Антонія ревновала.
А если гитана ревнуетъ, она, какъ и во всемъ, не знаетъ ни удержу, ни мѣры. Такъ и Антонія... Она по цѣлымъ днямъ сидѣла у себя въ дорогомъ номерѣ отеля "Мадридъ", злая-презлая, капризная, одѣтая кое-какъ, вѣрнѣе никакъ не одѣтая,-- въ туфляхъ на босу ногу, въ криво застегнутой юбкѣ и въ сорочкѣ, хотя и тончайшаго батиста, но рваной.
Подсмотрѣлъ бы теперь въ замочную скважину кто-нибудь изъ богатыхъ и праздныхъ мужчинъ, сходившихъ съ ума по гитанѣ и въ Парижѣ, и въ Лондонѣ, и въ Петроградѣ, во всѣхъ большихъ городахъ, гдѣ озаренная огнями рампы, въ сверкающемъ блесками костюмѣ, въ сиреневомъ сомбреро и съ алымъ цвѣткомъ въ зубахъ, плясала Антонія свои змѣиные знойные танцы.
Но и сейчасъ, далеко не поэтически и ужъ слишкомъ по утреннему одѣтая Антонія все же красива, очень красива. Гордый, тонкаго рисунка, носъ съ горбинкою, густые, черные, блестящей синевою отливающіе волосы, причесанные высоко "башнею", какъ носили мавританскія женщины. Длинныя рѣсницы темныхъ миндалевиднаго рисунка, глазъ. Пушокъ надъ верхней губою. Линія этихъ губъ -- жестокая, презрительная...
Что-то мощное, животное, притягивающее въ длинной, упругой и въ тоже время съ виду полной шеѣ, по сравненію съ которой голова кажется маленькой. Вся Антонія -- гибкая, пластическая и не даромъ въ тѣхъ танцахъ, гдѣ больше акробатики, чѣмъ танцевъ, она затмила Сахаретъ, свободнѣе и легче повторяя знаменитый трюкъ ея, когда она поднимаетъ вертикально ногу, держась зубами за подвязку...
Антонія ревнуетъ... Здѣсь и злоба къ соперницѣ, и оскорбленное самолюбіе, и желаніе растерзать на куски этого негоднаго Луиса. Да отвернется отъ него ликъ Мадонны съ дивной миніатюры Мурильо, которую онъ всякій разъ, отправляясь на корриду, беретъ съ собою въ часовню пляццы де-торросъ!...
Ахъ этотъ Луисъ! Пусть его сглазитъ старая цыганка изъ Тріаны, пусть прогонитъ его эта бѣлокурая русская грандесса, пусть самый жалкій захудалый бычокъ вспоретъ ему животъ своими рогами и пусть весь амфитеатръ подъ свистъ и шиканье забросаетъ- его кожаными подушками.
Словомъ, не было всѣхъ тѣхъ бѣдъ и несчастій, которыхъ Антонія въ ревнивомъ гнѣвѣ своемъ не призывала-бы на голову перваго матадора Испаніи Луиса Лагартильо, или, какъ называла его любовно и уменьшительно вся страна, Лагартильихо.
-- Неблагодарный, забылъ, что она ради него бросила юнаго принца, валявшагося у ногъ Антоніи, у этихъ смуглыхъ, маленькихъ ножекъ... Забылъ, какъ они росли вмѣстѣ въ Гранадѣ, онъ и она, дѣти улицы. Онъ -- сынъ сторожа изъ Альгамбры, она -- дочь старой гитаны, жившей вмѣстѣ съ матерью въ цыганскомъ кварталѣ въ пещерѣ, изъ которой за буйной гущею гигантскихъ кактусовъ красивымъ миражемъ, тонкимъ мраморнымъ кружевомъ рисовалась надъ крутымъ обрывомъ сказкою востока причудливая Альгамбра.
Дѣвочка Антонія ходила въ Альгамбру. И тамъ, бѣгая по усыпанному гравіемъ дворику, подъ кипарисами и платанами, втыкала эстранхеросамъ (иностранцамъ) цвѣтокъ въ петличку. И никто не могъ отказать, и этой смуглой змѣйкѣ въ черныхъ, живописныхъ лохмотьяхъ перепадали серебряныя песеты.
Луисъ тоже не зѣвалъ. Собравъ такихъ-же, какъ самъ, ловкихъ и бойкихъ мальчишекъ, онъ приставалъ къ эстранхеросамъ:
-- Мосье, вуле ву вуаръ, енъ курсъ де тюро? Унъ коррида?..
И тутъ же, на одной изъ площадокъ разыгрывался бой быковъ. Луисъ изображалъ матадора, одинъ изъ его пріятелей быка. Шпаги замѣнялись прутиками, нарядные плащи -- куртками и пиджачками. Труппѣ вмѣстѣ съ ея импрессарію перепадала кой-какая мелочь.
А потомъ Луисъ съ маленькой гитаной устремлялся на площадь Аламеды -- полакомиться сластями у тетки Ангустіасъ. Весь "магазинъ" тетки Ангустіасъ заключался въ деревянномъ корабликѣ съ мачтами и парусами, корабликѣ на колесахъ, покорно влекомомъ худымъ -- кости да кожа,-- ободраннымъ осликомъ.
На "палубѣ" и въ "трюмѣ" кораблика было много засахаренныхъ каштановъ, леденцовъ, конфектъ и каленыхъ орѣховъ. Впослѣдствіи Антонія, швыряя деньгами, не отказывала себѣ ни въ чемъ, но вкуснѣе и слаще лакомства тетки Ангустіасъ не было ничего для нея во всемъ мірѣ.
Атонія росла какъ растутъ всѣ гитаны въ пещерахъ Гранады. Ее не учили молиться Богу, не учили писать и читать, но зато къ десяти годамъ она уже плясала всѣ андалузскіе танцы, умѣла пудриться, втыкать въ густую высокую прическу рѣзной черепаховый гребень, кокетливо кутаться въ мантилью и въ совершенствѣ владѣть бумажнымъ, два реала цѣною, вѣеромъ. Художники писали дѣвочку-гитану. Писали и на воздухѣ, и у себя въ отелѣ "Аламеда". Антонія приходила туда съ матерью. Старуха, безобразная, а когда-то красавица, садилась на мраморный полъ, терпѣливо наблюдая, какъ пишутъ эстранхеросы ея дочь. Послѣ сеанса матъ клянчила прибавку къ выговоренной платѣ.
Когда Антоніи минуло пятнадцать лѣтъ, англичанинъ увезъ ее въ Парижъ.
Увезъ, насыпавъ матери въ обѣ пригорошни дрожавшихъ, скрюченныхъ пальцевъ много золотыхъ монетъ.
Въ Парижѣ,-- англичанинъ ли бросилъ Антонію, она ли его,-- кто ихъ знаетъ? Съ успѣхомъ начала выступать гитана и въ "Муленъ-Ружъ", и въ "Табарэнъ", и въ "Казино-де-Пари", и въ "Амбассадэръ".
Директора открытой сцены стали гоняться за восходящей звѣздой. Всюду "сопровождала ее трескучая, щедро оплачиваемая реклама.
Она танцовала и въ Лиссабонѣ, и въ Каирѣ, и въ берлинскомъ "Винтергартенѣ", и въ петроградскомъ "Акваріумѣ" и въ Москвѣ у Омона.
Пылкая, необузданная Антонія мѣняла принцевъ крови на кафешантанныхъ куплетистовъ и банкировъ на цирковыхъ жокеевъ.
И вотъ судьба столкнула ее съ товарищемъ дѣтскихъ игръ маленькимъ Луисомъ, теперь Луисомъ Лагартильо, первымъ матадоромъ Испаніи.
