Да, много воды утекло съ тѣхъ поръ, какъ маленькій Луисъ бѣгалъ въ заштопанныхъ панталонахъ по двору Альгамбры, съ курточкой вмѣсто "мулеты" и прутикомъ вмѣсто шпаги, а хрупкая, живописная оборванка Антонія назойливо втыкала эстранхеросамъ въ петличку гвоздики и розы.
-- Антонія?..
-- Луисъ?..
Глазамъ не вѣрили -- это была первая встрѣча ихъ. Судьба съ безумной щедростью вознаградила бывшихъ маленькихъ друзей дѣтства за голодное, полное лишеній дѣтство.
Теперь они -- каждый по-своему -- кумиры толпы, каждый по-своему -- знаменитости.
-- Луисъ, неужели это Луисъ?
Бритый, холеный красавецъ съ гибкимъ, сильнымъ тѣломъ спортсмэна, и съ такой походкою, словно родился во дворцѣ, а не на задворкахъ Гранады. Право, Луисъ похожъ на какого-нибудь знатнаго сеньора. И что-то королевски-снисходительное въ его улыбкѣ, когда послѣ "удачнаго" быка онъ обходитъ арену съ высоко поднятой окровавленной шпагой, а пятнадцатитысячная толпа бѣшено рукоплещетъ матадору въ золотомъ сверкающемъ на солнцѣ нарядномъ костюмѣ.
-- Оле, Лагартильо! Оле Лагартильихо, первый эспада!..
Много было тріумфовъ... Тамъ на чужбинѣ, въ Европѣ, Антонія пробѣгала испанскія газеты,-- читать она въ концѣ концовъ, научилась,-- встрѣчала имя Луиса, его портреты... Душа наполнялась горделивой радостью. У капризной, перемѣнчивой гитаны, хлеставшей своихъ коронованныхъ и некоронованныхъ любовниковъ туфлями но щекамъ,-- навсегда осталось хорошее, теплое чувство къ тому, съ кѣмъ она взапуски бѣгала къ теткѣ Ангустіасъ.
И теперь, здѣсь, въ Севильѣ, однимъ изъ первыхъ вопросовъ было:
-- Тетушка Ангустіасъ? Помнишь Луисъ?..
-- Еще бы! Каштаны въ сахарѣ! Ангустіасъ, умерла. Въ прошлую святую недѣлю умерла! Я тамъ работалъ въ Грандѣ. Умерла вслѣдъ за осликамъ,-- оба подъ конецъ еле передвигали ноги... А корабликъ достался какой-то племянницѣ изъ Кордовы, о которой тетка Ангустіасъ...
Но Антонія уже не слышала... Ее занималъ Луисъ и только онъ... Въ глазахъ гитаны зажглись сумасшедшіе огоньки, трепетали ноздри... Хотѣлось объятій, бурныхъ и сильныхъ, чтобъ онъ, Луисъ, стальными руками своими, которыя кладутъ замертво самыхъ грозныхъ міурскихъ быковъ, сжалъ ее въ сладкій, безпомощный комочекъ... И въ то же время просыпалось какое-то сантиментальное чувство, навѣянное дѣтствомъ.
Она сказала ему:
-- Ты будешь моимъ новіо, Луисъ... Вечеромъ у моего балкона, съ гитарою споешь серенаду... Такъ вѣдь принято у честныхъ дѣвушекъ Севильи? Но онѣ своихъ новіо не пускаютъ къ себѣ сквозь желѣзную рѣшетку, а я... пущу тебя, я давно перестала быть честной!-- вздохнула гитана,-- а потомъ, потомъ въ день корриды мы отправимся въ соборъ и, хотя я не вѣрующая, такъ какъ меня не научили вѣрить, но я буду молиться, какъ я умѣю за тебя передъ святымъ Антоніемъ Падуанскимъ... Мы наймемъ лучшій въ городѣ экипажъ и поѣдемъ кататься туда въ Пассео, остановимся, и подъ тѣнью пальмъ будемъ пить холодную аранху... А во время корриды на барьерѣ моей ложи будетъ висѣть твоя капа (плащъ), и ты посвятишь мнѣ твоего перваго быка... Правда, Луисъ?..
Луисъ выполнилъ самую незначительную часть этой наивной программы... Недоставало, чтобъ онъ, Лагартильо, распѣвалъ серенады передъ балкономъ отеля! Засмѣютъ! Торговцы водою тыкать пальцами будутъ...
Въ сумракѣ ночи, обвѣянный теплымъ, сухимъ вѣтеркомъ съ площади Санъ-Фернандо, Луисъ горячо цѣловалъ на балконѣ гитану, и было много острыхъ, жуткихъ, недоговоренныхъ прикосновеній...
Это были прекрасные, волшебные сны, и тѣмъ ужаснѣй, мучительнѣй было пробужденіе.. Онъ, Луисъ, поразилъ ее, въ самое сердце поразилъ!.. Такое оскорбленіе не забывается до могилы...
Бой быковъ. Амфитеатръ съ солнечной стороны, стороны "плебса" весь трепещетъ гигантскими, прозрачными, цвѣтными мотыльками. Эти мотыльки,-- бумажные вѣера, которыми обмахивается публика, изнемогающая подъ зноемъ андалузскаго солнца.
На тѣневой сторонѣ сидитъ въ ложѣ Антонія, одѣтая севильянкой, во всемъ черномъ, отъ мантили до перчатокъ. Сидитъ и ждетъ съ бьющимся сердцемъ...
Распахиваются ворота пляццы и черезъ всю арену выступаетъ сказочнымъ феерическимъ шествіемъ вся куадрилья. Циркъ неистово рукоплещетъ открывающимъ шествіе матадорамъ Посада, Бельменто и, конечно, больше всѣхъ -- Луису.
Начинается бой. Выпускаютъ перваго быка. И о ужасъ, Луисъ "посвящаетъ" его красивой бѣлокурой дамѣ, какой-то русской княгинѣ, и на барьерѣ ея ложи, а не у Антоніи, красуется расшитый золотомъ, подбитый краснымъ шелкомъ плащъ Луиса.
Это уже подло! Больше, это -- самое низкое предательство! Антонія покинула свою ложу и уѣхала къ себѣ въ отель плакать гнѣвными, горячими слезами.
А Луисъ -- негодяй, сто кратъ негодяй. Даже и заглянулъ потомъ извиниться, оправдаться... Стыдно глаза показать... Навѣрное лижется тамъ со своей блондинкой.
Вотъ почему призывала Антонія всѣ громы и молніи на голову своего друга дѣтства, оказавшагося такимъ вѣроломнымъ любовникомъ...