Бурый иноходец запотел и казался вороным, -- так быстро гнал его Глебушка. Он отпросился у отца в усадьбу Груздевых, где он собирался заночевать, но на полдороге на него вдруг напало неодолимое желание повернуть на Черную тонь. Никодиму он солжет, скажет, что у них из табуна опять пропала лошадь, ну хоть кобылка карей масти. И Ориша опять будет гадать ему. Та ночь, когда он ночевал на приклетях амбара, живо припоминалась ему, и его бурно потянуло и еще раз испытать те же ощущения. И он повернул лошадь, чувствуя, что ему все равно не одолеть желания. Однако, когда он увидел знакомую хату, на него напали робость и замешательство. Он мешкотно слез с иноходца и после некоторых колебаний тихонько побрякал железным кольцом калитки. Но со двора никто не откликнулся ему. Даже Картавый не тявкнул собакой. Он постучал в калитку рукою и опять прислушался. Но и теперь все было тихо кругом. Чуть шелестел в сумраке ветерок, да шипела Шалая, обгладывая берега Сургута. Месяц то прятался за дымчатые облака, то, бледный, выглядывал в прорезы, как узник из окна.
Глебушка подумал:
"Если Никодима нет дома, так это еще лучше. Значит, Ориша одна".
Иноходец тепло дышал ему в спину.
"Ориша, Ориша, Ориша", -- думал Глебушка. Как нежданная буря налетело на него желание видеть ее сейчас же, непременно. Он с силой толкнул в калитку ногой. Но буря тотчас же улеглась в нем, как это и всегда бывало с ним, и его бросило в робость. Точно немощь сковала его члены. Но тут окошко хаты распахнулось. Он услышал:
-- Да это и впрямь ты, Иван-Царевич.
Он увидел в окне печальные глаза Ориши. Придерживая рукою створу окна, она приветливо кивала ему головой.
-- Это я, -- говорил Глебушка.
Мелким, теплым дождиком заморосили облака. Щелкнула калитка. Прямо перед собой увидел Глебушка Оришу. Точно радостно дрожало ее тонкое тело в широком темном балахоне. Он распахнул свою белую поддевку и прижал Оришу к себе, прикрывая ее полою.
-- Это я к тебе приехал, к тебе, -- говорил он несвязно.
То светились, то блекли ее глаза. Она вырвалась от него и сказала:
-- Прежде нужно твоего коня прибрать! Ишь и сам-то ты, как тростинка, тонкий!
Она тихо рассмеялась, вся перегибаясь к Глебушке, взяла из его рук повод и осторожно повела лошадь сквозь узкую калитку. Глебушка следовал за ней и думал все одно и то же:
"Ориша, Ориша, Ориша".
Больше ничего он не видел, ничего не слышал, ни о чем не мог думать.
-- А бородатый нынче с после обеда уехал, -- сказала она, привязав у амбарчика лошадь. -- Стены одни дома. Да мы с тобой.
-- Никодим? -- переспросил Глебушка.
-- Да, -- качнула головой Ориша, -- опять дела он орудует с этим с Картавым. Боюсь я бородатого, -- вдруг добавила она тихо и скорбно. И, легко заколебавшись вся, рассмеялась.
-- А ты что, точно воды в рот набрал? -- спросила она. Дрожали ее губы, словно улыбаясь, трогательно и грустно. -- Ну, скажи хоть словечко одно.
-- Ориша, -- сказал он протяжно.
Точно водяной пылью моросили тучи, щекоча лицо его. Быстро распахнув его поддевку, она спрятала лицо у него на груди. Сквозь рубашку тепло укусили его ее губы. Он сделал движение, чтобы обнять ее, но она легко ускользнула и рассмеялась, не больно толкая его руками в грудь. Разорвав тучи, как из окна выбросился месяц. Раньше невидимые кусты вышли из зеленоватого сумрака, и осветилось матовое оконце хаты.
"Мы с ней как в подводном царстве сейчас", -- подумал Глебушка.
Далеко, там, где шипела Шалая, страшно, задавленно и хрипло вскрикнул неведомый зверь, или птица, или оборотень.
-- Ты не бойся, -- сказала Ориша, беря его за руку и пожимая ее. -- Это гадюка лягушку заглотнула. Теперь до зари глотать ее будет. Пойдем, отыщем ее и убьем. Ну, чего ты робеешь, дурашный? -- Ориша потрясла его за руку. Его сердце сладко и мучительно умилилось. Он легонько и бережно обнял ее, прижался щекой к ее плечу и заплакал.
-- Как есть дурашный, -- сказала она, покачивая головой, и, тоже полуобняв его, повела в хату.
-- Не бойся, дома никого нет, -- говорила она, -- месяц да мы с тобой, трое во всем мире. А от бородатого я на эту ночь заклятьем очерчусь!
Лампада не горела у образов, но месяц светился вздрагивающим зеленовато-желтым огоньком в ее стекле. И одна стена казалась бледно-зеленой, а другая чернела, как уголь.
-- Тише, не буди силы ночные, пусть спят! -- сказала Ориша, вздрагивая. Черными и остановившимися стали ее глаза, и отвертывала она свое лицо от Глебушки, а ее руки дрожали от пальцев до плеч.
-- Ну, целуй в губы, -- сказала она вдруг.
Два четырехугольных зеленых глаза отчетливо обозначились на черной, как уголь, стене, -- должно быть, передвинулся месяц в небесах. На широкой печке уснул Глебушка сладко, крепко и без снов.
А потом сразу же он открыл глаза и увидел бородатое лицо Никодима вровень со своим. Мохнатые брови точно дрыгали, и неприятно белели зубы из-под темных усов. Глебушка глубже в плечи втянул голову. Но жесткая рука больно схватила, точно ущемила его за шиворот и сдернула с печи. Никодим распахнул дверь пинком ноги и таким же пинком тяжко швырнул Глебушку от себя. Он упал посреди двора, больно ткнувшись лицом, поцарапав обо что-то нос. Сразу из него ушли все силы и воля, и как деревянной стала голова, так что он почти перестал ощущать себя. Или ощущал урывками и смутно. Несколько мгновений он пролежал так, как упал, потом мешкотно приподнялся, сел на грязное колесо телеги и приложил платок к носу, который саднило и жгло. Никодим крупным шагом подошел к нему и замахнулся кулаком, задохнувшись, сводя брови в одну черту.
-- Не смей трогать его! -- крикнула Ориша.
Она стояла на крыльце, придерживала у горла рукою расстегнутый ворот балахона, и злобой светились ее большие глаза. Никодим как-то сразу осел, опустил руку и точно бы поблек лицом.
-- Буде, Ориша, -- сказал он примирительным тоном. -- Я и пальцем его не трону, я только покалякаю с ним по душе. Надо же разрешить дело! Ну, идем, что ли! -- повернулся он к Глебушке и взял его за руку. Глебушка вяло встал, сразу же подчиняясь. Никодим, придерживая его за руку, крупно шагнул. Глебушка последовал за ним, как на привязи.
-- Не смей и пальцем трогать его, -- пронзительно и истерично закричала Ориша.
Должно быть, дрожала она всем телом и до боли сжимала кулаки. Никодим повернулся к ней всем телом.
-- Что я, о семи головах, что ли? -- сказал он ласково и степенно. -- Сама подумай!..
Он сделал два шага и опять повернулся к крыльцу всем лицом.
-- Ни единого волоска я на нем не трону, вот Богом клянусь тебе, -- повторил он.
-- Ну то-то же, а то... -- с угрозой выкрикнула Ориша.
Воды Сургута неподвижно стыли от берега до берега. Где-то сбоку, так собака, глодавшая кость, урчала Шалая. Никодим отпустил руку Глебушки и сказал:
-- Садись и слушай.
Глебушка сел, но Никодим долго молчал. Одна сторона его лица под светом месяца, когда он повертывался к Глебушке, казалась залитой зеленоватым лоснившимся маслом, а другая смутно темнела, но глаз на этой темной стороне светился по-волчьи. А на освещенной -- лукавил и лебезил.
"Двуликий", -- думал о нем расслабнувший Глебушка.
-- Так вот что я надумал, -- наконец, выговорил Никодим и часто задышал, -- за то, что ты ославил честную девушку, ты должен поплатиться. Папаня твой богат, а опозоренную девушку голой никто не возьмет. Так? Так вот, можешь ли ты достать у папани, -- Никодим на минуту запнулся, -- тысячу монет... рублей серебра? Можешь?
-- Могу, -- ответил Глебушка. Он сидел понуро, зажав между колен ладони.
-- И привезешь мне их сюда через... -- Никодим опять на минуту запнулся, -- через три дня. В четверг?
-- Привезу, -- однотонно проговорил Глебушка.
Никодим внимательно поглядел в его глаза, точно взвешивая что-то.
-- Только вот что, -- выговорил он уже совсем степенно, -- чтобы не ославлять нехорошо девушки, ты насчет денег вот что папане своему скажи: проиграл, дескать, на картах с офицерами или задолжал под гербовый бланк. Хорошо?
-- Хорошо, -- протянул Глебушка. Он точно зяб.
-- И когда ты деньги сюда за свое бесчестье повезешь, -- сказал Никодим, уже почти ласково, -- пусть ни одна сука в усадьбе не знает, куда и зачем ты едешь. Выезжай тайком и ночью. Хорошо? Ежели ты только не негодяй! -- вдруг сердито сорвался у него голос.
-- Я не подлец, я не хочу обижать девушки, -- скорбно сказал Глебушка и тихо расплакался, сморкаясь в платок.
Когда он тихой иноходью уезжал уже от ворот, Никодим долго глядел ему в спину и думал:
-- Привезет. Совсем он как щенок слепенький.
Окно хаты порывисто распахнулось, до пояса выставилась из окна Ориша и злобно крикнула ему:
-- Конокрад!
-- Ты не бойся, Ориша, -- ответил ей Никодим, -- все по-хорошему у нас выйдет.
В калитку просунул свое морщинистое лицо Картавый.
-- Питпай, -- словно бы по-кошачьи промяукал он.
Никодим понял его: "Пойдем спать", -- хотел сказать Картавый.
-- Ну, спать, так спать, -- глухо ответил Никодим.
-- Только ты не смей в избе ложиться, запрусь я от вас всех сегодня! -- резко закричала в окно Ориша. -- Слышал? -- голос ее пресекся; и диким визгом она опять выкрикнула:
-- Конокрад!