Однако Кондарев не торопился уходить из беседки и, точно забыв об Опалихине, заходил из угла в угол. Опалихин беспокойно следил за ним.
-- О чем ты думаешь? -- спросил он его внезапно.
Кондарев все также в рассеянности ходил из угла в угол.
-- Так, -- односложно буркнул он наконец.
-- У тебя все "так", -- укоризненно покрутил головой Опалихин.
-- Что же, -- точно усмехнулся Кондарев, продолжая расхаживать.
Опалихин продолжал:
-- Все-то у тебя "так" делается. "Так" ты меня вором сделал, "так" с ума ее свел!
-- Не смей мне этого говорить! -- крикнул из своего угла Кондарев и, приблизившись к Опалихину, заложил руки в карманы шаровар.
-- Как это произошло по крайней мере? -- спросил его Опалихин, не обращая ни малейшего внимания на его вспышку.
-- Как произошло? -- переспросил его Кондарев. -- Она хотела, -- продолжал он, -- перекрестить детей. Я задержал ее руку. "Не кощунствуй!"
-- Это жестоко! -- вскинул на него глаза Опалихин.
-- Да пойми ты меня, Сергей Николаич, -- резко крикнул Кондарев, -- что я душегуб, что ли? -- Я не рассчитал удара, -- продолжал он хрипло. -- Я хотел сделать удар в борт и вернуть шар в лузу, а он выскочил за борт. Чем я тут виноват? -- Он развел руками.
-- А разве человеческая голова биллиардный шар? -- спросил его Опалихин холодно.
Кондарев снова резко воскликнул:
-- Ты ль мне это говоришь, Сергей Николаич!
И они сразу притихли, расхаживая по беседке и занятые каждый своей думой.
Так продолжалось несколько минут. Капли отшумевшего дождя монотонно падали с крыши, со звоном ударяя в лужу.
-- Так вот-с, -- вздохнул Кондарев. -- Ты меня сейчас подлецом назвал, но это не верно, и я не ты. Ведь я все время против воли моей шел, -- вдруг вскрикнул Кондарев, -- когда дело мести моей совершал, -- против воли! Потому что мои боги выше солнышка ясного, а твои -- вровень с животом твоим! И ты, -- повысил он голос, -- и ты, когда подлости свои чинил, только животик свой щекотал. Да-с! Вот между нами разница какая! -- сделал он резкий жест, -- твои боги -- палка поганая, мои -- святыня чистейшая, и я тебе на святыню эту чистейшую указать хотел! Понял?
И он снова замолчал, напряженно размышляя о чем-то.
-- Ну, что же, -- вдруг проговорил Опалихин, -- пойдем же, наконец к ней.
-- Сейчас, -- снова беспокойно заметался из угла в угол Кондарев, -- сейчас, сейчас!
Они вышли из беседки и тотчас свернули в боковую аллею сада, ближним путем направляясь к усадьбе Кондарева, оба точно чем-то придавленные, с озабоченными выражением на лицах и молчаливые. Неподвижный и сырой мрак сада чернел перед ними стеной. Притихшие кусты дымились паром, и только одобрительное и глухое рокотание грома, приносившееся откуда-то издалека, будило напряженную тишину короткими ударами. Долго они молчаливо двигались во мраке, сначала среди холодных и влажных кустов, обдававших их спины брызгами, затем по вязкой дороге и сверкающим лужам, и, наконец, огни Кондаревской усадьбы резко ударили в их глаза, утомленные мраком. Очистив на крыльце ноги, они осторожно вошли в дом.
Горничная с заспанным лицом встретила их, с недоумением оглядела их мокрое платье и снова ушла спать.
Они остались одни; напряженная тишина стояла и в доме; весь дом спал, но спал, как казалось им обоим, больным и тяжелым сном. Он даже как будто бредил. Полуопущенные огни ламп почти в каждой комнате и необычайный порядок мебели громко свидетельствовали им об этом.
Они молча посидели в столовой, где на деревянном диване валялась забытая кем-то подушка, а на столе стояла белая склянка с длинным ярлычком рецепта. И им казалось, что каждая вещь этой комнаты внятно говорит, что здесь, в этих стенах, только что пронеслась тяжелая буря, утомившая всех и сокрушившая одно самое слабое деревцо.
Кондарев водил глазами по стенам, с вещи на вещь, и постоянно вздрагивал всем телом, точно его била лихорадка. А Опалихин глядел на него и напряженно думал о чем-то. Посидев некоторое время в столовой, они, осторожно ступая, на цыпочках прошли в кабинет. И стены кабинета взглянули на них с тем же выражением бреда. Кондарев все также дрожал и здесь, внимательно оглядывая в полумраке каждую вещь, каждую безделушку.
Затем они прошли в спальню и заглянули в детскую. Впрочем, они как будто не решились войти в самую комнату и постояли лишь на ее пороге, тревожно прислушиваясь к ее тишине. Дети спали беспокойно, напуганные страшным днем, и их прерывистые вздохи терзали и мучили этих двух людей, стоявших на пороге, повергая их в тоску и страх. Наконец они ушли с порога, прошли длинным и темным коридором и остановились у закрытых дверей одной комнаты. Оттуда слышался тихий говор. С минуту Кондарев как будто колебался, не решаясь отворять дверей этой комнаты, и глядел на мертвенно-бледное лицо Опалихина, точно спрашивая его о чем-то. Однако, на его лице он, казалось, прочитал выражение, которое разрешало ему приступить к тому, к чему приступить он собирался. И он тихо толкнул от себя дверь; она растворилась тотчас же, без скрипа, каким-то плавным движением. Опалихин сделал шаг и остановился. В глубине комнаты, тускло освещенной лишь одной лампадой, в кресле с высокою спинкой сидела Татьяна Михайловна. Белый фланелевый капот мягкими волнами окутывал всю ее тонкую фигуру с гладко причесанной головою. Ее глаза мерцали каким-то необычайно кротким светом, и два алых пятна горели на ее щеках. Рядом с нею на низкой скамейке сидела Степанида, с сонным и усталым выражением на длинном веснушчатом лице; на стенах и по потолку комнаты беспокойно метались тени, точно стремясь куда-то и ища выхода.
-- Здравствуй, Сереженька, -- вдруг проговорила Татьяна Михайловна, и звук ее голоса, необычайно кроткий и певучий, точно ножом ударил Опалихина.
Он быстро пошел к ней навстречу какой-то колеблющейся походкой, простер к ней руки и, снова опустив их, виновато потупил голову и застыл на месте.
-- Что ж ты испугался, -- между тем заговорила она снова тем же певучим голосом, -- я тебе рада. И тебе, Андрюша, я рада, -- добавила она после короткой паузы, -- мне вас обоих жалко!
Опалихин смотрел ей в ноги. Беспокойные тени метались по комнате и у ее ног, как напуганные чем-то птицы. Татьяна Михайловна вздохнула; Степанида неподвижно сидела близ нее на низкой скамеечке, с высоко приподнятыми коленами, как-то вся скорчившись в неудобной позе, с выражением апатии на лице, и походила на изваяние. От всей комнаты веяло жутким сном, и казалось, самый ее воздух пронизывал Опалихина острым и мучительным чувством и тоскою. Он глядел ей в ноги. Татьяна Михайловна шевельнулась, мягко поглядывая то на Кондарева, то на Опалихина.
-- Вот спасибо, что ко мне заглянули, -- заговорила она снова с кротостью, -- я вас обоих люблю. Только зачем вы ко мне не приходили, когда мой муженек-то грабить меня собирался? Глядишь, он бы вас и побоялся!
Она тихо рассмеялась.
-- Он у меня ведь страшный, -- добавила она, -- да сердитый, и я его боюсь! -- внезапно она вздрогнула плечами. -- Это не то что Андрюшенька иль вот хоть ты! Да вы ко мне почаще заглядывайте, -- беспокойно шевельнула она ногами, -- в моей светелке чисто и хорошо! Да что вы стоите-то, садитесь, будьте гостями. А слышали новость? Муженек-то мой миленький что надумал? Меня в новую веру обернуть хочет! Как же? Как ведь сердился-то, -- усмехнулась она одними губами, -- ну, да пожалуй, и ошибется. Я, ведь, пожалуй, и в подземелье уйду. Я ведь стойкая, и этому не бывать! Никогда не бывать, никогда! -- повторяла она, лукаво грозя пальцем. Она умолкла.
Опалихин как-то весь дрогнул, сделал два шага, внезапно опустился перед нею на колени и беспорядочным жестом стал обнимать ее ноги.
Она протяжно и мягко заговорила над ним:
-- Как ведь мне тебя жалко-то; как ведь жалко! Ох, как жалко!
Плечи Опалихина дрогнули. Отрывистое и короткое рыдание пронеслось в комнате. Кондарев быстро вышел; он торопливо прошел всем полутемным домом и в замешательстве остановился на крыльце. Сырая тьма дохнула в его разгоряченное лицо. Он повел глазами. Черное небо низко висело над землею. В поле неподвижной стеной стоял мрак. Веяло сыростью.
Кондарев вздрогнул; из дома поспешно вышел Опалихин.
Молча он прошел мимо Кондарева, остановился и сделал нерешительный жест.
-- Ну? -- спросил Кондарев, приподнимая голову.
-- Я решил, -- проговорил Опалихин, и опять замолчал с неопределенным жестом.
С крыши тяжко падали дождевые капли.
-- Что решил? -- спросил Кондарев.
Опалихин точно собрался с духом.
-- С завтрашнего же дня, -- твердо выговорил он, -- я начну распродажу всего своего имущества...
-- Ну? -- опять выговорил Кондарев почти надменно.
-- Продам именье и уеду отсюда навсегда... Это тебя удовлетворит? -- спросил Опалихин.
Кондарев молчал.
-- Ну, хоть простись со мной, -- выговорил Опалихин просительно, протягивая руку, -- ну, Андрей Дмитрич?
Кондарев по-прежнему молчал.
Протянув руку, Опалихин все еще ждал чего-то. Потом махнул рукою.
-- Ну, как хочешь, -- проговорил он грустно, и пошел прочь, сливаясь с окружающей тьмою.
Кондарев неподвижно стыл, припав к косяку.
Стал завывать, ветер...
Источник текста : Ал. Н. Будищев. Лучший друг. Роман. -- СПб, "Труд", 1901. 252 с.