гранвиля Варнея и для того, чтобы слепо исполнять его волю. Раз он заговорил со своим властителем о больной.
-- Что мне делать? -- начал он резким голосом. -- Она надоедает мне своими просьбами, добивается свидания со мною, моего прощения и Бог знает чего еще. Я не хочу объясняться с нею, и вам это известно.
-- Да, -- отвечал майор. -- Я прихожу в восторг, глядя на вашу руку и на ваше кольцо со сверкающим сапфиром. Вы отдали за него в Париже двадцать наполеондоров, и этим сапфиром вы рассекли губу Рахили Арнольд... Да, я вполне уверен, что вы не хотите объясняться с нею, с вашей прежней служанкой!
-- Мне кажется, что вам не мешало бы придерживать язык, -- злобно прошептал Руперт. -- Вы извлекли из этого неприятного случая блистательные выгоды!
-- Я извлекаю выгоду из всего, дорогой баронет (баронет со времени Джеймса I, помните это, мой милый, и кавалер с незапамятных времен, род Лисль -- очень древний и очень знатный род!). Я извлекаю выгоду из всего, -- повторил он, садясь на мягкий диван. -- На рынке жизни бесспорно нет товара дороже ума. Я не торговец и употребляю все свои силы, чтобы получить наивысшую цену за свой товар, то есть за свой мозг. Я стараюсь недаром, -- добавил майор Варней, вытаскивая из кармана превосходный фуляр и начиная чистить свои длинные розовые ногти оттенком.
-- Ну так поймите, -- ответил баронет, -- что я не могу смириться с присутствием этой женщины. Я попросил бы вас пойти к ней и сказать, чтобы она держала себя поскромнее; она живет в комфорте, а если она будет досаждать мне впредь, то дождется, что я просто велю вытолкать ее в шею! Поняли вы меня?
-- Еще бы! Вы хотите, чтобы я передал это Рахили Арнольд.
-- Конечно, слово в слово! -- подтвердил баронет.
-- Это поручение не из приятных, дорогой мой Руперт.
-- А мне какое дело?! Приятно оно вам или нет, вы сможете его выполнить. Вы используете меня и должны оказывать мне кое-какие услуги.
Баронет старался придать своему лицу уверенность, хотя осознавал, что это бесполезно и что ему никогда не провести майора.
-- Обо всем, что я использую в данное время и чем мне будет угодно пользоваться впредь, вам толковать не стоит, -- проговорил Варней, глядя на баронета. -- Не забудьте, -- продолжал он, -- что я пользуюсь кое-чем, что сделало вас моим рабом, как если бы вы были куплены мною в Южной Америке за несколько долларов; сделавшим вас собакой, как если бы я купил вас за известную цену у торговца всякой живностью и держу на цепи в псарне, вместе с другими... Не забывайте этого!
Сказав это, майор расстегнул свой жилет и показал кушак, обнимавший его талию, к которому был прикреплен порт-папье с крепким стальным замочком.
-- Видите? -- произнес он торжественно. -- Этот пояс противодействует увеличению веса, чем я страдаю, к большому моему сожалению; сверх того он еще и очень надежен!
Сэр Руперт Лисль вцепился пальцами в свои жидкие волосы, словно желая их вырвать; но он был чересчур изнежен и труслив, чтобы причинить себе вред или сильную боль.
-- Да... Да... -- воскликнул он, вертясь на стуле, -- вы крепко держите меня в руках... Черт возьми! Будьте вы прокляты!
-- Ах, дорогой мой Руперт! Как много у вас сходства с тем милым человеком, под кровлей которого вы провели годы благословенной молодости: вы так нее вялы и ленивы, так же скоры в ругательствах и проклятиях! -- заметил майор Варней с приветливой улыбкой.
-- Вял и ленив, майор? -- проговорил баронет.
-- Да! -- повторил Гранвиль.
В то самое время, когда звук голосов майора и сэра Руперта раздавался под сводами Лисльвудского замка, а темные густые облака окутывали вершины Суссекских косогоров, какой-то незнакомец прокладывал себе дорогу в одном из лесов Америки, сквозь переплетенные лианы, иссохшие сломанные ветви гигантских деревьев и колючие кустарники, которые цеплялись за него и рвали его платье, как будто находили удовольствие в том, чтобы колоть и мучить странника. Как он ни был утомлен, но все же шел вперед по высокой траве, опутывающей ноги, проклиная терновники, царапающие ему лицо и руки и превращающие его одежду в лохмотья; проклиная мрачные тени и жгучее солнце, место, в которое он стремился, и людей, которых должен был встретить; проклиная себя и весь подлунный мир. Он шел с угрюмым лицом и неподвижным взором к заветной цели, указанной ему мщением; желание поскорее достичь этой цели придавало его истомленному телу новые силы, помогая переносить трудности.
В это время майор Варней с веселой сияющей улыбкой, приглаживая усики, направлялся по длинным коридорам к комнате Рахили Арнольд. От него, как и прежде, как будто исходило какое-то сияние, озарявшее даже темные уголки, так что слуги, встречавшие его на узкой лестнице, по которой он поднимался на верхний этаж, против воли прищуривались. Вся фигура его сверкала, а брелоки часовой цепочки гармонично звякали, ударяясь друг о друга. Варней тихими шагами вошел к больной.
Эта комната, с низким потолком из дубовых бревен и косым окном, полузаслоненным выступом крыши, находилась в одной из отдаленных частей замка. У стены, противоположной окну, стояла старинная кровать под балдахином, на которой лежала больная. Бледное лицо ее было повернуто к дверям, а в широко открытых голубых глазах застыли испуг и сильная тревога. Доктор сидел в кресле у ее изголовья и задумчиво смотрел на свою пациентку, тогда как толстая сиделка глазела на деревья парка.
-- Ей сегодня немного хуже, -- наконец сказал доктор, -- и, по всей вероятности, у нее начнется бред.
Сиделка, углубившись в созерцание деревьев, не расслышала этой фразы. Доктор вынул часы и взял руку больной, но через несколько минут с недовольным видом поднял темные брови, как будто убедился в бесплодности усилий отвратить приступ, и закрыл часы, издавшие чуть слышный металлический звук.
-- Единственный сын... злой... бессердечный... дурной... неблагодарный... легко сказать: единственный сын... единственный! -- простонала больная.
-- Это невыносимо! -- заметила сиделка, терпение которой, по-видимому, истощилось. -- Она бредила всю ночь, и из-за ее единственного сына я не могла спать! Хоть кастрюли и овощи мне надоели, но это втрое хуже... Ах ты Царь мой Небесный!
Нужно заметить к слову, что дородная девушка недавно дебютировала в подвальном этаже замка в качестве помощницы кухарки, и из этого малопочтенного звания была обращена в сиделку у постели Рахили Арнольд.
-- Единственный сын! -- повторяла Рахиль, глядя пристальным взглядом на открытую дверь. -- Злодей!.. Бесчеловечный!.. Но единственный сын!..
В это мгновение майор появился на пороге. Он был так высок, плечист и статен, что заполнял собою весь проем двери.
Доктор сидел в весьма небрежной позе, вытягивая пальцы своих черных перчаток; сиделка зевала, прикрывая рот грубыми красными руками; на окне пела птичка, в камине трещал огонь, в котле, стоявшем на тагане, закипала вода. Никто не заметил присутствия майора, за исключением больной: испустив слабый крик и собрав все силы, она соскочила с постели и, бросившись к изумленному посетителю, схватила его за ворот; казалось, что она, слабая женщина, хочет вступить в борьбу с этим высоким и сильным человеком.
-- А, это вы?! -- воскликнула она с безумным видом. -- Вы первый злодей в мире!.. Зачем вы пришли ко мне?.. Для чего мне видеть ваше насмешливое, фальшивое лицо... Вы никогда не должны показываться мне на глаза, если вы не хотите, чтобы вас я убила!
-- Я это предвидел, -- спокойно сказал доктор, -- я предвидел возможность приступа, так как давно заметил, что голова у нее не в порядке.
Сиделка оттащила больную от майора и снова уложила ее в постель; несчастная и не думала сопротивляться. Волосы ее растрепались и висели, наполовину скрывая бледное безумное лицо.
Майор отстранил доктора и занял его место так спокойно, как будто был другом или родным больной.
-- Добрейшая миссис Арнольд, милая миссис Арнольд! -- произнес он нежно. -- Вы не должны тревожиться!
-- О, этот страшный голос! -- воскликнула больная и заметалась на пуховых подушках. -- Этот проклятый голос, который говорил мне так много страшных слов...
-- Слушайте, моя дорогая, -- перебил ее Варней, -- вам не следует говорить о голосах и ломать вашу бедную усталую головушку над различными фантазиями; нужно постараться успокоиться и терпеливо выслушать ваших друзей! Я пришел с поручением от сэра Руперта Лисля.
-- Сэра Руперта Лисля... сэра Руперта Лисля! -- повторяла Рахиль, продолжая метаться. -- Единственный сын... единственный сын!
-- Это надоест хоть кому! -- воскликнула сиделка, обратившись к майору. -- Разве это не утомительно? Такой она была всю эту ночь -- скучной, как арифметика.
Должно быть, Рахиль Арнольд расслышала последние слова своей сиделки и перенеслась в своих видениях в то далекое время, когда она с другими молодыми девушками училась в школе, потому что вдруг начала считать диким и резким голосом:
-- Семью пять -- тридцать пять, семью пять... Руперт Лисль... я кладу семь... кладу сэра Руперта Лисля... я носила его... я носила его, хотя руки мои нередко уставали... ведь он был моим единственным малышом... единственным малышом!..
-- Ах! Бедняжка, бедняжка! -- проговорил майор со вздохом сострадания. -- Грустное зрелище! Доктор Люмкинс, мне бы хотелось побеседовать с вами у меня в кабинете! Эта сцена невольно взволновала меня... Эта молодая девушка, сиделка миссис Арнольд... -- спросил он, зорко всматриваясь в помощницу кухарки. -- Она была ее сиделкой все время болезни?
-- Да, -- ответила девушка, -- никто не помогал мне в уходе за больной, но я стала бояться ее с тех пор, как она окончательно спятила.
-- А! Вам не помогали, -- пробормотал майор. -- Никто не помогал?.. Это превосходно!
Майор Варней произнес эту фразу с рассеянным видом. Он взглянул внимательно на сиделку, на доктора и на больную, которая лежала теперь в полном изнеможении, отвернувшись к стене.
-- А теперь, доктор Люмкинс, -- сказал он после короткой паузы, -- потрудитесь пройтись со мною в мою комнату, я задержу вас не более чем на пять минут.
Майор занимал прелестную комнату в самой лучшей части замка, куда и привел доктора; четверть часа спустя доктор вышел оттуда, проникнутый сознанием собственной значимости.
-- Я увижу сегодня мистера Моррисона, майор Варней, -- сказал он, обмениваясь с ним пожатием руки; -- я думаю, что достать подобное свидетельство не составит труда.