Сидя на своей койке с руками, сложенными на коленях, Гундобина внимательно прослушала всё, что говорилось Мировой и Михайлиной. Порою ей хотелось подойти к ним и вступить в разговор, но потом она быстро отказывалась от своего решения.
Несмотря на сходство положения больных одиннадцатой палаты, работницы с табачной фабрики всё же держались обособленно, и Гундобина почему-то побаивалась Мировой, на лице которой всегда лежала какая-то сосредоточенная серьёзность, а в глазах -- холодность. Но этот подслушанный разговор как-то особенно взволновал Гундобину, точно она и сама принимала в нём живое участие.
Она встала и перешла на койку Михайлины. Работницы молча переглянулись.
-- А вот когда я впервые приехала в Петроград, -- нетвёрдым голосом начала Гундобина, -- и поступила на место, мне тоже одна барышня давала книжки читать. Хозяйская барышня, Софья Абрамовна...
-- А где ты научилась читать-то? -- резко оборвала её речь Мирова.
-- В Новгороде... Я в школе училась четыре года, и мне дали похвальный лист.
Мирова с недоверием посмотрела в глаза Гундобиной, зная, что "эти расфуфыренные" любят прихвастнуть. И она спросила:
-- А какие же книжки-то тебе давали читать?
-- Разные. Разве запомнишь?.. Бывало, придёт к нам в людскую комнату барышня Софья Абрамовна и позовёт меня к себе. Уж она говорит, говорит, а потом даст книжку и велит прочитать, а когда прочитаешь -- просит рассказать, поняла ли я что... Только вот барыня у нас была сердитая и, бывало, всё делала выговор Софье Абрамовне, зачем та возится со мною. А барышня наша тоже с норовом была, и начнут они спорить: кричат, кричат!.. Тут ещё молодой барин придёт, в юнкерском училище он тогда был, и примутся они с барыней над Софьей Абрамовной насмехаться...
-- А богатые у тебя господа были? -- спросила Михайлина.
-- Богатые, в бельэтаже жили, квартира в восемь комнат была... Свои лошади тоже были...
-- А красив был молодой-то барин? Юнкер-то? -- не унималась Михайлина.
-- Красивый, -- ответила Гундобина и немного замялась, -- потом он в офицеры вышел и уехал куда-то.
-- Поди ты, Серафима, и плакала же по молодом-то барине? -- вдруг неожиданно для всех спросила Надька Новгородская, которая всё время разговора сидела на подоконнике и внимательно смотрела на улицу, в щель, приспособленную пальцами в слое белой краски стекла.
-- Что же мне по нему плакать-то? -- немного оправившись от смущения, спросила Гундобина.
-- Когда красивый мужчина уезжает -- всегда надо плакать! -- с усмешкой вставила Надька Новгородская. -- Я тоже по своём купчине вот как плакала -- коровой ревела!..
К Надьке Новгородской подошла Маша Маленькая, опустилась руками на её колени и припала к стеклу. Обе они долго смотрели в щель, обмениваясь шёпотом какими-то игривыми замечаниями.
-- Мотри-ка ты, Серафима, жила с этим юнкером-то? -- прошипела своим скрипучим голосом Худышка и обдала Гундобину насмешливым взглядом.
Гундобина молчала, опустив глаза.
-- Уж очень ты мало о нём говорила: мотри-ка, жила! -- продолжала Худышка, разозлённая молчанием Гундобиной.
-- Ну, что же -- жила, так жила? А тебе-то что за дело, ведьма хрипатая! -- вспылила Гундобина и поднялась с койки.
По её лицу разлился румянец негодования, глаза сверкали злобой.
-- Мне, конечно, что за дело... А уж если жила, так с этого и начинай...
Гундобина с негодованием посмотрела в сторону Худышки и молча вышла в коридор.
-- Не любит девка сознаться, с кем и когда жила... Святошей притворяется, -- шипела Худышка. -- Ну, да знаем мы, у Прасковьи Ивановны живёшь, так нечего тут тень-то наводить...
Худышка была уверена, что ушедшая Гундобина не слышит её сентенций, но всё же говорила, потому что в эту минуту ей хотелось говорить кому-нибудь что-нибудь неприятное и скверное. Она нередко делала так и, поругавшись и позлорадствовав, чувствовала себя удовлетворённой.
Почти все больные одиннадцатой палаты ненавидели Худышку, и между нею и другими девушками нередко происходили споры и ссоры. На этот раз не утерпела Мирова и, грозно глянув в сторону злой женщины, дерзко проговорила:
-- Поделом Серафима назвала тебя ведьмой! Ты очень на неё похожа -- сидит в углу и стонет своим проклятым голосом.
-- А ты что лаешься? Тебе-то что? -- вся побагровев, взвизгнула Худышка. -- Ты, может, тоже в святоши записаться захотела? Нет, сестрица моя, в одиннадцатую палату попала, так того... Ах, оставьте!.. Знаем мы, как на табачной фабрике девки работают, сама пять лет отработала! Бывало, шесть дён мы на фабрике работаем, а на седьмой прирабатываем около фабрики!.. Так и ты!.. Чего на меня пялишь свои злые зенки-то?.. Вот у тебя глазища-то и есть как у ведьмы!..
Мирова молча вышла в коридор, а Худышка продолжала отпускать ей вслед ругательства.
-- Худышка, ты, верно, сегодня махорки не тянула? Вот и шипишь как змея, -- спокойным тоном обратилась к ней Надька Новгородская, подходя к её койке.
-- Не люблю я, Надюша, когда девка в красный сарафан рядится, а из-под подола обтрёпанный хвост видно!..
-- Ого! Ты всегда побасёнки говоришь! Будет сердиться-то... Давай-ка лучше по папиросочке сделаем да и... покурим.
Худышка достала из-под подушки осьмушку табаку, скомканную в клочке газетной бумаги, и развернула свёрток. Обе женщины принялись курить папиросы, к ним присоединилась и Маша Маленькая.