I.

Люси.

Одлей-Кортъ расположенъ въ котловинѣ, богатой роскошными лугами и драгоцѣннымъ старымъ лѣсомъ; вы приближаетесь къ нему по безконечной аллеѣ вѣковыхъ липъ, окаймленной по обѣимъ сторонами зелеными пастбищами, изъ-за высокихъ изгородей которыхъ вопросительно смотрѣли на васъ коровы, вѣроятно дивясь, какъ это вы туда попали, потому что мѣстность лежала въ сторонѣ отъ дороги, и если вы не направлялись въ Одлей-Кортъ, вамъ рѣшительно незачѣмъ было туда заглядывать.

Въ концѣ аллеи были старинныя готическія ворота и башня съ глупыми старыми часами объ одной стрѣлкѣ, которая какъ-то судорожно перескакивала съ одного часа на другой и потому всегда впадала въ крайности. Чрезъ эти ворота входили прямо въ сады Одлей-Корта.

Предъ вами развертывалась бархатная лужайка, съ разбросанными тамъ, и сямъ купами рододендровъ, которые нигдѣ въ околодкѣ не росли такъ роскошно. Направо былъ огородъ, прудъ съ рыбою и фруктовый садъ, обнесенный сухимъ рвомъ и развалинами стѣны, мѣстами разсѣвшейся болѣе въ ширину, чѣмъ въ вышину и совершенно поросшей прозрачнымъ какъ кружево плющемъ, желтымъ очиткомъ и мрачнымъ мхомъ. Налѣво шла широкая песчаная дорожка, по которой давно-давно, когда еще Одлей-Кортъ былъ монастыремъ, прогуливались монахини, и тянулась длинная стѣна, покрытая живой шпалерой и осѣненная величавыми дубами; она окружала домъ и садъ и замыкала видъ на окрестность.

Домъ расположенъ былъ покоемъ противъ воротъ. Онъ былъ очень неправильно построенъ и очень старъ, такъ что казалось, вотъ-вотъ сейчасъ развалится. Окна были всевозможныхъ величинъ: одни съ массивными каменными перекладинами и съ богатыми, но немытыми стеклами; другія -- закрытыя сквозными рѣшетчатыми ставнями, стучавшими при малѣйшимъ вѣтеркѣ; третьи, наконецъ, казались только вчера вставленными; мѣстами возвышались высокія трубы, столпившіяся въ кучку, дряхлыя отъ лѣтъ и долгой службы; онѣ, казалось, только и держались плющемъ, взобравшимся къ нимъ вверхъ по стѣнамъ и крышѣ. Главная дверь была какъ-то прижата въ уголокъ банши, въ одномъ изъ выступающихъ угловъ зданія; можно было подумать, что она прячется отъ опасныхъ посѣтителей, хочетъ остаться незамѣченной, а между тѣмъ дверь была великолѣпная -- благородная дверь изъ стараго дуба, усаженная гвоздями съ четырехъ-угольными головками и дотого толстая, что при ударѣ молоточкомъ издавала только глухой звукъ, и посѣтитель, боясь, что его не услышатъ, всегда принужденъ былъ хвататься за колокольчикъ, болтавшійся около нея и весь схороненный въ плющѣ.

Дивный былъ это уголокъ -- уголокъ, который никто безъ восторга не могъ видѣть; такъ и хотѣлось покончить свои разсчеты съ жизнью и поселиться здѣсь, кончить свои дни, вглядываясь въ холодную глубь и слѣдя за пузырьками на поверхности пруда отъ всплеска карпа или язя. Казалось, что это было избранное убѣжище мира, наложившаго свою всесмягчающую руку на каждое дерево, на каждый цвѣтокъ, на прудъ, на уединенныя дорожки, на темныя комнаты стараго дома, на глубокія амбразуры оконъ, на улыбающіеся луга и величавыя аллеи, словомъ, на все, даже до колодца за садомъ, холоднаго и спрятавшагося въ тѣни, какъ все въ этомъ заброшенномъ уголкѣ, съ лѣнивымъ воротомъ, забывшимъ свою обязанность и съ давно перегнившей веревкой.

Это было почтенное, старинное жилище какъ снаружи, такъ и внутри; въ домѣ можно было положительно заблудиться; ни одна комната въ немъ не походила на другую и какъ-то не ладила съ своими сосѣдками. Ясно было, что домъ этотъ не выстроился по плану одного смертнаго; это было произведеніе великаго, стараго зодчаго -- времени, которое иной годъ пристраивало, другой годъ разрушало по комнаткѣ; сламывало печь временъ Плантагенетовъ и отстраивало новую во вкусѣ Тюдоровъ; сносило стѣнку въ саксонскомъ стилѣ и замѣняло ее норманской аркой; проламывало цѣлый рядъ узкихъ, высокихъ оконъ во вкусѣ временъ королевы Анны; соединяло банкетный залъ временъ Георга І-го съ трапезной, помнящей Вильгельма-Завоевателя, и такимъ образомъ успѣло въ теченіе одицадцати вѣковъ нагромоздить зданіе, которому подобнаго не нашлось бы во всемъ графствѣ Эссексъ. Конечно, въ немъ не обошлось и безъ потаенныхъ комнатъ; маленькая дочь настоящаго владѣльца, сэра Майкля-Одлей, совершенно случайно открыла одну изъ нихъ. Одна половица въ ея дѣтской издавала глухой звукъ всякій разъ, какъ ей случалось прыгать на ней; осмотрѣвъ полъ, нашли, что половица подымалась, а подъ нею была лѣстница въ потаенную каморку между поломъ верхняго и потолкомъ нижняго этажа. Эта каморка была такъ мала, что въ ней можно было только ползать на четверенькахъ; въ ней стоялъ старинный рѣзной комодъ, набитый ризами и другими священными одеждами, вѣрно запрятанными въ тѣ жестокія времена, когда служить у себя на дому обѣдню или укрыть священника было достаточно, чтобы поплатиться жизнью.

Широкій ровъ давно пересохъ и поросъ травою, а вѣтви фруктовыхъ деревъ, наклонявшіяся къ землѣ подъ тяжестью плодовъ, бросали фантастическую тѣнь на его зеленый склонъ. За этимъ рвомъ, какъ я уже сказалъ, былъ прудъ съ рыбою во всю длину сада, а вдоль пруда шла аллея старинныхъ липъ. Сквозь ихъ густую листву не проникали даже лучи солнца, и любопытный глазъ напрасно пытался бы увидѣть что нибудь въ ихъ темной тѣни; нельзя было бы вообразить лучшаго мѣста для тайныхъ сборищъ или свиданій; казалось, оно было нарочно создано для заговорщиковъ и любовниковъ, а между тѣмъ оно лежало въ какихъ нибудь двадцати шагахъ отъ дома.

Эта темная аллея упиралась въ густой кустарникъ; сквозь переплетшіяся вѣтви котораго едва виднѣлся старый колодезь, о которомъ я уже говорилъ. Онъ, безъ сомнѣнія, отслужилъ свою службу, и, можетъ быть, въ былыя времена молодыя монахини своими бѣленькими ручками доставали изъ него студеную воду; но теперь онъ былъ заброшенъ, и врядъ ли кто нибудь въ Одлей-Кортѣ зналъ, была ли въ немъ вода или онъ уже давно пересохъ. Но какъ ни было соблазнительно уединеніе этой липовой аллеи, я очень сомнѣваюсь, чтобы она теперь служила для какихъ либо романтическихъ цѣлей. Сэръ Майкль-Одлей нерѣдко приходилъ сюда съ своей собакой и хорошенькой молодой женой подышать вечерней прохладой и выкурить сигару; но черезъ какія нибудь десять минутъ однообразный шелестъ липъ и неподвижный прудъ, покрытый широкими листами кувшинчика, и безконечная аллея съ развалившимся колодцемъ на концѣ надоѣдали баронету и его прелестной спутницѣ, и они возвращались въ свѣтлую бѣлую гостиную, гдѣ миледи принималась разыгрывать дивныя мелодіи Бетховена или Мендельсона, а супругъ ея засыпалъ въ своихъ креслахъ.

Сэру Майклю-Одлей было пятьдесятъ шесть лѣтъ, и еще не прошло и году послѣ его второй женитьбы. Онъ былъ большаго роста, дороденъ и хорошо сложенъ, говорилъ густымъ, звучнымъ голосомъ, имѣлъ прекрасные черные глаза и сѣдую бороду, придававшую ему почтенный стариковскій видъ совершенно вопреки его желанію, ибо онъ былъ дѣятеленъ, какъ мальчикъ, и одинъ изъ самыхъ лучшихъ ѣздоковъ въ графствѣ. Онъ былъ вдовцомъ ровно семнадцать лѣтъ и отъ первой жены имѣлъ одного ребёнка, восемнадцатилѣтніою Алису. Миссъ Алиса была очень недовольна появленію мачихи въ Одлей-Кортѣ, потому что она съ самаго дѣтства была полной хозяйкой въ домѣ отца; держала ключи, то-есть побрякивала ими въ карманчикахъ своего шелковаго передника, теряла ихъ въ кустахъ и роняла въ прудъ, словомъ, причиняла изъ за нихъ бездну безпокойствъ и потому была увѣрена, что ведетъ все хозяйство.

Но ея время прошло, и теперь, когда она спрашивала что нибудь у экономки, то получала въ отвѣтъ: "обратитесь къ миледи", или "не знаю, право, что скажетъ миледи". Тогда Алиса, будучи отличной наѣздницей и порядочной артисткой, рѣшила бросить попеченія о хозяйствѣ и проводила почти все время внѣ дома: каталась верхомъ по зеленымъ лугамъ, срисовывала дѣтскія головки мальчишекъ, ходившихъ за плугомъ, скотину, которая паслась, словомъ, все живое, что ей попадалось на глаза. Она рѣшилась не сближаться съ молодой женой баронета, и послѣдняя, несмотря на всѣ свои старанія и любезность къ Алисѣ, не могла разсѣять ея предубѣжденія и увѣрить избалованную дѣвушку, что она не нанесла ей никакой обиды, выйдя замужъ за ея отца.

Дѣло въ томъ, что леди Одлей, выйдя замужъ за сэра Майкля, сдѣлала одну изъ тѣхъ, повидимому, блестящихъ партій, которыя обыкновенно возбуждаютъ въ женщинахъ зависть и ненависть. Она поселилась въ околодкѣ въ качествѣ гувернантки у одного доктора, жившаго недалеко отъ Одлей-Корта. Объ ней знали только то, что она явилась на вызовъ, который мистеръ Досонъ, докторъ, напечаталъ въ "Times". Она пріѣхала изъ Лондона, и единственная рекомендація, которую она представила, была рекомендація одной содержательницы пансіона въ Бромптонѣ, у которой она была нѣкоторое время учительницей. Но эта рекомендація была такъ удовлетворительна, что другой и не потребовалось, и миссъ Люси Грээмъ была принята въ домъ доктора гувернанткой къ дочерямъ. Ея знанія и дарованія были до того многочисленны и блестящи, что даже удивительно, какъ она приняла приглашеніе, представлявшее такое умѣренное вознагражденіе, какое могъ давать г. Досонъ. Но миссъ Грээмъ была совершенно довольна своимъ положеніемъ: она учила дѣвочекъ играть сонаты Бетховена и рисовать съ натуры и каждое воскресенье ходила по три раза въ старенькую убогую церковь этого темнаго мѣстечка съ полнымъ довольствомъ, какъ будто бы не требовала ничего болѣе отъ жизни.

Тѣ, кто замѣчалъ это, объясняли себѣ все ея счастливымъ характеромъ, всегда веселымъ и всѣмъ довольнымъ.

Куда она ни являлась, она приносила съ собою радость и счастье. Ея появленіе, подобно свѣтлому лучу солнца, озаряло хижину бѣдняка. Она готова была проболтать четверть часа съ любой беззубой старухой и выслушивала ея восторженныя похвалы съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ выслушивала бы комплименты какого нибудь маркиза. И когда она уходила, не оставивъ ничего за собою (потому что ея ничтожное жалованье не позволяло ей быть благотворительницей), старуха разражалась потокомъ восторженныхъ похвалъ ея любезности, красотѣ и добротѣ -- похвалъ, какихъ никогда почти не выпадало на долю жены пастора, почти что содержавшей ее на свой счетъ. Это происходило оттого, что миссъ Люси Грээмъ была одарена тою магическою таинственною силою, благодаря которой женщина можетъ очаровывать однимъ взглядомъ, одной улыбкой. Всякій человѣкъ любилъ ее, восхищался ею и расхваливалъ ее. Мальчишка, отворявшій ей калитку, прибѣгалъ къ своей матери съ длиннымъ разсказомъ о прелестной улыбкѣ и дивномъ, добромъ голосѣ, которыми она поблагодарила его за эту маленькую услугу. Церковный прислужникъ, открывавшій ей дверцы отгороженнаго мѣста въ церкви, принадлежавшаго доктору, священникъ, замѣчавшій ея прелестные голубые глаза, устремленные на него во время проповѣди, разсыльный съ желѣзной дороги, приносившій ей иногда письма и посылки и никогда неожидавшій на водку, самъ докторъ, его гости, дѣти, слуги, словомъ -- всѣ большіе и малые, крупные и мелкіе раздѣляли одно мнѣніе, что Люси Грээмъ была самая милая, самая любезная дѣвушка на свѣтѣ.

Достигъ ли этотъ слухъ до Одлей-Корта, или самъ сэръ Майкль увидѣлъ въ церкви прелестное личико миссъ Грээмъ, какъ бы то ни было, но онъ возъимѣлъ сильное желаніе поближе познакомиться съ гувернанткой мистера Досона.

Ему стоило только на это намекнуть, и почтенный докторъ сдѣлалъ обѣдъ, къ которому были приглашены священникъ съ женою и баронетъ съ дочерью.

Этотъ вечеръ рѣшилъ будущность баронета. Онъ не могъ противиться чарамъ нѣжныхъ, таящихъ голубыхъ глазъ, прелестной лебединой шейки и склоненной головки, осѣненной цѣлымъ моремъ золотистыхъ кудрей, этому музыкальному голосу и дивной гармоніи всего существа, какъ не могъ бы онъ противиться судьбѣ. Судьбѣ! Да, она и была его судьба! До той минуты любовь была незнакома его сердцу. Его бракъ съ матерью Алисы былъ дѣломъ разсчета, сдѣлкой, чтобы не выпустить изъ рукъ какихъ-то семейныхъ помѣстьевъ, безъ которыхъ онъ и безъ того бы обошелся. Любовь, которую онъ питалъ къ своей первой женѣ, была только жалкой, едва мерцающей искрой, слишкомъ безвредной, чтобы погаснуть, слишкомъ ничтожной, чтобы разгорѣться въ пламя. Но это была любовь. Эта горячка, это желаніе, безпокойство, трепетъ, колебаніе; эти опасенія, что его возрастъ будетъ помѣхой его счастью; эта ненависть къ своей сѣдой бородѣ; это безумное желаніе помолодѣть, сдѣлаться прежнимъ красавцемъ съ льющимися черными волосами и тонкой таліей, какъ было двадцать лѣтъ тому назадъ; эти безсонныя ночи и грустные дни, когда ему не удавалось увидѣть ея прелестное личико, проѣзжая мимо оконъ доктора -- все это слишкомъ ясно говорило, что сэръ Майкль-Одлей, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ, сдѣлался жертвой страшной горячки, которую называютъ любовью.

Я не думаю, чтобы во время своего ухаживанія баронетъ хотя на минуту разсчитывалъ на свое состояніе и положеніе въ свѣтѣ. Если ему и приходила подобная мысль, то онъ съ отвращеніемъ старался поскорѣе отъ нея отдѣлаться. Ему слишкомъ больно было подумать, чтобы такое прелестное созданіе цѣнило себя ниже богатаго дома или звонкаго имени. Нѣтъ, онъ надѣялся совсѣмъ на иное; ея предшествовавшая жизнь прошла въ трудахъ и тяжелой зависимости; она была еще очень молода (никто не зналъ навѣрно ея лѣтъ, но съ виду ей было немного болѣе двадцати) и, быть можетъ, еще никогда не испытывала любви; и онъ будетъ первый человѣкъ, который когда либо за ней ухаживалъ; трогательнымъ вниманіемъ, предупредительностью, любовью, которая будетъ напоминать ей ея отца, и постоянною заботливостью онъ, быть можетъ, успѣетъ привлечь ея сердце и только ея дѣвственной и свѣжей любви будетъ обязанъ ея рукою. Это была довольно романтическая мечта, но, несмотря на то, она начинала сбываться. Люси Грээмъ очевидно нравилось вниманіе баронета. Ничто, однако, въ ея обращеніи не напоминало уловокъ кокетки, старающейся поймать въ свои сѣти богатаго человѣка. Она такъ привыкла къ комплиментамъ и вниманію со всѣхъ сторонъ, что поведеніе сэра Майкля не производило на нее почти никакого впечатлѣнія. Къ тому же онъ уже давно былъ вдовцомъ, и всѣ порѣшили, что онъ уже никогда не женится. Наконецъ мистриссъ Досонъ рѣшилась поговорить съ своей гувернанткой. Она уловчила минутку, когда онѣ остались наединѣ въ классной комнатѣ. Люси доканчивала какой-то акварельный рисунокъ, начатый ея ученицами.

-- Знаете ли, милая миссъ Грээмъ, начала мистриссъ Досонъ: -- вѣдь вы бы должны считать себя очень счастливой дѣвушкой.

Гувернантка подняла голову и, отбросивъ назадъ свои дивныя золотистыя кудри, устремила удивленный, вопрошающій взоръ на мистриссъ Досонъ.

-- Что вы хотите этимъ сказать, милая мистриссъ Досонъ? спросила она, обмакивая кисточку въ аквамаринъ на своей палеткѣ и собираясь провести багровую полоску на далекомъ горизонтѣ ландшафта.

-- Да то, что теперь вполнѣ отъ васъ зависитъ сдѣлаться леди Одлей и хозяйкой въ Одлей-Кортъ.

Люси Грээмъ уронила кисть на картинку и покраснѣла до корней волосъ; чрезъ минуту лицо ея покрылось такой блѣдностью, какой мистриссъ Досонъ еще никогда не случалось видѣть.

-- Не принимайте этого такъ горячо къ сердцу, моя милая, сказала жена доктора, стараясь ее успокоить: -- вѣдь никто не приневоливаетъ васъ выходить замужъ за сэра Майкля. Конечно, это была бы прекрасная партія: у него огромное состояніе, и къ тому же онъ прекраснѣйшій человѣкъ. Подумайте, какое бы важное вы заняли положеніе въ свѣтѣ и сколько добра вы могли бы дѣлать; но, конечно, какъ я уже сказала, вы должны въ этомъ дѣлѣ руководствоваться только своимъ чувствомъ. Одно только я должна вамъ сказать, что если ухаживаніе сэра Майкля вамъ не нравится, то не слѣдуетъ его поощрять.

-- Его ухаживаніе... поощрять... бормотала Люси (эти слова озадачили ее). Axъ, пожалуйста, не говорите объ этомъ, мистриссъ Досонъ. Я и не подозрѣвала ничего. Эта мысль никогда не пришла бы мнѣ въ голову.-- Она облокотилась на рисовальную доску и, закрывъ лицо руками, казалось, погрузилась въ глубокія мечты. Она всегда носила на шеѣ узенькую черную ленту, на концѣ которой былъ фермуаръ, или крестикъ, или медальнонъ, или что нибудь подобное -- трудно сказать, что именно, потому что она всегда прятала его за корсетъ. Теперь она нѣсколько разъ отнимала то ту, то другую руку отъ лица и какъ-то нервически, съ живостью хваталась за эту ленту и крутила ее между пальцами.

-- Я полагаю, иные люди родятся несчастливыми, мистриссъ Досонъ, сказала она наконецъ: -- слишкомъ большое было бы для меня счастье сдѣлаться леди Одлей.

Она произнесла эти слова съ такою горечью, что мистркссь Досонъ взглянула на нее съ удивленіемъ.

-- Вы -- несчастливы, моя милая! воскликнула она:-- я думаю, вамъ бы послѣднимъ говорить что нибудь подобное. Вы -- такое свѣтлое, счастливое существо, что просто дѣлается легче на душѣ, только глядя на васъ. Я, право, не знаю, что станется съ нами, если сэръ Майкль похититъ васъ у насъ.

Послѣ этого разговора, онѣ нерѣдко возвращались къ тому же предмету, и Люси не обнаруживала никакого волненія, когда рѣчь заходила объ ухаживаніи баронета. Всѣ въ домѣ доктора поняли и безъ ея отвѣта, что предложеніе сэра Майкля не встрѣтитъ отказа и, правду сказать, простяки сочли бы прямымъ сумасшествіемъ отказъ на такое блестящее предложеніе -- со стороны дѣвушки, у которой не было гроша за душою.

Въ одинъ туманный іюньскій вечеръ сэръ Майкль, сидя противъ Люси Грээмъ, у окна въ маленькой гостиной доктора, воспользовался минутой, когда никого не было въ комнатѣ, чтобы объяснить Люси свое чувство. Въ краткихъ, но торжественныхъ словахъ онъ предложилъ ей свою руку. Было что-то трогательное въ тонѣ его глооса: въ немъ слышалась мольба; онъ зналъ, что не могъ надѣяться на любовь такой молодой красавицы, и потому умолялъ ее скорѣе отвергнуть его, хотя бы это разбило его сердце, чѣмъ принять его предложеніе, если она его не любила.

-- Нѣтъ хуже преступленія, какъ выйти замужъ за человѣка, котораго не любишь. Вы такъ дороги мнѣ, что какъ ни горько будетъ мнѣ отказаться отъ васъ, но я ни за что на свѣтѣ не соглашусь ввести васъ въ такой грѣхъ для того, чтобы осчастливить себя. И еслибы еще мое счастье могло быть достигнуто подобными средствами; но вѣдь это невозможно, это рѣшительно невозможно, прибавилъ онъ убѣдительно:-- только одно горе и раскаяніе бываютъ послѣдствіемъ браковъ, неоснованныхъ на истинѣ и любви.

Люси Грээмъ не смотрѣла на сэра Майкля, глаза ея были устремлены въ туманную даль ландшафта, простиравшагося за садомъ. Баронетъ хотѣлъ взглянуть ей прямо въ лицо, но она сидѣла къ нему профилемъ, и онъ не могъ увидѣть выраженія ея глазъ. Но, еслибы онъ могъ это сдѣлать, то прочелъ бы въ нихъ какое-то страстное желаніе проникнуть сквозь эту дальнюю мглу и заглянуть туда далеко-далеко, въ совершенно иной міръ.

-- Люси, слышали вы меня?

-- Да, отвѣчала она серьёзно, но не холодно. Но ея голосу нельзя было замѣтить, чтобы она была обижена его словами.

-- И вашъ отвѣтъ?

Она не спускала глазъ съ темнѣвшаго горизонта и нѣсколько минутъ молчала; потомъ, обратившись къ нему съ внезапнымъ порывомъ страсти, придавшей ея лицу еще новую прелесть, которой баронетъ не могъ не замѣтить даже въ сумеркахъ, она бросилась на колѣни къ его ногамъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, Люси! воскликнулъ онъ въ испугѣ:-- не на колѣняхъ, не на колѣняхъ!

-- Да, на колѣняхъ, сказала она, и загадочная страсть, волновавшая ее, сообщала ея голосу какую-то неестественную ясность и силу:-- на колѣняхъ -- и не иначе. Какъ вы добры, какъ благородны, какъ великодушны! Любить васъ! Да вы нашли бы женщинъ во сто разъ красивѣе и добрѣе меня, которыя бы полюбили васъ, но отъ меня вы спрашиваете слишкомъ многаго. Вы требуете слишкомъ многаго отъ меня! Вспомните мою прежнюю жизнь, только вспомните ее. Съ самаго своего дѣтства я не видала ничего, кромѣ бѣдности. Отецъ мой былъ благородный джентльменъ, умный, образованный, добрый, красивый собою, но бѣдный. Моя мать... я почти не въ состояніи говорить о ней. Бѣдность, бѣдность, испытанія, оскорбленія, лишенія! Вы, чья жизнь течетъ какъ по маслу, вы и понять не можете, что испытываютъ бѣдняки, какъ мы. Такъ не требуйте же отъ меня слишкомъ многаго. Я не могу быть безкорыстна; я не могу быть слѣпа къ выгодами, подобнаго брака. Я не могу, я не могу!

Независимо отъ ея волненія, въ ней было что-то, что внушало баронету какой-то неясный страхъ. Она все еще была у его ногъ, скорѣе лежа, чѣмъ на колѣняхъ; платье обнимало ея станъ, и свѣтлые волосы разсыпались по плечамъ; ея голубые глаза сверкали посреди мрака, а руки судорожно хватались за черную ленту, словно она ее душила.

-- Не требуйте отъ меня слишкомъ многаго, повторяла она:-- я съ самаго своего дѣтства привыкла быть эгоисткой.

-- Люси, Люси, выражайтесь яснѣе; я вамъ противенъ?

-- Нѣтъ, нѣтъ!

-- Но любите ли вы кого другаго?

Въ отвѣтъ на эти слова она громко засмѣялась.

-- Я не люблю никого на свѣтѣ, отвѣтила она.

Онъ обрадовался этому отвѣту, но все же эти слова и странный смѣхъ какъ-то непріятно поразили его слухъ. Нѣсколько минутъ онъ молчалъ и потомъ не безъ усилія проговорилъ:

-- Такъ выслушайте меня, Люси. Я не стану просить у васъ слишкомъ много. Я, старый дуракъ романтикъ, искалъ вашей любви; но если я не противенъ вамъ и вы никого не любите другаго, то я не вижу, почему бы намъ не составить довольно счастливой четы. Что же, по рукамъ?

-- Да.

Баронетъ поднялъ ее, поцаловалъ въ лобъ; затѣмъ, пожелавъ ей доброй ночи, онъ ушелъ.

Онъ ушелъ, этотъ глупый старикъ, потому что въ немъ работали самыя сильныя страсти: не радость, не торжество, а скорѣе что-то въ родѣ обманутыхъ надеждъ; какое-то заглушенное, неудовлетворенное желаніе тяготило его сердце, словно въ груди своей онъ носилъ трупъ. То былъ трупъ надежды, погибшей навѣки при первомъ звукѣ голоса Люси. Всѣ опасенія и сомнѣнія канули въ вѣчность. Онъ долженъ помириться съ мыслью, какъ и всѣ мужчины его лѣтъ, что за него выходятъ замужъ ради его состоянія и положенія въ свѣтѣ.

Люси Грээмъ медленно поднялась по лѣстницѣ въ свою маленькую комнатку въ верхнемъ этажѣ. Поставивъ на комодъ тускло горѣвшую свѣчу, она присѣла на край кровати, неподвижная и блѣдная, какъ бѣлыя занавѣски этой кровати.

-- Прощай, тяжелая зависимость, прощай, тяжелый трудъ, прощай, униженіе, проговорила она: -- исчезнутъ всѣ слѣды прошлой жизни; всякій ключъ въ узнанію будетъ потерянъ, только вотъ это остается.

Она ни на минуту не выпускала черный ленты изъ лѣвой руки. При послѣднихъ словахъ она вытянула изъ за корсета то, что было на ней привязано.

Это былъ не фермуаръ, не медальйонъ, не крестикъ: это было кольцо, обернутое въ продолговатый кусокъ бумаги, частью печатной, частью исписанной, пожелтѣвшей отъ времени и смятой отъ частаго свертыванія и развертыванія.