И отец мой, и мать -- тоже трагические люди. Повенчались они без взаимной любви, а так как-то, точно пришлось им обоим вступить в невыгодную сделку.
Как будто их, слабых и опьянённых чем-то, подвели люди к самому краю бездны и сказали:
-- Перекреститесь!..
И они перекрестились.
-- Ещё раз и ещё!..
И они опять перекрестились.
-- Призовите в молитвах Бога, -- говорили им, -- и дайте клятву жить в браке, никогда нерушимом...
И поклялись они и ринулись в пропасть, и остались навсегда на её дне с опустошёнными душами. Тела их, закалённые знойной страстью, остались невредимы, а души опустошились, и злоба пропитала их, как пропитывается чернозёмная мать-земля дождевой водою, когда наступит час произрастания семени.
И так жили они, мои близкие, "как кошка с собакой", как тривиально говорили о них все.
Однажды мама с пылающими щеками и с блестящими глазами бросила отцу страшные упрёки:
-- Ты отравил мою жизнь... Ты!.. Думала ли я, что придётся жить в этом проклятом, глухом городишке?.. Ты загубил мой талант!
Отец женился в Москве. В то время мама училась в какой-то школе искусств и готовилась быть артисткой. Отец обещал ей оказать в этом отношении содействие, а потом, когда окончил университет, приехал на родину и сделался доктором, он как будто и забыл об этом обещании.
-- Да куда же тебе было ещё поступать на сцену... -- оправдывался отец. -- У тебя и талантов-то никаких нет...
-- Есть! Есть!.. Все говорили, что у меня есть талант, а ты его загубил.
-- Ха-ха! -- коротко рассмеялся отец. -- Ты талантливо родила мне сына, чего же ещё тебе надо?
Мне жутко было слышать эту циничную фразу, и в эту минуту я называл отца извергом.
-- Ты изверг!.. Изверг!.. -- вскрикнула мама.
И странно сочеталось это ею выкрикнутое слово с моими мыслями.
Как-то раз... Это было давно, когда мне было не более двенадцати лет, мама и папа странно разрешили вопрос о моём происхождении.
Помнится, отец был болен, три дня не выходил из дома и не принимал больных у себя. Вечером в воскресенье мама собиралась на бал к купцу Белову. Одела она светлое платье со шлейфом, в волосы вплела нить жемчугов, и на груди её в золоте блестели дорогие каменья, и на пальцах искрились кольца. Молода и прекрасна она была в бальном наряде. А отец, сидя у туалетного столика, ворчал:
-- Я думаю, тебе следовало бы побыть дома. Я нездоров, а ты на бал едешь...
-- Позволь, но не настолько же ты нездоров, чтобы караулить тебя... Сам же всегда говоришь, что инфлюэнца -- пустяки! -- возражала мама и старалась быть спокойной.
-- Инфлюэнца -- пустяки, это верно! Но ты, так сказать, из приличия должна остаться.
-- Ха-ха-ха!.. Из приличия? Вот это мило! Ха-ха-ха!..
И она смеялась, громко, но невесело. И кривились её губы от негодования и презрения.
Отец хмурился, сжимал руками виски и хрипел с каким-то скрипучим свистом. Казалось, там где-то в глубине груди рождался поток его негодований, клокотал и стремился выбиться наружу.
-- Да, я понимаю... понимаю!.. -- забормотал отец. -- На балу у Белова, конечно, будет и тот офицерик с парикмахерскими усами!
-- Ты опять говоришь глупости, -- возразила мама. -- Когда ты расстанешься с этой своей ревностью?
-- Когда умрёшь ты! -- вспылил отец и встал.
В гостиной у стола сидел дед. Я не видел его, но чувствовал, что он сидит там. Я слышал его отрывочные смешки, которые становились всё громче и громче по мере того, как разгоралась ссора между отцом и мамой.
Не успел отец отойти к двери в гостиную, как послышался голос деда:
-- Клавдия Ивановна, он будет ревновать вас и тогда, когда вы умрёте... Пра-аво!..
Ссорившиеся притихли.
-- Сын мой весь в меня... В своих заблуждениях он -- постоянный человек... Умрёте вы, а на небе имеются ангелы Божии, вот он вас и будет ревновать к ним... Ха-ха-ха!..
И дед смеялся, и гулко разносился его смех в больших комнатах.
-- Николай! Перестань Бога гневить... Не греши!..
Это послышался откуда-то издалека голос тёти Ани.
Отец с сердцем хлопнул дверью, чтобы не слышать хохота деда и голоса тёти Ани, и опять подошёл к туалетному столику, около которого стояла мама и душила тонкий носовой платок.
Вот он подошёл к маме, дёрнул её за кружевной рукав платья и выкрикнул:
-- Чей это сын?.. Чей?.. -- спрашивал он, указывая на меня.
Губы его тряслись, дыхание прерывалось.
-- Что ты говоришь глупости при ребёнке! -- негромко сказала мама.
Я метнулся к матери, уткнулся лицом в кружева её платья и этим как бы хотел показать, что я её сын, её.
-- Чей, я спрашиваю тебя? Чей?.. С кем ты его прижила?.. А?.. Он не мой! не мой!..
Смущённая мама гладила меня по голове нежными, но холодными руками. Пахло духами от этих рук, а пальцы были холодны: мама недавно умывалась. Вот она прижала меня к себе, целовала и ласкала. А отец кричал:
-- Емельян Иваныч -- отец Лёньки, а не я... Да... Он...
-- Ты с ума сошёл! Замолчи!..
Отец толкнул маму в грудь, и она едва не упала, увлекая за собой и меня. Звякнули на туалетном столике склянки с духами и притираниями, а отражённая в зеркале свеча заколебалась, затряслось и зеркало.
Отец вышел.
-- Проклятый!.. -- прошипела ему вслед мама и опять начала ласкать меня нежными руками с холодными пальцами.
Вскрылась тайна моего происхождения. Ужели же и правда, что мой отец не папа мой? Мой папа -- какой-то Емельян Иваныч. Я целый вечер задавался этим вопросом. Почему-то я поверил в слова папы: так убедительно говорил он о тайне моего рождения.
Поутру, перед тем, как идти в гимназию, я спросил деда:
-- Дедушка, кто был Емельян Иваныч?
-- Емельян Иваныч?.. Какой?..
И дедушка задумался. Брови его сдвинулись, и "невишные" глаза уставились куда-то в пол.
-- Что же это ты? Емельяна Иваныча забыл? Да странствующий-то актёр... Струнский... -- вставила тётя Аня.
-- Ах, Струнский!.. Помню, помню!.. Это, видишь ли, был такой лицедей, артист, по-нонешнему... Артист этот заехал к нам в город... Тебя тогда ещё на свете не было... Заехал к нам в город и в дворянском собрании ставил комедии и драмы... Мама твоя играла в его труппе в качестве любительницы. Вот кто был Емельян Иваныч Струнский... Собственно, фамилия его другая какая-то. Струнским он назывался только по сцене... А почему тебе вздумалось спросить?
Я молчал. Ну, как я мог сказать дедушке, почему я хочу знать об Емельяне Иваныче? Мне казалось, что высказать деду все мои думы значит совершить какое-то худое дело против мамы. Высказать всё, что волновало меня весь вечер и ночью, значит коснуться какой-то страшной для меня тайны. Коснусь я этой тайны, и станет она предо мною во весь рост своего мучительства.
Лукаво "невишными" глазами посмотрел на меня дедушка и ничего не сказал, ни о чём не спросил.
А для меня на всю жизнь остался неразрешимым вопрос о моём происхождении. Кто же мой отец? Тот ли мужчина с бритой бородой и большим лбом, которого я называю папой, или тот неизвестный мне Емельян Иваныч Струнский?
Дедушка сказал, что он не Струнский. У Емельяна Иваныча другая фамилия. Мама, конечно, знает, как настоящая его фамилия, но как я спрошу её об этом после того, свидетелем чего я был? Может быть, и отец знает...
Какой проклятый наш старый дом. Я не знаю даже, кто мой отец? Как его фамилия? Кто он? Где? Где мой настоящий отец?..
Наш старый дом на костях хранит тайну моего происхождения, хранит и молчит...
Есть и у рождения своя тайна молчания...