Старик Мамед стоял на карауле в одном из отдаленных коридоров караван-сарая, у двери, за которой был заключен вахмистр Гулям-Гуссейн. Старик держал в дрожащих руках шапку и прислушивался к злой возне в пустой сводчатой комнате.
Он переминался, и легкие эти движения отражались за стеной беготней и какими-то тяжелыми прыжками. Он вздыхал неслышным старческим вздохом, "оттуда" отзывалось стонами и кашлем, влажным от слез. Даже самые мысли Мамеда возвращались к нему горькой болтовней и ропотом. "Тот", за стеной, скреб голову. Мычал. Стучал в наружную (никогда не в дверь!) стену. Глухой звук ударов о капитальную глину напоминал стук заблудившейся птицы об оконное стекло.
Проходивший мимо по коридору молодец и потешник Багир подошел, оглядываясь, к Мамеду и спросил шепотом:
-- Беспокоится? Я ночью стоял, так, поверишь ли, он глаз не сомкнул.
-- Сердце он мне рвет. За что сидит как вор?
Багир махнул рукой:
-- Э-э, нашел о ком печалиться! Нам новый пост прибавился -- караульная служба замучила -- это горе. А то весь эскадрон должен радоваться. Жить не давал службой. Пусть отдохнет и другим покой даст. Ему англичане награду придумали.
Он подмигивал глазом, веселый и наглый. Старик рассердился.
-- Пошел отсюда! -- засипел он. -- Щенок! Горя не видал. А мы с Гулям-Гуссейном служим восьмой год.
Казак не пошевельнулся. Он улыбался все хитрее. И, не спуская глаз с желтых белков Мамеда, прошептал совсем тихо:
-- Не огорчайся.
Он сделал особый знак рукой. Старик также таинственно ответил:
-- Ага, письмо с тобой?
Багир ушел, лениво волоча ноги в белых тряпичных туфлях -- гиве. Он скрылся в рассеянном, разведенном мелом стен свете. Старик опять застыл в прежнем положении. Шашка беспрепятственно дрожала в руках. Он приметил половицу, на которой покоился луч света из высокого окна, и принялся, как бы ожидая смены, следить за медленным его путешествием.
-- Мамед! -- прохрипела дверь голосом, похожим на голос векиль-баши.
Шашка дрогнула и замерла.
-- Мамед!
-- Я, вахмистр.
-- Пусти, нужно мне.
В окошке двери возник белый глаз, опухшая, расцарапанная щека, растрепанный ус над искривленной губой.
Мамед не узнал лица векиль-баши.
-- Идем, что ли, -- проворчал он ласково, пропуская его вперед.
Векиль-баши остановился у дверей уборной.
-- За что он меня так?
-- Кто ж его ведает? Боится, я слышал. Знает твой нрав и опасается выпустить тебя на волю.
Гулям-Гуссейн схватил Мамеда за плечи острыми, как когти, пальцами. Его лицо, обычно повторявшее благообразие многих сотен тысяч солдатских лиц, служащих под знаменами Великобритании, -- чисто бритое, с аккуратно подстриженными усами, -- теперь глядело на Мамеда как бы из разбитого желтого зеркала. Черты были искажены, тронуты пеплом.
-- Опасается? -- сказал он хрипло. -- Опасается? А мучить он не опасается? Арестовал для своего спокойствия. Ох!
Он застонал и показал синий, опухший в рубцах палец.
-- Смотри! Укусил ночью. Извелся от злобы. Домой хочу. А просить его... нет! Просить не буду.
-- Да и не пустит. Разве англичанин твоему уму поверит? Он, наверное, лучше тебя знает, что тебе нужно.
-- Раньше и я так думал! -- Вахмистр выдавил из себя два-три смешка. -- Думал, что они для нас счастье принесли. Дурак был. Сколько врагов нажил! Сколько муки за них причинил! Теперь никому я не нужен, никто меня не жалеет. На тебя надеялся, на старую дружбу.
Он сказал это с льстивой мольбой и надеждой в голосе.
-- Что дома делается?
Мамед ужаснулся:
-- Да разве они тебе ничего не говорят?
Вахмистру свело судорогой губы.
-- Да приходил этот... собака... каждый день ходит... Асад-Али-хан... Сообщает, что дома все благополучно.
Мамед отвернулся от его вопросительного взгляда, произнес, глядя в пол, гнусаво и жалостливо:
-- Прибегал сегодня мальчик от твоей матери. Плоха, кажется, Фатма-ханум. Зовет тебя.
Векиль-баши привалился к стене.
-- Дьяволу душу продам, будь они прокляты...
Мгновенным движением старик вынул записку, сунул ее Гулям-Гуссейну и, припав губами к его щеке, зашептал что-то, захлебываясь и плюя в ухо.
За поворотом коридора зашуршало, застучало и понесло звоном шпор.
-- Где арестованный?
-- Асад-Али-хан!
Поручик на рысях вылетел из-за стены. Он был налит до переносицы служебным негодованием.
-- Куда вас шайтан унес? В нужник! А разговаривать?.. Кто вам разрешил? Я разрешил? Ротмистр? Тебе приказ был дан? Дан, я спрашиваю?
Мамед молчал.
-- Арестую! Замурую в карцере!
Он теребил ремни, и уже кулак его готовился к зуботычине. Вахмистр бросился между ними и закричал потерянным голосом:
-- Ну, не расходись, поручик!
Тот оторопел и через несколько недоуменных, испуганных мгновений завизжал:
-- Бунт!..
Услышав чьи-то поспешные шаги, сказал лживо и холодно:
-- Арестованного требует к себе господин ротмистр.
Векиль-баши замер. Это прощение. Он не знал своей вины, проступка, но это прощение. Что он наделал! Он готов был броситься к Асад-Али-хану с извинениями.
Чванный денщик ротмистра подошел к ним и, воротя румяное, нахальное лицо холуя и педераста, сообщил брезгливо:
-- Ротмистр раздумал, господин поручик. Пусть Гулям-Гуссейн сидит спокойно. Не нужен..
Асад-Али-хан оскалил зубы и молча ушел с денщиком.