Мирова догнала Гундобину в коридоре.
Обидные фразы и ругательства, отпущенные озлобленной Худышкой по адресу обеих девушек, принуждённых обратиться к бегству, объединили их, и, поравнявшись с Гундобиной, Мирова проговорила:
-- Злая ведьма! Проклятая!.. Одна она из всех и говорить-то по-человечески не умеет, всё по-собачьему лает...
Красные пятна негодования выступили на лице Мировой, и злоба на Худышку душила её. Она придумывала эпитеты, один обиднее другого, которыми ей хотелось охарактеризовать Худышку, но Гундобина слушала подругу с каким-то безразличным вниманием.
-- Давно бы ей пора издохнуть, всё равно на человека-то перестала походить, -- продолжала злобствовать Мирова.
-- Бог с ней! -- тихим и покойным голосом прервала Мирову Гундобина. -- Она, мотри-ка, с измалетства такая охальница...
Они молча дошли до конца коридора, постояли у окна, глядя на обширный больничный двор с тёмными кирпичными корпусами по другую сторону, и снова двинулись к одиннадцатой палате.
-- А, говорят, наша Анна Александровна в сёстры милосердия поступает и на войну едет! -- первой начала Гундобина, когда гнев Мировой ослабел, и она смолкла, опустив на грудь голову.
-- Вчера сама говорила, так значит едет, -- холодным тоном вставила Мирова.
-- Верно не боится смерти, вот и едет...
Мирова молчала.
-- Не знаю, что с моим братом сталось, нынче по осени в солдаты забрали, может, тоже на войну угонят, -- продолжала Гундобина, и в её голосе слышалась какая-то скрытая душевная боль и тоска. -- Убьют там его и останется мамонька одна-одинёшенька... Старший-то брат распутный и Бог весть где шатается... Ушёл вот в Петроград лет пять тому назад, и не знаю, куда пропал... Может, тоже погиб где-нибудь...
Тягучий, почти плачущий, голос Гундобиной тронул Мирову за душу, она забыла перенесённую обиду и участливо оказала:
-- А ты возьми да и поезжай к матери... Старуха она?.. Сколько ей лет?..
-- Много... А только, как же я туда поеду-то?.. Это не годится...
Гундобина с секунду помолчала и добавила:
-- С жёлтым-то билетом куда уедешь?..
-- А тебе наплевать на всех! -- энергично заявила Мирова. -- Поезжай, работай хорошенько, потом всё забудется, ещё замуж выйдешь... С кем греха не бывает!?. Вот я тоже в деревню уеду, как только вылечусь, так и уеду. Чёрт с ним, с Петроградом, вымотал он мою душеньку!..
Полчаса спустя, когда в душе окончательно улеглась обида, Мирова говорила совершенно обратное. Она расхваливала столичную жизнь и бранила деревню, с её грязью, нищетою и "непониманием человеком своих прав".
-- Что там делать? -- с крикливыми нотками в голосе повторяла она. -- Работать по-лошадиному, а потом сухой хлеб жевать. Здесь хоть и в тревоге живёшь, да зато в чистоте... Шумят около тебя люди, и ты с ними шумишь... В Петрограде интересно жить, хорошо! Вот только я немного опустилась, волю себе дала! А вот подожди-ка, вылечусь, выйду из больницы и опять поступлю на фабрику. Не одним баловством можно заняться у нас на фабрике. Есть люди, и они живут по-настоящему!.. У меня вот есть один знакомый... Кириллом Иванычем Смирновым он прозывается, в литейщиках он на немецком заводе, в Гавани. Приду к нему да и скажу: "Хочу, -- мол, -- в вашей компании быть"... Звал он меня... А они как живут в деревне-то, так никто и не живал!.. Читают они разные книжки и газеты, со студентами и с барышнями знакомство водят, в воскресной школе и на разных там курсах и лекциях бывают. Стала, было, ходить и я, да вот не устояла... Опять чёрт помутил... Ну, да теперь уж не поддамся!..
-- Что же это они, большие люди, а учатся? -- с недоумением спросила Гундобина.
-- А что же, вот я большая, а года два тому назад тоже в воскресную школу за Невской заставой ездила... Студенты тоже большие, с бородами, а учатся же...
-- Чему же там учат?..
-- Всему... Всё, что хочешь знать, то тебе и расскажут... А какие там учителя хорошие, а особенно барышни!.. -- воскликнула Мирова и со счастливой улыбкой в глазах посмотрела на Гундобину.
Они сделали несколько шагов молча.
-- А я вот хочу с Анной Александровной в сёстры милосердия проситься! -- вдруг неожиданно для Мировой заявила Гундобина.
-- В сёстры милосердия? Да что ты?
-- Что же? Разве я не человек? Хочу вот на войну пойти и буду там ухаживать за ранеными. А если и самоё убьют, так что ж!?. Всё равно у Прасковьи Ивановны в заведении издохнешь, ни за что оттуда меня не выпустят.
Она говорила таким тоном, который невольно настраивал Мирову на какое-то серьёзное раздумье. Ей показалось, что эта тоненькая и худощавая женщина, с таким симпатичным лицом и тихой речью, спустилась в этот мрачный больничный коридор с неба, откуда-то из другого мира, где ничто не напоминает об одиннадцатой палате, с излишне весёлой Надькой Новгородской и со злобствующей Худышкой. Мирова внимательно слушала Гундобину, и в её душе просыпалось к этой слабенькой и хрупкой девушке какое-то новое чувство, точно она давно её знала и только теперь снова с нею встретилась.
-- В сёстры милосердия тебя возьмут -- просись, -- сочла своим долгом сказать Мирова.
-- Право, хорошо бы пойти в сёстры милосердия! -- воодушевлённая замечанием собеседницы, воскликнула Серафима. -- Наденут на тебя белый платочек и белый передничек, а на груди нашьют из материи большой красный крест! И поехала бы я на войну с Анной Александровной, и пусть бы меня хоть и убили там... За христолюбивое воинство и за сестёр милосердия всегда будут молиться, а здесь... когда и за себя вздумаешь помолиться, так и то люди мешают...
Она растрогала свою душу своими, быть может, несбыточными мечтами, и голос её дрогнул от внутренних скрытых слёз. Чем-то новым, отрадным, дорогим и близким повеяло от этих слёз на Мирову, и она с детской простотой в глазах посмотрела в глаза Гундобиной, но промолчала.
Они дошли до двери, ведущей в одиннадцатую палату, услышали раскатистый смех Михайлины и скрипучий голос Худышки, с секунду постояли у порога, повернулись и снова молча пошли вдоль коридора.
Минуту спустя Мирова проговорила:
-- А я не поехала бы на войну... Можно и здесь по-хорошему жить... Разве мало у нас среди фабричных хороших людей, можно и тут много добра сделать... Был у меня знакомый рабочий Петровский... Что это был за человек! И как его все любили!..
-- А где же он теперь? Умер?..
Мирова не ответила на этот вопрос. Может быть, она его и не слышала, занятая своими новыми думами.
И обе они долго и молча ходили по коридору, и обеим им не хотелось войти в одиннадцатую палату, где теперь громко хохотала Надька Новгородская, и что-то весёлое и нескромное рассказывала своим хриплым голосом Худышка.