Иногда и Маша Маленькая рассказывала о своём маленьком графе, но её рассказы не увлекали слушательниц. У графа была своя вороная лошадь, и он иногда катал Машу по городу и ездил с нею в загородные увеселительные места. Бывал он с нею и на маскарадах, и в отдельных кабинетах. Видя с каким вниманием все слушают Машу, она и сама старалась рассказать что-нибудь позанимательнее о своём графе, но в их прошлой связи с графом ничего не было занимательного, а собственной фантазии у неё не хватало, чтобы сочинить что-нибудь интересное, и она пониженным голосом говорила:
-- Что-то всё он точно боялся. Бывало, придёт, поставлю я бутылку хересу, а он рассматривает её и всё думает, а хорошо ли вино? Закуску какую подадут -- тоже сперва всю её осмотрит да обнюхает, а потом уж и есть примется. На тройках он тоже боялся ездить -- как бы не разбили... А уж если домой собирается -- так умора: шею обернёт длинным шарфом, воротник подымет, калоши и перчатки тёмные на ноги и на руки натянет. -- "Да ведь тепло, -- говорю, -- чего ты кутаешься!?." -- "Нет, -- говорит, -- холодно, боюсь простудиться"... Не любила я его! Какой-то он был словно засушенный...
-- А молодой он был? -- спросила всё время жадно слушавшая Михайлина.
-- Чёрт его знает: усы и бороду брил, голову тоже ёршиком подстригал, и с лысиной голова-то была... Этак в рубль серебром лысина светилась...
-- А богат он был? -- снова спросила Михайлина.
-- Тебе, Михайлина, всё бы богатство! -- с недружелюбной ноткой в голосе воскликнула Саша Мирова, которая всё время прислушивалась к рассказу с нахмуренными бровями. -- Чего ты всё о богатстве спрашиваешь? -- продолжала она. -- Что ты думаешь, граф-то этот Маше всё богатство отдаст? Жди -- отдаст! Все они покупают нашего брата, если в кошельке лишние деньжонки завелись... Трёшница в зубы, и готово! -- Любую бери...
-- Трёшницу!.. Ого!.. Это ты ошибаешься! -- обидевшись, возразила Маша Маленькая. -- С трёшницей-то я и через порог его не пущу!..
Сдвинув брови, Саша Мирова быстро встала и вышла из комнаты. Она часто одиноко бродила по коридору и о чём-то долго и упорно думала.
Душу девушки волновали смутные, но властные чувства, неотвязчивые думы и желания, -- острые желания чего-то... Она и сама не знала, чего хочет её душа, но она ясно видела и сознавала, что то, чем она живёт, всё это не то и не то. Не удовлетворяла её тяжёлая работа на фабрике, не удовлетворяла и вся их шумная и бестолковая жизнь. Целые годы жить на виду у всех: целые дни на фабрике среди таких же как и она, обед в шумных дешёвых столовых, и даже ночью, когда люди отдыхают, нет для неё отдыха...
Всё время она теснилась вместе с подругами в одной комнатке, и они поневоле жили радостями и печалями друг друга, а ей часто хочется быть одной и до чего-то додуматься, что-то узнать!.. Иногда у них было и общее веселье. К ним приходили кавалеры. Они также пили, танцевали и проводили беспорядочные ночи до утра, а поутру их будили фабричные гудки и возвещали о наступившем дне тяжёлого труда.
День приходил, потом опять наступала ночь, и её сменял новый день с постылым трудом, с прежними, давно знакомыми, радостями и горестями жизни.
В этом вихре жизни встречалась она и с такими людьми, которые выделялись из толпы и говорили ей что-то не совсем понятное, но новое. Потом эти люди уходили куда-то, и она снова оставалась среди всех и на виду у всех.
Она встретилась с ним.
Это был приказчик в фабричном магазине. Звали его Глуховым. Ей нравились его тёмные волосы и карие глаза с длинными ресницами. Ей нравилась и его тихая речь, и такая славная-славная улыбка!.. Скоро потом они сошлись безрассудно и как две пушинки закружились в воздухе. Потом их метнул ветер в одну сторону, и они понеслись и понеслись...
Потом они оба опомнились после сладкого опьянения, прозрели и тут началась новая жизнь: ревность, охлаждение, ссоры и даже... даже побои... Он её бил... Разве она когда-нибудь забудет, что он, такой хороший, тихий и ласковый, бил её и больно бил!?. Они расстались врагами. Он уехал в деревню, и она снова осталась одинокой на виду у всех.
Завелись и новые друзья среди фабричных рабочих. Минуты, часы и дни взаимного увлечения сменялись тяжёлым разочарованием и охлаждением, потом недолгое одиночество, новая встреча и опять то же... В результате всего -- болезнь, расшатанные нервы, осиротевшая душа!..
Однажды она пришла на Николаевский мост и хотела броситься через перила в Неву, но потом быстро переменила своё решение. На Большом проспекте она повстречалась с каким-то художником и в первый раз в жизни продалась ему за деньги... Она стала пить... Иногда её посещали мысли о самоубийстве...
Не жажда жизни отталкивала её от порога смерти, а какая-то страшная злость на себя, на "них", на всех, на всех... Жилось скверно, а она вот назло всем не хотела умереть. Ей хотелось жить ради этой скверной жизни, ради мук и отчаяния... Самоубийство ей казалось чем-то маленьким и слабеньким, и это слабенькое было в её воле, а ей хотелось чего-то другого, большого и сильного, с чем бы можно было побороться...
Часто в приливе тоски она говорила Михайлине:
-- Уеду к себе в деревню и выйду замуж.
-- Что же в этом хорошего?
-- Хорошего немного, а так... Всё-таки что-то будет своё: муж, коровы, ягнята... Потом пойдут дети...
Она говорила и не верила в исполнение того, чего хотела. Да она даже и не хотела ничего этого.
-- Я не поеду в деревню, -- с упрямством в голосе продолжала Михайлина. -- В прошлом году вот ездила, и ничего хорошего из этого не вышло -- разругалась с отцом и уехала... Всё равно, мне не вернуться в деревню -- не могу. А вот удастся схватить какого-нибудь молодчика, вроде купчика...
-- Ты думаешь схватить его, а он тебя схватит, помнёт-помнёт в руках-то как катышек чёрного хлеба да и выбросит за окно.
-- Пока молода, не выкинет: одурачу, зацелую, заласкаю, а потом -- наплевать!.. Выбрасывай... Хоть день, хоть месяц так поживу!..
Подруги долго молчали, обдумывая свои думы. Михайлине представлялось будущее, о котором она мечтала, а Мирову снова тяготили мысли и думы, в которых она никак не могла разобраться.
-- Дура я была! -- минут пять спустя говорила Мирова. -- Надо бы мне было тогда к Петровскому ходить: хороший он был, книжки у него читали, барышни к нему ходили, настоящие барышни. Потом он со студентами знакомство свёл... Как они жили! Все вместе книжки читали, вместе на взморье на лодках катались!..
-- А потом их всех вместе и сцапали! Чего же тут хорошего-то!? -- энергично возразила Михайлина.
-- Что ж что сцапали -- пусть цапают!.. А теперь лучше: всё равно в больницу попала да вот тут и сгнию заживо... Никогда я себе не прощу этого!.. А как он просил, звал...
-- Кто он, Саша?..
-- Петровский... Одно время мы с ним были в дружбе и как-то раз в белую ночь гуляли по набережной. Он что-то всё хмурился и молчал, мне тоже не по себе было. -- "Отчего, -- говорю, -- вы такой невесёлый? Может, из дома что-нибудь дурное пишут?" -- "Дома, -- говорит, -- плохо, да и здесь нехорошо". -- Смотрю я на него, а у него в глазах темно. Помолчали мы немного, а потом он и говорит: "Вся жизнь плохо устроена, и во всём мы виноваты сами. Надо нам всем быть другими: а то, что нам дают, то мы и берём, а дают-то всё отбросы. А надо брать человеку то, что надо настоящему человеку"... Посмеялась я над ним, да и спрашиваю: "А что, -- мол, -- разве мы с вами не настоящие люди?.." -- "Нет, -- говорит, -- не настоящие... Мы, -- говорит, -- с вами только обыкновенные люди"...
-- Обыкновенные... Вишь ты, а ему необыкновенным захотелось быть! -- неожиданно прервала рассказ Мировой Михайлина. -- Взял бы он нос себе краской вымазал или ещё что-нибудь... Вот и был бы необыкновенный...
-- Ты, Михайлина, глупостей не говори! -- оборвала её Мирова. -- Ты никогда не услышишь того, что он говорил мне тогда. Он мне показал необыкновенных людей. Позвал он меня к себе в субботу после работы. Прихожу, а он сидит у окна с одним своим товарищем, Трофимовым он, кажется, прозывался. Сидят они и газету читают. Петровский ласково встретил меня и чаем угостил. Сидим мы втроём, и вдруг звонок. Приходит студент один, высокий такой, а с ним барышня, хорошенькая... курсистка... Поздоровались мы все, потом пили чай, а студент всё говорил и говорил... А потом мы все поехали на взморье, сели в лодку да и далеко уехали!.. Долго мы катались на лодке, пели песни, говорили. Студент прочёл какую-то маленькую книжечку, да только я что-то мало поняла его. А когда мы с Петровским пошли домой, он и говорит: "Вот, -- говорит, -- это и есть необыкновенные люди; вы, -- говорит, -- Александра Васильевна, слушайте их, дурному не научат". -- "Да я, -- говорю, -- что-то плохо их поняла". -- "Ничего, -- говорит, -- потом будете понимать, мы с Трофимовым так же начали".
-- Ну, что же, а потом ты этих необыкновенных-то встречала? -- спросила Михайлина, которой рассказ подруги показался неинтересным и утомительным.
-- Потом никогда с ними не встречалась и к Петровскому не заходила. В это время как раз у нас с приказчиком любовь-то и началась. На взморье-то мы тоже ездили, да только всё вдвоём да вдвоём... Так вот с Петровским-то я и рассталась... А как хорошо было!
-- Что же хорошего-то? Ведь всех их нет теперь... Ты сама же говорила, -- с раздражением в голосе говорила Михайлина.
-- Да и любви-то моей нет! -- тихо, точно нечаянно обронив слова, проговорила Мирова и опустила глаза.