В актовом зале. Всё, как всегда. Закрашенные до половины окна. Царский портрет. В глубине дверь в домовую церковь. На подоконнике Женя, Маруся, Рая и Зина. Все в платках: холодно. Маруся, сидя на подоконнике, усердно пишет. Остальные, стоя на подоконнике, пытаются что-то разглядеть на улице.
ЗИНА (вскрикивает). Видите? Видите?
ЖЕНЯ. Где? Где?
РАЯ. Вон там, на углу, за кондитерской… Видите?
ЖЕНЯ (передразнивая). «Видите? Видите?..» А что видеть? Видеть нечего.
ЗИНА (виновато). Мне показалось…
РАЯ. И мне…
ЖЕНЯ. «Показалось»!.. Вечно вам кажется!
ЗИНА (села на подоконник). Давайте лучше учиться, что ли.
ЖЕНЯ (тоже села). Чего ж учиться? Все равно сегодня уроков не будет.
РАЯ. А может, еще придет кто-нибудь?
ЖЕНЯ. Половина двенадцатого — кто придет!
ЗИНА. Батюшка пришел же.
РАЯ. Батюшка через дом отсюда живет. А остальных учителей никого нету.
ЗИНА. И учениц тоже. Из приходящих никто не пришел. Только мы, пансионерки.
ЖЕНЯ. И что это Нянька, право, какой! Пошел и пропал. Чорт знает!..
ЗИНА (Жене, строго). Говеешь, а чертыхаешься. Это грех!
ЖЕНЯ (огрызаясь). Ну и пускай грех! Вот возьму и нарочно сто раз подряд скажу: «Чорт, чорт, чорт, чорт!»
ЗИНА (затыкая уши). Я не слушаю! Не слушаю! Не слушаю!
МАРУСЯ (Жене). Перестань! Легче тебе от этого, да?
ЖЕНЯ. Ну и пусть не легче, а пока хоть время пройдет. И то ладно… Скорей бы Нянька, право! (Вдруг замолчала, насторожилась, прислушивается, вскочила на подоконник.)
РАЯ и ЗИНА (тоже вскочили за Женей). Что? Что?
ЖЕНЯ (разочарованно). Ничего. Мне показалось, копыта стучат.
ЗИНА (выглядывая в окно). Никого. Пусто на улице — ни одного человека.
ЖЕНЯ. Вымерли, что ли?
ВОРОНА (быстро входит, кутаясь в платок). Что, Грищука здесь нет? И не приходил еще? Странно… (Уходит.)
ЖЕНЯ. И ей зачем-то Няньку нужно!
ЗИНА. Еще бы не нужно! Он сегодня на всю гимназию один — никто не пришел!
РАЯ. Да и его опять зачем-то в полицию вызвали.
ЖЕНЯ. В полицию?
РАЯ. В полицию.
ЖЕНЯ (раздумывая). Гм-м… в полицию.
МАРУСЯ (оторвавшись от писания). А ну вас! Бубните тут, я и написала: «Сел Тарас на коня, поскакал в полицию».
ЖЕНЯ. А ты брось писать! Ни к чему это твое писанье, ни к чему!
МАРУСЯ. Ты думаешь?
ЖЕНЯ. Всего «Тараса Бульбу» печатными буквами переписывать? Да ты сто лет писать будешь!
МАРУСЯ. Зато уж, если и второй номер Мопсе попадется, ничьего почерка нету: одни печатные буквы! Кто писал — не знаю, а я, дурак, читаю.
ЖЕНЯ. И писал тоже дурак. Сто лет писал, а читать никому не пришлось.
МАРУСЯ (пишет, говоря про себя). «Не уходи! — прошептала прекрасная панна…»
ЖЕНЯ (с сердцем стукнула кулаком по книге). А Няньки все нету! Чорт!..
ЗИНА. Опять чертыхаешься? Нам сегодня на исповедь итти. Про это ты помнишь?
ЖЕНЯ. Ох, я и забыла! Еще и это удовольствие…
ЗИНА (строго). В церковь люди не для удовольствия ходят.
ЖЕНЯ. Верно, Зиночка… Это для скуки.
ЗИНА. И все-таки все люди в церковь ходят!
ЖЕНЯ. Мой папа не ходил. И меня не водил. (Вдруг обрушивается на Марусю.) Я тебе говорю, Маруська, брось писать! Никому это не нужно — скука!
МАРУСЯ. Так ведь надо же второй номер выпустить. Обложка готова, а середки нету. И ты же первая выдумала: «Журнал! Журнал! Гоголя писать!»
ЖЕНЯ. Так ведь это когда было!
ЗИНА. Три дня тому назад.
ЖЕНЯ. Тогда Гоголя было интересно, а теперь нет…
МАРУСЯ. Так про что же нам писать? Про что интересно-то?
ЖЕНЯ (тихо). А вон про то… (Показывает на окно.) Про то, что там.
МАРУСЯ. Да. Я вот тоже все думаю: куда они тогда шли? Зачем?
ЖЕНЯ. Нянька говорит: голодные… Хлеба требуют.
ЗИНА (недоверчиво). Ну-у-у? Хлеб в лавке купить можно!
ЖЕНЯ. А если у них денег нету?
МАРУСЯ. Ну хорошо. Ну голодные, хлеба хотят. Так за что же в них стреляли? Ведь не за это же?
ЖЕНЯ. Не знаю.
МАРУСЯ. Мальчик тот, что впереди шел, флаг нес… Помнишь, Зина? Его, верно, ранили: он упал.
ЖЕНЯ (тихо). Это Блюмин брат был.
ЗИНА. Блюмы? Нашей Блюмы? Шапиро?
ЖЕНЯ. Да. Только ты, смотри, Зина, никому! Если узнают, Блюму могут выгнать.
ЗИНА. Ну, кому я буду говорить!
МАРУСЯ. Блюма уж два дня не приходит. С того самого раза!
ЖЕНЯ. Оттого, верно, и не приходит, что с братом что-нибудь… Вот Нянька придет — расскажет.
КАТЯ (входит, отогнула уголок фартука, подошла к Жене). Здрасьте! Голубое…
ЖЕНЯ (огрызаясь). Полосатое! Я в это больше не играю.
КАТЯ. Ну, а как ваш журнал?
ЖЕНЯ. Кланяется тебе.
КАТЯ. Вы же его потихоньку писать хотели?
МАРУСЯ. Расхотели.
КАТЯ. Вот как! А почему Блюма уже два дня не приходит?
ЖЕНЯ. Не знаем. Так и скажи Мопсе: про Блюму не знаем и журнал не пишем.
КАТЯ. При чем тут Мопся?
РАЯ. У нас ни при чем, а у тебя при чем!
КАТЯ. Как вам не стыдно!
Входят Хныкина и Шеремет.
ШЕРЕМЕТ. А вот и наши незабудудки! Здрасьте, незабудудки!
ХНЫКИНА. Ну, как ваш журнал?
ШЕРЕМЕТ. Поцелуйте от нас капитанскую дочку.
ЖЕНЯ. Еще захочет ли она с вами целоваться!
ШЕРЕМЕТ. Твое счастье, Шаврова, что я сегодня на исповедь иду… Сказала б я тебе… (Обращаясь к Хныкиной.) Тонечка, как подумаю об исповеди, прямо вся дрожу!
ХНЫКИНА. Ну успокойся, успокойся… (Объясняет другой девочке.) Она ведь батюшку обожает.
ШЕРЕМЕТ (восторженно). Я весь год этой минуты ждала!
ХНЫКИНА. Ну, а как ты ему скажешь?
ШЕРЕМЕТ. Батюшка! Я — грешница! Я вас, батюшка, обожаю! Я вас боготворю! Я с самого рождества из любви к вам уксус пила с перцем и солью. Ужасно невкусно! Все для вас, батюшка!
Прошли дальше.
ЗИНА (увидев входящего Няньку). Грищук пришел! Газету принесли, Грищук?
КАТЯ. Какую газету? Какую газету?
ЖЕНЯ. А тебе и это знать надо? Я просила старую газету. В шкапчике моем постелить на полке.
КАТЯ. В твоем шкапчике? Так почему Зина этой газетой интересуется? Ей до этого что?
МАРУСЯ. А почему ты этой газетой интересуешься? Тебе до этого что?
КАТЯ. Я спросила, потому что… Вы, может, забыли, что нам никаких газет читать не позволяют. Так я хотела напомнить.
Женя, Маруся, Рая и Зина демонстративно смеются: «Ха-ха-ха-ха!»
Ну, если вы так со мной, я уйду!
ЖЕНЯ (подталкивая Катю). Ах! Не уходи! Нефе-уфу-хофо-дифи!
МАРУСЯ, ЗИНА, РАЯ (тоже выталкивая Катю). Не уходи! Нефе-уфу-хофо-дифи! Нефе-уфу-хофо-дифи!
Под общий смех Катю вытолкали вон из зала.
ЖЕНЯ (бросаясь к Няньке). Ну, Нянька, говори скорей: у Блюмы был?
ВОРОНА (входит). Скорей, Грищук, принесите дров, топите печи. Очень холодно!
НЯНЬКА (уходя, ворчит). Слава богу! Грищук уж в истопниках ныне ходит…
ЖЕНЯ (тихо, пока Ворона отошла к окну). Вот прилетела Ворона проклятая! Из-за нее ничего у Няньки не узнали.
МАРУСЯ. Сейчас Ворона уйдет.
ЗИНА. И Грищук воротится с дровами.
СИВКА (входит в огромной меховой ротонде и в перчатках). Жозефина Игнатьевна! Это же прямо ужас! С этими бунтами просто с ума сойдешь! Все дворники на улице. Печи не топлены… Мы замерзаем!
ВОРОНА. Сейчас, Елизавета Александровна, Грищук пошел, он затопит.
СИВКА. Ну что такое один Грищук? Это же не два, не три и не четыре… И вообще я ничего не понимаю, ничего! Почему-то не явились преподаватели. Не явились приходящие ученицы. В чем дело?
ВОРОНА. Говорят, полиция никого не пропускает.
СИВКА. Да, но ведь у нас учебное заведение. Учебное! В нем должны учиться дети. А они не учатся. Не учатся!
Нянька входит с древами, сбрасывает их около печи.
А вот, пожалуйста, Грищук, вы видите, никто не явился. Дворников тоже нету. Так уж вы, будьте любезны, приберите везде. Пыль там, ну вообще, чтоб все было прилично. Пойдемте, Жозефина Игнатьевна. (Уходит с Вороной.)
ЖЕНЯ. Ну, Нянька, говори скорей: у Блюмы был?
НЯНЬКА. Был. Никого нету, и дом на запоре.
МАРУСЯ. А газету, Грищук, вы принесли?
НЯНЬКА. Газетов, барышня, седни никаких нету.
ЖЕНЯ. Почему?
НЯНЬКА. Не написали. И ничего нету: извозчики не ездиют, конка не ходит… Люди тоже — как суслики в норе, по домам сидят. Вся жизнь под раскат пошла!
ЖЕНЯ. Ну, а почему это? Почему?
НЯНЬКА. Да не знаю я, Ерошенька, неграмотный! Где мне понять!
ЖЕНЯ. Так ты бы ходил, между людьми толкался бы, слушал… Экий ты, Нянька, бестолковый!
НЯНЬКА. Это тоже не набалмошь делать надо, а с оглядкой… Сунешься, милая, куды не туды, так тебя сразу — цоп! — и в полицию!
МАРУСЯ. А почему тогда в людей стреляли? Знает это кто-нибудь?
НЯНЬКА. Знают, барышня. Это генерал-губернатор так приказал: «Стреляйте в тех голодных, чтоб другой раз не полезли».
ЖЕНЯ. Я бы этого генерал-губернатора самого бы пристрелила!
НЯНЬКА. Пристрелишь генерал-губернатора — десять новых понаедет.
ЗИНА. А тех, которых тогда… их совсем убили — насмерть?
НЯНЬКА. Насмерть. Седни хоронить понесут. Это такое будет!.. Весь город, слышно, за гробами пойдет!
ЖЕНЯ. Весь город пойдет! (Горько.) Только мы — нет!
НЯНЬКА. А мы в окна увидим: Их как раз мимо нас хоронить понесут.
ЖЕНЯ. В эти-то стекла? (Погрозилась кулаком на окно.)
НЯНЬКА. Ох, я и забыл… Листки на улицах раздают. Куды ж он у меня тут подевался?.. (Шарит в карманах.) Мальчишка на углу раздавал. Людей набежало, что кур на просо! Только я за листком сунулся, а уж городовой издаля бежит. Тут все — порх! — и улетели… И мальчишка с ними! Так я без листка и остался. А там, люди говорили, вся правда написана, как есть.
ЖЕНЯ. А ты листка не получил?
НЯНЬКА. Получил, да уж на другой улице. Мужчина раздавал. Вот он, листок! (Подает Жене розовую бумажку.)
МОПСЯ (неслышно подкравшись, перехватила бумажку). Это у вас что такое?
ЖЕНЯ. Отдайте! Отдайте! (Хочет вырвать у Мопси листок, он отлетает в сторону.)
Маруся на ходу перехватывает листок и запихивает его в рот.
МОПСЯ (схватила Марусю за плечи и трясет). Горбацевич! Сию минуту выплюньте!
Маруся в судорожном усилии, проглотить бумажку закашлялась, смятый розовый комок вылетел у нее изо рта.
(С торжеством подхватила бумажку и разворачивает.) Сейчас! Сейчас! Увидим, чем вы занимаетесь! (Читает.) «Радость для всех! Спешите! Магазин «Залкинд и Сын» извещает уважаемых господ покупателей, что им получены в большом выборе галстуки, перчатки и прочая галантерея». Это что же за бумажка?
ЖЕНЯ. Розовая… Мне нужно. Я с Горбацевич в розовое играю. (Прячет измятую розовую бумажку.)
МОПСЯ. Стыдно, Шаврова! Вы сегодня на исповедь идете, а чем занимаетесь! Можете итти.
Девочки поспешно уходят.
Что же вы стоите, Грищук? Вам начальница приказала прибрать в зале.
НЯНЬКА (ворча, берется за уборку). За швейцара! За истопника! А теперь еще и за горничную!
МОПСЯ (обращается к Кате, которая перед тем вошла и видела сцену с розовой бумажкой). Нечисто что-то с этой розовой бумажкой, правда?
КАТЯ (горячо). Нечисто, Софья Васильевна, нечисто! Шаврова вам неправду сказала: она ни в голубое, ни в розовое больше не играет.
МОПСЯ. Ну, а про журнал и про Шапиро вы что-нибудь узнали, Аверкиева?
КАТЯ. Софья Васильевна, они мне ничего не хотят говорить. (С обидой.) Дразнятся, насмехаются! (Плачет.)
МОПСЯ. Бедная девочка!.. (Проводит по Катиным волосам сухой рукой, непривычной к ласковым движениям.) Я, Аверкиева, когда училась, тоже была, как вы, сирота… И теперь у меня никого нет.
КАТЯ (прильнула к Мопсиной руке, как больная собачонка). Софья Васильевна!
МОПСЯ. Смотрите, Аверкиева, я вам доверяю. И начальница вам доверяет! Вы ведь тоже хотите потом быть воспитательницей. Вот приучайтесь, помогайте нам!
КАТЯ. Я, Софья Васильевна, буду стараться. Я так буду стараться, вот увидите!
СИВКА (входит вместе с Вороной, очень взволнованная). Софья Васильевна, мне сейчас дали знать… Опять неприятность!
МОПСЯ (знаком удаляет Катю). В чем дело, Елизавета Александровна?
СИВКА. Да вот сегодня, оказывается, похороны этих… Ну вот, что третьего дня с флагом шли… Понимаете? Это опять все сначала! Опять: одни идут, другие скачут, одни поют, другие стреляют… А дети волнуются!
МОПСЯ. Дети так взбудоражены, никакого сладу нет! Как бы нам не пришлось их казаками усмирять…
СИВКА (испуганно отмахивается от нее). Ну вы, Софья Васильевна… вы всегда что-нибудь страшное придумаете! Вы просто писательница какая-то!
МОПСЯ. Когда же я выдумывала, Елизавета Александровна?
ВОРОНА. А оставлять детей на всю ночь под портретом — это не вы придумали? Хорошо еще (показывает глазами на Няньку), что этот мужик тогда смолчал.
СИВКА. Вместо всех этих выдумок лучше бы делали так, как нас попечитель учил! Он велел нам все знать: все их мысли, письма, дневники. А что вы знаете? Ровно ничего!
МОПСЯ. Сегодня, Елизавета Александровна, батюшка исповедует. Я нарочно назначила на исповедь самых отчаянных: Шаврову, Горбацевич…
СИВКА. Вот это хорошо! Жозефина Игнатьевна, распорядитесь, пожалуйста, чтоб и по другим классам так же назначили.
МОПСЯ. А когда эти похороны, Елизавета Александровна?
СИВКА. Я вам говорю: сегодня. И опять мимо наших окон!
МОПСЯ. А в котором часу?
СИВКА. Ах, боже мой, да откуда же я знаю? Это не бал, меня не приглашали… Наверное, скоро.
КАТЯ (вбегает, сияющая). Вот, Софья Васильевна! (С торжеством подает ей.) Это я у Звягиной в шкапчике нашла.
МОПСЯ (читает). «Журнал «Незабудки». Номер второй»… Опять одна только обложка! А где же остальное?
КАТЯ. Они говорят — никакого журнала у них нету. Только это неправда! Они все время шепчутся.
СИВКА. Ну, вот видите! Я же говорила… Еще и журнал опять!
КАТЯ. Я узнаю. Я непременно узнаю! (Убегает.)
СИВКА. Что делать? И еще похороны эти… Уроков нет. Чем бы их занять на время похорон?
ВОРОНА. Знаете, что я предложу? Надо закрасить окна до самого верху!
СИВКА. Жозефина Игнатьевна! Это просто гениально! (Обращается к Няньке.) Грищук, когда кончите здесь уборку, сейчас же замажьте окна мелом до самого верху.
НЯНЬКА (ворчит). Вот, вот — теперь еще и маляр нашелся! (Продолжает уборку.)
СИВКА. А батюшку вы предупредили, Софья Васильевна?
МОПСЯ. Да, да, обо всем…
СИВКА (уходя вместе с Мопсей и Вороной). Батюшка — это уж последняя надежда!
После их ухода в зал входят девочки.
ЖЕНЯ (укоризненно Няньке). Хорош, Нянька!
НЯНЬКА (сконфуженно). Верно, Ерошенька, нехорош. С листком с этим чуть не попался. Чума ее знает, Мопсю эту: откуда она берется? Подползет — и прыг, как жаба в омут.
ЖЕНЯ. Да я не про то! Столько времени по городу ходил, а что принес? Про галстуки да про перчатки!
НЯНЬКА. А ведь и хорошо, что про перчатки! Ну, кабы я правильный листок принес, а Мопся бы его сцапала? Расчесали б нам с тобой кудри!
ЖЕНЯ. Нянька… А там, в правильном листке, все было написано?
НЯНЬКА. Люди говорили: все, как есть, вся правда!
ЖЕНЯ (с тоской). Вот бы достать! Нянечка, а?
НЯНЬКА. Да я бы сам, понимаешь, за правду не двугривенный дал, а больше! А то поют, а я подтянуть не знаю! Убивают людей, а я не пойму: за дело или нет!
ЖЕНЯ. А папа — он бы знал?
НЯНЬКА. Папашечка? (Убежденно.) Он бы знал! Я так думаю, Ерошенька, он бы за тех голодных стоял.
ЖЕНЯ. Вот и я, понимаешь, так думаю.
МАРУСЯ (показывает на розовую полоску, торчащую из-за нагрудника Жениного фартука). Это у тебя что за бумажка?
ЖЕНЯ (махнув рукой). Да все та же. Про галстуки и перчатки. (Бросает бумажку.)
НЯНЬКА. Ты, Ерошенька, нынче в церкву пойдешь? Споведываться будешь?
ЖЕНЯ. Да…
НЯНЬКА. Папашечка Дмитрий Петрович богомолебствовать не любил. Попы, говорил, — обманщики. И дураки тоже. Волосья отрастили, пуза отрастили, а ум отрастить и позабыли! (Смеется.)
МАРУСЯ (подняв с полу брошенную Женей розовую бумажку, читает. Вдруг возбужденно шепчет). Женя! А ведь тут не только про галстуки… Ей-богу!
ЖЕНЯ. Что такое?
МАРУСЯ. Ну да, тут на обороте совсем другое напечатано. Хорошо, что Мопся не заметила. Смотри!
ЖЕНЯ (берет бумажку, читает). «Товарищи рабочие!..»
НЯНЬКА (обрадовался). Вот, вот, аккурат это самое люди в том правильном листке читали… Я слыхал!
ЖЕНЯ. «…Мы устали работать на хозяев. Мы устали голодать. Мы не можем больше видеть, как растут наши дети: без хлеба, без солнца, без школы, без детства…» Нянька, слышишь?
НЯНЬКА. Слышу, Ерошенька!
ЖЕНЯ (читает). «…Третьего дня мы вышли на улицу. Слуги кровавого царя встретили нас нагайками и пулями… Они убили наших товарищей: наборщика Ионю Шапиро…» (В ужасе остановилась.)
МАРУСЯ. Ну, Женя, дальше!
ЖЕНЯ (борясь со слезами). Ионю Шапиро… Ионю… Блюминого брата… Убили! (Плачет.)
НЯНЬКА (огорченно). Ну скажи ж ты! Насмерть убили мальчонку!
МАРУСЯ (берет у Жени листок, читает), «…студента Свиридова, рабочего Федора Остапчука… Сегодня мы хороним наших убитых товарищей. Все, кто с нами, выходите на улицу! Бросайте работу, остановите колеса, тушите топки, — все на улицу, товарищи!» (Замолкает.)
РАЯ. Все?
МАРУСЯ. Все.
МОПСЯ (входит со священником). Пожалуйста, батюшка, пожалуйста. Мы уже давно ждем.
Священник проходит в церковь. Девочки здороваются с ним не реверансом, как с другими преподавателями, а низким наклонением головы.
Вам, Грищук, начальница что приказала? Про окна! Вы забыли?.. (Обращаясь к девочкам.) Медам, батюшка уже в церкви. Кто на исповедь, становитесь у двери в церковь. Аверкиева, раздайте свечи.
Катя раздает девочкам свечи.
Кто первая, медам? Ярошенко? Ну, Ярошенко, идите.
ЯРОШЕНКО (обращаясь к своей соседке). Певцова, я тебя тогда дурой обозвала. Прости, пожалуйста. (Перекрестилась.)
ПЕВЦОВА. Бог простит! (Перекрестилась.)
ЯРОШЕНКО (другой девочке). Фохт, прости меня! (Перекрестилась.)
ФОХТ. Бог простит! (Перекрестилась.)
Ярошенко уходит в церковь. Небольшая пауза. Девочки стоят кучкой, держа в руках свечи, розданные Катей.
ЖЕНЯ (вдруг взволнованно и решительно шепчет, обращаясь к Зине). Зина! Обложка для второго номера журнала у тебя?
ЗИНА (тоже шопотом). У меня в шкапчике лежит. Только обложка и есть, середки-то ведь мы так и не написали!
ЖЕНЯ (доставая из-за нагрудника все ту же прокламацию на розовом листке). Вот она, середка! Сейчас после исповеди перепишем. Пусть все прочитают. Спрячь, Маруська, спрячь!
КАТЯ (тихонько подкравшись, выхватила у Маруси из рук прокламацию). Это у тебя, Горбацевич, что за бумажка?
МАРУСЯ (пытаясь вырвать у Кати прокламацию). Отдай! Сию минуту отдай!
КАТЯ. А вот не отдам! Не отдам! Не отдам!
МАРУСЯ. Это… это я грехи свои записала. Чтоб не забыть на исповеди.
КАТЯ (возвращает ей бумажку). А… Ну, грехи — так получай. Грехи чужие читать нельзя. Это — только батюшке. А батюшка — только одному богу!
ЖЕНЯ. Ты думаешь, батюшка никому не говорит?
КАТЯ (замахала на нее руками). Что ты, что ты! Батюшка? Расскажет? Да ведь он священник. Он на этом крест целовал, чтоб все втайне было!
Ярошенко возвращается из церкви.
МОПСЯ. Кто следующий? Певцова, идите.
ПЕВЦОВА (Ярошенко). Прости меня, Варюша! (Перекрестилась.)
ЯРОШЕНКО. Бог простит! (Перекрестилась.)
Певцова проходит в церковь.
ДЕВОЧКИ (обступают Ярошенко). Ну что? Как?
ЯРОШЕНКО (доверчиво улыбаясь). Хорошо все. Батюшка меня больше расспрашивал…
ДЕВОЧКИ. О чем расспрашивал? Про что?
ЯРОШЕНКО. Ну, там разное. Не читала ли запрещенного, не писала ли в тайных журналах, не вела ли разговоров против начальства.
ДЕВОЧКИ. Ну, а ты что?
ЯРОШЕНКО. А что ж я? Сказала: нет, не читала, нет, не вела. Он меня и отпустил.
ЗИНА (страшно заволновалась; Марусе, Жене и Рае). Слышали? Ой, я боюсь!
ЖЕНЯ (строго). Смотри, Зина!
ЗИНА. Но ведь батюшка спрашивает!
МАРУСЯ (встревожилась). Женя! Пусть она лучше отпросится от исповеди в лазарет… Зиночка, на, возьми платок. Скажи Мопсе, что у тебя кровь носом пошла…
Зина взяла платок, приложила его к носу, двинулась было к Мопсе.
МОПСЯ (увидав, что Певцова возвратилась из церкви, обращается к Зине). Звягина! Ваша очередь к батюшке!
ЗИНА (подходит к Марусе). Прости меня, Маруся! (Перекрестилась.)
МАРУСЯ. Бог простит! (Перекрестилась.)
ЗИНА (подойдя к Жене). Женечка, прости меня! (Перекрестилась.)
ЖЕНЯ (тихо). Если скажешь, не прощу!
Зина уходит в церковь.
МАРУСЯ (в сильном волнении, Жене). Я боюсь, Женя! Я очень боюсь, как бы Зина там чего-нибудь…
ЖЕНЯ. Ты еще начни!
МАРУСЯ. Да, тебе ничего! А что мне дома будет, если меня исключат!
Пауза.
МАРУСЯ (с тоской). Женя…
ЖЕНЯ. Пожалуйста, молчи, Маруся. Пожалуйста!
ЗИНА (выбежала из церкви, остановилась, с плачем бросилась к Марусе). Маруся… Маруся…
МАРУСЯ. Ну, чего ты? Чего?
ЖЕНЯ (сурово сдвинула брови). Брось ее, Маруська! Не спрашивай! Все ясно! (Зине.) Выболтала, да? И про журнал? И про бумажку? И про брата Блюминого, да?
ЗИНА (плача). Я бы не сказала, Женечка, я бы ни за что не сказала… Но батюшка спрашивает…
МОПСЯ. Шаврова, ваша очередь! Ступайте на исповедь!
ЖЕНЯ (переломив пополам свою свечу, бросает ее на пол). Не пойду!
МОПСЯ. Что такое?
ЖЕНЯ. Я — батюшке, а батюшка — вам? Да? Не пойду! Не хочу!
МОПСЯ. Вы понимаете, что вы говорите? Понимаете?
ЖЕНЯ (вдруг увидела, что Нянька незадолго перед тем вошел в зал с ведром и кистью и начал замазывать мелом окно). Нянька! Ты что это делаешь?
НЯНЬКА. Начальница велела!
ЖЕНЯ. Не смей! Сию минуту брось! (Выхватила у него кисть.)
МОПСЯ. Она сошла с ума! Шаврова сошла с ума! Аверкиева, бегите за начальницей!
Катя убегает. С улицы слышны пение и музыка.
ЖЕНЯ (бросается к окну). Это они! Идут! Идут!
К окну кидаются Нянька и все девочки, даже Хныкина и Шеремет.
МАРУСЯ (на окне, тщетно вытягиваясь на цыпочках, кричит с отчаянием). Не видно! Ничего не видно!
ЖЕНЯ (замахиваясь палкой на стекла). Выбить стекла — будет видно!
НЯНЬКА (удерживая ее руку). Зачем стекла бить? Стекла тоже люди работали. Мы — по-другому. Сейчас всем видно будет! (Открывает задвижки обеих рам.)
Девочки делают то же на другом окне. Окна широко раскрылись, в актовый зал хлынул шум толпы, пение и медь похоронного марша.
СИВКА (появляется в дверях актового зала). От окон, медам, от окон! Назад!
Никто не двигается.
Сию минуту долой с окон! Кто не послушается…
Девочки отбегают от окон в глубь актового зала. На окне осталась стоять только Женя. Рядом с ней стоит Нянька.
(Грозно кричит на Женю.) Вон отсюда! Сию минуту вон из гимназии!
ЖЕНЯ. И пойду! Не кричите! (Идет к двери.)
МАРУСЯ (бросается за ней). Женя… Ты уходишь? А я?
СИВКА. Горбацевич! Назад!
МОПСЯ. Горбацевич! Я считаю до трех… Раз… два… три!
Маруся, отчаянно махнув рукой, возвращается к девочкам.
ЖЕНЯ (взялась за ручку двери; девочкам). Ну, кто со мной? Никто?
НЯНЬКА. Я, Ерошенька… Я за тобой, сама знаешь, как палец за рукой.
СИВКА. Окна, Грищук! Замазывайте окна!
НЯНЬКА (передает «синявкам» фартук, ведро и кисть). Нет уж, я вам больше не маляр! Замазывайте сами!
ЖЕНЯ. Пойдем, Нянька!
МОПСЯ (кричит Жене). Вы еще придете, Шаврова! Ноги будете у Елизаветы Александровны целовать, чтобы приняла вас обратно!
ЖЕНЯ (уже в дверях; уходя, обернулась). Нет! Не приду! Я совсем ушла! (Уходит.)
Нянька уходит за ней.
Конец.