Итак, мы на Северном полюсе. В окно видны бегущие к самолету юношески подвижной Шмидт, Водопьянов, Бабушкин, Папанин. Построившись коридором около трапа, мы пропустили вперед командира корабля Василия Сергеевича Молокова. Таков неписанный обычай: капитан сходит на новую землю первым. Друзья кинулись к нам, обнимали, горячо жали руки, поздравляли.
— Как замечательно, что вы прилетели, Василий Сергеевич! — говорил Шмидт. — Тот факт, что вы прилетели сюда и так четко нашли лагерь, лучше всяких документов подтверждает каше место. Нас найти можно было только пройдя точно через полюс. Какой молодец ваш штурман!
Услышав последние слова, Алеша Ритсланд поспешно отошел в сторону. Глаза у него сразу стали пугливыми и дикими, как у молодого медвежонка. Этот замечательный человек очень не любил похвал. Когда его отмечали, он ощетинивался и был готов, казалось, защищаться до конца.
— Да, мы развернулись вокруг полюса, как у телеграфного столба, — подтвердил Молоков.
Сопровождаемые гостеприимными хозяевами здешних мест, мы осматривали ледовую территорию будущей зимовки. Она производила чрезвычайно внушительное впечатление. На большом ледяном поле, окаймленном торосистыми нагромождениями, стояли два громадных самолета. В стороне от них прижалось к земле несколько разноцветных палаток, лежали груды вещей дрейфующей станции. Но детальный осмотр льдины пришлось отложить. Папанин нетерпеливо тащил нас в свою кухню. Усадив экипаж на банки с продуктами, он вынул откуда-то из-за пазухи бутылку коньяку. Закуска была уже готова: еще издали увидев наш самолет, Иван Дмитриевич распалил керосиновую плиту и зажарил огромное блюдо колбасы.
Мы выпили, закусили. Молоков поблагодарил за внимание и кивком головы пригласил экипаж к выходу.
— Машину-то забыли, — сказал он нам укоризненно. — Давайте чехлить скорее!
Мы укрыли моторы теплыми чехлами. Подошла четверка зимовщиков и начала разгрузку самолета. Банки с продовольствием, трубы зимней палатки, агрегаты ветряной электростанции, радиооборудование… Мы поразились — сколько вещей покоилось в недрах самолета. Раскинутые по всей громадной площади машины, они как-то не производили такого впечатления. Сейчас возвышалась куча в несколько метров.
— Целый склад! — сказал Сережа Фрутецкий с явным уважением к возможности своего самолета.
Уже десять часов утра. Нестерпимо хотелось спать, руки опускались от усталости. Но где остальные самолеты? О них ни слуху, ни духу. Стромилов и Иванов не выпускали ручки приемников, но сигналов не было. Впрочем, Алексеев скоро нашелся. Оказывается, дойдя до полюса, Анатолий Дмитриевич решил сразу сесть, считая, что найти лагерь вероятия очень мало, а пережег бензина гарантирован. Выбрав подходящую льдину, Алексеев сел столь спокойно и расчетливо, точно садился на центральном аэродроме в Москве. Николай Михайлович Жуков неторопливо и внимательно определился и затем кликнул по радио Стромилова. Тот откликнулся. Жуков сообщил лагерю, что у них все в порядке и начата расчистка аэродрома для взлета. Как только она будет закончена, самолет Алексеева вылетит на соединение с эскадрой. (Забегая вперед, следует указать, что Алексеев сел ближе всех к полюсу. Первое определение Жукова показало, что они находились от геометрической точки полюса всего в девяти милях к западу. Последующая сверка секстанта Жукова с точным теодолитом Федорова выяснила, что секстант ошибается на четыре минуты (минута равна миле), притом как раз к западу. Таким образом, Алексеев сел всего в пяти милях от геометрической точки Северного полюса.) Несколько успокоившись, мы решили отдохнуть. Погода испортилась, небо прикрылось облаками, начиналась пурга. Разбив палатку под крылом самолета, мы обнесли ее валом из снежных глыб для защиты от ветра. Палатка казалась миниатюрной, но, когда мы забрались в нее, оказалось, что там вполне достаточно места для четырех человек. Насосом надули резиновые матрацы, покрыли их оленьими шкурами, уложили сверху спальные мешки. Сначала мы забрались в мешки в меховых костюмах, лишь стянув с ног торбаза (меховые сапоги). Заглянувший в палатку Шмидт жестоко высмеял нашу арктическую простоту.
— Спальный мешок — это дом, печкой которого являетесь вы сами, — поучал он нас. — Пока вы не нагреете своим теплом мешок, он греть не будет. А посему нужно раздеваться до белья. Еще лучше — спать голым, но неприятно раздеваться на морозе.
Слушая старших, умудренных опытом, мы покорно разделись и, оставшись в одном белье, ежась от холода, юркнули в мешки. Поеживание продолжалось не более двух-трех минут. Вскоре в мешке стало тепло и на редкость уютно. Мы чувствовали себя на седьмом небе. Мешки оказались отличного качества. Они были сделаны из меха молодого оленя и крыты байкой. Внутри каждого мешка находился шерстяной вкладыш. Голову и плечи можно было укутать специальным клапаном. Спать в мешке исключительно приятно. Недаром, вернувшись потом на остров Рудольфа, многие из участников экспедиции отказались от своих коек в жилом доме и поселились в палатках. Шелковые, с двойными стенками, с затягивающимся входом, они превосходно защищали от ветра, в то же время обеспечивая великолепную вентиляцию и обилие свежего, чудесного арктического воздуха; в этом воздухе нет ни одной пылинки, он славится полным отсутствием бактерий, и поэтому в Арктике так редки простудные и инфекционные заболевания. Несколько необычен только свет внутри палатки. Стенки ее сшиты из розового шелка, и в наших походных домах всегда царил лукавый розовый полумрак, как в будуарах французских герцогинь, с таким вкусом описанных в романах Александра Дюма.
Самое неприятное в палаточной жизни — подъем. Ой, как не хочется вылезать из теплого спального мешка! Вначале, в углу всех палаток стояли обыкновенные кухонные примуса. После долгих препирательств кто-нибудь набирался храбрости, высовывал руки из мешка и разжигал примус. Через две-три минуты в палатке становилось тепло. Тогда вылезали остальные. Однако со временем мы закалились и обходились без примусов.