Пять раз подходил Глебушка к отцу, чтобы переговорить с ним о деньгах, но каждый раз отходил от него ни с чем. Не повертывался язык у Глебушки. Почти до самого последнего дня говорил он сам себе:
-- Через час спрошу деньги. Непременно. А потом опять откладывал. Или подходил к отцу и начинал разговор о борзых щенках. А в самый последний день вдруг и сразу, выпросив у отца экипаж, отправился он на паровую мельницу купца Флинтикова, которому из года в год отец его запродавал весь хлеб. Мерцая своими прекрасными глазами, сконфуженно краснея и перебирая в руках белую шапочку, он сказал:
-- Батюшка просит вас, не можете ли вы... ему очень надо... тысячу рублей вперед под хлеб... Пожалуйста, будьте настолько... Батюшка очень просит...
Флинтиков вытер лысину полосатым платком, высморкался, опять вытер лысину и сказал:
-- Ваш батюшка человек верный. А нам деньги только для оборотов и нужны; мы живем как монахи. Что же-с! Разве не все равно, когда платить?
Он отпер ящик стола, и, помусолив пальцы, стал отсчитывать деньги. Впрочем, когда Глебушка, весь розовый, не то от лжи, не то от радостной мысли, что он так легко вывернулся, стал откланиваться, Флинтиков сказал ему маленькое поучение. Всегда он любил говорить молодым людям поучения и очень гордился этим.
-- Берегите копеечку, молодой человек, -- говорил он ему, пожимая его руку. -- Когда вы молоды, вам и так все даром дается. А старичок, если он при деньгах, тоже все себе купить сможет. И, извините меня, девочку хорошенькую, и креслице в театре, и каретку для выезда, и даже спасение души в других мирах. Благотворительное пожертвование только для этого и существует!
Покачиваясь в фаэтоне, Глебушка думал: "После как-нибудь я все отцу скажу". И рассеянно щурился, нежась среди горячих полей.
Парфен всю дорогу рассказывал ему что-то, но не слышал он его и не понимал. Плавала его душа где-то, убаюканная сиянием полей.
А Никодим на другой же день после того, как он сбросил с печи Глебушку, сходил за Сургут в деревню и нанял там подводу. Решил он твердо и крепко отправить Оришу к тетке. Пусть погостит там девка с недельку и отойдет сердцем. А Картавый поедет провожать ее. Он тоже пусть погостит сколько-нибудь у своих сродственников. Лучше одному Никодиму здесь остаться. А почему лучше, он и сам твердо не знал об этом.
Бледная и строгая усаживалась Ориша в телегу и не глядела в глаза Никодима, а Картавый, чтобы развеселить ее, передразнивал губами дерущихся сорок. Когда телега тронулась, сказала Ориша отрывисто, точно бросила камнем в Никодима:
-- Не отойду я и там, не беспокойся, бородатый! Не бывать этому больше!
"Отойдешь", -- думал Никодим.
Дорогой жаловалась Ориша Картавому.
Если бы она умела грамоте, послала бы она письмецо Ивану-Царевичу и не бросил бы он ее. Картавый слушал ее внимательно, упираясь на ее лице пронырливыми и тяжелыми глазами. Но ничего не мог он сказать ей в ответ. Опять, чтобы утешить ее, хотел он передразнить губами, как скрипит в поле телега, шелестит невыколосившаяся рожь и звенит жаворонок в небе. Но ничего не вышло у него. Поджав губы, безмолвно заплакала Ориша, роняя слезы.
-- Убегу я от тетки, -- выговорила она протяжно, -- и пойду по свету искать свою долю, а бородатый взял свое и будет!
Но и сама не верила она своим словам. Будет все то же, что и было.
Перевалило уже за полночь, когда подъехал Глебушка к хате Никодима. Ветер гудел в поймах, будто гонял кого по их безлюдному простору, и, шевелясь, вздыхал кругом сумрак. Тучи неслись по небу.
Никодим встретил Глебушку у калитки с фонарем в руке и сумрачно глядел себе под ноги.
-- Вот не жулик я, -- сказал Глебушка, слезая с иноходца.
Никодим безмолвно провел лошадь в калитку и привязал ее у амбарчика. Глебушка сел на приклети, вытянув ноги. Никодим опустился возле, поставив рядом фонарь. И оба молчали. Глебушка не знал, что ему надо говорить, а Никодиму говорить не хотелось. Желтым пятном лежал на земле свет от фонаря. За амбаром без перерыва шелестели деревья черемух.
-- Привез деньги? -- спросил, наконец, Никодим.
Глебушка достал пачку и, подавая ее Никодиму, сказал:
-- Вот!
Никодим под светом фонаря пересчитал деньги и сунул их в карман шаровар. И оба опять долго молчали. Колебалось желтое пятно у их ног, как огромный тарантул. И ветер все носился по поймам с протяжным гуденьем. Сердце Глебушки охватывало тоскою, и сухо горели его глаза.
-- Когда ты сюда из усадьбы выезжал, никто тебя не видел? -- спросил вдруг Никодим.
-- Никто, -- ответил Глебушка.
-- А деньги ты как у отца просил? -- опять задал вопрос Никодим. Его огромная борода шевелилась под ветром то вправо, то влево.
-- Я у Флинтикова их взял под хлеб, -- ответил Глебушка.
Грустно мерцали его прекрасные глаза. Никодим сказал:
-- Вот за это молодец. Да ты не бойся, я тебе ничего нехорошего не сделаю, -- вдруг добавил он грустно и сумрачно.
-- Да я и не боюсь. Зачем мне тебя бояться? -- чуть пожал плечом Глебушка.
-- Кролик ты, -- грустно выговорил Никодим. Он зевнул, потянулся и сделал движение, точно желал встать.
-- Ну, что же, прощай, в усадьбу тебе пора вертать, -- сказал он.
Глебушка все сидел, точно ждал чего-то или глубоко задумался. Никодим глядел на него пристально и внимательно.
-- А ты на меня не сердишься, что я побил тебя тогда? -- опять спросил Никодим. Глебушка пожал плечами, сконфуженно опустил глаза.
-- Что же сердиться, -- сказал он, -- меня и в гимназии часто били. Злые люди всегда дерутся. Пожалуй, сердись на них, что толку?
-- В первый раз я такого, как ты, вижу, -- глухо выговорил Никодим, после минуты молчания. -- Ну, собирайся скорее к себе домой, -- прикрикнул он уже точно сердито. -- Пора тебе! -- Будто тьмою стало прикрывать его лицо у рта и глаз.
Глебушка все сидел молча, и только побледнело его лицо. Злее заметался вокруг ветер. Где-то далеко, там на берегу Сургута или Шалой, гулко и протяжно рухнуло что-то.
-- Круча оборвалась, -- выговорил Никодим с досадой, -- эх! Озорует шибко Шалая, берег рушит! Уезжай, что ли, -- протянул он просительно и положил жилистую, узловатую руку на колено Глебушки, -- уезжай! Я одной минутой иноходца тебе обряжу. Ну!
-- А как же Ориша? -- спросил вдруг Глебушка, вскидывая на Никодима мерцающие глаза. Розоватой тенью обдало его щеки.
-- Повидать тебе ее хочется? -- спросил Никодим резко заскрипевшим голосом.
-- Да, -- кивнул подбородком Глебушка.
-- Что же, ты купил ее у меня в вечное, что ли, за тысячу рублей? -- почти закричал Никодим и снял руку с колена Глебушки. И, привстав, повернул фонарь так, что свет его ударил в лицо Глебушки. Тот зажмурился.
-- Отступиться тебе надо и от Ориши, и от всех нас, -- сказал Никодим сухо, видимо осиливая себя. Ветром завернуло ему косматую бороду, до глаз закрывая лицо, а потом раздвоило ее на две неровные пряди.
-- Я отступлюсь, а ей, пожалуй, худо будет, -- с трудом выговорил Глебушка, жмурясь и бледнея.
-- Трудно тебе отступиться от нее, что ли? -- спросил Никодим, заглядывая в его глаза.
-- Трудно, -- вздохнул Глебушка, содрогнувшись, -- трудно.
Никодим закричал, склонясь к нему:
-- Или она больно горазда целоваться?
Жестко и грубо уставились его глаза, и вдруг перекосило губы.
Глебушка беспомощно протянул перед собой обе руки. Никодим простонал и, тяжко окнув, ударил его кулаком в левый бок. Глебушку точно смело с приклетей. Дважды он перевернулся на земле. А потом оправился, встал, сел на опрокинутые сани и, закрывая лицо руками, горько заплакал.
-- А ты дерешься, ты все дерешься, -- выговаривал он, тяжко плача, дергая плечами.
-- Уезжай! -- крикнул ему Никодим. -- Уезжай! Или все еще будешь ждать Ориши? Ну, уезжай, говорят тебе!
Глебушка сидел и плакал. Никодим пошел к нему крупным и поспешным шагом.
-- Всех нас думаешь купить за тысячу монет? -- говорил он, тяжело дыша. -- Ты?
Глебушка опять вытянул перед собой руки, но не трогался с места. Темным ужасом наполнилось его сердце.
-- Даже и не бежит, кролик, -- обожгло Никодима.
Как бы загораживая лицо простертыми руками, Глебушка закричал:
-- Ну, бей, что же! Все равно я не отступлюсь от нее!
Мокрое от слез лицо его все розовело и точно бы светилось. Яркими звездами мерцали его глаза.
-- Да? -- переспросил Никодим сипло, вытянув жилистую руку. И, весь задохнувшись, он тяжко, со стоном ударил Глебушку кулаком в живот.
-- Да? -- и еще раз переспросил он, теряя разум.
И грузно обрушился на него всею своею тяжестью, ища горла. И в мертвой хватке закостенели руки.
Потом он встал, тяжело дыша, почти покачиваясь, и, не глядя на Глебушку, точно заснувшего возле саней, вышел за калитку. Гудело все кругом с сердитой тоскою, и дымные неведомо куда неслись тучи.
-- И не думал, а вон что вышло, -- сердито проговорил Никодим. -- Уснул, кролик!
Его бороду перекашивало, трепало на пряди, загибало за плечи.
"Спит, кролик", -- думал он.
До зари простоял он так, высокий, жилистый, бородатый, будто переговариваясь мыслью с буйным ветром, с дымными тучами, с сердитым воем Шалой, досадливо кряхтя и вздыхая.
А потом сказал:
-- Заодно нести ответ Богу! Что же?
И, взяв заступ, стал рыть могилу Глебушке, узкую, как щель, и глубокую-глубокую. Вырыл он ее тут же, за избою, на огороженном выпуске, который уже давно он собирался засеять коноплею.
К полудню была совсем готова могила, и ела пролезло в эту узкую щель Глебушкино тело. Ничком положил его Никодим, чтоб не видеть лица его, и, сняв шапку, бросил туда три горсти земли: за себя, за Оришу и за Картавого, вздохнув, сказал затем:
-- Прощай, кролик! Не поминай лихом!
И проворно стал засыпать тело землею. А с после-обеда до вечера, запрягши Глебушкиного иноходца в соху, до седьмого поту трудился Никодим, торопливо распахивая весь этот выпуск вместе с могилкою под коноплю. Через месяц частая взошла конопля на этом выпуске.
Темно-зеленой щеткой покрыла она землю, скрыв под собою все, разливая вокруг пряный, тягучий запах. Часто по вечерам вдыхала Ориша всею грудью этот запах и порою плакала о чем-то.
А иноходец Глебушкин исчез бесследно, как и он сам.
-- Как в воду канули, -- говорили о них обоих в окрестностях.
Яков Петрович, впрочем, однажды ночью не то увидел во сне, не то надумал в долгую бессонницу, что Глебушка жив и здоров, но стал революционером, и, скрывшись именно для революционных целей из усадьбы, он печатает теперь в Швейцарии прокламации.
На дворянских выборах говорил он, припадая на свою буланку, немощно дергая бурыми, обрюзглыми щеками:
-- Простил бы я ему даже его революцию, вот они, детки. Только бы он вернулся! Совсем никому ненужной дрянью я стал. А смерть мешкает, сукина дочь, ищет кого посчастливее...
И носом хмыкал он...
Источник текста: А. Будищев. Сборник рассказов "С гор вода". 1912 г.