Случилось что-то страшное в нашем доме... Был поздний час вечера. Часы только что пробили двенадцать... И выла осенняя буря в саду, и смотрела чёрная ночь в окна. А в доме у нас было тихо и тоскливо. Горела над длинным столом большая лампа под белым абажуром. Примолк на столе потухший самовар. Горничная Глаша мыла чайную посуду. Отец читал газету. Мама раскладывала пасьянс. Дед, закутанный пледом, сидел в кресле с высокой спинкой и молчал, и не бродила по его губам насмешливая улыбка.
И все мы молчали и слушали... Гудела за окнами осенняя буря, и слышался шёпот. То тётя Аня стояла в угловой комнате перед иконой и молилась... Шёпотом молилась, и мы все слышали этот шёпот, но не слышали слов молитвы... Шёпотом молилась тётя Аня, и только одну фразу улавливали мы все из её молитвы:
"Упокой, Господи, душу рабы твоей Авдотьи... Упокой, Господи, душу рабы твоей Авдотьи"...
Вдруг мама вскочила, бросила в отца колоду карт, взвизгнула и крикнула:
-- Подлец!.. Подлец!.. Это ты уморил её... Это ты ей купил ботинки на высоких каблуках. Это ты... Ты!.. Любовник проклятый!.. Любовник кухаркин!..
И она забилась в истерике, разрывая бахрому на своей кофточке. И были дики и страшны её глаза.
Тётя Аня увела маму в её комнату. Отец вышел. Дед прикрыл глаза рукою, как часто делал это, когда его беспокоил свет столовой лампы, а я сидел и не знал, что делать...
А полчаса спустя по-прежнему молилась тётя Аня в соседней угловой комнате. Она как будто не заметила случившегося в столовой. Между нею и нами стояло молчание нашего дома, то торжественное молчание, которое приходит в дом вместе с покойником. И слышались слова её молитвы:
"Упокой, Господи, душу новопреставленной рабы твоей Авдотьи"...
И выла за окнами буря, бессильная побороть молчание смерти.
И я представлял себе: лежит в кухне в переднем углу бездыханный труп Авдотьи. И стоит над ней молчание с чёрными крылами...
Этот бездыханный труп вскрыл городской доктор и нашёл в желудке Авдотьи мышьяк, которым она травила крыс.
Авдотья покончила самоубийством. Всё думала и тосковала о своём Трофиме. Была весела, когда любила пожарного... А, может быть, и не любила, и не было никакого пожарного в её жизни. А что, если правда, что сказала мама?.. А что, если правда, что отец жил с Авдотьей?.. И почему она покончила с собой, если ей было так хорошо: и Трофима она забыла, и полюбила папу?.. Один я с самим собою не мог подыскать ответов на эти вопросы...
Никто не мог и подумать, что Авдотья близка к самоубийству. Утром трагического дня встала она раньше всех как и всегда, подоила коров, внесла в столовую самовар, кофейник, только что напечённые розовые булочки, потом сходила на рынок и изготовила обед. В четыре часа все мы пообедали. Авдотья вымыла посуду, аккуратно составила её в буфет. Потом подмела кухню, подтёрла пол, горшки и кастрюли вычистила и составила на полку над плитой. Не забыла даже налить керосин во все лампы, налила воду в самовар для вечернего чая, а потом приняла мышьяк, которым морила крыс, пошла в чулан и там умерла.
Как будто она не хотела навсегда уйти от нас, а вышла только "со двора", как делала это по воскресеньям. Так странно было думать, что Авдотья сделала всё, что полагается кухарке: откормила господ, прибрала кухню, а потом ушла в чулан и отравилась...
Что же это такое? Что это за жизнь? Что это за смерть? Кто была она, эта Авдотья?..
Трудно разгадать душу человека: носит он в этой душе свою трагедию рядом с заботами о мелочах "чужой" жизни.
Как жаль, что родственники Авдотьи предупредили меня и нарядили её в свой саван. Как хорошо бы было бы похоронить её в саване, доставшемся мне от бабушки. Пусть бы мужичка покоилась в господском саване... Я никогда об этом не забыл бы, и осталась бы память об Авдотье "госпожой" моей печали.