-- Хорош мальчик? -- спрашивал Столбунцов Людмилу Васильевну, подвозя ее в своем экипаже домой. Все его бритое, как у актера, лицо было еще взволнованно и возмущено. Губы вздрагивали.
Людмилочка не отвечала ему ни слова. Лошади бежали бодро. В поле стояла беловатая муть, и шелест ржи будил воздух. Столбунцов внимательно оглядел Людмилочку от рыжеватой головки вплоть до лакированных башмаков.
-- Ф-фу, -- вздохнул он всей грудью, -- была минута, когда мне хотелось бить Кондарева. Мне показалось, что он поглядел на меня, как на вора.
Лошади пошли шагом, спускаясь под гору. Отвесная и глинистая круча оврага резко обрисовалась в полусвете своим золотисто-желтым изломом. В глубокой выбоине русла еще дымился туман.
Людмилочка шевельнулась в экипаже.
-- Так неужто же это он украл те деньги? -- с недоумением взглянула она на Столбунцова и уперла конец лилового зонтика в носок ботинки.
Столбунцов пожал плечом. Он понял, кого она разумела под словом "он".
-- А кто же? -- спросил он ее. -- Мальчик запутался, задолжал; его, говорят, в Петербурге одна бабенция тысяч на двадцать постригла. И вот, -- развел он руками.
Он вздохнул и поиграл пальцами.
-- Не знаю, вот еще что-то он будет делать с отчетом земству, -- заговорил он отрывисто. -- Как бы Грохотову за него на скамью подсудимых не пришлось сесть. Грохотов-то ведь разиня порядочная: он ведь только о горелках Ауэра, да о граммофонах и думает. Да вот еще ангелов каких-то рисует. Дома в черном подряснике ходит. Жена у него ручки целует, как у архиерея. Просто потеха! А, впрочем, ну их всех к черту! -- с досадою отмахнулся он. -- А вы со мною не проедетесь? -- внезапно переменил он тон через минуту. -- Так просто, полем? Прокатиться? Что-то голова трещит.
Людмилочка протяжно сказала:
-- Ну что же!
Лошади, круто повернув от самых ворот Ложбининской усадьбы, плавно понесли экипаж мягкою полевою дорогою. Слева, за Вершаутом гремели песни соловьев. Столбунцов ближе подсел к Людмилочике. Некоторое время они ехали молча. Людмилочка чувствовала на себе его загоравшийся взгляд. Внезапно ей стало как будто страшно. Она хотела даже отодвинуться от него, но передумала, внезапно отдаваясь жуткому ощущению, опахнувшему ее как теплый ветер.
-- Любили ли вы хотя раз в жизни так, -- наконец зашептал Столбунцов, почти припадая к плечу Людмилочки, -- любили ли вы так, что ради этой любви вы с готовностью пошли бы на преступление, на позор, на все, что хотите?
-- Н-не знаю, -- прошептала Людмилочка.
Прохладный и свежий ветер дул ей прямо в лицо, играл у висков ее волосами и протяжно гудел в ушах. Она точно с тревогою заглянула вдаль. Белесоватая муть колебалась в поле, таяла и делалась желтою.
-- А я вот всегда так люблю, -- шептал Столбунцов.
Людмилочка слышала его горячее дыхание и ей казалось, что это веет жаром от его слов. Она тихо встряхнула головою, точно желая прогнать от себя что-то.
-- А я вот всегда так люблю, -- повторил Столбунцов тем же горячим шепотом, -- и только именно так. И когда любовь уходит от меня, я знаю, что она не совсем покинула меня, а только на минуту вышла за ворота и сейчас же вернется обратно. И так любить -- это восторг и счастье!
На Людмилочку снова пахнуло чем-то горячим. Шум ветра кружил ей голову сладким и жутким звоном. Она подставила свое лицо скользкой невежей струе, приподняв голову. Курчавые пряди волос шевелились у ее висков. Лошади бежали бодро, и поле ржи весело шуршало.
-- И вот теперь я тебя так люблю, -- шептал Столбунцов, припадая к ее уху, -- прикажи, и я убью для тебя кого хочешь. Прикажи украсть те сорок пять тысяч, и я украду! Испытай меня, прикажи украсть! -- Его шепот звучал мольбою и стоном. -- Теперь, сейчас, -- шептал он, -- у меня одна святыня, это любовь к тебе. И вне этой любви -- все дрянь и ничтожество. Ну, скажи же хоть слово! Хочешь, я выброшу тебе мою жизнь за единую минутку? О, как ты холодна!
Людмила Васильевна слушала его молча, слегка запрокинув голову и подставляя побледневшее лицо скользкой волне ветра. В ее глазах мерцала скорбь и тревога. От его слов на нее веяло зноем, и что-то словно таяло в ней, расслабляя ее, уничтожая волю и силы.
Столбунцов схватил ее руку и больно стиснул ее. Она тихо освободила руку, напряженно вглядываясь вдаль.
-- Ефим, к Ложбининой, -- хрипло приказал он кучеру.
Лошади круто свернули назад, отфыркиваясь. Поле шуршало. Клочья тумана еще дымились кое-где над выбоинами.
-- На земле, -- снова горячо зашептал Столбунцов, весь припадая к Людмилочке, -- на земле все дрянь и ничтожество. Есть только одно чувство, которое имеет цену, так как оно уносит нас отсюда хоть на минутку в другие миры. И это чувство -- любовь. Она одна выше всех условий и законов. Я люблю тебя, -- со стоном шептал Столбунцов, -- и если ты даже и не полюбишь меня, я уже вознагражден, стократ вознагражден моим чувством. Оно делало меня, это чувство, безгранично сильным, и сокрушало передо мной все преграды и все законы, и все условия, и весь мир, кроме тебя одной, и разве это не счастие чувствовать в себе такие могучие силы, такое чудовищное отрицание всех и всего? Прикажи мне что-нибудь самое нелепое и дикое, -- с мольбою стонал он, -- испробуй мои силы и прикажи... -- Он все ближе придвигался к ней и внезапно обхватил ее стан сильным объятьем. Она со страхом и тоскою заглянула в его глаза. Его губы припали к ее шее.
-- Вера Александровна, я думаю, уже спит, -- хрипло говорил он ей, поднимаясь вместе с нею на крыльцо дома, -- наверное уже спит, а я, если позволите, пойду на минутку в вашу келью и возьму у вас почитать последнюю книжку Прево. Вы разрешаете?
Она не отвечала. Осторожно ступая, они поднимались по лестнице мезонина. Ее стройная фигура мелькала перед ним на ступенях и дразнила его. Они вошли в ее комнату оба бледные и встревоженные. Пламя рассвета уже горело на полу, под окнами и на светлых обоях стены золотисто-желтыми сверкающими пятнами. Веселый гул раннего утра врывался сквозь окна. Людмила Васильевна неподвижно остановилась; ее взор бродил по всей комнате, с выражением тоски и беспомощности, и золотистые нити сверкали в ее волосах. Столбунцов поспешно снял с нее длинную пахнувшую духами накидку и шляпу и небрежно бросил все это на стол; затем он быстро подбежал к ней, слегка изогнувшись, заглянул в ее глаза как-то снизу и хрипло, злобно-торжествующе прошептал:
-- Вот то-то и есть-с! Это чувство -- сила, могущество и божество, а мы жалкие и ничтожные комарики! -- В его глазах сверкнул сердитый и дикий огонь. Он точно толкнул ее от себя и вдруг поймал ее обеими руками за талию.
Когда он вышел, наконец, на крыльцо, весь двор уже был залит теплыми и сверкающими потоками солнечного света. За избами горланили петухи. Ефим, с форсом подавая ему лошадей, ухмылялся с козел; из глубины двора он хорошо видел в окне мезонина прощальный поцелуй своего барина, и, ухмыляясь в бороду, он теперь думал:
"В этом году не то семая, не то восьмая".
Он знал большинство секретов барина и вел про себя счет.
* * *
У Ложбининой сидели ее обычные четверговые гости: Кондаревы, Грохотов, Столбунцов. Недоставало только одного Опалихина. Прежде чем ехать к Ложбининой, Кондарев заезжал к нему и вскользь спросил, будет ли он у нее сегодня, но Опалихин отвечал уклончиво, и тень замешательства бродила по его лицу, всегда спокойному и холодному. Видимо он колебался: как будто ему хотелось ехать, его точно даже поджигало любопытство, но, вместе с тем, его пугало подозрение, что все эти люди поглядят на него, как на вора. И это угнетало его и мучило. Это было заметно по его лицу. Кондарев, не видевший его несколько дней, нашел даже его лицо сильно осунувшимся, а все его движения и жесты, всегда отличавшиеся холодной размеренностью, слишком для него беспокойными и тревожными. Очевидно, его уравновешенное спокойствие было поколеблено и силы подорваны. Он прекрасно знал, что в уезде держится упорный слух, что кондаревские сорок пять тысяч украл именно он. И сообщая об этих слухах Кондареву, он с непривычным для него волнением восклицал:
-- Послушай, неужели и ты веришь, что эти деньги украл я?
Кондарев пристально глядел на него и твердо произносил:
-- Ну, уж пусть это думает кто другой, а я-то убежден, как в себе, что ты их не воровал.
Такой ответ Кондарева как будто утешал Опалихина, но, выслушав его, он снова восклицал в волнении:
-- Они хоть бы подумали о том, что если уж мне нужно было украсть, так я сумел бы сделать все это гораздо умнее! Как это в голову им не придет! Ну, за каким чертом, -- возбужденно всплескивал он руками, -- я спрятал бы эти деньги в бандероль книжки? Разве в моем арсенале не нашлось бы других более надежных способов? О, дьяволы! -- восклицал он сердито и беспокойно бегал из угла в угол по кабинету.
-- Ну, подумай сам, -- снова подбегал он через минуту к Кондареву, -- ведь спрятать украденное в карман своего пальто мог только один набитый дурак! И если уж на то пошло, разве я не мог бы их спрятать, ну, хоть бы в подушку своего экипажа, что ли? А то в карман, в бандероль книжки! Какая глупость! Ведь это мог изобрести какой-то наивный индюк! И кто бы мог это сделать? Кто? Кто?
Сидя в гостиной у Ложбининой, Кондарев припоминал весь этот разговор и думал об Опалихине: "Приедет он сюда, или не приедет?" Ему хотелось, чтоб он приехал.
В то же время Столбунцов отрывисто говорил Грохотову:
-- Непременно, Алексей Петрович, требуйте от Опалихина отчет в земских денежках. Да поторапливайтесь! Смотрите, посадит он вас на скамейку! Ох, посадит! Мальчик-то ведь он умный, и убежденьица у него что ни на есть клёк! Миленькие, тепленькие, славненькие!
Женщины переговаривались о чем-то вполголоса.
Татьяна Михайловна сидела бледная с больным лицом и равнодушно глядела на окружающих.
Сквозь окна в комнаты врывался шум сада и железная крыша дома порою гремела под напором ветра. Ненастный мрак глядел в окна.
-- И примите к сведению, -- говорил Столбунцов Грохотову, -- что на Опалихина со всех сторон иски. Петербургские бабенции сказываются. Ведь женщина, как лошадь, только та и хороша, которая дорого стоит! И вообще, -- ловил он Грохотова за пуговицу, -- об ангелах вы на время забудьте: лучше почаще вспоминайте о дьяволе!
-- Хорошо, хорошо, -- успокаивал его Грохотов.
Вскоре все сидели уже в столовой за круглым столом и пили чай. Шел довольно бойкий разговор. И в эту минуту в комнату вошел Опалихин. Вошел он быстро и смело. Он был изысканно одет и старался придать своему лицу насмешливое и спокойное выражение, но это ему не совсем удавалось и тень тревоги металась в его глазах. Он выглядывал похудевшим. Он обошел весь стол, здороваясь со всеми и стараясь шутить. Когда он здоровался с Татьяной Михайловной, его лицо заметно дрогнуло. Наконец он занял у стола место и принял из рук Ложбининой стакан чаю. Мешая ложечкой в своем стакане, он пробежал взором по лицам присутствовавших и вдруг ему показалось, что все эти лица сконфужены. Он понял, что это его приход внес в эту комнату замешательство; он понял, что он чужой здесь, лишний, ненужный. Это сознание больно ударило его. Он хотел заговорить и не знал о чем и как начать. Всегда находчивый, он теперь сконфуженно молчал. В комнате водворилась неловкая тишина.
И вдруг Грохотов, незаметно подталкиваемый коленом Столбунцова, сказал, обращаясь к Опалихину:
-- А вы скоро, Сергей Николаевич, земский отчет представите?
Проговорил все это Грохотов самым небрежным тоном и с невинным видом; в глубине души он даже и не помышлял обижать своим вопросом Опалихина, но, тем не менее, замешательство пробежало вокруг стола, и краска смущения метнулась по щекам Опалихина. Грохотов заметил это и, желая понравиться, добавил:
-- Поверьте, я лично не надоедал бы вам, да ко мне все последние дни ужасно пристает наша комиссия.
В столовой было все так же тихо. Только железная крыша дома порою гудела под напором ветра, да деревья сада шипели. Опалихин шевельнулся на своем стуле.
-- Я доставлю вам этот отчет через два дня, -- холодно проговорил он, -- надеюсь, за это время комиссия не умрет от любопытства. -- Он скользнул по лицу Грохотова насмешливым взглядом. -- Ведь я понимаю, -- продолжал он среди тишины небрежно и холодно, -- ведь я понимаю, что комиссию разбирает любопытство поскорее взглянуть, как-то составлен этот отчет?
Он передохнул, заметно бледнея.
-- Ее любопытство будет удовлетворено через два дня, -- повторил он насмешливо и сердито. -- Я пришлю вам этот отчет с нарочным, -- продолжал он тем же насмешливым тоном, -- а вы можете для скорости сообщить его комиссии хоть телеграммой, чтоб комиссия не подохла от нетерпения! -- добавил он резко.
Его лицо смертельно побледнело. Самообладание, очевидно, покинуло его. Внезапно он стукнул рукою по столу.
-- Это, наконец, черт знает что такое в самом деле, -- вскрикнул он с неожиданной резкостью, измеривая Грохотова негодующим взглядом, -- что вы меня за вора что ли считаете? Что вы лезете ко мне ежеминутно с этим отчетом?
Грохотов сконфузился и смешался. Около стола все напряженно застыло.
-- Я не вор! -- снова резко вскрикнул Опалихин, ударяя рукою по столу. Он выпрямился во весь рост, меряя Грохотова уничтожающим взглядом. -- Я не вор, -- повторял он злобно, упирая глаза в Грохотова, -- и я не позволю никому думать так обо мне! Слышите ли вы, не позволю!
Его губы дрожали. Все его лицо исказилось злобою.
-- На поединок, -- закричал он осипло, -- на поединок, когда так! Я вас зову на поединок!
Он застучал по столу пальцами и надменно и злобно глядел на Грохотова.
Женщины испуганно притихли.
-- Господа, -- взволнованно зашептала Ложбинина, обращаясь то к Грохотовy, то к Опалихину, -- как вам не стыдно, господа, у меня в доме...
-- На поединок, на поединок и только на поединок! -- злобно повторял Опалихин, бледный как снег, и стуча по столу. Он точно закусил удила.
Грохотов внезапно шевельнулся на своем стуле.
-- Вам угодно? -- проговорил он, бледнея. -- Вам угодно? -- он тоже в свою очередь оглядел Опалихина мечтательными глазами.
-- Господа, -- крикнул Кондарев, -- да что ж это такое, в самом деле!
Он подбежал к Грохотову и схватил его за локоть.
-- Алексей Петрович, -- заговорил он умоляюще, -- голубчик Алексей Петрович, милый Алексей Петрович...
-- Хорошо, -- лениво повторил Грохотов, не слушая его и слегка даже отстраняя его рукою. -- Хорошо, но только это будет тогда, -- продолжал он внятным шепотом, -- это будет тогда, когда отыщется вор Кондаревских денег, а до того времени, простите, принять вашего вызова я не могу!
Он снова шевельнулся на стуле и дрожащими губами прихлебнул чай из стакана. Его руки вздрагивали, и ложечка, прижатая между его пальцем и стеклом стакана, позванивала.
Опалихин стоял в оцепенении.
-- Так вот оно что, господа, -- проговорил он наконец.
Злоба уже ушла с его лица, и он выглядывал уставшим, осунувшимся, больным.
-- Так вот оно что, господа, -- повторил он тихо, -- видите ли, я все-таки не ожидал этого... Я все-таки думал... Я никак не ожидал... -- Он смешался и обводил присутствующих тусклым взором. -- Я все-таки думал, -- наконец поправился он, -- что своей работой в уезде я заслужил, -- тихо и устало повторял он, трогая рукою голову, -- я заслужил... Ну, как бы вам сказать... -- Он не договорил и, повернув от стола, колеблющейся походкой пошел вон из комнаты. Татьяна Михайловна испуганно вскрикнула. Кондарев опрометью бросился вслед за ним в прихожую.
-- Господа, -- шептал он крикливым шепотом, появляясь через минуту в дверях прихожей и махая рукой, -- дайте воды! Скорее воды! С ним обморок!