Сегодня Анна Александровна весь день в каком-то повышенном настроении.
С раннего утра, как только она развернула газету и прочла сообщение о начале войны, нервы её натянулись, и сердце в тревоге забилось. Она быстро прочла все телеграммы, допила чай и, поспешно одевшись, отправилась на работу в одиннадцатую палату.
В длинном полутёмном коридоре нижнего этажа, где размещались квартиры служащих при больнице, она повстречалась с фельдшерицей Гривиной и, издали заметив её тонкую фигуру с перетянутой талией, крикнула:
-- Аглая Степановна! Война!.. Читали?..
-- Ах, да, да... Читала, -- приостановившись отвечала та. -- Предсказания Тихона Фёдоровича не сбылись... Опять поднимается эта ужасная резня!..
Гривина пожала тонкую холодную руку Анны Александровны, и они обе пошли наверх.
-- Да, предсказания Тихона Фёдоровича не сбылись, -- говорила Анна Александровна, поднимаясь рядом с Гривиной по лестнице. -- Он, ведь, такой, право, оптимист, верит в совершенство человеческого рода...
-- А вы как будто рады случившемуся? -- спросила её Гривина.
-- Из чего же это вы заключаете? -- резко перебила фельдшерицу Анна Александровна.
-- Вы такая возбуждённая!..
-- Позвольте! Но, ведь, война! Разве мне нужно представить, что это также... Ведь это ужас! Сплошной ужас!
Она немного помолчала, пока они поднялись на площадку до двери, ведущей в коридор второго этажа, и тихо добавила:
-- Меня лично радует только одно обстоятельство: теперь я могу исполнить своё желание, я поеду сестрой милосердия на войну...
-- Голубчик! С вашим-то здоровьем? -- невольно воскликнула Гривина, покосившись на узкие плечи Анны Александровны и на тонко очерченный профиль её худощавого лица.
-- Что ж такое! Я ничем особенно не страдаю! Слабость моя обусловливается особыми обстоятельствами! -- вспылила Анна Александровна, и щёки её покрылись румянцем.
-- Впрочем, я не собираюсь отговаривать вас... Это -- доброе дело, с Богом!..
Гривина быстро проговорила свою фразу и скрылась за дверью, ведущею в ванную комнату.
В коридоре Анну Александровну встретил фельдшер Илья Ильич, человек лет 50, в тёмно-синих очках и с лысиной на голове.
-- Война, Анна Александровна, война! -- издали проговорил он, протягивая девушке руку. -- Ваше желание исполнится, спешите выставить кандидатуру...
Он ещё раз пожал руку Анны Александровны и тихим голосом добавил:
-- Эх, если бы мне с плеч долой лет 10--15, не отстал бы я от вас, вспомянул бы старину... Ведь я в Русско-турецкую войну был в санитарном отряде... Поезжайте, Анна Александровна! Главное, только спешите записаться, а то желающих будет много...
У себя в одиннадцатой палате Анна Александровна нашла всё в порядке. Больные женщины сидели на своих койках и пили чай, им прислуживала сиделка. Здесь также говорили о войне. Сиделка передавала больным то, что удалось ей услышать в коридорах, в ванной комнате и в больничной аптеке, где юный фармацевт и старик провизор уже вели спор об исходе предстоящей кампании.
Анна Александровна поздоровалась с больными и начала обход. Она молчала, прислушивалась к тому, что продолжала рассказывать сиделка, а думы её неслись далеко-далеко. Мысленно она представляла себе громадность расстояния, отделявшего её от тех неведомых берегов восточного океана, где началась война, и она задавалась вопросом: "Что делается там в эту минуту?" Она старалась разгадать эту тайну и не могла, -- мысли путались и обрывались. Она старалась разобраться в своих ощущениях, старалась понять себя, уловить логический путь своих отрывочных дум, но и этого не могла сделать.
-- Значит, и из России солдат погонят, Анна Александровна? -- прервала её мысли своим вопросом сиделка.
-- Не знаю, Клавдия... может быть... вероятно... А вы почему спрашиваете?..
-- Муж у меня служил в солдатах... должно, и его погонят?..
Среди больных женщин также шёл оживлённый разговор о войне, и в этом шумном говоре чувствовался какой-то бурный поток всколыхнувшихся чувств, опасений, надежд...
Через час в палате появился доктор Тихон Фёдорович, седенький старичок в золотых очках. Он молча поздоровался с фельдшерицей и каким-то деревянным голосом спросил:
-- Ну, что у вас тут всё благополучно?
-- Да, всё идёт прекрасно! Вот только у неё маленькая лихорадка! -- отвечала Анна Александровна, кивая головою на рослую блондинку.
-- Ага... Ну, это пустяки! Вчера она после ванны вздумала прогуливаться по коридору, вот её немного и пообдуло... Я ещё зайду к вам, мне надо побывать в 5 палате. Скверно там с одной больной. Аглая Степановна совсем измучилась...
Доктор дошёл до двери и хотел было переступить через порог, но потом приостановился и громко произнёс:
-- Слышали, Анна Александровна, война!..
-- Да, да...
-- Вы, значит, от нас улетите?..
-- Не знаю, право, хотелось бы, -- отвечала девушка.
-- А я желал бы, чтобы вы остались здесь, -- серьёзным тоном произнёс доктор. -- Вы и здесь, на месте, работаете много, и пользы от вас масса!.. Масса!.. И всё-таки здесь поспокойнее. Куда вы поедете со своими нервами!?. А вы не сердитесь на меня, Анна Александровна, -- заметив новое выражение на лице девушки, продолжал он. -- Ведь я в отцы гожусь вам и говорю это от глубокого к вам расположения!..
Они вышли в коридор.
-- Я решила, Тихон Фёдорович, я давно обдумывала это, -- нервным голосом говорила фельдшерица. -- При слове война со мною делается что-то ужасное: нервы натягиваются, мозг до болезненности напрягается, и меня тянет, тянет туда, где все эти ужасы, чтобы видеть их, чтобы участвовать в них...
Она немного помолчала и, переменив тон, продолжала:
-- С детских лет это страшное слово волнует мою душу! Вы подумайте только, Тихон Фёдорович, ведь мой отец был убит под Плевной. Я была тогда маленькой и, конечно, ничего не понимала, но потом, когда моя мать рассказала мне всё, я в её глазах прочла весь ужас того, чем она тогда жила... Смерть отца свела её в могилу, и когда она умирала, -- она упоминала его имя вместо Бога...
В её голосе послышались слёзы, смутившие доктора неожиданностью своего появления.
-- Ну, да... Что же... Поезжайте... Ведь я не отговариваю вас... Я хотел только сказать, что вы и здесь полезны, необходимы -- вас так любят все ваши больные!.. Ваши больные женщины, ведь, тоже раненые, но только не с поля брани, а с поля жизни... Там, на войне, всё это в большом масштабе -- летят бомбы, сыплется картечь, свистят пули, и всё кровь, кровь!.. А здесь у нас, в мирной жизни, так сказать, на поле жизни, все ужасы совершаются тихо, часто даже и без потери крови, а как подумаешь... Ну, да, впрочем, этой стороны жизни нам с вами никакими рассуждениями не сделать лучше...
Они дошли почти до половины коридора и остановились.
-- Всё это так, Тихон Фёдорович, так и я думаю! Но только, -- начала было Анна Александровна и смолкла. -- Я измучаюсь, исстрадаюсь, если останусь здесь! -- вдруг выкрикнула она. -- Сегодня я весь день места себе не могу найти и не могу придумать, что со мною будет, если мне не удастся попасть на войну... Поверьте, что мне хочется быть полезной именно там, там!.. Точно я должна искупить чьи-то грехи своей работой на пользу солдат.
-- Да, конечно, я понимаю вас! Не будем больше говорить на эту тему, -- перебил поток её горячих слов доктор. -- Желаю вам всего хорошего.
Несмотря на Анну Александровну, он крепко пожал её руку и отошёл нетвёрдой походкой к двери в пятую палату. Опустив на грудь голову, она шла вдоль коридора и старалась разобраться в своих мыслях. "Разве же я не знаю, что здесь, в жизни, много разных ужасов, -- думала она, -- подчас я не только не вижу их, но, быть может, даже способствую их проявлению, даже создаю их... И так многие, почти все... Все эти ужасы жизни перенеслись туда, на войну, обагрились кровью и омылись слезами... Здесь мы их не видим, а там они -- сама смерть, почему так и страшно!"