В спокойное время, в особенности глухое летнее газеты, за отсутствием «боевого» материала, готовы любое ничтожное происшествие поднести в виде некоторой сенсации.
И не будь войны, наполнившей телеграммами, статьями, корреспонденциями все столбцы, загадочное исчезновение Веры Клавдиевны Забугиной возбудило бы несомненно много толков. Во всяком случае, в продолжение двух-трех недель, а то и целого месяца это была дежурная злоба дня.
Казенные и частные «пинкертоны» занялись бы тщательным расследованием всей этой истории, и читающая публика осведомлялась бы ежедневно о ходе розысков.
Но теперь, в эти грохочущие дни, когда мы двигались по Восточной Пруссии к Кенигсбергу, французы отражали немцев на Марне, венгерская артиллерия громила Белоград, и сотни тысяч обездоленных беженцев напоминали великое переселение народов, теперь все газеты поместили скромную затерявшуюся среди «жирных» эффектных заглавий и кровавых животрепещущих новостей скромную заметку «петитом».
«Дочь действительного статского советника В. К. Забугина, жительствовавшая в меблированных комнатах „Северное сияние“ на Вознесенском проспекте, исчезла в ночь с 29-го на 30-е августа. Она вышла из дома в 10 часов вечера и не возвращалась в течение трех суток, не оставив по себе никаких следов. В последнее время Забугина служила конторщицей в „Институте красоты“ г-жи Карнац на Большой Конюшенной улице. По словам г-жи Карнац, Забугина днем 29-го августа почувствовала себя нездоровой. Г-жа Карнац отпустила ее ранее положенного времени. Больше исчезнувшая девушка на службу не являлась и о дальнейшей ее судьбе никто ничего не может сказать. К розыску В. К. сыскной полицией приняты соответствующие меры. Можно полагать, что мы имеем дело с таинственным, ловко задуманным и спрятавшим концы в воду преступлением».
Вот и все. Появившаяся утром, уже к вечеру затерялась самым основательным образом эта маленькая, глухая заметка среди последних телеграмм со всех фронтов, до колониальных стычек в Центральной Африке включительно. Что ни день — десятки тысяч обездоленных семей, десятки тысяч убитых и раненых. Цветущие города, превращенные в груды камней и пепелища, — где уж тут помнить и думать о судьбе исчезнувшей девушки?!
Единственный человек опечален был глубоко и сильно случившимся. Это — Лузиньян, король Кипрский. Мучительно ломал он свою старую голову! Куда же в самом деле могла так надолго, не оставив по себе никакой весточки, запропасть его милая Корделия? Сначала мелькнуло даже, не уехала ли она, подгоняемая тоской по любимому человеку, на позиции к Загорскому? Но Лузиньян тотчас же откинул эту мысль. Какой вздор! Во-первых, она исчезла более чем налегке, — так не ездят на фронт, — а во-вторых, она предупредила бы его. Нет, здесь что-то другое, совсем другое, необъяснимое…
Теряясь в самых невероятных и в то же время далеких от истины догадках, король Кипрский сознавал лишь одно, что с исчезновением Забугиной, — Бог знает, вернется ли она, — он остался одиноким, совсем одиноким и на белом свете, и в этом холодном каменном Петербурге, который всегда был ему чужим и чуждым и где гримаса судьбы определила ему закончить свой, теперь уже недолгий, век.
Девичья комната Веры наполнилась грубыми людьми. Развязно стучали тяжелыми сапогами городовые, дворники, околоточные, отечественный пинкертон в потертом пальто, с лоснящейся, утыканной рябинами физиономией. Все как полагается.
У подъезда «Северного сияния» остановился мотор. Вышла, богато и крикливо одетая молодая особа в громадной шляпе с дорогим эсцри. Особу сопровождал плотный краснолицый мужчина с бычачьим затылком, низким лбом, скуластый, с бульдожьей челюстью. Это — Анна Клавдиевна Забугина и ее друг Калибанов, темная личность, без определенных занятий. Он жил на ее счет и тратил деньги.
Парочка вошла в комнату Веры. Околоточный спросил:.
— Виноват-с, имеете какое-либо отношение?
— К сожалению, да, — бросила ему Анна Клавдиевна, — к сожалению, да! Я имею несчастье быть сестрой этой непутевой, развратной девчонки… Что с нею, господин околоточный? Она убита, покончила с собой?
— Не могу знать, сударыня, еще неизвестно. К разысканию будут приняты все меры.
— Никаких записок не оставила?
— Ничего-с, ровно ничего-с.
— Пойдем, нам нечего делать больше в этих меблирашках! — фыркнула Забугина, покидая вместе со своим кавалером комнату.
На лестнице Анна тихо сказала Калибанову: — Видишь, сама судьба за нас, она исчезла навсегда. Нам не страшны теперь никакие процессы…
— Остается пожелать счастливой дороги на тот свет! — расхохотался Калибанов, сейчас более чем когда-нибудь похожий на бульдога.
Парочка, подхваченная автомобилем, умчалась на Корскую.
Итак, Лузиньян, король Кипрский, затосковал. И было отчего. За короткое время он лишился двух, друзей. Поехал далеко на войну этот милый, изящный Загорский, и вот прошел какой-нибудь месяц, исчезла его Корделия. Осиротел старый Лузиньян. Дни за днями идут, а девушки нет как нет. И так фантастично ее внезапное исчезновение; что порою Лузиньян спрашивает себя: «Да полно, была ли на самом деле его Корделия, или, может быть, какой-то лучистый, ласковый призрак, теперь сгинувший, смотрел на него ясными серо-голубыми глазами, так внимательно готовил ему вкусный кофе».
И все больше мрачнел и уходил в себя Лузиньян. В своих четырех стенах он протяжно вздыхал, и нет-нет — повиснут на ресницах слезы…
Он по целым дням сидел дома. Все чаще наведывалась к нему злая гостья подагра, и, сидя в кресле, закутав ноги в плед, неподвижный, сосредоточенный, с длинной седой гривой и успевшей еще больше отрасти серебряной, всю грудь покрывавшей бородой, последний Лузиньян так походил на короля, изображаемого в детских сказках…
Сидел однажды перед вечером. Осенние сумерки тихо, — с обволакивающей мягкостью лились в окно, так же бесшумно и медленно, как шевелились осенние думы в голове Лузиньяна.
И вот стук в дверь вспугнул и эти прозрачные сумерки и тихие думы. Страдальческая тень скользнула по крупным, бледным, как благородная слоновая кость, чертам…
Неужели опять за деньгами? Как это унизительно и как он безволен, что не имеет сил в себе разом прикончить все это. Давно уже, давно ему надо было уйти вовремя со сцены. Актер в костюме и гриме, оставшийся посреди кулис, когда кругом пусто, погашены огни и нет никого — смешон и жалок. И тем смешнее еще, если он в порфире и короне.
Но Лузиньян ошибся. На этот раз не за деньгами пришли.
— Господин король, — ах, это балаганное, терзающее уши «господин король»!.. — вас какой-то адмирал спрашивает.
— Меня?
— Да.
Коридорный тычет продолговатую визитную карточку: «Илиодор Илиодорович Обрыдленко, адмирал».
Это имя ничего не говорило Лузиньяну. Хотя, если вспомнить, он, кажется, встречал Обрыдленка в обществе, в том самом обществе, которое лет пятнадцать назад гонялось за королем Кипрским. Во всяком случае, теперь, когда, лишившись Загорского и своей Корделии, Лузиньян больше не видел «порядочных людей», встреча с адмиралом сулила ему приятную беседу. Они с полуслова поймут друг друга, у них будет что вспомнить.
Значит, еще не все забыли о существовании короля Кипрского. Не все похоронили его заживо.
И вот Обрыдленко входит, в орденах, при кортике. Лузиньян делает движение приподняться. Ах, эта проклятая подагра! Нет, ему решительно незнаком этот старый с медвежьими глазками и свинцово-седой бородкой адмирал.
Обрыдленко с порога отвешивает низкий поклон.
— Ваше величество…
— Садитесь, адмирал, я очень рад вас видеть… Если не ошибаюсь, мы встречались?
— Так точно, ваше величество. Но это было очень, очень давно, и вряд ли вы меня изволите помнить. Это было в Тюильри. Я, тогда молодой лейтенант императорского флота, имел честь быть представленным вашему величеству.
— Какое приятное воспоминание! — оживился Лузиньян. — Увы, это было всего за несколько месяцев до этой фатальной войны семидесятого года… Как сейчас помню, я беседовал с принцессой Матильдой, и в этот момент герцог Морни представил мне вашего адмирала и вас. Вы были такой худенький, стройный…
— Я был молод и красив, как уверяли женщины, а теперь я старик, ваше величество, плохо вижу и начинают дрожать колени…
— Ну, какой же вы старик? В сыновья мне годитесь. Вы в отставке?
— Так точно, ваше величество… Выдумали какой-то предельный возраст, не желая знать того, что мы, перешедшие этот возраст, куда опытнее молодежи!
— С вашим положением вы, конечно, в курсе дел. Как идет на войне? Что за катастрофа под Сольдау? Это не очень серьезно?
— Кажется… Не знаю подробностей, — спешил отделаться Обрыдленко от мало интересовавших его вопросов. — У меня столько своих личных дел, что я не успеваю следить за войной.
— Как, вы не интересуетесь ею? — с изумлением вырвалось у Лузиньяна.
— Конечно интересуюсь, конечно, — опомнился Обрыдленко, что хватил через край. — Нельзя носить орлы на погонах и быть равнодушным к войне.
Чего доброго, эта живая мумия упрекнет его в отсутствии патриотизма. Скорее надо перейти к делу. И Обрыдленко перешел:
— Ваше величество, я позволил себе побеспокоить вас по следующему поводу: вы слыхали фамилию банкира Айзенштадта?
— Айзенштадта? — поморщился король. — Нет, не слыхал.
— Это очень, влиятельный банкир, большие знакомства, связи. Он здесь популярен в столице. Честнейший, уважаемый человек. У него есть серьезное дело к вашему величеству.
— У него ко мне серьезное дело? Не ошибаетесь ли вы, адмирал? Удивляюсь, ничего не понимаю…
— В сущности, я должен был заехать еще позавчера к вашему величеству, но кое-что помешало. Повторяю, очень серьезное дело и, по-моему, очень выгодное для вашего величества.
Король молчал, вопросительно глядя на адмирала. Адмирал собирался с духом.
— Он, ваше величество, очень занятой человек и поэтому очень просит вас пожаловать к нему для переговоров.
— Чтобы я поехал к нему? Так ли я понял вас, адмирал?
— Да… Он был бы счастлив принять у себя…
— Адмирал, я беден, я живу в обстановке, не требующей комментариев, но я не поеду к банкиру, будь он сам Ротшильд.
— Но почему?.. Это предрассудок…
— Что делать, я слишком стар для нынешнего века, живущего без всяких предрассудков. Неужели вас, адмирала этот банкир послал ко мне?
— Послал… это не то слово, ваше величество. Мы друзья, и он просил меня оказать, ему дружескую услугу.
— Нет, адмирал, я не поеду к вашему другу-банкиру. А если у него действительно есть ко мне дело, что меня, повторяю, удивляет до крайности, он от вас узнает мой адрес, и, если он явится, я обещаю его принять и выслушать.
Обрыдленко пожевал губами.
— Так и передать?
— Так и передайте.
— Хорошо, я думаю, что господин Айзенштадт найдет время заехать к вашему величеству.
— Это его дело.
Обрыдленко, недовольный результатами своего посещения, откланялся.
Лузиньян подумал ему вслед:
— Или я выжил из ума, или действительно ничего не понимаю. Адмирал на побегушках у банкира. . . . . . . . . . . . . . . . . . .В мое время этого не было. Теперь другое время настало, другое… без предрассудков…